Вадиму снится сон. Сон переносит его в прошлое, в детство.
Летом, лет в десять, когда он на каникулах гостил у бабушки, его взяли на ферму, где стригли овец. Ехали долго на машине. Дядя Витя рассказывал, как они ездили в Первомайск и что привезли оттуда.
– Поедешь с нами в следующий раз?
– Конечно! – не раздумывая откликнулся мальчуган: все впечатления и путешествия лета были ему в радостную диковинку!
Встать пришлось очень рано, и всё ещё клубилось сном и прохладой. Дорога петляла. От порыжелой травы, казалось, отделялись, пропадая, быстрые птичьи тени. Вадим видел всё как будто сквозь вымытое летним дождём увеличительное стекло.
Ферма представляла собой несколько длинных деревянных строений. Забор, лабиринты загонов. Запахи были скорее приятными. Пахло тёплым навозом и как будто топлёным молоком. Волнистой влажной – или подпаленной солнцем шерстью. Желтостраничным ветхозаветным букетом. Было пыльно, но почти безветренно. Воздух дрожал в первых лучах.
Овцы были глупыми. Очень трудно было работникам их направлять, куда нужно. Парни вскакивали на забор и пинали, крича надсадно, в курчавые теснящиеся бока. Лаяли собаки. Когда какой-нибудь баран плюхался всё же в специальную ёмкость для купания, остальные, толкаясь, сыпались, тело за телом, туда же, разбрызгивая радужно грязноватую воду. Они забирались друг на друга, встряхивали ногами и блеяли. Выкарабкивались. Было очень шумно, суетливо и непривычно. Вадим смотрел во все глаза. Животные казались ему какими-то чудными и немного пугающими существами. Глаза у них были грустными.
Потом их стригли. Швыряли на специальные верстаки, и огромные тяжёлые электрические машинки врезались в шерсть, а иногда и в кожу. И тогда на ней образовывались сочащиеся красным короткие дорожки. Чтобы овцы не брыкались, их били остервенело, с матами, по голове всё теми же огромными, с вытершейся краской электрическими агрегатами. Тяжёлый беспросветный труд с жалкой оплатой озлобляет. И надо было поскорее заканчивать стрижку: это сулило праздник!
Ближе к обеду к дяде подошёл мужик в холщовой куртке, с задубевшей на солнце коричневой кожей лица.
– Ну что, ты привёз?
– Всё как договаривались… Всё в ажуре, всё, как в аптеке!
Они засмеялись. Мужик показал кивком на Вадима:
– Твой?
– Да нет, сестры. Вот привёз посмотреть. У них-то там в городе никакой живности, кроме собак!
– Ну, тоже верно!.. Пойдём. Вторая бригада сейчас заканчивает. Там уже отобрали парочку, пожирней…
Он повернулся и, шлёпнув по плечу какого-то вихрастого паренька, который стоял, опершись на доски загона, пошёл размашистым шагом, впечатывая сапоги, по вытоптанной в траве дорожке. Все были веселы и загорелы, и улыбались, лучась глазами, и разговаривали в повышенных мажорных тонах.
По советской традиции, окончание стрижки поголовья отмечали – широко, хлебосольно. С выпивкой, с жареным мясом. Вадим потом уже, когда стал постарше, это понял. За одним из бараков, в тени, был расстелен брезент. Солнце уже припекало. Деревца и постройки, фигуры и довольные, праздничные лица колхозников вырисовывались очень чётко. «Давай, Матвеич, давай их сюда!». Женский стонущий смех, коричневые руки, белые – и желтоватые от табака зубы людей. Двое мужиков держали приведённую овцу. Шея – над брезентом. Сверкнул длинный острый нож. Из раскрывшегося легко горла животного широкой тёмной струёй хлынула кровь…
Вадим просыпается весь в холодной испарине, как Раскольников после сна про лошадь, которую били ломом… Вадим – в следственном бараке лагеря, откуда вскоре его должны отправить на пересуд. Он сидит за совершённое в невменяемом пьяном состоянии убийство. Всё приснившееся происходило с ним на самом деле, очень давно. Тогда, после приезда с овечьей фермы, мальчик в жаркую пору, ни с того ни сего, слёг с высокой температурой и провалялся в полубреду целую неделю, к ужасу матери.
Тусклая лампочка под потолком. Он на втором ярусе, под тонким солдатским одеялом. Все спят. Кто-то пёрнул негромко у дальней стены. Шаги надзирателя в коридоре: заглянул в камеру, постоял несколько мгновений, потом пошёл дальше. В забранное двойной решёткой окно не видать ни неба, ни звёзд, ни облаков. Воздух в помещении спёртый, нездоровый.
Несмотря на кошмарное место, в котором он обнаружил себя по пробуждении, Вадиму становится необъяснимо спокойно. Зачуханные стены, двухъярусные койки, тела спящих сокамерников, их короткостриженые головы, – всё это выпукло, жизненно и зримо. Во всём этом нет пугающей, леденящей зыбкости промелькнувшего сновидения. «Папа, а умирать трудно? – Да нет, думаю, нетрудно, сынок… Скорее, всё зависит от обстоятельств…» – вспомнился молодому человеку где-то слышанный или вычитанный им давний диалог.
Может быть, и действительно умирать не так уж и трудно, подумал он засыпая. Может быть, это просто как выйти в тёплую летнюю ночь?