25.Санта Лючия.
Вернувшись из Ленинграда, где я не смогла стать балериной, побеждённой, я сразу почувствовала разницу между столицей и нашей деревней.
Пусть и курортной, и экзотической, и…всё равно.
Медленный ритм жизни, не обещавший ничего интересного ни в конце дня, ни в конце недели, ни в конце года или бешенный галоп домашней гостиницы, когда теряешь сознание от усталости – разве о таком свободном времени ратовал Карл Маркс в своем труде «Капитал»?
Разница между пятнадцатью копейками, которые я получала от отца для завтрака и – пятьюдесятью, которые давала мне в Ленинграде тётя, пережившая блокаду…
Все деньги, заработанные матерью, шли на стройку, её путешествия по столицам и на приёмы многочисленных друзей, которых у родителей было в достатке.
Унылые осенние улицы, лишённые даже дешёвого временного курортного лоска в виде ярких реклам или зонтиков, зовущих в новую, модную жизнь неведомых городов…
Рутина уроков пятого класса с новыми учителями, и, особенно, строгой математичкой… Ужас от предстоящего лета, когда мне снова предстояло ютиться на чердаке и чистить ведро картошки в один присест…
Наверное, так страдают водолазы, поднявшись в наш мир с морского дна, где всё устроено тихо, красиво и медленно. Хотя «кессонная болезнь» – это что-то другое…
С осени единственной отрадой оставалось море, заглядывающее прямо в окна, и – радиола!
Радиола имела коллекцию родительских пластинок, в основном состоящих из популярной эстрады тех лет: записей Клавдии Шульженко, Утесова, старых пластинок с голосом Мордасовой и Шаляпина, Барсовой и Лемешева, Неждановой и Козловского, песен Вадима Козина и Изабеллы Юрьевой. Вся эта разноголосица дополнялась записями народных хоров и оркестровым исполнением народных танцев: гопака, кадрили, русской плясовой, белорусского «Крыжачка» и полонезов. Слушать всё это было невмоготу.
А в этом году родителям удалось выписать журнал «Кругозор», в котором вкладывались мягкие пластинки с зарубежными песнями. Именно благодаря этим синеньким гибким пластиночкам, я впервые услышала голос Шарля Азнавура в его песне «На улицах Парижа», Поля Робсона, Ива Монтана и многих других.
А из Ленинграда я привезла собственную пластинку, подаренную мне на прощание тётей.
Днём, когда родители были на работе, я ставила одну за другой синие мягкие пластинки из «Кругозора», наблюдая, как вплывает музыка в нашу гостевую комнату, называемую «зал», как покачиваются от сквозняка из открытых окон хрусталинки люстры и шевелится бахрома золотистой скатерти, как солнечные зайчики скачут на кафельном зеркале печки и отражаются на стекле книжного шкафа. Так я боролась с возникшим одиночеством у меня, неудачницы, не оправдавшей надежд мамы, Ольги Николаевны Моисеевой, моей тёти и всего поселка в моём лице.
Однажды, очередь дошла до новой тётиной пластинки с красивым мальчиком на конверте.
Да... Да! это был тот самый голос, который сводил меня с ума еще в Ленинграде, вырываясь из окон квартир. Так вот кого мне ставили в пример – Робертино Лорети!
Это его бархатный альт, врывался в мир, вскрывая мою грудную клетку : «Джамааайка!»
Люди замирали на улицах, вслушиваясь в его неземной, не пионерский голос, в его интонации почти ребёнка, совершенно не готового к пионерской борьбе.
Он пел о чем-то своём, неведомом, итальянском…
К вечеру я во весь голос распевала его «Уточку и мак», нещадно обращаясь с итальянским:
– Сулгебоди кенуки бибино сно, узду поперина кульбаба пасо… – Но песня звучала, особенно страстно переходя на припев.
О чем же он пел?
Кто знал…
Но явно, была какая-то тайна в его песнях, рвущих душу так, как опавшая головка мёртвой ласточки. Теперь я понимала, что такое настоящий талант!
Я теперь каждый день включала радиолу и да самого вечера пела вместе с Робертино его «Колыбельную» и жалобно вытягивая вместе с ним «мама сантанта феличе»…
Мальчик, голосом которого заслушивалась вся Европа, не давал мне покоя.
Я вырезала его крошечные фото из журналов и сохраняла скупые сообщения о его гастролях. Конечно, его неземной голос и столь же неземная красота, позволяли ему переезжать из города в город, из страны в страну, меняя одежды и гостиницы.
Нам, простым советским девочкам, разве что такое приснится…
Даже мечтать было страшно о таких возможностях при таких талантах…
Но я пела и пела в пустом доме в полный голос, пытаясь придать своему тембру такую же альтовую окраску, какая была у Робертино Лорети.
По сей день я уверена, что лучшего мастер-класса и не придумаешь.
«Делай, как я»…
Хотя подражать мне было несложно, и никто не мешал «выпискивать» трудные партии Имы Сумак, не говоря о пропевании «Ландышей» голосом Гелены Великановой.
Опыты вольного подражания, в сочетании с плаваньем в море и физической нагрузкой, дали мне возможность развить связки и управлять звуком.
Но песни Робертино разъедали душу, качали мысли в голове, как гондола на волнах канала где-нибудь в Венеции или Генуе, где ходили дожи в жабо, народная итальянская песня просилась наружу:
– В Лунном сиянии, море блистааааеетт….
Лодка моя легка!...Вёсла большие!...Санта Лючия…
Санта…Лючия…
Боже, как слова этой нежной, колеблющейся песни были близки моему сердцу!
Чудо ночного сияющего моря, множащего лунный свет с рассыпанного серебряного до разлитого ртутного, поднимало со дна души такие подспудные пласты, что каждый раз прогулки по берегу обновляли меня и очищали.
В это лето, когда меня впервые взяли на ночное плаванье, я увидела свечение воды.
Дело в том, что в августе начиналось размножение удивительных водорослей и, заходя в воду, можно было увидеть их зеленоватый свет. Проведёшь рукой по воде – и снова, как будто сама вода вспыхивает ровным тихим светом.
Я бродила по кромке прибоя, всматриваясь в лунную дорогу, совершенно уверенная, что это луна проникла в воду, и она вспыхивает, насытившись лунным светом.
Я вглядывалась в лунный диск, в шуме волн такой загадочный и величественный, и думала о том, что в жизни есть счастье, и я его ощущаю.
А вышедшая из черной воды мама продолжала светиться!
Совершенно очевидно покрытая светящимися мельчайшими точечками света, она прошуршала по гальке к своему полотенцу и, как ни в чем ни бывало, начала вытираться. И – вытерла свет! Я пришла в себя, когда из воды вышел отец.
Папа, ты светишься! – в этот момент и мама увидела светящегося папу, и сестра, только что вернувшаяся с «каникул у бабушки» под Ростовом.
Курортники, еще не уехавшие к первому сентября в свои города, радовались такому чуду и, как и мы, вскрикивали, когда морские воды вспыхивала под их руками.
А я слышала летящий над морем голос Робертино:
Вернись в Сорренто, любовь моя!...
Наверное, так молятся, ощутив Бога в поле или над постелью больного - сердцем.
Робертино пел сердцем, а от сердца к сердцу легко шла жаль и любовь.
Что повлияло на моё решение выйти на сцену и спеть?
Успех Фатимы?
Взлёт славы Ольги Николаевны?
Или попытка «стать как» Робертино Лорети?
Не знаю…
Этой осенью я вышла на сцену с песней «Санта-Лючия».
Огромный зал посёлка был полон. Я стояла не одна – баянист был рядом.
Колени мелко тряслись, а с ними и голос. Я не знаю, куда подевался мой сильный и красивый голос, мой лёгкий открытый звук, песню я пропела жалобно, но чисто.
Зал взорвался аплодисментами. Я пришла в себя.
Все стояли и кричали:
Бис!Бииис! Браво! – И перешли на овации.
Я спела снова, совершенно не чувствуя себя месте Робертино Лорети, и понимая что ему дан талант, а мне – способности.
Мамы в зале не было. Её не было никогда рядом – ей было нЕкогда.
Жители поселка встречали мою мать и пожимали ей руки:
– Какая у тебя, Тонечка, талантливая дочка!
– Правда? – Искренне удивлялась мама всякий раз, – она дома поет и поёт.
Но никогда не приходила на мои выступления.
Папа тоже никогда не приходил – он работал с утра до вечера.
Теперь все смотры художественной самодеятельности, местные, районные и краевые, не обходились без моего участия.Господи, сколько же у меня скопилось грамот за 1 место, вазочек и салатниц в качестве приза - полная комната.
Я поняла, какие трудности представляет подборка песен – это называлось «репертуар». Появившаяся песенка о чёрном коте для исполнения была запрещена, а репертуар модной Эдиты Пьехи требовал другой манеры пения.
Оставались только народные песни и непонятный текст песен Робертино Лорети.
Господи, сколько же раз я разводила руки, показывая, какое чудное приволье я вижу, сколько раз я, маленькая девочка , оплакала вдову, распевая о её седой голове и молодой походке? Десятки раз.
И только с душевными песнями Робертино, вкладывая в его непонятные слова свои мечты, я могла быть в согласии с собой.
Но ужас перед полным залом пожирал радость пения в одиночку.
Вечные сольные партии перед сводным хором, боязнь не забыть слова,слушать фальшивые голоса терций за спиной, и потом, в свою же спину, детские выкрики:"Певица, певица!".Дети прятались, а я шла по посёлку виноватой.
Наверное, нужно родиться с желанием быть постоянно в центре внимания и не бояться его, этого желания.
У меня не было такого стремления, и я начала воспринимать свой развивающийся дар как несчастье.
Я не знаю, что именно привлекало Робертино в сольной карьере – удовлетворение от песен или гонорар? Но у меня не было ни того, ни другого.
А меня все прочили в певицы.Неписанный титул "Золотого голоса" Краснодарского края меня не радовал - время было другое.Ни телепередач, ни детский вокальных школ - ничего, кроме хора во Дворцах пионеров.
Даже потом, я защищала честь Ростовского Университета на всесоюзной Универсиаде в Харькове, удивив украинцев своим певучим голосом и песней "Вы слыхали, как поют дрозды?"Они пустили ролик с моим исполнением в новости, я прошла в финал на концерт и - отдала свое время театру пантомимы, которым руководил Юра Попов.
Время от времени я пою, сочиняю свои песни - душа просит по-прежнему.
Верно ли я сделала, избрав другой путь, педагога и писателя?
Не знаю…