…Обеденное время. Наша тогда еще почти деревенская улица – у людей коровы были, козы, пастух в рожок дудел – коров собирал, хоть и живет на ней рабочий народ, пустынна. Куда-то все разбежались. Я слоняюсь по двору в поисках зоськи – маленького кусочка меха, к которому мой троюродный брат Миньжа – Витька Минюхин каким-то непонятным образом припаял кусочек свинца. Мне так охота во что бы то ни стало научиться так же ловко подкидывать ее на согнутой ноге, как он. Но зоська куда-то улетела, попробуй найди ее теперь среди травы.
– Алька, – в окно высунулась мама, – сбегай-ка по хлеб, отец скоро приедет, а хлеба нет. Я беру деньги и опрометью в магазин, я все тогда делала опрометью. Но из магазина я иду не спеша: в руках у меня почти горячая поджаристая буханка. Я иду и потихоньку пощипываю хрустящую корочку. Отламываю кусочек и в рот. Когда я подходила к дому, все края буханки были ровнехонько обгрызены. Ничего подобного я раньше не делала. Зрелище, видимо, было еще то. Папа сидел за столом, и мама собиралась налить ему суп. Она внимательно глянула на хлеб и спокойно так спросила:
– Алька, тебе в магазине такую буханку продали?
– Ну да, в магазине, – удивилась я ее вопросу.
– Нет, наверно, не в магазине, в магазине такой хлеб не продают, – покачала головой.
– Да что ты, мама! Где же я его могла взять-то?
– Ну а если в магазине, значит, они тебя просто обманули.
– Ничё не обманули! Где ж тут обман-то? Вот она, буханка!
– Видят – девчонка небольшенькая пришла, вот и подсунули бракованную буханку.
– Какую? – беспокойство закрадывалось в мою бедную душу, а папа сидел, как воды в рот набрал.
– Обгрызенную. Видишь, она вся обгрызенная, а в магазинах такие не продают.
– Мама, так это же я, я обгрызла! – облегченно завопила я.
– Да не может этого быть, – мама была непреклонна.
– Нет, – это я обгрызла, – уже чувствуя какой-то подвох, упавшим голосом ответила я.
– Навряд ли, ты этого не сделаешь, ты уже большуха и знаешь, что хлеб так поганить нельзя.
Что я могла возразить?
– Наверно, тебе просто его подсунули. Давай бери его, иди и меняй, – мама произнесла это так, будто ничего особенного в том, что она говорила, не было. Душа моя содрогнулась.
– Мамочка, я никогда больше не буду грызть хлеб, прости меня, – взмолилась я, но мама, видимо, знала, что делала.
– Ишь, разнюнилась. Отцу есть надо, скоро уж обед кончится, беги и меняй!
Захлебываясь слезами, я взяла в руки истерзанную буханку, вышла во двор и побрела к воротам:
– Что же делать-то? Продавцы надо мной конечно не сжалятся и буханку мне не поменяют.
Я открыла калитку и вышла на улицу, размазывая слезы. Постояла, прислонившись к теплому, нагретому солнцем столбу и горестно побрела к магазину. Но, видно, на сей раз мне не суждено было испить чашу до дна. Звякнула щеколда калитки и голос папы окликнул:
– Аля! Иди-ка сюда.
– Я ринулась назад. Подбежала и, рыдая, прижалась к нему вместе с буханкой.
Он легонько погладил меня по голове:
– Когда косточку грызешь, обгрызай ее чисто, а у хлеба корочку больше не грызи, мать ее тебе итак отрежет.
– Я больше не буду, – облегченно всхлипывала я.
– Ну вот и ладно. А на мать не обижайся. Мать у нас справедливая. Беги к ней, положь хлебушек, да поедем со мной, прокачу.
Он полез в кабину небольшого грузовичка, стоявшего у ворот, я стрелой помчалась в дом.
…Я бы не сумела так, как моя мама. Твердости бы и воли не хватило. Наверное, поэтому моя дочь нет-нет да ослушается. Но, справедливости ради, должна сказать, что и теперь люблю погрызть на улице корочку хлеба, подавая далеко не лучший пример дочке и с улыбкой встречая упрек в глазах моего терпеливого мужа.