Маша открыла железную дверь и зажмурилась. Солнечные блики заиграли на стеклышках очков, ослепляя. В нос ударил запах весенней прохлады и подтаявшего снега.
- Как хорошо, - воскликнула девушка и, осторожно спускаясь по ступенькам, вышла на улицу. Растаявшие грязные комочки снега превратились в общее месиво. Стараясь не замочить сапог, Маша осторожно продвигалась к остановке. Блики играли на окнах, отражались в лужах, и даже перекочевывали на лица прохожих. Впрочем, Маша этого не замечала. Она шла ослепленная и впервые не злилась из-за этого. Казалось, что все вокруг соткано из воздушного золота.
Стекавшая вода с крыш отбивала звонкую ноту ля, а мимо проносящиеся редкие на тихой улочке машины, поднимали водопад разноцветных грязных брызг.
Подошел трамвай, семерка.
Маша отыскала проездной и, оплатив проезд, вошла в салон. Как обычно, она ехала в институт на субботние пары. Раннее утро, полупустой вагон, ясная погода…ощущение непонятного и томительного предвкушения охватили ее.
Маша села на одиночное кресло и расслабленно улыбнулась своему отражению. Милая девушка с русыми волосами, обычный черный пуховик и кожаная сумка. Привычный образ из привычного мира предрекал привычный день и всю последующую привычную жизнь.
Но сегодня Маша знала - что-то прекрасное обязательно случится, оно не обойдет ее. Не сегодня.
- Привет.
Знакомый голос буквально физически отозвался в теле. Две струны схвачены в одном аккорде, они благозвучно звенят, оставляя после себя легкую дымку эха.
Маша подняла голову вверх и улыбнулась. Дима, ее однокурсник.
- Привет, – почему-то обычное слово наполнилось новыми оттенками. Трудно объяснить, что же случилось с этим словом: по грамматике – все как обычно, но фонетика включала в себя все: и радость встречи, и утреннее предвкушение, и какое-то неясное томление, и солнечные лучики, и весенний растаявший снег, и надежду, и многое-многое другое, такое, что даже Маша не смогла бы с ходу определить, хотя фонетика и была ее любимым предметом.
- Опаздываем, - Дима сел в соседнее кресло.
И опять что-то случилось. Насколько долго можно смотреть в глаза малознакомому парню? Не моргая, не отодвигаясь, не смущаясь и не думая ни о чем? Вечность.
Маша не вспомнила этого слова, но она ощутила его дыхание в солнечном сплетении. Дышать – не больно, смотреть – не стыдно, думать – невозможно; просто быть – вот счастье.
Несколько остановок они проехали молча, ощущение времени растаяло.
Также молча вышли из трамвая, и перешли дорогу. На противоположной стороне рабочие в рыжих куртках дырявили асфальт. Резкие звуки взывали к голосу разума, но сегодня был явно не его день.
Она оступилась, он приобнял за плечи.
Она подняла глаза и встретилась с восторженным взглядом.
Необыкновенное чувство всепоглощающего счастья накрыло их, и только золотые блики на домах и играющие в людские игры лучики понимали их. Поцелуй будто вынул душу и вздернул ввысь, свое земное сознание не ощущалось, и только радость переполняла и переливалась из одной души в другую.
Они оторвались друг от друга одновременно и засмеялись. Легко сцепившись за руки, направились к институту. Не дошли. Дима увлек в маленький скверик справа, и они долго ходили, держась за руки. Вечность. Нет, больше, чем вечность.
Маша резко проснулась. Ощущение растаявшего счастья ранило, будто у нее вырвали зубы.
- Что же это было? – она задавалась этим вопросом, когда умывалась и пристально смотрела в зеркало, разглядывая ответы в своем отражении, когда завтракала и медленно собиралась на учебу. Это неприятное ощущение преследовало ее по пути на остановку, и длилось вечность. Чертову, ужасную вечность. Реальность вместо сна оказалась несносной, и Маша не обращала внимания на лужи, блестящие блики на очках и всё вокруг. Как слепая, она шла вперед и считала лужи.
Счастье. Она жаждала, мечтала о счастье. Особенно теперь.
Подошла семерка. Маша судорожно вздохнула. Ей не верилось. Это невероятно. Приобнявши себя за чуть уже выпирающий животик, Маша замерла. Колебание длилось всего секунду, но и этого улетающего мгновения хватило, чтобы решиться. Это ее жизнь и ее выбор.
Трамвай тихо тронулся. Пассажиры садились, и никто не обратил внимания на одиноко стоявшую женщину с одной, почти растаявшей, дорожкой слез.