22.Маленький балет в большом посёлке
В моем детстве люди из страны никуда не выезжали.
Даже дикторы телевидения и балетные примы.
Поэтому они приезжали на отдых к нам в Архипку, как сокращенно называли местные своё село, кто в санаторий "Архипо-Осиповка" министерства Российской Федерации, как английский писатель Джеймс Олдридж, куда можно было пройти через подвесной мост через тихую реку Вулан, кто - на частную квартиру к местным. подешевле и интимней.
В санатории было чудесно- филиал земного рая!
Мост ритмично качался, отчего мне было боязно ходить по нему, и охранник громко предупреждал идущих:
Не идить в ногу!
Это для того, чтобы не создавался резонанс.
Резонанс очень опасен для моста – он может мост обрушить. Детей через мост не пускали, хотя мы отлично знали, что нельзя «итить в ногу».
Мы иногда пробирались в санаторий окружными путями поглазеть, кто во что одет, понюхать розы на аллеях, попроситься кому-нибудь в лодку – выгребать воду за борт – да мало ли зачем нам хотелось в санаторий?
Но вот, среди приезжих обнаружились изящные особы с удивительной походкой.
Все шушукались: ах, ах, ленинградские примы!….
У них были ступни с таким высоким подъемом, что казалось, ноги и без пуантов уже стоят на цыпочках. Разворот этих ступней был кнаружи носками, и шагали обладательницы таких ног чуть ли не пятками вперед. Назывались эти тонюсенькие девушки с вывернутыми ногами волшебным словом «балерины».
Телевизоров в поселке тогда не было в помине, и увидеть всю красоту балетного спектакля не представлялось ни малейшей возможности.
А вот ужаснуться степени отощалости этих ленинградских прим можно было всем, невзирая на послевоенное еще не откормленное население.
Но как только проходил заезд этих экзотических особ в наш приморский поселок, полный эндемичных орхидей и бархатных незабудок по ложбинкам и лужайкам гор, сразу местный бомонд переключал свой интерес с мира флоры и фауны на приморский бульвар, где эти фарфоровые статуэтки прогуливались по вечерам.
Хотя «бульвар» – сильно сказано.
Это была единственная улица, параллельная линии прибоя, сначала укатанная, а затем частично заасфальтированная, по которой кружили и кружили отдыхающие. Редкая машина в сумраке освещала фарами булыжники пляжа, а возвращаясь, озаряла мощным светом окошки местных домиков.
По утрам самым интересным было угадать, в чем выйдут балерины на пляж?
Невиданные узенькие брючки из Японии демонстрировала прима Нинель Кургапкина: черные, покрытые россыпью белых цветов, с разрезиками на боках.
Чудо, а не брючки! Но самое главное: в руках у нее был шелковый зонтик точно с такими же цветами по черному полю!
Тот факт, что она сама водила «Волгу» и приехала с толстеньким ученым мужем из далекого Ленинграда, был не так интересен, а вот брючки и зонтик сводили с ума местных дам…
Ольга же Моисеева очаровала всех нежным декольтированным сарафаном, осиной талией и широкополой шляпой, а вот Алла Шелест – широченной шелковой купонной юбкой…
И так каждое утро – в чем? В чем?
Но перед тем как выйти на улицу, балерины разминались у перекладины.
О, это надо было видеть!
К приезду Ольги Николаевны Моисеевой, уже несколько лет подряд снимавшей у нас комнату, но уже тогда бывшей любимицей публики, мой папа приколачивал поперечную палку к забору, примащивал напротив зеркало, и станок считался готовым.
Сверху, с чердака, где я проводила все летние месяцы за неимением другого свободного места в доме, было отлично видно, как изгибается и тянет назад ногу «тетя Оля». Её нога сзади могла коснуться головы, а ухваченная за пятку – прижималась к уху. Вся эта гибкость была совершенно непостижима, а также требовала немедленной проверки на себе. Поэтому, как только балерины покидали станок, мы, детвора, устраивали групповые тренировки под названием «выминастика».
За достигнутые успехи я была награждена каскАми – так назывались пуанты, балетные туфельки. Розовенькие, атласные, с твердыми тупыми носочками, узенькой кожаной подошвой, на которой была надпись «Моисеева».
Мама вздохнула: «Сохранить бы!..» – да куда там! Тайно, незаметно, но примеряя и примеряя, конечно же, я их истерла всего за год.
Пока мама разъезжала по столицам, ей пришла в голову сумасшедшая мысль: а не отдать ли её дочь, то есть меня, в балерины? Тем более, что Ольга Николаевна нашла меня способной и обещала поучаствовать в моей судьбе.
После третьего класса меня привезли в Ленинград, приодели, причесали и отправили на экзамены в хореографическое училище.
Боже, сколько желающих ожидали своей очереди в длинном коридоре перед экзаменационной комиссией!... Девочки и мальчики прогибались, тянули ноги к ушам, а родители растирали им ступни.
Моя мама болтала с соседкой, выяснив, что дочка соседки, Эллочка, взята из детдома.
Заодно выяснилось, что соседка – еврейка, и что она очень долго ждала, пока появится еврейская девочка-сиротка. И вот, счастье, дождалась. Мама тоже была рада за Эллочку.
Но в училище я все-таки поступила, а Эллочку не взяли...
Я поступила в настоящее хореографическое училище, имени Агриппины Вагановой, что стоит на улице зодчего Росси.
Меня посадили за вторую парту. А на первой, спиной ко мне, – сидела круглолицая Людочка из Белоруссии. Она всегда рисовала только балерин в различных арабесках или сцены из балета. Если не сцену, то хотя бы костюмы. Тихая такая, милая…
Семеняка была ее фамилия. Из всего класса она одна могла у классной доски прокрутить два фуэте подряд – прима их делает тридцать два!
Теперь, когда я смотрю по телевизору на эту последнюю любимую ученицу великой Галины Улановой, положившую свою жизнь во славу отечественного балета, я нисколько не сомневаюсь в присутствии провидения, раз всё так справедливо устроилась для Людмилы Семеняки.
В дальнем от меня углу класса сидел очень симпатичный сероглазый мальчик Никита, который умел печатать на машинке и отличался взрослым мышлением. Тогда, в недосягаемом детстве, я была с ним дружна. В дальнейшем этот Никита Куликов многократно побеждал в различных престижных балетных конкурсах и стал блестящим солистом Мариинки.
А меня посадили за одну парту с Тито Ромалио – темнокожим мальчиком.
Он был необычайно деликатным и воспитанным. Его мягкие вьющиеся волосы были предметом тайной зависти – мне, русопятой до гена, белоголовой и прямоволосой, о таких кудрях только оставалось и мечтать... Его чёрный папа был известным киноартистом, я даже однажды видела его в старом советском кино.
В училище приходила только мама Тито, белокожая блондинка, народившая двух сыночков – очаровательных мулатов.
Спустя годы Тито блистал в Мариинке, занимая престижные места в конкурсах.
Была еще Галя Мезенцева… Она из Керчи, а я тоже с моря. Это как бы роднило нас.
Ее, сутулую и тощую, сразу репетитор выделила из всего потока учеников, сделав своей любимицей. Дети, выделенные педагогом из всех, сразу становились «небожителями».
Как десятилетние дети осознавали необходимость беспрекословного подчинения педагогу и вынашивали мечту о сцене со страстью взрослого человека? – Для меня это и по сию пору остается непостижимым…
Наверное, это были истинные дети Мельпомены…
Все учителя-предметники, а так же воспитатели были, чаще всего, несостоявшимися балеринами, возможно, поэтому и никто не «грузил» и не унижал учеников.
Охваченные почти материнской любовью к нам, они пытались станцевать нашими ногами и руками. Обращались к нам не иначе как Коленька… Галочка… детки, милые ребята… В массовой школе я никогда такого обращения не видела...
Работая в дальнейшем в советской школе, я не могла отделаться от ощущения, что «простые» дети часто не вызывают к себе такого отношения. Наверное, я не права, и мать Тереза из меня точно никогда не выйдет…
Жила я тогда у своей тети, недалеко от метро «Победа», но часто гостила в доме Ольги Моисеевой, которая иногда отсутствовала, так как уже бывала на недолгих заграничных гастролях. Разве можно было сравнивать их, светский, уклад – и быт коммунальной пролетарской квартиры в старом доме, где подъезд пахнет щами и тушеной морковью, а лестницы скрипят рассохшимся деревом до пятого этажа при каждом шаге?..
Мной занималась её мама, Софья Антоновна.
Седая дворянка с прямой спиной, знающая несколько европейских языков, она покупала красивые журналы и иностранные газеты, жадно вчитываясь в критику очередных гастролей Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова.
Усевшись где-нибудь в скверике на лавочку, она быстро прочитывала незнакомые слова и тут же переводила мне восторженные отзывы о выступлении своей знаменитой дочери Ольги Моисеевой.
Затем мы шли в соседний магазинчик, и пили чай с горячими бубликами, смазанными охлажденным сливочным маслом. Наверное, с этих самых пор я благоговейно отношусь к старушкам с голубовато-седыми волосами – они мне кажутся недосягаемо умными и безгрешными, как Софья Антоновна.
И к бубликам – я никогда их не жую, торопясь. Прихожу, разогреваю в духовке, на сковороде, сейчас – в микроволновке и, смазав маслом, откусываю кусок, замирая от удовольствия. А сверху – чаек, свежезаваренный, сладкий…
Так, я научила есть бублики всех моих друзей – каждый раз поминая Софью Антоновну.
Со времён перестройки в Ростове исчезли бублики – не передать словами, как мне жаль…
Каждую неделю, а то и два раза, Софья Антоновна приводила меня в театр на балетные постановки. Чаще всего это были спектакли с участием Ольги Моисеевой. Поясняя мне либретто, Софья Антоновна попутно учила меня рассуждать и понимать условный язык танца.
Мне, не испорченной цивилизацией девочке, невмоготу было понять, как мог добрый крымский хан Гирей променять красивую тетю Олю, танцующую Зарему, на бледную Марию, имя которой мне противно было и произносить.
С Ольгой-Заремой с праведным гневом и с кривым ножичком в руках я была солидарна, а также была уверена, что Мария будет кричать, если ножичек употребят. А раз на сцене было тихо – то все обошлось и, значит, никого не убила тетя Оля, а только попугала. Почему же милую тетю Олю все-таки выбросили стражники за высокую крепостную стену, что была позади струящегося Бахчисарайского фонтана – я не могла пережить… И все спрашивала и спрашивала Софью Антоновну:
– Ей больно? Она умерла?
– Нет, – мне отвечали, – хотя, вообще-то, да, но не совсем…
А когда все действо закончилось и совсем не убитая Ольга Николаевна появилась на сцене под грохот аплодисментов и легко присела в глубоком поклоне после такого падения со стены, я не могла понять всеобщего счастья от большого обоюдного обмана и почувствовала себя обманутой еще раз.
Ощущение обмана сохранилось до сих пор, особенно когда актер, прекрасно вжившийся в роль героя, после спектакля или фильма совершенно отчужденно, даже другим голосом, отнекивается от уже сыгранной роли, называет отрезок жизни, который я вместе с его героем прожила, – хорошей игрой, работой.
А вот я… мне – что делать?
Научиться быть бревном и не сопереживать? Или радоваться, что меня опять «лоханули»? Поэтому, наверное, больше всего мне нравились репетиции, где еще никто не надел масок и все оставалось похоже на честную игру.
Балетмейстер, усевшись в уголке зала верхом на стульчике, глядит соколиным глазом на кордебалетную сцену. Вдруг в центр врывается солистка и ее ловит партнер в колготках, балетмейстер – стоп! Пианистка замолкает, стайка девушек опускает руки – педагог выбегает на середину и горячо что-то им объясняет по-французски, едва взмахивая руками, чуть ли не одними пальцами. По чуть заметным действиям солисты его понимают и – стали по местам!!! Начали!
Большая зеркальная стена множит пируэты и антраша, усиливая запах пота от розовых хитонов…
Но когда артисты балета уже в костюмах и на сцене, они перестают быть людьми – они уже герои своих спектаклей.
А на репетиции – они еще люди… С тех пор я с большим удовольствием хожу на «прогоны» – генеральные репетиции нашего Ростовского музыкального театра.
Сила привычки, знаете ли…
Однажды я видела истерику одной примы Кировского театра тех лет, кажется, Аллы Шелест, произошедшую прямо в раздевалке.
Балерины после репетиции купались в душе и переодевались к уходу домой. Вдруг вбегает одна и падает на кресло ничком, сотрясаясь от громких рыданий: «Скоты! Скоты!». Балерины вокруг зашелестели, не подходя близко, но обмениваясь короткими фразами. Потом все затихли, отвернувшись. Кто-то, не сразу, сжалившись над одиноко плачущей женщиной, дал ей валерьянки. Из шепотом произнесенных фраз было ясно, что у примы состоялся разговор с администрацией театра. Уводя меня за руку, тетя Оля сказала:
Это плата за славу. Вот такая у нас балетная жизнь.
Как раз репетировали «Легенду о любви» по поэме Алишера Навои, где рыдающая прима танцевала роль Ширин.
Когда я выросла, я перечитала у Алишера Навои ещё и «Лейли и Меджнун», и еще книгу о нем самом. А потом и многотомное собрание его сочинений. Так теперь эти книги и стоят у меня под рукой.
Еще врезался в память спектакль «Шурале» – это про лесных чертей. В театре были настолько живые декорации, что я, выросшая в горах, легко представляла заросли деревьев и цветов, совершенно не чувствуя их искусственности.
Прошло много лет, и однажды я приехала в командировку в Казань. Бродила по вечернему городу и набрела на театр имени Мусы Джалиля. Купила билеты – и попала как раз на «Шурале»! Я не помню, как танцевала труппа, как блистал театр – один из самых красивых в СССР – мое лицо заливали слезы… От безденежья, бесквартирья, от интеллигентской быдлости, от…
Утром, переночевав в учительском общежитии, я подошла к памятнику Мусе Джалилю, замученному в фашистских застенках, и долго смотрела на его лицо. Лицо татарина, поэта, писавшего до последней минуты стихи и сказки в тюрьме, сказки, положенные в основу балетных либретто...
Мои собственные беды показались не такими уж неразрешимыми…
А тогда, в детстве… Меня вскоре отчислили из училища за профнепригодностью, пояснив маме, что моя судьба скорее будет лежать где-то в другой плоскости искусства. Да и генетическая предрасположенность к полноте, определенная тучностью моей мамы, сыграла не последнюю роль в таком решении.
Я же осталась худой на всю жизнь, долгие годы пытаясь вернуть естественное положение вывернутым ногам.
Моя тётя умерла, Ленинград снова стал Санкт-Петербургом, театр имени Кирова возвратил свое историческое название. Теперь Ольга Николаевна уже давно педагог труппы Мариинского театра, Людочка Семеняка располнела, родив сына, – всё изменилось…
Недавно меня потрясло сообщение об убийстве 58-летнего Тито Ромалио, чернокожего актёра и танцовщика. Он был убит охранником магазина, находившимся по соседству с домом Тито. Танцор вышел ни минутку за сигаретами. Охранника нашли быстро, и он оказался героем Первой чеченской кампании и участником событий в Персидском заливе – не сдержался, нервы… В некрологах Тито Ромалио путали с его отцом, тоже Тито Ромалио, сыгравшим в фильме «Начальник Чукотки». Путали с его братом Лоло, смешивали перечни фильмов. А "моего" Тито многие помнят по фильму "Человек-амфибия"...
Впервые я узнала его полное бразильское имя Тито – Тито Евфалио Марица Иозе Ромалио…
Узнала, что его любили дети, которым он в последние годы преподавал танцы.
Но вспоминаю его мягкие кудрявые волосы, его тихий голос, и плачу о том темнокожем мальчике Тито, с которым я сидела за одной партой…
Мои балетные одноклассники уже не помнят меня. Но мир балета, который они образовали собой, имеет и мою частицу. Слышите – это вальс из балета «Щелкунчик»? Ну-ка посмотрим, кто там сегодня танцует?..