Фалалеев

Константин Савинкин
Фёдор  Фёдорович  Фалалеев  мужчина  в  соку. Когда  его  спрашивают, а, впрочем, и  не  спрашивают  о  возрасте, он  как  бы  скромно, потупя  взор, любит  доложить, что  он  старше  Христа, но  моложе  Магомета, намекая  на  возраст, в  котором  они  стали  проповедовать. У  него  трое  детей. Он  много  читает,  чаще  прочих  книг книги  серии  Ж.З.Л.  Прежде  Фёдор  занимался  изучением  жизни  многих  известных  миру  людей. Примерял  себя  к  одному, другому, третьему. И, по  мере  роста  лет, внушал  себе, что  вот, дескать, не  все  начинали  рано, в  четырнадцать  да  в  двадцать  пять, встречаются   начавшие  творить  поздно, в  почтенном, так  сказать, возрасте  благодать  божья  сходит. Следовательно, и  я  успею, думалось  ему, без  всякого  сомнения.

 Ежеутренне   много  лет  он  собирался  начать  творить, но, познакомившись  с  классификацией  типов, выяснил: он  вовсе  не  «жаворонок». Выходит -  «сова». И  его  стихия  ночь.  Но  и  ночи  оказались  не  для  него. Веки  Фёдора  тяжелели  задолго  до  полуночи. Едва  угомонялись  дети,  и  отходила  ко  сну  утомлённая  бытом   жена.
 
Получалось, он  не  «сова»  и  не  «жаворонок».  А, выяснилось  вскоре,  нечто  вроде  воробья,  скачущего  туда-сюда  и  ворующего  напропалую. Ничто  не  бодрило  его  ни  в  какое  время  суток: ни  чай, ни  кофе, ни холодный  душ. 
Жена  его  горю  не  помощница, своих  проблем  по  горло.  Анастасия  была  русская  многострадальная  женщина, способная  для  семьи  на  всё. Она  умело  спасала  мужа  от  насмешек  родни  и  соседей.  Друзей  у  них  не  было.

 Фёдор  думал  о  ней, простая, дескать, баба, где  ей  понять, с  кем  посчастливилось  век  коротать. Он, в  отличие  от  неё, знал: он – гений.  Оставалось  определить  род  деятельности.
 
Наконец,  после  долгих, утомительных  раздумий  он  решительно  отверг  мысли  об  изобретательстве, о  «философском  поприще», о  живописи,  ваянии  и  зодчестве. Бесповоротно  двинулся  по  «стезе  писателя».  Он  возвращался  из  врачебно-физкультурного  диспансера, где  работал  массажистом  и  устраивал  перво-наперво  разнос  жене  и  детям, упрекал  в  бесцельном  проматывании  жизни, заставлял  читать, вести  дневник. Утихомиривался  и, разогнав  всех  по  углам, садился  писать, но  каждый  раз  выяснялось: вдохновение  не  пришло.

Шли  и  проходили  года.  Одиннадцать  месяцев  ежегодно  улетали  бесследно.  Двенадцатый  он  сперва  проводил  в  деревне  в  поисках прототипов   героев  своих  будущих  шедевров, учился « у народа  у  языкотворца».

Но  оказалось: герои  перевелись, а  язык  оскудел. Стал  ездить  по  курортам.  И  разочаровался  вторично. Единственным  кладезем, из  которого  неустанно  черпались  материалы, оставались  книги. Цитаты  пополняли  толстенную  тетрадь, переплетённую  из  нескольких  девяностошестилистовых.
 «Рукописи»  хранил  в  наволочке, подражая  Хлебникову. Разница  заключалась  в  том,  что  наволочка  Фёдора  в  отличие  от  Велемировой, редко  покидала  сейф, приобретённый  на  случай  стихийного  бедствия, дабы  человечество  не  лишилось  ненароком  литературного  наследства  великого  Фалалеева. Записи  выглядели  так.
«Всяческая  голова  подобна  желудку: одна  переваривает  входящую  в  оную  пищу,  а  другая  от  неё  засоряется».  Соч.  Козьмы  Пруткова.  1 октября  1985  года, вторник, 19ч. 15 мин.Ул. Межозёрная,  13. Жена  на  кухне. Дети: старший  сын, четырнадцатилетний  Хронос  играет  в  шахматы  с  младшим, десятилетним  Михаилом, дочь  Светлана  двенадцати  лет, учит  уроки».

Имя    первенцу  дал  Фёдор.  Младших  нарекла, не  доверяя  изысканному  вкусу  суженого, Анастасия. Не  хотела  она, чтобы  детей  её  дразнили  и  давали  нелепые  клички, как  это  случилось  со  старшим,  прозванным  ровесниками  Хроником.

Фёдор  был  убеждён (самим  собой): люди  захотят  знать  всё  о  человеке, чьи  творения  переживут  египетские  пирамиды. Он  берёг  вещи  для  домов-музеев.  В  грёзах  виделись  ему  мемориальные  доски  на  всех  зданиях, осчастливленных  некогда  его  присутствием.
Он  мог  подолгу  рассматривать  портреты  русских  и  зарубежных  классиков  литературы, философов, полководцев   античного  мира, сравнивая  со своим  изображением  на  фотографиях.
Любил  смотреться  в  зеркало.  И  размышлял  вполне  серьёзно: оно,  конечно, неплохо   иметь  лоб  Сократа, нос  и  губы  Шандора  Пётефи  и  шкиперскую  бороду  писателя  Аксакова. Глядя  на  самого  Фалалеева, можно  было  подумать, что  Вселенную если  и  не  создал, то  придумал  точно  он.  Он  носил  головной  убор  пятьдесят  пятого  размера, однако  хранил  уверенность (а  как  иначе): его  мозг  тяжелее  не  только  мозга  Анатоля  Франса,  но и  Тургенева.
 И  френология  не  была  для  него  лженаукой. Известен  случай,  когда  он  усердно  толковал  тестю  о  шишке  творчества  на  своей  головёнке, напрочь  забыв, как   набил  её  себе  под  кроватью, где  искал  тапочки, предназначавшиеся  дому - музею.

  Жить  Фалалеев  собирался  долго.
Не  курил. Не  пил, чем  и  соблазнил  Анастасию, наглядевшуюся  на  жизнь  подруг  с  алкашами.

Заимствованные  мысли  привычно  свободно  выходили  наружу, когда  требовалось Фалалееву. 
«Нет, весь  я  не  умру…».  Он  знал: забвение  не грозит  ему.
 Оставался  сущий  пустяк - создать  нечто, способное  прославить  его  имя. Слова, стоило  остаться  наедине   с  листом  бумаги, оказывались  неподатливее  крепких  тел  его  пациентов.  Трицепсы, бицепсы, дельтовидные  и  ромбовидные, двуглавые  мышцы  бедра, икроножные  в  конце  концов  всегда  сдавались  под  напором  его  неутомимых  пальцев.
 Слова  же стояли  насмерть  и  не  позволяли  сделать  себя  послушными  его  воле. Он  изучал  писательское  творчество. Маяковский  своим  опусом  «Как  делать  стихи»  сокрушил  последние  упования  создать  шедевр  рифмованный.
С  Островским  и  Шоу  тягаться  не  то  что  не  посмел, а  и  на  ум  отчего-то  не  пришло  «опускаться  до  пьес». Фёдора  давно  озарило, что  он  глаголет  прозой,  и  ей-то  решил  посвятить  себя. 
И  пока  шла  последняя, предваряющая  начало  творчества  работа, сбор  материалов, строчил  письма  родным  и знакомым. Погода, виды  на  урожай  и  подобное  его  не  интересовали. 
Его  письма  заполонили  имена  чем-либо  знаменитых  людей.  У  сестры-швеи  спрашивал  об  отношении  к  Набокову  и  кто  на  её  взгляд    правдивее  в  своих  описаниях,  Плутарх  или  Диоген  Лаэртский, кто  актуальнее, Распутин  или  Астафьев, и  что  она  думает  о  раннем  Булгакове  и  позднем  Платонове («или», « и», « книга»  он  писал  по-английски, этими  словами  его  знание  иностранных  языков  и  ограничивалось). 
Другой  сестре  Фёдор  докучал  вопросами  о  Чингизе  Торекуловиче, Михаиле  Евграфовиче, Алексее  Феофилактовиче, Николае Елпидифоровиче  и  других  неизвестных  ей  мужчинах.
 Она  недоумевала. Муж  её  стал  ревнивым.
 А свояченица  всячески  избегала  встреч, боялась  услышать   о  Хемингуэе and  Уайлдере, в  подлиннике  она  их  читает or  нет. И становилась замкнутой.
 У  деда  родного  слезу  выжимало, когда  читал  очередное  послание  внука.
«А  дохтора  твово,- отвечал  дед,- асмодея  Бориса  Леонидыча, царствие  ему  многогрешному  небесное, ни  живаго,  ни  мертваго   видывать  не  доводилось, да  и  не  слыхивал  я  об  этаком  ничего.
И  на  шута  мне  дохтор   тот, Федяша, ежели  девятый  десяток  доживаю, хвори  не  ведая. А  пастернак, упаси  бог  и  впредь, ни  я, ни  батюшка  мой, ни  твой  не  едали  сроду. Стар  я, внучек, и  что-й-то  не  пойму: то  ли  озорничаешь  ты, то  ли  анчутка  в  тебя  вселился, не  чаю  и  в  здравии  застать. Только  не  связывался  бы  ты  лучше, ангел  Фединька, с  дохторами  с  теми, а  сходи-ка  в  церкву, оно  и  полегчает. В  июле  прибуду, мы  эту  дурь  быстро  изведём»
Молчание  одних  и  невразумительные  ответы  других  вынудили  Фёдора  написать  кому-нибудь  из  ныне  здравствующих  писателей.
Ни  один  не  ответил. Отмолчался Вермонтский затворник и житель Овсянки пренебрёг им, и тот, которому уж никогда «не гнать велосипед».

Однажды  почуял  долгожданное  волнение  и  осознал, что  «руки  тянутся  к  перу, перо  к  бумаге». И, чуть опережая начало труда, мечта унесла его в последний раз на сотню лет вперёд, почудилось: потомки читают в мемуарах о 
« несостоявшейся встрече  Фалалеева с теперь уже напрочь забытыми  современниками – литераторами, что так опрометчиво отмолчались в ответ на предложение корифея пера поделиться творческими планами,  Солженицыным, Астафьевым и стихотворцем  Колей Рубцовым». Усилием воли он прервал фантазии и каллиграфическим  почерком    вывел
               «Автобиографический  роман. Тернистый  путь  творца».
Перо  споткнулось.  Он  вспомнил: должен  быть  черновик  и  помарки, как  у  настоящего  писателя. И  размашисто  и   небрежно, перечёркивая  и  вставляя  слова  сверху  и  снизу  строки, написал
«Я, Фёдор  Фёдорович  Фалалеев  родился  в  семье  простых  тружеников. Тяжёлым  было  моё  беспросветное  детство…».
Опять  остановился, достал  цитатник  и, бесцеремонно  раскавычивая, бойко  написал…
Где, когда, какой  великий  выбирал  путь, чтобы  протоптанней  и  легче. Во  всём  мне  хочется  дойти  до  самой  сути. В работе, в  поисках  пути, в  сердечной  смуте. Я один, всё  тонет  в  фарисействе.
Жизнь  прожить  -  не  поле  перейти. Пусть  буду  я  один, но  я  упрям – за  трон  свободной  мысли  не  отдам.  Я  мыслю – следовательно,  я  существую».
Вновь  притормозил, отбросил  цитатник  и, почуяв  «годами  лишений  выстраданное  вдохновение», уже  совершенно  окрепшей  рукой  «маститого  мастера  слова», незаметно  перешёл  на  чистописание, стал  выводить  виньетки  букв  и  завитушки  окончаний:
«Следовательно,  я  мыслю, что  я  мыслю - следовательно,  я  существую, следовательно… должны  же  вы  меня  понять, уважаемые  товарищи  потомки». 
____________-------------_____________------
            


© Copyright: Константин Савинкин, 2016
Свидетельство о публикации №116070503523