Чжоу снилось, что он Чжоу. А вот бабочке никогда не снилось, что она бабочка. Снились красные терема, облачные выси, гулкие петляющие коридоры, далекая таинственная мелодия, влекущая в неведомое; бесконечное трепыхание между землей и небом, знакомое только человеческим существам.
Огромный незнакомый мир снился бабочке. Она знала о том, что спит.
Чжоу казалось, будто её сновидение – и есть его жизнь. Каждую секунду он пробуждался из одного сна в другой и засыпал из прошлого сна в будущий. Не достичь ему было ни глубин сна, ни вершин пробуждения.
…Сам того не ведая, я боялся смерти. До внутренней дрожи, до соблазна сорваться в пустоту, чтобы прекратить страх, остановить боль, остановить страх, прекратить боль. Обрубить паутину привязанностей, расползающуюся вокруг меня, растущую, крепнущую, душащую. Липкие нити скручивали меня, оплетали тысячью узлов – не угадать, не постичь, не распутать. Паутина привязывала меня к непреложно земному, к отчаянно человеческому; словно кровеносная система, питала мои иллюзии, отравляла, опьяняла, сулила бессмертие. Сквозь толщу миражей разве мог я увидеть, что сам плету эту постылую паутину?
Я смотрел на то, чего нет, и не видел того, что существует.
Я был творцом своей паутины, этой тесной и затхлой тюрьмы, и неистово надеялся, что с каждой новой нитью растут мои шансы на бессмертие.
– Эй, друг, – догнал меня голос, когда я обегал очередную петлю каменного лабиринта. – Что ты знаешь о смерти?
Голос принадлежал одному из множества миллиардов представителей вида homo sapiens. Этот тип ничем не отличался от других. Разве что одет был в подобие монашеской рясы, раскрашенной в яркие цвета, будто бабочкины крылья. Его голова была ослепительно пустынна. «Сектант», – смекнул я.
– Что ты знаешь о смерти? – повторил, задыхаясь, человек. С подола его рясы на меня, не мигая, глядели красные глаза махаона.
– Я знаю, что она случается со всеми, – ухмыльнулся я и мысленно добавил: «Кроме меня».
Лысый молча кивнул.
– Ты когда-нибудь встречался с ним? – спросил он.
– С кем – с ним? – не понял я.
– Ну, с ним… Со Смертью.
– Смерть – мужчина? Я привык почитать смерть как великую женщину.
– Ха, женщину! – насмешливо закричал сектант. – Точно! Вы представляете её в виде старухи в черном плаще! Ещё и с косой! Ох уж эти ваши сельскохозяйственные фантазии!
Незнакомец захохотал так, что с его одежды, словно разноцветная пыль, посыпались чешуйки.
– Пойдем, – он мягко, но властно тронул меня за плечо и повёл в один из тупиков каменного лабиринта.
Он остановился перед глухой стеной, несколькими взмахами ладони сорвал непроницаемый холст паутины.
– Смотри, – прошептал он.
Стена исчезла. Я увидел бесконечный луг под лазоревым небом. Я вдохнул чистоту первозданного воздуха.
По лугу, не замечая нас, бежал мальчишка лет восьми. Он воинственно размахивал сачком. Вот он увидел большую бабочку на безымянном голубом цветке, подкрался к ней. Хоп! – накрыл её сачок. Мальчишка вынул из кармана квадратик картона и булавку с перламутровым шариком. Пухлыми грязными пальцами он приколол бабочку к картонке.
Я даже не заметил, как стена вернулась на место.
– Мальчик ловит бабочек, – будничным тоном прокомментировал я. – И что?
– Ты не понял? – усмехнулся сектант. – Это и был он. Смерть.
– Смерть – это ребёнок, коллекционирующий бабочек? – скептически переспросил я.
– Ну да, а ты ещё не понял?
– Может быть, смерть бабочек выглядит именно так, – насмехался я. – Ты взгляни на меня повнимательнее. Видишь у меня крылья? Видишь усики? Смотри, как я порхаю с василька на василёк!
– Ты мне не поверишь, но да. Вижу. И крылья, и усики. И как ты порхаешь.
Лысый смотрел на меня, ласково прищурившись.
– Вид бабочек, к которому ты принадлежишь, люди называют боярышницей. Белая бабочка с темными прожилками. Отнюдь не самый ценный экземпляр. Но это не имеет значения. Мальчишка коллекционирует всё, что ему попадётся.
Я счёл, что с безумцем незачем церемониться, покрутил пальцем у виска, развернулся и пошёл по своим делам. Оплетать лабиринт новой паутиной. Исконное человеческое занятие. Неважно, из чего стены лабиринта – из дерева, из камня или из стекла.
Боль, внезапная, как трель будильника, пронзила мою грудь.
Мальчишка грязной рукой вытер нос. На четвереньках подполз к лиловому цветку, дрожащему на хрупком стебле.
Меж ярких лепестков белели трепетные крылья, пересечённые чёрными линиями. Бесшумно поднимая сачок, мальчишка оскалился улыбкой охотника. Хоп!
Укол булавки прервал тягостные грёзы. Вздымая облака белесой пыльцы, бабочка трепыхалась, пригвождённая к листу картона. Сон закончился, и вместе с ним исчез тот, кто привык называть себя «я».