«Бдить в шесть шаров» — очень бдительно нести службу.
Между прочим, выдвигаться зимой на наблюдательную вышку пешком — большое искусство. До неё чапать и чапать. Сначала от заставы до заснеженного берега Амура, потом по льду протоки до острова, на котором, собственно, и расположен наш пост наблюдения. Вышка, короче. А потом ещё по самому острову.
Узкая тропа, протоптанная нарядами между сугробами, деревьями и кустами, петляет очень прихотливо. И хотя по прямой до вышки рукой подать, идти до неё надо вкруговую, что тоже занимает время. А если ночью выпал новый снег, то время в пути увеличивается ещё минут на десять. А в среднем до поста наблюдения выдвигаешься минут сорок пять. Ерунда, в общем-то. Но искусство состоит в том, чтобы добраться до вышки относительно сухим. Что проблематично, поскольку тридцативосьмиградусный мороз с ветром не располагают к неторопливой прогулке, а значит, ты поспешаешь. И потеешь. И пока ты так идёшь в своих толстых валенках, тёплой зимней форме и в овчинном полушубке, тебе кажется, что никакой мороз тебя не проберёт. Однако, если ты старый воин, ты отлично знаешь: это мокрое обманное тепло будет тебя радовать очень недолго. Стоит лишь подняться на наблюдательную вышку.
А вот и она, кстати. Проверяем «целостность снежного покрова» вокруг постамента. Ничьих следов нет. Но вдруг кто-то ещё до снегопада сюда забрался и ждёт? Я — старший наряда. Стало быть, мне первому и подниматься на высоту в двадцать один метр. Но сначала строю наряд и быстренько тарабаню каждому его конкретную задачу. И себе, значит, тоже.
Лезу и слушаю, как тонко свистит в растяжках вышки ветер, тянущий из Китая с постоянной силой. Ветродуй они там, что ли, установили?! Вот и днище будки. На люке ровный слой инея. Нетронутый, вроде. Всё равно подтягиваю автомат, перехватываю поудобнее и осторожно, с оглядкой открываю люк. Никого.
Пока поднимаются один за другим младшие, распахиваю форточку и осматриваю в закреплённую на специальной подставке трубу зенитную командирскую (ТЗК) китайский городок Айгуньцунь. Бог ты мой, как же он мне надоел, этот Айгуньцунь! А ведь знаменитый, между прочим, городок! В девятнадцатом веке именно в нём Россия и Китай дважды подписывали мирный договор. Забыли, похоже, китайцы об этом напрочь.
Ещё летом наблюдать за сопредельным берегом — куда ни шло. Летом хоть очень симпатичные китаяночки приходят на Амур мыться и стирать бельё. Правда, моются они прямо в своих синих робах, не раздеваясь. Берут мочалки и шуруют ими под своими одёжками. Целое искусство, между прочим. А чтобы просто купались — вообще ни разу не видел. М-да… Ну вот, деревья, значит, зелёные, вода синяя, катера и разные суда вверх-вниз снуют. Иногда древний китайский колёсный пароход «Колесо истории» прошлёпает плицами, который мы же китайцам и подарили, а нам — на заре советской власти — американцы. Иногда наш пассажирский теплоход «Невельской» пройдёт. Он, конечно, не древний. Но и далеко не последнее слово в судостроении.
А зимой… Всё белое, плоское и тоскливое. А бдить, тем не менее, надо в шесть шаров. И всё записывать в журнал наблюдений.
Если кто не понял, то шары — это глаза. А шесть — потому что трое нас на вышке. Потому что граница нешуточная. Потому что конец 70-х на дворе, всего-то ничего прошло после событий на Даманском.
Связываюсь с заставой. Несколько секунд трубка шуршит и потрескивает, а потом прорезается бодрый глуховатый голос:
— Дежурный по заставе ефрейтор Жеребцов!
— Ну, мы на месте, Шура. Ничего для нас нет?
— Не, пока без изменений. Бдите, в общем.
Уже бдим. Последним поднимается Лёха Сальников и закрывает люк. Чисто психологически кажется, что становится немного теплей. На самом деле — ничуть. Да и откуда теплу взяться при открытой форточке и сильном ветре, который на высоте куда резче, чем у подножия вышки. Но пока не мёрзнем. Шли довольно быстро, поднимались шустро по крутым пролётам узкой металлической лестницы… Взопрели малость. Верхние пуговицы полушубков расстёгнуты. Если снять шапку — от волос валит пар. У Коляна Каризонова сегодня первый наряд на пост наблюдения. Он только пять дней назад прибыл на заставу. Три дня их втягивали, знакомили с обстановкой на участке заставы. Вчера ночью он с замполитом ходил на проверку наряда, а сегодня вот на островную вышку попасть сподобился.
Каризонов сразу бросается к ТЗК.
— Ух, ты-ы! А это у них там что?
Я отодвигаю бойца от прибора и смотрю туда, куда он направлен.
— Это главное административное здание у них. На набережной. Слева забор такой низенький видел?
— Ну!
— Это хоздвор. Летом они там пашут. А зимой туда ополченцы на занятия ходят, приёмы штыкового боя с палками отрабатывают. И орут так, что здесь слышно.
— А что орут-то?
— Да хрен их знает! Что-нибудь вроде «банзай», но только по-китайски.
Мы с Лёхой Сальниковым переглядываемся и понимающе ухмыляемся, как и подобает закалённым пограничным ветеранам.
— Услышишь ещё!
— И насмотришься!
Колян снова принимается бодаться с ТЗК. Ухватился за чёрные прорезиненные рукояти и медленно обозревает китайский городок, который кажется вымершим в это морозное солнечное утро. Только дымы над фанзами живут, клонимые ветром. А ещё непередаваемо гнусаво гундит в Айгуньцуне радиорепродуктор, укреплённый на стене административного здания. Диктор что-то маоистское, наверное, вещает. А, может, не маоистское. Не силён в китайском.
— А вон что-то едет...
— Где?
— Да вон, справа!
Теперь Лёха приникает к окулярам и минуты две сопровождает движущийся объект. Мы с ним наперёд знаем, что это такое. Но надо показать Коляну, как именно следует бдить в шесть шаров. Сальников говорит:
— Каризонов, бери журнал наблюдения и пиши: «Двадцать пятое ноль первого семьдесят девятого. Девять тридцать пять. Со стороны Южной рощи в город заехал восьмиместный «Пекин» с зелёным кожаным верхом, проследовал в расположение погранроты. Наблюдатель Каризонов». И распишись.
— Да я ж не видел, как он в погранроту… Я даже не знаю, где она…
— Не трынди! Щас я на неё ТЗК наведу… Вот, смотри.
Колян склоняется над прибором.
— Видишь дугу такую зелёную с красной звездой сверху?
— Ну!
— Это арка над воротами в погранроту. А под аркой — верхние края воротных створок, видишь?
— Ну!
— Баранки гну! Вот как только что-то въезжает в город, надо за створками бдить. Когда они открываются — видно, понял? А если въезжает «Пекин», какой ты сейчас видел, то сто очков наперёд, что в погранроту поедет. Потому что на таких машинах обычно обэшники приезжают.
— Какие ещё обэшники?
— Китайские кэгэбэшники. У нас КГБ, а у них — ОБ. Общественная безопасность, значит, усёк?
Лёхиной лекции я не мешаю. Пусть излагает, потом добавлю, если он что-то пропустит. Пока всё чётко.
— Значит, смотри. Справа, ты знаешь теперь, Южная роща. Слева — Северная роща. На опушках у них какие-то объекты вроде есть. Может, танки вкопанные, может, ещё что, не видно ни хрена… А вон халупу видишь за хоздвором, маленькую такую? Это дом жилой, фанзой называется. Так в этой фанзе человек двадцать живёт!
— В этой? Где они там помещаются?!
Снова ухмыляемся по-ветерански. Да, парень, давай, давай, удивляйся, грей нам заледенелые, насквозь пограничные сердца своей наивностью... Два старых мудрых воина многое сегодня поведают. Это тебе не учебка с занятиями про великоханьскую политику КНР и маоизм — угрозу миру. Тут всё конкретно. А вот, кстати…
— Хочешь анекдот про то, почему китайцев так много?
— Ну! — немедленно реагирует Каризонов, заранее улыбаясь.
— Короче, вот, значит. Приходит вечером китаец с работы. В фанзе темно, грязно, куча ребятишек бегает, кто из них кто — хрен знает, тоже грязные все. Вот папашка посмотрел, да и думает: «Мыло дорогое, всех отмыть — никаких денег не хватит. А сделаю-ка я новых детей — чистых!» Вот и делают, понял?
— Ну! А чё тут не понять-то?
— А ты не нукай! Вот ты хоть знаешь, например, почему говорят «великоханьская политика»?
— Не-ет. Нам не говорили… кажется.
— Не говорили им… Хань — по-китайски человек, понял?
— Чё, великочеловеческая, что ли?
— Дурак ты, Колян! Хань — это же тебе не просто человек, а именно китаец конкретно, врубаешься?
— А-а, ну тогда понятно…
Закуриваем, сняв толстые овчинные рукавицы-шубенки. От рук идёт пар. Первое теоретически-практическое и отчасти политическое занятие с молодым бойцом закончено. Он тянется подкурить, и тут коварно вступаю я:
— Каризонов, ты почему отвернулся от форточки?
Колян секунду непонимающе таращится на меня, а потом, поперхнувшись сигаретным дымом, резво кидается к ТЗК.
— Да ты не пялься всё время в трубу. Смотри так. Машины и без оптики видно. И людей тоже. Через ТЗК просто подробности уже рассматриваешь… Когда мы к вышке подошли, какую я тебе задачу ставил?
— Наблюдать в сторону Китая!
— А ещё?
— Ну… что за тылом участка наблюдаем все.
— Молоток! А ты хоть раз посмотрел в сторону тыла? Не посмотрел. А мы с Лёхой, между прочим, про свои фланги не забываем, да и за тылом приглядываем. Вот прощёлкаем проверку — потом никому ничего не докажешь, хоть бы мы тут в десять шаров бдили, понял?
А холодно становится, чёрт! Накопленное по дороге на вышку тепло неумолимо уходит. Морозный ветер, врывающийся в форточку, вытягивает его безжалостно и быстро. Всего-то час прошёл, а впереди ещё пять. Прибегаем к проверенному способу: начинаем с Сальниковым мутузить друг друга. Вышка ходит ходуном, Каризонов завистливо поглядывает на нас. Ну что ж, втягивать надо пацана. Лёха идёт к ТЗК, мы мутузимся теперь с Коляном. Невсерьёз, конечно, если вы вдруг чего-нибудь подумали. Нам всем опять тепло. Минут пятнадцать будем балдеть, потом опять махаться. Лёха говорит:
— Колян! Ничего нигде не замечаешь? В Китае, например?
— Где? Ничего, вроде…
— На вышку смотри, балда!
— Что-то вроде маячит на лестнице…
— Смотри в ТЗК теперь. Видишь? Значит, по старому образцу запишешь: во столько-то один военнослужащий поднялся на вышку. Но это потом, подожди. Щас спустится тот, кого он меняет, тогда и запишешь. Добавишь, что во столько-то спустился с вышки один военнослужащий. И так ты сегодня сделаешь ещё шесть раз. Потому что они, счастливчики, не торчат на вышке по шесть-семь часов, как мы, а сменяются через каждые сорок пять минут.
— А всё потому, — авторитетно добавляю я, — что нас на заставе двадцать восемь героев-панфиловцев, а у них в погранроте — 137 человек. И в дозоры, в секреты, часовыми границы они не ходят, только на вышку. На правом фланге у них ещё деревушка есть Сиганцзы. Там вышка деревянная сколочена, маленькая. Так на неё вообще никто никогда не поднимается. Ну или ополченец какой-нибудь раз в полгода залезет. То есть полностью доверяют нам хани…
Следуют саркастические и вместе с тем суровые, всё те же ветеранские, ухмылки. Вот, дескать, мало того, что за себя службу тащим, так ещё и за того, сопредельного, парня.
— Врубаешься? Эх ты-ы, Кулёк…
Бог его знает, почему Сальников назвал вдруг Каризонова Кульком. Но прозвище это к пацану приклеилось намертво. Через три дня вся застава его и не звала по-другому. Однако это я вперёд забежал.
…Шесть часов мы бдим в шесть шаров, курим, мутузимся, сверяем часы с заставой, немного вспоминаем гражданскую жизнь и мечтаем о ней. В меру, конечно. Шесть часов мы учим Кулька служить на посту наблюдения. Давненько, честно говоря, в журнале не было столько записей. Да это ладно. Послужит Кулёк месяц-другой, научится отличать существенное от несущественного. А пока пусть старается. Оно всё на пользу пойдёт. Старайся, Кулёк. Придёт и твоё время одарить кого-то суровой ветеранской ухмылкой.