Мы шли по тёмному и сырому коридору, который лениво освещали редкие настенные свечи. Пахло здесь очень дурно, но это последнее, что волновало меня прямо сейчас. Тюремщик, то ли пьяный, то ли просто слабоумный, покачиваясь, вёл меня на последнюю встречу с моим отцом. Завтра его казнят.
- Не отставай, а то крысы съедят! - икая, еле разборчиво прокряхтел тюремщик. Это был невысокий пожилой человек с полысевшим затылком и внушительным пузом, которое никак не хотело прятаться под засаленную рубашку. Но его это не особо смущало. Вообще сомневаюсь, что его беспокоило хоть что-то, кроме выпивки. Лучше бы казнили его.
- Всё. Пришли.
Он достал связку ключей и начал шумно их перебирать, невнятно бормоча что-то себе под нос. Казалось, это никогда не закончится, а ведь каждая минута на счету! Отец был совсем уже рядом: вот здесь, за этой тяжёлой деревянной дверью. Какая-то она вся облезлая, заплесневелая. Неужели сложно всё здесь привести в приемлемый вид? Отсюда люди отправляются в последний путь, у них и так уже всё решено, так дали бы им хотя бы уйти достойно. Совсем как со скотом каким-то. Это зловещее место будто так и шепчет на ухо: «Надежды больше нет. Жизни больше нет. Тебя больше нет», а потом издевательски начинает заливаться в омерзительном хохоте.
- Этот что ли… или этот… - никак не мог определиться тюремщик. - А, чёрт тя дери, этот!
Наконец, дверь была открыта. Тюремщик отошёл к стене и плюхнулся на бочку:
- А ну... ээ... недолго там. У меня ещё дел нерпв… непрт… Да чёрт тя дери! Выпить мне надо! Не затягивайте, говорю.
Набравшись смелости, я шагнул в темноту и плотная духота сразу же обволокла лицо. Отца я заметил не сразу, в комнате не было ни окон, ни свечей. Только тусклый свет падал сзади из коридора, но этого было едва ли достаточно. Постепенно глаза привыкли, и я разглядел родной силуэт. Если бы мы только могли взять и убежать куда-нибудь далеко-далеко, где весь этот кошмар остался бы позади. До сих пор жду, чтобы меня кто-нибудь разбудил.
- Отец! - сказал я каким-то полушёпотом, будто боялся кого-то потревожить.
- Я ждал тебя. Хорошо, что ты пришёл, - раздался голос из темноты. - Хотя, если честно, не думал, что ты решишься. Думал, придёт кто-нибудь из ваших.
- Нет, это мой долг. Именно я должен исповедовать. Я это чувствую.
- Как скажешь, сын. Или отец? Как правильнее? - сказал отец и усмехнулся.
- Хорошо, что ты шутишь. Это придаёт уверенности.
- Да уж, но я был бы гораздо увереннее, если бы завтра утром пошёл домой.
- И я.
Какое-то время мы простояли молча, смотря друг на друга в полумраке. Потом отец сел, и я последовал его примеру. Койка была холодной, как и всё вокруг. От этого места исходило что-то дьявольское, мученически горькое. В глазах пульсировало, в горле пересохло. Казалось, с каждым мгновением камера становится всё меньше и меньше, будто пытается тебя сожрать. Отец сидел неподвижно, смиренно опустив голову. Когда я смотрел на него, его образ постепенно растворялся в темноте, поэтому я на всякий случай отводил взгляд. В голову снова проникала мысль, безжалостно терзавшая мою душу последнее время – этого всего не должно происходить! Мы сейчас должны пить чай с горячими лепёшками, рубить дрова, косить траву. Потом я должен прочитать какой-нибудь стих из Библии, а потом мы должны проспорить о его смысле до полуночи. Прогоняя её прочь, я зажмурил глаза до боли, и тяжелейшая беспомощность обрушилась на мои плечи. Стало невыносимо тошно, и я вскрикнул:
- Но где же справедливость, отец! Почему это всё…
- А, не начинай, - махнул он рукой и отвернулся. - Никому она не сдалась, мы с тобой уже об этом беседовали. Справедливость живёт там, где ей хотят пользоваться. А люди, они не такие. Мы её выгнали пинками, а взамен приютили у себя за пазухой всякую гадость. Злобными мы стали.
- Нет, ты ошибаешься! Всё образуется, я знаю. Мы должны верить, ведь надежда всё ещё существует, а уныние есть грех. Ну нельзя же просто так лишить невиновного жизни. Наверняка они сейчас перепроверяют факты, ищут несостыковки. Завтра же объявят об ошибке, вот увидишь. Справедливость восторжествует, я чувствую. Даже если и не оправдают, должны же они проявить милосердие. Да конечно проявят. А то и отменят. Да точно отменят, или перенесут, а там уж мы это просто так не оставим, мы что-нибудь придумаем, обратимся, заплатим, нет, мы бы обязательно, я же чувствую, ну непременно...
Все слова в одно мгновение перемешались между собой и превратились в какую-то кашу. Я пытался собрать их воедино, но ничего не получалось. Наконец, он тяжело вздохнул:
- Дай бог.
- Вот пральна, бог простит. Идём отсюдова, чёрт тя дери!
Что ж, делать нечего. Мы с отцом обняли друг друга и в последний раз попрощались. Обратно я шёл с тяжелым сердцем. Мы прошли мимо и других заключённых. Интересно, какие у них истории. Переживает ли кто за них? Любит ли? Ждёт? Наверняка кто-то из них также несправедливо оказался здесь, а может быть, и все. Кто знает, кто знает…
Придя домой, я почти сразу же лёг спать, но сон никак не шёл. Перед глазами всё стоял тот вечер, когда за отцом пришли. Его обвинили в убийстве какой-то девушки и сразу же стали выводить во двор. Отец не успел и слова сказать, как на него надели наручники. Помню его лицо, полное недоумения, неожиданности и страха. Это был удар для нас. Всё было настолько необъяснимо и нелепо, что я ещё долго стоял в дверях и смотрел куда-то вдаль, пытаясь осознать произошедшее. В тот вечер я так же как и сейчас лежал и смотрел в потолок, а на следующий день пошёл выяснить подробности. Как оказалось, в лесу было найдено тело девушки с ранами, похожими на лезвие топора. В тот день была как раз смена отца – он работал там неподалёку. В общем, разбираться особенно никто не стал. Зачем? Ведь можно просто всё свалить на лесоруба и дело с концом. Так и поступили, якобы улик было достаточно.
Когда на суде объявили смертный приговор, я не поверил своим ушам:
- Вы не можете казнить моего отца только потому, что он оказался не в то время не в том месте! Это абсурд! Да как вы…
- Молодой человек! – взревел краснолицый судья. – Сейчас же прекратите эту истерику, иначе я прикажу вас отсюда вывести, или вообще посажу в тюрьму. Хотите? Я могу!
- Но он же невинов…
- Виновен, невиновен - это не имеет никакого значения. Факты! Они, уважаемый, непреклонны и достоверны. Вы там были? Вы что-нибудь видели? Или, может, вы просто сомневаетесь в нашей системе правосудия?
Бросив все тщетные попытки уснуть, я вышел на крыльцо. На улице было свежо и так тихо, что даже думалось как-то вполшёпота. Где-то вдалеке уже начинало зажигаться небо, близился рассвет. Интересно, что он сейчас делает. Спит или, может, размышляет о чём-нибудь? Жаль, что отец не видит этого рассвета. Завораживающее зрелище. На мгновение забываешь обо всех горестях и заботах, когда становишься свидетелем рождения нового дня. Он будто напоминает, что жизнь не заканчивается, что после заката всегда следует восход. Интересно, многие ли пережили эту ночь? Кто-то наверняка умер или умирает прямо сейчас в эту минуту, а кто-то родился. Кто-то справился с болезнью, а кто-то наоборот. И всё это происходит именно в этот безмятежный момент. Каждый день в мире случается множество событий, одинаково важных и безразличных. Наверное, это и есть жизнь.
Я вышел пораньше, но решил пойти улочками, чтобы растянуть путь до площади как можно дольше. Мне не хотелось видеть, как собирается праздная толпа, как палач точит лезвие гильотины, проверяет верёвки, готовит мешок. Я хотел как можно сильнее оттянуть этот момент, но время неумолимо бежало вперёд, и мне пришлось прибавить шаг. Когда я прибыл на место, уже было довольно людно, хотя зрители всё ещё подтягивались. Меня особенно удивляли те, кто толкался за места в первых рядах. Неужели казнь настолько значимое событие в их жизни, что они готовы занять эти места во что бы то ни было? Толпа сгущалась, все норовили кого-нибудь толкнуть. Вокруг отовсюду доносился галдёж, как на рыночной площади. Особенно предприимчивые граждане приходят пораньше, чтобы разложить свои товары заранее в надежде на выгодную торговлю. Кто-то даже привёл свиней и кур. Разумеется, я не должен их осуждать, ведь все мы дети божие, но злость и досада стремились взять верх.
Вдруг толпа оживилась, заохала, затрепетала. Ведут. Удивительная педантичность. Казни редко задерживают, но когда происходит какая-то беда, то помощи никогда не дождёшься. Издалека я увидел его лицо. При свете оно мне показалось совсем другим, чем вчера. Он будто постарел: поседел, лицо покрылось морщинами, а сам он весь ссутулился, исхудал. Совсем стал не похож на себя. Толпа медленно расступалась по мере продвижения эскорта. Кто-то почему-то плевал в него, кто-то орал, что так ему и надо. Почему вы такие жестокие? Что он вам всем сделал?
Его подняли на эшафот и громогласно зачитали обвинения и приговор. Толпа улюлюкала, свистела, кричала какие-то оскорбления и непристойности. Как легко ею манипулировать! Уверен, что если какой-нибудь хорошо одетый человек, представившись высокопоставленным служащим, достанет какую-нибудь красиво разукрашенную бумажку, сорвёт золотую печать и объявит, что мой отец невиновен, толпа сразу же начнёт радоваться, обниматься, подбрасывать свои шляпы и пойдёт поздравлять его с таким прекрасным событием. Но этого не произойдёт. Судьба отца решена, и жизнь его с позором окончится через несколько мгновений прямо здесь, у всех на глазах. Только чудо может его спасти. Бог, если ты меня слышишь, прошу, умоляю тебя, пожалуйста, сделай же что-нибудь! Неужели мы не заслужили твою милость? Неужели маленькое чудо – такая большая просьба?
Но чуда всё не происходило. Отца уже положили, закрепили руки, голову. Воцарилась тишина. Палач обхватил рычаг обеими руками и ждал команды. Доставляет ли ему удовольствие лишать людей жизни? Разрушать семьи? Думает ли он вообще об этом? Наверное, это такая же профессия как и любая другая. Скотобойщик, например. Вряд ли они даже считают, сколько скота было забито за день. Но что иронично, место палача никогда не пустовало, а очередь занять эту должность обычно исчисляется десятками. Насколько же люди ненавидят других людей, что за счастье готовы не просто убивать, а устраивать из этого представление.
Толпа молчала, затаив дыхание. Никто уже не кричал, не ругался, всё внимание было приковано к палачу. Все ждали развязку. Одна женщина неподалёку даже сжала кулаки то ли от напряжения, то ли от нетерпения. Ей нет никакого дела, что это за человек и за что его сюда привели. Сейчас всех вокруг больше интересует не жизнь, а смерть, ведь именно смерть помогает нам почувствовать себя живее. Ежедневная суета, превращающая жизнь в каторгу и делающая её невыносимой, тоже смертельна, но не так зрелищна. Когда кто-то другой умирает, то можно вдохнуть полной грудью и порадоваться, что ты всё ещё можешь дышать. Вот тот уже не может, вон та башка в корзине уже не может. Ни одного вздоха больше, никогда. Внезапно ноги подкосились и я упал на колени.
Раздалась команда и палач дёрнул за рычаг. Лезвие с каким-то хищным скрипом понеслось на встречу с моим отцом. Раздался гулкий удар. Вот и всё. Ни отца, ни чуда, ни справедливости. В глазах потемнело, подступили слёзы. Теперь я один.
В этот же вечер я собрал все свои вещи и покинул город. Я бросил службу, дом, прежнюю жизнь. Я не мог тут больше оставаться, это было невыносимо. В тот момент, когда голова оказалась в корзине, я вдруг понял, что больше не хочу провести здесь ни одной минуты. Оставить всё в прошлом было не очень трудно, но вот отказываться от своих убеждений было действительно больно. Я не мог больше верить, не мог проповедовать, молиться. Ему было безразлично, а такой бог мне не нужен.