Эта книга о сложных путях становления генетики в России и о не менее трудных, а порой и драматических судьбах учёных, отдавших этой науке всю свою жизнь, к числу которых принадлежит и автор этого необычайно яркого и самобытного автобиографического произведения, которое читается как увлекательный приключенческий роман.
Книга повествует о развитии генетики в России после её разгрома в 1948 году и о судьбе автора книги, чья жизнь переплелась с возрождающейся биологией. В книге рассказывается о работе и встречах с нашими выдающимися учёными Н.Н.Семёновым, Н.М.Эмануэлем, А.Р.Жебраком, Н.П.Дубининым, В.В.Сахаровым и многими другими.
Пусть же изведает всякая плоть,
Что испытания хочет Господь
А.Фет
1
Оканчивает победное шествие и уходит в историю весна 1945 года. Поезд везёт нас с мамой в Москву. Вокруг море радости.
На позиции девушка провожала бойца, - звонко несётся из соседнего купе.
На верхних полках нашего купе уже спят. Мама тихо сидит у окна. Она всё ещё ждёт. Почти три года прошло с тех пор, как папа пропал без вести, а она надеется, верит, что жив. Моя душа в смятении, она не знает, что ей делать, радоваться или плакать. Дорога делит мою жизнь на две неравные части, и мне не до сна. Я не знаю, что ждёт меня впереди, и, глядя в окно, где вспыхивают звёзды и дорожные фонари, я погружаюсь в воспоминания то сладкие, то горькие.
Они переносят меня в маленький город Серафимович. Тихий Дон. Высокий берег. Буйное, душистое цветение трав. Мы втроём - папа, мама и я бежим вдоль берега, падаем в траву, вскакиваем и снова бежим. Мы самые счастливые на свете! «Профессор! Не убегай от нас, а то потеряешься!» -кричит мне папа.
Профессором меня стали звать лет с двух. Папа любил брать меня на работу. Я сидела на его плечах, а вокруг собирались сослуживцы. Они очень любили задавать мне вопросы. Я очень любила на них отвечать. А папа очень гордился моими мудрыми ответами и говорил: «Она у меня будет профессором!» Вскоре на папиной работе, а затем и на маминой, и дома меня стали звать профессором.
Жили мы в большом казённом доме. В нем была огромная комната, где в выходные дни собирались гости. Папа заводит патефон.
Утомлённое солнце нежно с морем прощалось, - томит душу голос.
Сердце сладко замирает. Папа с мамой танцуют танго. «Какие они красивые!» - восхищаюсь я.
Недалеко от нашего дома, на горе, стоит одноэтажный деревянный замок. В нём живёт принц. Принца зовут Русланом. Он дарит мне цветы, я смущаюсь и опускаю глаза. Нас называют женихом и невестой.
Жизнь была прекрасной и удивительной. Я не знала, что над нами сгущаются тёмные тучи.
Однажды папа рано вернулся с работы, быстро вбежал в дом.
- Ночью мы уезжаем, нужно быстро собрать вещи. Мама большими испуганными глазами смотрит на него.
- Собирай игрушки, - говорит мне папа.
Ночью на подводе мы выехали из города. По дороге нас догнали ещё две подводы. На перекрёстке все остановились, и я услышала голос отца Руслана:
- Ты куда решил податься?
- На Кубань, на родину, - ответил папа.
- А я к своим, в Воронеж.
Мы разъехались, чтобы никогда больше не встретиться. Я горько плакала. «Какая же я несчастная, - думала я, - теперь я никогда не выйду замуж».
Подвода довезла нас до какой-то станции. После долгих остановок и пересадок мы приехали в Краснодар. Здесь у папы было много друзей. С ними он когда-то учился.
***
Первого сентября 1939 года папа и мама провожают меня в первый класс. Я гордо шагаю с портфелем впереди, и мне кажется, что весь мир смотрит на меня. Я твёрдо знаю, что должна удиться «на профессора», и поэтому не позволяю себе получать четвёрок.
Параллельно с образцово-показательной жизнью дома и в школе бурно протекала моя дворовая жизнь. В конце учёбы в первом классе, когда настал жаркий, цветущий май, я упала с высокой шелковицы, где у меня было своё «гнездо», и долго не могла встать на ноги. Во время учёбы во втором классе я на спор пыталась пройти по турнику, упала и долго лежала без сознания. Родители ни о чём не догадывались. Каждый раз я как ни в чём не бывало являлась домой «целая и невредимая». Последствия этих детских забав сопровождают меня всю жизнь, потому что травмы вовремя не лечились. Но в третьем классе, когда во время игры в футбол я стояла на воротах, и наша команда выиграла, соперник запустил в меня консервной банкой, и она отбила мне кусочек переднего зуба. Мама долго плакала, приговаривая: «Красоту неземную сгубили». А папа успокаивал: «Красота должна быть земной, для этого она должна иметь какой-нибудь маленький изъян». После этого меня почти перестали выпускать во двор.
Мы долго жили в маленькой комнатушке в коммунальной квартире и, наконец, переехали в прекрасную новую квартиру. Настал счастливый день, когда папа купил новый патефон и новые пластинки:
Когда на землю спустится сон,
И выйдет бледная луна,
Я выхожу одна на балкон,
Глубокой нежности полна.
Наш балкон огромным шатром накрывала белая акация. «Это обо мне песня», - решила я и вышла на балкон. Было чудное краснодарское лето, я дышала его ароматом и слушала, как папа и мама решают, приглашать гостей завтра или в следующее воскресенье.
***
А завтра была война.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
Горькое прощание с папой, долгие скитания с мамой, голод. И туберкулёз.
Никогда не забуду первую бомбу. Мы с мамой шли за хворостом по просёлочной дороге. Над нами пролетел самолёт, и вдруг раздался такой дикий свист, что мы, не понимая, что случилось, упали на землю. Рядом разорвалась бомба. Была она небольшой, видимо, немцы решили, что для двух советских гражданок и такой достаточно.
Нас засыпало землёй, мне в ногу попал осколок. Рана, хотя и была небольшой, не заживала два года, пока мама не раздобыла где-то белый стрептоцид.
Нам с мамой довелось побывать и на передовой линии фронта. Когда немецкие войска пытались взять одну из станиц Кубани, мы сидели вместе с другими жителями станицы в овраге, заросшем алычой. Целые сутки над нами свистели пули, рядом рвались снаряды и бомбы, скрежетали танки. Лишь двое из нас были ранены.
Особенно тяжёлым было лето 1944 года. Мама уже продала и поменяла на продукты всё, что было можно. От папы известий не было. После освобождения Кубани от немцев мы с мамой вернулись в Краснодар. Но в квартиру нас не пустили. Некоторое время мы постояли в растерянности во дворе, а затем мама сказала: «Надо идти в Ильскую».
В этой станице, где жили наши родственники, перед самой войной папа купил маленький домик для моей бабушки. От Краснодара до Ильской 40 километров. Дороги мы не знали. Но деваться некуда. К вечеру мы дошли до моста через Кубань. Присели отдохнуть на крутом берегу. Солнце уже собралось закатиться за реку, но как будто задержалось на минуту, чтобы мы могли полюбоваться им. Закат полыхал так неистово, что, казалось, жар проникал в сердце. Там, где кончалось пламя, небо было бледно-бирюзовым, и огромные фиолетовые облака, как птицы, неподвижно висели над рекой.
- Только перед самым закатом солнца бывает такая красота, - тихо сказала мама.
- Там так красиво, а здесь так страшно, - прошептала я. - Почему?
- Здесь тоже красиво. Посмотри на эту гордую реку, на эти россыпи нежных цветов! А почему здесь так страшно? Этого никто не знает.
Переночевали мы в полуразрушенном доме. На рассвете двинулись в путь. Поздним вечером пришли в Ильскую.
Через некоторое время мама стала работать в колхозе. Но ни денег, ни продуктов «за трудодни» не давали. Можно было только что-нибудь украсть. И все крали. Мама не крала. Она не умела. К тому же боялась, что это плохо повлияет на моё воспитание. Но война, хочешь не хочешь, воспитывала меня. Как-то надо было утолять голод, и я стала ходить к нашей родственнице тёте Лене помогать по хозяйству. Тётя Лена была по тем временам очень богатой, у неё была корова, свиньи, куры. Однажды она научила меня зарабатывать деньги. Я покупала в Ильской клубнику, раскладывала её в кулёчки, кулёчки ставила в две корзинки, залезала в теплушку останавливавшегося в Ильской военного состава и ехала в Новороссийск. С вокзала бежала на пляж и здесь продавала свои кулёчки. Затем здесь же, на пляже, покупала хамсу, снова залезала в теплушку, ехала до станции Крымская, здесь на базаре хамсу продавала, снова садилась в теплушку, и к вечеру - я в Ильской. Маме говорила, что весь день работала у тёти Лены. Деньги я прятала в доме тёти Лены, на чердаке.
Однажды на пляже меня окружили молодые весёлые матросы. «Как тебя зовут? В каком классе учишься? Где ты живешь?» К нам подошёл уже немолодой моряк и спросил: «Чего собрались, ребята?». «Да здесь товар хороший», - ответили они. Моряк взял меня за локоть и спросил: «А ты не боишься, что тебя здесь изнасилуют?» «Нет, - ответила я храбро, - а что это такое?» Ребята дружно захохотали, а он вынул из кармана огромную пачку денег, протянул мне и сказал: «Марш домой! Быстро! А то ты скоро узнаешь, что это такое». Я приехала в Ильскую, рассказала тёте Лене о своем приключении и спросила, что это такое. Она объяснила и успокоила меня: «Пустяки, деньги дороже». Мне так не показалось. Я забрала с чердака деньги, завернула всё накопившееся в газету и пошла домой.
- Мама, вот смотри, я деньги на дороге нашла.
- Надо срочно найти хозяина.
- Да как же его найти?
- Не знаю, может быть по запаху?
- По какому запаху?
- Они рыбой пахнут.
- Что же мы теперь обнюхивать всех будем?
Мама еще долго сокрушалась по ненайденному хозяину. А зря. Эти деньги кормили нас в зиму 1944-1945 года.
2
Война отгремела. Мама решает, что она во что бы то ни стало должна исполнить желание папы, и везёт меня в Москву «учить на профессора». Утром поезд остановился на большой станции, и я с чайником побежала за кипятком. На станции царило праздничное оживление, солдаты возвращались домой. Весёлые молодые голоса, смех и песни неслись из теплушек. Мне пришлось бежать вдоль длинного, озорного, ликующего состава.
И он шутил надо мной, одаривал воздушными поцелуями и самыми невероятными подарками. Руки у меня уже были полны платков, коробочек и пузырьков, когда передо мной возник рыжий вихрастый парень с охапкой тетрадей. Я, как вкопанная, остановилась перед ним. «Ты чего?» - спросил он. «Тетради», - прошептала я вожделенно. «Тебе нужны? Бери!»
Я опускаю на шпалы свои пёстрые дары, забираю тетради и, счастливая, бегу к своему вагону.
Синенький скромный платочек, - летит вдогонку.
Москва встретила меня не слишком приветливо. Мы поселилась у маминых родственников в Сокольниках. На следующий день я пошла в ближайшую школу. Еле-еле нашла к кому обратиться. Пышная, явно мечтающая об отпуске дама, вяло взяла мой табель.
- Приходи первого сентября. Только учти, мы не сможем взять тебя в шестой класс, ты же училась в провинции, тебе придётся ещё год просидеть в пятом. - Я в недоумении смотрю на неё.
- Но я же отличница.
- У нас такое правило.
Первого сентября я прихожу в школу, нахожу шестой класс, пустое место за партой и сажусь. Занятия начинаются с проверки присутствующих, и, конечно, выясняется, что моя фамилия в журнале отсутствует. Учительница с удивлением смотрит на меня. Я рассказываю летнюю историю и говорю, что отсюда никуда не уйду. «И правильно сделаешь, - говорит Лидия Семёновна, - я классный руководитель вашего класса и в обиду тебя никому не дам. Но ты обещаешь хорошо учиться?» «Честное пионерское», - отвечаю я.
С Лидией Семёновной мы подружились. Я не подвела её и училась на пятерки. Она часто приглашала меня в гости. Жила она рядом со школой, и если что-либо забывала дома, то просила меня на перемене сбегать к себе домой. У неё были редкой красоты комнатные растения. Особенно меня привлекали старинные учебники и прекрасно иллюстрированные учебные пособия по ботанике. Там, в одноэтажном деревянном домике у метро «Сокольники», началось моё увлечение ботаникой.
***
Когда я заканчивала седьмой класс, произошла трагедия. Мама погибла. У меня остались земля под ногами и небо над головой. «Учиться на профессора» дальше надо было самой. С пятёрочным аттестатом я могла без экзаменов поступить в любой техникум. Я обошла все техникумы Москвы и нашла самый для меня подходящий - фармацевтический. Называлось это заведение Московская фармацевтическая школа. Во-первых, я не хотела стать «техническим профессором», во-вторых, учиться в фармацевтическом техникуме нужно было три года, а не четыре, как во всех других, и главное - стипендия была довольно большой, поскольку студенты через день работали в аптеках.
Мне действительно хватало стипендии на жизнь. Но я знала, что в институте она будет значительно меньше, и приняла решение - надо зарабатывать. С двумя ребятами из моей группы мы стали по ночам разгружать вагоны на Ярославском вокзале.
Строго по расписанию в Москву приходит ночь. Я в костюме Гавроша бодро таскаю ящики. Ко мне подходит дядя Петя. «Иди, поспи» - шепчет он. «Нехорошо, дядя Петя, все ребята работают». «Так они меня и послали, говорят, груз сегодня тяжёлый».
В каморке у дяди Пети пахнет свежими мётлами. Я ложусь на роскошное ложе из тех самых мётел, покрытых телогрейкой и новым брезентом. «Только ты разбуди меня через час. Не позже!» Дядя Петя будит меня, наливает в железную кружку кипяток, кладёт большой кусок колотого сахара, достает французскую булку с хрустящей корочкой, садится напротив и, подперев рукой морщинистую щеку, смотрит на меня. «Почему ты всегда меня, жалеешь? - спрашиваю я его, - ведь я тебе никто!» «Я не жалею, а уважаю. Вот я, когда был таким же молодым и таким же голодным, пришёл на этот вокзал из Монино, и остался вокзальной крысой на всю жизнь. А ты на фармацевта учишься! Мне бы дочку такую, как ты. Да не послал мне Бог детей».
Мы выходим на перрон. Небо уже зарумянилось. Жгучий вокзальный воздух бодрит меня. Изрядно потрудившиеся ребята отдыхают, сидя на ящиках. Они тоже уважают меня, ведь я все напролёт трудовые наши ночи твержу им: «учиться, учиться и учиться». Все они после окончания фармшколы поступают в вузы.
На ночном вокзальном перроне своя жизнь. В ней много романтики и много опасности. Трёхлетняя романтика привела к тяжёлой болезни, которая случилась сразу после окончания техникума.
На выпускном вечере я хотела быть красавицей. Для этого мне не хватало туфель. Я побежала в ЦУМ. Он встретил меня полками, заставленными полу-женскими, полу-мужскими полуботинками. Петровка тоже ничем не порадовала, и я отправилась по Кузнецкому Мосту на Сретенку. Здесь в магазине «Обувь» я стала обладательницей внушительного номера очереди, нарисованного на моей ладони химическим карандашом. Он давал надежду на покупку пары обуви утром следующего дня. Перекличку проводили каждые два часа, так что ночь пришлось прогулять по бульварам между Чистыми прудами и Трубной площадью. Утром открылся магазин, я примерила подходящую мне пару и подошла к кассе. Здесь обнаружилось отсутствие кошелька в моем портфеле. В тоске и печали я покинула магазин и направилась к Садовому кольцу.
Я дохожу до Института им.Склифосовского. Здесь умерла мама. Вхожу во двор, прислоняюсь к дереву и вдруг начинаю громко и безудержно рыдать. Я никогда не плачу, но здесь я выплакала всё - и гибель мамы, и ночи Ярославского вокзала, и туфли. С красным дипломом фармацевта я могу без экзаменов поступить в Московский Фармацевтический институт или сдавать экзамены в любой другой вуз. Я решаю поступать на биофак МГУ, достаю программу, учебники. Но тяжёлая болезнь приводит меня на больничную койку. Слегка поправившись, отвожу документы в Фармацевтический институт.
3
Суворовский бульвар. Здесь решится моя судьба. Бульварное кольцо с чугунной изгородью и старыми деревьями станет любовью на всю жизнь.
Первого сентября 1950 года я прихожу в институт и иду в библиотеку.
- Дайте мне, пожалуйста, какую-нибудь литературу по биологии, учебники или научные труды.
Тощее существо в очках с явным удивлением смотрит на меня.
- Никаких книг по биологии нет.
- И учебников нет?!
- И учебников нет. В 1948 году все изъяты.
- Неужели ничего нет?
- Есть отчет сессии ВАСХНИЛ 1948 года.
- Ну, давайте ВАСХНИЛ, - говорю я упавшим голосом, не зная, что это такое.
Я тщательно изучаю расписание лекций и занятий всех курсов и вижу, что, кроме ботаники, ничего интересного для меня нет. И сегодня - лекция по ботанике. «Антон Романович Жебрак», - представился лектор.
После лекции я еду домой и приступаю к изучению отчёта. Я читаю доклад Т.Д.Лысенко «О положении в биологической науке», в котором он клянет «буржуазную идеологию вейсманистов-менделистов-морганистов», яростно отвергает хромосомную теорию наследственности и генетику как науку, читаю другие доклады. Мне уже становится скучно, как вдруг я выхватываю фразу: «мы сейчас находимся на грани крупных открытий в генетике», и дальше: «ген - это единица материальная, в отношении которой имеется возможность прийти к большим практическим успехам». Эта фраза из выступления И.А.Рапопорта. Внимательно вчитываюсь в текст. Он небольшой и каждой своей фразой отстаивает теорию гена. Неужели он один против всех? Защитников хромосомной теории было немного всего 8 человек. Но, главное, они были. И среди них А.Р.Жебрак. Я не слишком хорошо понимаю, что такое «мичуринская биология», и почему хромосомная теория наследственности является буржуазной. Однако доводы последователей этой теории кажутся мне убедительными. Снова и снова вчитываюсь в доклады «морганистов» и, наконец, убеждаюсь в том, что я на их стороне.
На следующий день я уже спешу на кафедру ботаники. «Профессор А.Р.Жебрак» - читаю на двери. Энергично стучу в дверь и, получив разрешение войти, с трудом открываю её. Коренастый, с довольно строгим лицом человек идёт мне навстречу, поражая какой-то необыкновенной монументальностью, несмотря на небольшой рост.
- Чем могу быть полезен?
- Я бы хотела..., - Я с испугом смотрю на него и молчу.
- Что бы вы хотели?
- Я хочу заниматься генетикой.
- Генетикой?! Вы студентка?
- Да, я на первом курсе.
- Но вы же в фармацевтический институт учиться пришли! Займитесь фармакологией или фармакогнозией.
- Я хочу заниматься генетикой, - повторяю я.
Он медленно стал ходить по кабинету, недоверчиво поглядывая на меня. Его молчание и какая-то грусть в глазах озадачили меня. Я поняла, что мой визит некстати. Вдруг неулыбчивое лицо его смягчилось.
- Приходите в конце сентября. К нам на работу придет генетик Сахаров Владимир Владимирович. У него большой опыт по руководству студенческими научными кружками.
Лицо его осветилось каким-то внутренним светом, стало добрым и очень приятным.
- Обязательно приходите, - сказал он неожиданно мягко и подал мне руку.
***
Позже я узнала, что А.Р.Жебрак стажировался в 1929-1931 годах в Колумбийском университете, в лаборатории профессора Лесли Денна и в Калифорнийском технологическом институте, у профессора Томаса Гента Моргана - автора хромосомной теории наследственности. В 1945 г. по заказу антифашистского комитета советских учёных в американском журнале «Наука» он опубликовал обзорную статью «Советская биология» об основных исследованиях, проводимых в нашей стране в области генетики на современном уровне. При этом он писал: «критика генетики академиком Т.Д.Лысенко основана на чисто умозрительных и наивных заключениях и при всей своей агрессивности не может нарушить успешного развития генетики в СССР». В мае 1947 г. он был назначен президентом Академии наук БССР. В конце того же года, в разгар «холодной войны», противники А.Р.Жебрака за статью в американском журнале обвинили его в низкопоклонстве перед буржуазной наукой, дискредитировали в глазах общественности и устроили над ним «суд чести». На этом «судилище» он не признал своей вины, но ему был вынесен общественный выговор с занесением в личное дело. Его сняли с поста президента АН БССР. После сессии ВАСХНИЛ 1948 года его уволили с кафедры генетики Тимирязевской сельскохозяйственной академии и исключили из партии. Длительное время он был без работы. Опального профессора с большим трудом приняли на должность и.о. зав. Кафедрой ботаники Московского фармацевтического института с испытательным сроком и под личную ответственность директора института профессора А.Д.Туровой.
***
1950-ый год был периодом апофеоза лысенковщины. Невежество в биологии беспрепятственно нарастало. Взамен изъятых из библиотек учебников и учебных пособий отечественных и зарубежных авторов по генетике были рекомендованы «шедевры» мичуринской биологии - «Агробиология» академика Т.Д. Лысенко и стенографический отчёт августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года, изданные многотысячными тиражами. В том же году в газете «Правда» появилась статья «народного» академика» «Новое в науке о биологическом виде», где автор изложил свои псевдонаучные рассуждения о скачкообразном перерождении одного ботанического вида в другой.
Естественно, что на этом фоне трудно было вести серьёзные разговоры о генетике и тем более учить этой науке студентов, да ещё в институте другого профиля. И только недавно я узнала об истинной реакции А.Р.Жебрака на мой визит к нему в сентябре 1950 года из рассказа его сына Эдуарда Антоновича Жебрака: «Спустя много лет в кругу своих коллег, на конференциях молодых учёных Антон Романович неоднократно вспоминал об этой встрече. Иронизируя над собой, он подробно рассказывал о диалоге маститого профессора и студентки - первокурсницы: «Моя относительно спокойная жизнь в Фарминституте была нарушена появлением в моем кабинете неизвестной мне студентки. Это очевидно «задолженница», которая не сумела сдать экзамен по ботанике и пришла договариваться со мной о его пересдаче, - подумал я. Я уже приготовился выслушивать обычные стенания своих просительниц о трудностях студенческой жизни, материальной необеспеченности, безквартирности, несчастной любви и т.д. и т.п., которые сопровождались обычно обильными слезами. Концовка этих откровений была традиционна: «Вы профессор, и только вы можете исправить мое бедственное положение, если примете экзамен по ботанике». Но, когда моя посетительница заявила мне о своём желании заниматься генетикой, мне показалось, что я ослышался. За время моего пребывания в Фарминституте это было первое упоминание об этой науке. Сознавая всю неустойчивость своего положения в МФИ, я задумался. На короткий миг я вспомнил о тех нравственных и физических страданиях (два инфаркта), которые испытал в последние годы за свои научные убеждения по генетике. Неужели же всё это ожидает и её? Я пытался указать этому юному созданию на другие, менее опасные, но проторенные пути в науку - фармакологию или фармакогнозию. Однако мои увещевания и красноречие никоим образом не убедили мою собеседницу. «Я хочу заниматься генетикой», - упрямо повторяла она. «Похоже, что это провокация», - мелькнуло у меня в голове.- «Она вызывает меня на откровенный разговор с целью выяснения моей истинной «перековки» в мичуринца, которую я обещал администрации института при поступлении на работу». Задав ей несколько вопросов, я взглянул внимательно в её глаза, и понял, что ошибся в своих подозрениях. Её уверенный тон, смелость и решительность в общении с московским профессором свидетельствовали о том, что это не был какой-то мимолётный эмоциональный порыв, а хорошо выверенное желание серьёзно освоить основы генетики.
Спустя некоторое время я рассказал об этом разговоре Владимиру Владимировичу Сахарову, который, проводя практические занятия со студентами, был более, чем я, осведомлён об их научных устремлениях. Мы пришли к обоюдному согласию об организации научного кружка при кафедре ботаники по изучению основ генетики». Администрация Фарминститута не возражала против этого, поскольку А.Р.Жебрак и В.В. Сахаров сумели доказать, что знание законов генетики необходимо всем специалистам в области медицины, в том числе и фармацевтам.»
***
В конце сентября, когда я поднялась на второй этаж, из кабинета А.Р.Жебрака вышел немолодой человек, совершенная красота которого и какой-то необыкновенно светлый лик поразили меня.
- Вы Сахаров? - неожиданно для себя выпалила я.
- Сахаров. А вы кто?
- Антон Романович, может быть, говорил вам обо мне? Я хочу заниматься генетикой.
- Как же, как же, говорил! Давайте зайдём в лабораторию, побеседуем.
- Садитесь. Меня зовут Владимир Владимирович.
- А меня - Нимфа.
- Нимфа? Оказывается, нимфы бывают не только лесные и морские, но и городские. Кто же дал вам такое имя?
- Бабушка и батюшка.
- Как это?
- Когда бабушка принесла меня в церковь крестить, батюшка полистал церковные книги и сказал, что меня надо назвать именем Нимфа.
- И где же это счастливое событие произошло?
- В городе Павловске на Дону.
- Так значит, вы хотите заниматься генетикой. А что вы читали?
- Читала? Я читала отчёт сессии ВАСХНИЛ.
Владимир Владимирович смеётся, но глаза добрые, и мне не обидно.
- Где же вам посчастливилось читать отчёт сессии?
- Здесь, в библиотеке дали.
- Но почему вы решили изучать не процветающую мичуринскую биологию, а поруганную генетику? Впрочем, можете не отвечать. Молодые всегда тянутся к тому, что запрещено.
Владимир Владимирович что-то спрашивает, я отвечаю, в душе рождается свет и уверенность. «Это он! Мой учитель! Я нашла его!»
- Не будем терять времени, - говорит между тем Владимир Владимирович.
- Завтра я принесу вам учебник по генетике.
Назавтра он встречает меня, держа в руках книгу в чёрном переплёте.
- Это прекрасный учебник. Авторы Синнот и Денн.
Была суббота. Поблагодарив и положив книгу в портфель, я выбегаю на Суворовский бульвар. Осень уже правит здесь свой золотой бал. Листья падают тихо, нехотя. Я подставляю им лицо, ладони, кружусь вместе с ними. И снова и снова влюбляюсь в это земное чудо - осень. Дома я жадно набрасываюсь на учебник и провожу с ним всё время без остатка. Худющая, с сине-зелёной радугой под глазами, предстаю в понедельник перед Владимиром Владимировичем и протягиваю ему книгу.
- Неужели ничего не понятно? - испуганно спрашивает он.
- Да нет, почти всё понятно, я уже всё выучила, - по ученически отвечаю я.
- Ну, это мы проверим. Сейчас мне нужно уже идти домой, я живу недалеко. Вы можете проводить меня?
Мы вышли на бульвар.
- Так вы действительно «всё выучили»?
- У меня большая тренировка. Мне всю жизнь нужно было учиться на пятёрки.
- Ну что же, этот учебник я, кажется, тоже знаю на пятёрку. Давайте соревноваться. Вы мне будете задавать вопросы, а я вам.
У дома Владимира Владимировича мы остановились. На прощанье он подарил мне эту книгу, которая, как самая ценная реликвия, хранится у меня. Снова и снова перечитываю я учебник, всё новые и новые возникают вопросы. После практикума по ботанике, который ведёт Владимир Владимирович, остаюсь на «дополнительные занятия». Вместе со мной остаются ещё две студентки из моей группы. С ними я подружилась ещё в техникуме. Мое безудержное стремление учиться и учиться, «как завещал нам Ленин», заразило их. Они «заработали» дипломы с отличием и тоже поступили в Фармацевтический институт.
Потекли голодные студенческие годы. Я получала повышенную стипендию. С невероятным трудом растягивала её на месяц, лишь в крайнем случае прибегала к своим сбережениям. Но был и праздник каждый день - пирожок с повидлом в институтском буфете. Раз в неделю я выкраивала деньги на Третьяковскую галерею, Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, другие музеи. Чего мне не хватало катастрофически, так это денег на дорогу. В последнюю неделю месяца я иногда ходила домой пешком. Мой путь лежал от Суворовского бульвара через площадь Восстания и Красную Пресню до Беговой улицы и далее до задворков Боткинской больницы, где стоял старый деревянный двухэтажный дом, в котором я жила. Время от времени я вскакивала в проходящий на моем пути транспорт и две-три остановки ехала «зайцем». Ходить пешком по Москве я полюбила с тех пор, когда однажды наша весёлая дворовая сокольническая компания решила пройти пешком от Сокольнического парка до Парка культуры им. Горького. Эти походы вошли у нас в привычку и приносили немало удовольствия.
Владимир Владимирович принёс мне ещё книги по генетике и, когда я их «проглотила», пригласил к себе домой, чтобы я сама выбрала, что читать дальше. Он жил на последнем этаже дореволюционного дома со своей сестрой Софьей Владимировной. Она встретила меня своей необыкновенно доброй улыбкой и сразу пригласила к столу. Стол был накрыт, и на нём было довольно много приборов. Позже я перестала удивляться обилию приборов на столе у Сахаровых. Здесь всегда кто-либо обедал или ужинал, часто приходили и без приглашения. Все окна дома были заставлены цветами в больших и маленьких горшках. Книжные полки занимали все стены квартиры.
После непривычного для меня обильного обеда мне было не до книг, но я всё же прошлась вдоль полок и выбрала толстую книгу - труды Н.К.Кольцова.
- Это мой учитель, - сказал Владимир Владимирович.
- А где он сейчас?
- Затравили его, - сказал Сахаров, - уничтожили. Он был великим учёным, директором Института экспериментальной биологии, в котором я и многие другие генетики работали до 1948 года.
На лицо его легла тень. Я быстро подошла к огромному жасмину и спросила, цветёт ли он. Владимир Владимирович оживился и стал подробно рассказывать о жизни своего любимца.
Поздно вечером я прощаюсь с Сахаровыми, иду по Козихинскому переулку, мимо Патриарших прудов. «Как мало я ещё знаю. Как много предстоит узнать». И я узнаю всё больше и больше о выдающемся русском учёном Н.И.Вавилове, о талантливых генетиках Г.Д.Карпеченко, Н.К.Беляеве, Г.А.Левитском. Доносы лысенковцев сгубили их всех.
С начала 1930-х годов В.В. Сахаров занимался экспериментальным мутагенезом - получением наследственных изменений путём воздействия на живые организмы физическими и химическими факторами. Придя в фармацевтический институт, Владимир Владимирович продолжил свои работы, начатые им тогда, когда он был аспирантом Н.К.Кольцова.
***
Весной 1951 года мы с Владимиром Владимировичем начали готовиться к опытам в ботаническом саду фармацевтического института. Сад расположен недалеко от Красной Пресни и - для меня это немаловажно - близко от дома. Мы раздобыли семена самых разных культур и начали ставить опыты по химическому мутагенезу. Всё лето я провела в ботаническом саду. Наши опыты порадовали нас диковинными плодами. На многих растениях, особенно на кориандре, появились плоды необычных размеров и формы, я не могла ими налюбоваться и нарадоваться.
Но надо было думать и о хлебе насущном. К середине лета мой капитал достиг нулевого значения. Я уже подумывала о Ярославском вокзале, но меня неожиданно выручила соседка Нюра. Она пригласила меня сходить за грибами, и поскольку мы собрали этих красавцев невероятно много, большую часть она продала на рынке и поделилась со мной вырученными деньгами. После этого весь август прошёл в «грибной лихорадке». Грибы помогли мне не протянуть ноги на втором курсе института.
***
Второй курс принёс большие перемены в мою жизнь. Мы с Владимиром Владимировичем решили создать серьёзный кружок по генетике, и я написала объявление: «На кафедре ботаники работает кружок по генетике. Желающие могут обращаться к старосте кружка Н.3оз». Я нашла гвоздь в стене вестибюля института и пыталась повесить на него это объявление. Ко мне подошёл студент нашего курса Алексей Иорданский.
- Что, мадам, хотите повеситься?
- Хочу, но не получается.
- Сейчас получится.
Прочтя объявление, он обомлел.
- А ты не боишься, что тебя заметут вместе с Жебраком и Сахаровым?
- Не заметут, если ты не донесёшь.
На первом курсе с Алексеем мы почти не общались. Все девчонки боялись его неисчерпаемого сарказма. Но с самого начала первого курса у меня возникла дружба с его мамой Антониной Ивановной Иорданской, которая была доцентом на кафедре анатомии человека. Однажды я довольно рано пришла на занятия по анатомии и стала помогать ей готовить наглядные пособия, мы разговорились и сразу же подружились. Иногда, встретив меня в коридоре, она приглашала на чай. К чаю она пекла такие пирожки, какие никто в мире печь не мог и не сможет.
Кружок по генетике сразу же заработал невероятно продуктивно. В него пришли Лёша Иорданский, Валя Андреев, Лёва Гуманов, Миша Оганесян и другие студенты. Все они впоследствии стали видными генетиками.
Однажды Владимир Владимирович поручил мне на заседании кружка сделать доклад по полиплоидии - экспериментальному кратному увеличению числа хромосом. После доклада на осеннюю благодать Суворовского бульвара мы с Алексеем вышли вдвоём. У меня был «пешеходный период», и, сказав «до свиданья», я повернула налево и зашагала по проторенной дороге. Алексей догнал меня.
- Ты что, недалеко здесь живёшь?
- Совсем рядом.
- Нельзя ли узнать, где?
- От Пресни рукой подать.
- А сколько километров до Пресни? Ты не считала?
- Считала.
- И сколько же?
- Государственная тайна.
- А что-нибудь ещё, кроме вейсманизма-морганизма, тебя интересует? - спросил он, видимо, для того, чтобы поддержать разговор.
- Ничто, - сказала я с пафосом.
- Так целыми днями и долбишь по генам и хромосомам?
- Думаю, что в Большой театр хожу чаще тебя!
- Интересно, что стоит дороже - билет на троллейбус или билет в Большой театр?
- Ты догадлив, но не слишком. В Большом моя соседка билетёршей работает.
- Так тебя не только за менделизм привлечь можно, но и за взятки!
- Что-то ты, мне кажется, тоже менделизмом начинаешь увлекаться. Смотри, как бы тебя не привлекли.
- Ну, мне легче, я скажу, что увлекся не менделизмом, а менделисткой.
Мы дошли до Садового кольца.
- Мне туда, - махнула я рукой в сторону Пресни.- А тебе?
- Мне налево, но, может, я провожу тебя?
- Нет, нет! Я быстро побежала через площадь Восстания, время от времени оглядываясь и помахивая рукой, а Алексей ещё долго стоял, глядя мне вслед.
Наш кружок набирал силу. Мы часто собирались то в институте, то у Владимира Владимировича дома. Позже напишут, что В.В. Сахаров руководил кружком, который подпольно работал у него дома. Это неверно. Мы открыто работали в институте. Это было небезопасно для А.Р.Жебрака, В.В Сахарова, да и для студентов. Лысенковский ураган ещё бушевал, но мы предпочитали редко вспоминать об этом.
***
Тихий зимний вечер 1952 года. За окном лениво кружат крупные хлопья снега. Владимир Владимирович что-то пишет за маленьким столиком. Рядом с толстой книгой с важным видом сидит Валя Андреев. В комнате Софьи Владимировны на диване сидим мы с Лёвой Гумановым и смотрим недавно купленный Владимиром Владимировичем альбом «Эрмитаж». Софья Владимировна - на кухне, и оттуда, всё сильнее, не давая возможности ни на чём сосредоточиться, по всей квартире распространяется дух жареной баранины. «Нимфа, Ваша очередь», - слышу я голос Владимира Владимировича. Я прихожу в его комнату. Он ставит на проигрыватель пластинку и вопросительно смотрит на меня. «Мусоргский. Хор девушек», - говорю я. «А это что?». «Моцарт, а что - не помню». «Уже неплохо», - успокаивает меня Владимир Владимирович. За ужином уютно, спокойно, тепло. Домой уходить не хочется.
***
Знойным июльским днём 1953 года Алексей Иорданский, Валя Андреев и я со своим учителем шагаем по просёлочной дороге к даче А.Р.Жебрака в Крюкове. Время от времени Владимир Владимирович входит в придорожные заросли, срывает лист или цветок и, высоко подняв его над головой, кричит: «Кто первый?» В конце пути он подводит итоги и объявляет победителя, который чаще других первым произносил правильное название редкой находки.
Антон Романович радостно встречает нас, угощает деревенским молоком с душистым хлебом. Потом мы изучаем его уникальные коллекции земляники и мичуринских сортов плодовых деревьев. Отдыхаем на берегу маленькой речки, протекающей прямо по краю дачного участка.
Поздним вечером, прощаясь с нами, Владимир Владимирович говорит: «В следующее воскресенье едем в Ромашково». Мы много раз были в этом райском подмосковном уголке. Он отличался удивительным изобилием редчайших растений, и поэтому вопрос «кто первый» звучал там очень часто. Боюсь, что этой благодати там уже нет, её изуродовали, как и ботанический сад Фарминститута.
***
Занимавшиеся в кружке ребята много читали, увлечённо работали. Алексей к концу курса уже читал А.Вейсмана, Т.Моргана, в портфеле таскал толстенную дореволюционную книгу Е.А.Богданова «Менделизм», которую купил из-под полы около букинистического магазина. После занятий мы гуляли по любимому Бульварному кольцу. Нет, я ещё не была влюблена, но счастье било во мне ключом! У меня был Учитель, и рядом со мной был самым красивый парень моего института!
В мае начались работы в ботаническом саду. Мы снова копали, сеяли, пололи, взвешивали и измеряли. После экзаменов на втором курсе Алексея призвали на месяц на военные сборы, и Антонина Ивановна, дружба с которой всё крепла, пригласила меня погостить на даче в Хлебникове.
Месяц пролетел. Я сижу на изумрудно - зелёном берегу, рядом лениво плещется канал, но я не слышу зова его прохлады, смотрю на перекинутый через него мост. По нему сегодня или завтра должен пройти заветный поезд. Тогда ещё не было электричек с автоматически закрывающимися дверями, и я знала - у моста, где поезд идёт тихо, Алексей спрыгнет с подножки.
И вот я срываюсь и птицей лечу ему навстречу, он подхватывает меня и долго кружит.
- Слушай, ведь я ещё не говорил, что люблю тебя!
- Люблю! Люблю! — несётся над каналом.
Мы с Алексеем были в разных группах и встречались у Сахарова или на кафедре ботаники. Домой уходили всегда вместе — либо на вкуснейший обед Антонины Ивановны, либо на тощий ужин ко мне домой. Часто бегали в Дом учёных, там всегда было что-нибудь интересное.
***
Между тем сквозь свинцовые тучи стали пробиваться лучи света. В конце 1952 — начале 1953 годов в «Ботаническом журнале» и «Бюллетене Московского общества испытателей Природы» стали появляться статьи с критикой Т.Д.Лысенко. В «Ботаническом журнале» была опубликована статья известного генетика Н.В.Турбина, в которой он критиковал учение Т.Д.Лысенко о возможности «зарождения одного вида в недрах другого». Там же появилась критическая статья Н.Д.Иванова. Журналы ходили по рукам, их читали и перечитывали.
В институте и дома мы снова и снова возвращались к вопросам о том, почему Сталин поддерживал маразматическое «учение» Т.Д Лысенко, почему «мичуринская биология» стала «партийной платформой», а Т.Д.Лысенко её лидером. С этими вопросами я больше, чем к другим, приставала к Алексею. Он много читал, и его называли «ужасно умным».
- Если страной может управлять кухарка, то кто может руководить наукой? Он Сталина устраивает, систему устраивает. Его «социалистическая мичуринская биология» — это же краеугольный камень ждановской идеологической борьбы. Он же цементирует сталинскую теорию «обострения классовой борьбы по мере развития социализма».
- Всё так, — вздыхаю я. - К тому же он заморочил Сталину голову «квадратно-гнездовым способом», высокими урожаями и надоями в Горках Ленинских, обещанием урожай в стране в пять раз поднять, выполнить и перевыполнить сталинский «план преобразования природы».
- Да, и ещё он имеет возможность донести весь этот бред до вождя лично.
В мартовские дни похорон Сталина в «Правде» Т.Д.Лысенко опубликовал статью «Корифей науки». В ней он поведал, что Сталин лично читал его доклад в 1948 году и одобрил его.
***
На третьем курсе во время зимних каникул мы с Алексеем поженились. Жить мы стали с Антониной Ивановной. Она рано овдовела. Муж её, Борис Алексеевич Иорданский, был известным в Москве врачом-терапевтом. Старший сын её Владимир Борисович после окончания МГИМО работал в Вильнюсе.
Если бы не бурная ночная жизнь Садового кольца, куда выходили наши окна и где с воем носились четырёхколёсные звери, свою жизнь я вполне могла бы назвать счастливой. Я ещё больше полюбила мужественную и добрую Антонину Ивановну. Во время войны она защитила кандидатскую диссертацию, вырастила двух прекрасных сыновей, после смерти мужа доучила их. Она очень много читала, прекрасно знала классическую и современную литературу, с ней всегда было интересно и спокойно.
После смерти Сталина наступило тягостное ожидание. Какая ситуация сложится в государстве, сельском хозяйстве и науке, какие отношения будут между Н.С.Хрущёвым и Т.Д.Лысенко, можно было только предполагать. В США к тому времени разработали методы получения гибридных семян кукурузы, которые давали колоссальные результаты. «Кукурузника» Хрущёва они явно интересовали, однако Т.Д.Лысенко отзывался о них нелестно, и можно было надеяться, что он не сможет проторить тропу к сердцу Никиты Сергеевича. «Ботанический журнал» и «Правда» всё чаще стали публиковать статьи с критикой Т.Д.Лысенко. Между тем за рубежом началась эра молекулярной биологии. Американец Джеймс Уотсон и англичанин Френсис Крик создали модель ДНК, что стало крупнейшим достижением биологической науки ХХ века.
В начале 1954 года Владимир Владимирович пригласил нас с Алексеем к себе и с заговорщическим видом сообщил, что в МГУ состоится конкурс научных студенческих работ. Он предложил мне выступить на нём со своей работой. Алексей засомневался:
- Да там же лысенковское логово! Там в каждой щели по мичуринцу, да ещё титулованному!
- И всё же, я думаю, стоит рискнуть. Нимфа, вы как считаете?
- Рискнём, пожалуй.
- Ну, тогда нужно придумать какое-нибудь туманное название, например, «Получение новых форм растений», чтобы пропустили на конкурс, а там видно будет, - предложил Алексей.
Так и сделали, доклад мой в списке принятых работ оказался последним. Зато после голосования мои болельщики поздравили меня с первым местом. Через неделю мне должны были вручать премию. Я с нетерпением ждала этого события, а Алексей подшучивал надо мной, говорил, что комиссия «ещё разберется», и премии мне не видать, «как своих ушей». И он оказался прав. Когда я приехала за премией, мне было заявлено, что «произошло недоразумение». Работа «никак не может быть премирована, поскольку это работа по генетике, а такой науки не существует».
Из университета я помчалась к Владимиру Владимировичу домой. Он открыл дверь, я, радостная и возбужденная, впорхнула в прихожую. Увидев меня, он крикнул сестре:
- Соня, иди скорее сюда. Нимфа премию получила!
- Получила, но не премию, а большую фигу!
- А отчего же тогда такая радость?
- Как отчего? Я же теперь битая, а значит, совсем своя. Понимаете? Совсем своя!
- Ну, раз своя, тогда едем к Бельговским, там сегодня собирается весь генетический бомонд.
Я позвонила Алексею, и втроём мы поехали к Бельговским. В огромной коммунальной квартире жили известнейшие наши генетики - Александра Алексеевна Прокофьева - Бельговская и Марк Леонидович Бельговский. Здесь я познакомилась со всеми московскими генетиками, в том числе с Николаем Петровичем Дубининым.
***
Середина 50-х годов ознаменовалась многими событиями, оставившими след в отечественном сельском хозяйстве, биологии и нашей судьбе. Н.С. Хрущёв начинает реформы в сельском хозяйстве, в том числе освоение целины. Т.Д. Лысенко в Большом театре председательствует на заседании в честь 100-летия со дня рождения И.В. Мичурина. Физики, химики и биологи вступают в борьбу с «мичуринской биологией».
В письме, написанном ими в ЦК КПСС, говорилось об огромном уроне, который нанёс Т.Д. Лысенко отечественной науке. Это письмо возымело своё действие, и «великий мичуринец» был снят с поста президента ВАСХНИЛ. Удар этот, однако, не был для него смертельным. Ему удалось, пригласить Н.С. Хрущёва в Горки Ленинские, заморочить ему голову «великими достижениями» и снискать его доверие. К тому времени, как мы с Алексеем окончили институт, начался важнейший для нас процесс. Благодаря неутомимой деятельности президента Академии наук А.Н. Несмеянова в стране стали создаваться новые научно-исследовательские институты и лаборатории. В борьбу за создание генетической лаборатории в академическом институте включился член - корреспондент АН СССР Н.П. Дубинин. Его уверенность в том, что генетическая лаборатория будет создана, и его обещание взять нас на работу окрыляли нас, и мы следили за каждым его шагом на пути к новой жизни.
***
Николай Петрович Дубинин — выдающийся российский генетик. Его учителями были гиганты науки - Н.К.Кольцов, С.С.Четвериков и А.С.Серебровский. В 1932 году он стал заведовать Отделом генетики в Институте экспериментальной биологии, в 1946 году был избран членом—корреспондентом АН СССР и в сентябре 1948 года уволен с работы вместе с другими генетиками. Самыми известными его работами в области фундаментальной генетики являются исследования по делимости гена и эффекту положения гена, большой вклад был сделан им в популяционную генетику.
***
Но всё было не так просто, как нам хотелось. Мы уже получили дипломы, а Н.П.Дубинин всё ещё ходил с письмами по кабинетам ЦК и Совмина. Нам оставалось лишь ждать и надеяться. Наконец летом 1956 года решением президиума АН СССР в Институте биологической физики была организована Лаборатория радиационной генетики во главе с Н.П.Дубининым, а весной 1957 года было принято решение о создании в Новосибирском научном центре Института цитологии и генетики также во главе с H.П.Дубининым. «Оттепель» ещё не началась, но первые лучи света позволили начать возрождение генетики. Историческая необходимость, а не гениальный ум нового вождя была тому причиной.
В моей жизни тем временем произошло радостное событие. Когда меня спрашивают, была ли я когда-нибудь счастлива по-настоящему, перед моими глазами проходят прежде всего те минуты и часы, когда тёплой майской ночью 1956 года родился Ванечка. Всё лето я провела с сыном на даче в Хлебниково. Для нашей семьи началась тяжёлая полоса. Алексей ещё не работал, Антонину Ивановну уволили из института. Лишь осенью Н.П.Дубинин смог выделить штатную единицу, и Алексей, наконец, приступил к работе. Следующих единиц скоро ждать не приходилось, и осенью я устроилась работать в Институт экспериментальной эндокринологии.
***
Работа в институте эндокринологии вполне могла бы удовлетворить меня, если бы не тяга к генетике. Лаборатория Б.С.Котковского, в которую я была зачислена, занималась разработкой методик выделения гормонов из органов животных. У меня была самостоятельная, довольно интересная исследовательская работа, и я попала в прекрасный коллектив. Б.С.Котковский с большой теплотой относился ко мне и через полгода повысил меня в должности. Он полюбил меня не за красивые глаза. Когда я пришла в лабораторию, там работали над получением гормонов из гипофизов крупного рогатого скота и никак не могли выделить активный препарат. Борис Семёнович поручил мне эту работу. Я изучила методику, посмотрела, как и с чем работают, и сразу поняла, в чём дело. В методике было написано: «берутся свежевыделенные гипофизы», когда же я посмотрела на материал, с которым работали, пришла в ужас — в результате долгого хранения в холодильнике вид у него был весьма неприглядный. Я попросила Котковского договориться с директором мясокомбината, чтобы меня пустили в разделочный цех. Там меня встретили молодые богатыри, и когда я сообщила, зачем явилась, они сказали: «Сама ковыряй». Я «наковыряла» полный термос гипофизов, принесла в институт, сразу же принялась за работу. Препарат получился не хуже французского, а Б.С.Котковский был счастлив. Он дал мне отдельную комнату для работы и лаборанта.
В конце 1958 года Т.Д.Лысенко вновь взял реванш. На пленуме ЦК КПСС он выступил с критикой Академии наук. Следствием было отстранение от должности академика - секретаря биологического отделения В.А.Энгельгардта. Однако к тому времени было создано ещё несколько новых институтов, лабораторий и кафедр в Москве, Ленинграде и других городах. Н.П.Дубинин успел получить штатные единицы по Институту цитологии и генетики Сибирского отделения АН СССР. Одна из них была выделена для меня. В то время мне, как и многим другим, посвятившим генетике жизнь, было безразлично, на какую единицу и в каком учреждении быть зачисленным. Лишь бы работать. Таким образом, я была зачислена в новосибирский институт на должность лаборанта. В то время Н.П.Дубинин читал лекции по генетике в Зоологической аудитории МГУ. Ходить на эти лекции у меня не было возможности, так как с работы я бежала домой, чтобы сменить Антонину Ивановну, которая ухаживала за Ванюшкой. Однако именно в Зоологической аудитории Н.П.Дубинин назначил мне встречу, где он должен был подписать моё заявление о приёме на работу.
***
Я катастрофически опаздывала к началу лекции и, войдя в здание Зоологического музея, в пальто быстро поднялась на второй этаж. Едва вбежав на лестничную площадку, я остановилась. Что-то произошло со мной в тот миг, когда я увидела незнакомого молодого человека, тоже явно опоздавшего на лекцию и стоявшего недалеко от закрытых дверей аудитории. Горячая волна обожгла меня с головы до пят. Я поняла, что случилось что-то непоправимое.
Предчувствие опасности заставило меня развернуться и вихрем слететь вниз по лестнице. Незнакомый человек бежал за мной, что-то кричал, просил подождать, пока он возьмет пальто в гардеробе. Я выбежала на улицу и вскочила в подошедший автобус. Для меня началась кошмарная жизнь, полная страданий. В транспорте, на улице, в магазине мне виделось лицо незнакомца, и порой казалось, что я схожу с ума.
***
Наконец, началась долгожданная работа. Лаборатория Н.П.Дубинина была расположена в двух местах - в школьном здании у метро «университет» и в бывшем карантинном питомнике Главного ботанического сада на улице Вавилова в одноэтажном домике, называемом всеми не иначе, как «халупа». В первом располагались «ботаники». В «халупе» был крохотный кабинет Н.П.Дубинина. В одной из комнат работали известные генетики Б.Н.Сидоров и Н.Н.Соколов, и ещё в двух комнатах размещались знаменитая чета Бельговских и дрозофильная группа самого Н.П.Дубинина.
К этому времени Н.П.Дубинин собрал в своей лаборатории практически всех известных московских генетиков и жаждущую заниматься этой многострадальной наукой молодёжь. Алексей в это время был в бесконечных командировках в Новосибирске, где работал в группе выдающегося генетика А.Н.Луткова. Я была уверена, что буду работать с В.В. Сахаровым, и огорчилась, когда узнала, что у Н.П.Дубинина другие планы. Он продолжал свои исследования по популяционной генетике на плодовой мушке дрозофиле, и ему не хватало сотрудников. Таким образом, я поселилась в «халупе» и стала работать в дрозофилъной группе. В этой группе ко времени моего прихода работали жена Н.П.Дубинина Татьяна Александровна Торопанова и Галина Сергеевна Карпеченко - вдова известного советского генетика Г.Д.Карпеченко.
Втроём мы сидели за одним столом, стоящим рядом с крохотным столиком Марка Леонидовича Бельговского. Работать с Марком Леонидовичем было большим счастьем. Его неистощимый юмор, рождавшиеся экспромтом стихи и заразительный смех постоянно держали нас в приподнятом настроении. Буйный смех в нашей комнате всегда возмущал Александру Алексеевну Прокофьеву - Бельговскую, работавшую в соседней комнате. Время от времени она открывала дверь и ревниво говорила: «Да имейте же совесть!» Марк Леонидович любил подшутить над ботаниками:
Ботаники, ботаники, васильки ромашки.
Белые подштанники, синие рубашки -
так обычно он приветствовал их.
Ко дню моего рождения он сочинил стихи:
Всё смешалось в этом мире,
Кувырком пошли дела,
Вместо Фавна иль Сатира
Нимфа Ваньку родила.
Александра Алексеевна была самой красивой и самой элегантной московской биологиней. Любая королева могла бы позавидовать её манерам, её прическе, её ручкам и ножкам. Я завидовала её таланту быть женщиной. Сразит же она меня наповал гораздо позже, когда ей будет под шестьдесят. Однажды зимой я ехала в Звенигород на совещание по генетике. Я уже сидела в электричке, в меховой шубе и шапке, когда в вагон вошла Александра Алексеевна в маленькой шляпке, в туфельках-лодочках, и села напротив меня.
В середине разговора она вдруг спросила:
- Нимфа, почему ваши синие блюдца полны удивления, когда вы смотрите на меня?
- Это не удивление. Это восторг. Как прикажете сейчас, в эту стужу, смотреть на вашу головку и ваши ножки?
- Но вы же знаете, у женщины всегда должны быть в порядке голова и ноги.
* * *
Прошёл месяц, и я затосковала по работе с Владимиром Владимировичем. Мы с ним за это время ни разу не виделись, я позвонила ему, и мы договорились, что по вечерам и воскресным дням я буду работать в ботанической группе в школьном здании, когда народу бывает мало и можно пользоваться свободным микроскопом. Владимир Владимирович сказал, что в его группу недавно зачислен выпускник МГУ Виталий Щербаков, он по воскресеньям всегда работает и поможет мне. В ближайшее воскресенье я поднялась на последний этаж школьного здания у метро Университет и растворила дверь с указанным Владимиром Владимировичем номером.
Я шагнула, и сердце оборвалось у меня. Рядом с дверью стоял тот, кто уже три месяца мерещился мне. Почти не удивившись, он схватил меня в объятия и стал неистово целовать. Придя в себя, я сразу же решила уйти. Мы вышли на предновогодний мороз. У подъезда моего дома мы расстались. Я просила, умоляла не искать встреч со мной, не звонить.
Потекли тревожные дни и ночи. Я не могла, не имела права не посещать семинары и собрания, которые проходили в конференц-зале школы. Сидя всегда на одном и том же месте с громко бьющимся сердцем и ушедшей в пятки душой, я чувствовала его взгляд и почти не понимала, что говорится с трибуны. Он всегда находил возможность передать мне записку, в которой всегда было написано одно и то же: «Любовь до гроба».
Т.Д.Лысенко, между тем, не прекращал свои вылазки. Н.С.Хрущёв всё больше поддерживал его, и на пленуме ЦК КПСС летом 1959 года он выразил недовольство по поводу назначения Н.П.Дубинина директором новосибирского института. В результате Николаю Петровичу пришлось покинуть этот пост.
***
Частым гостем нашей «халупы» стал Иосиф Абрамович Рапопорт. Как и В.В. Сахаров, он работал в области экспериментального мутагенеза. Поиск высокоактивных мутагенов среди химических соединений крайне интересовал директора Института экспериментальной биологии Н.К.Кольцова. Двум своим ученикам - В.В.Сахарову и И.А.Рапопорту он поручил решить эту задачу.
Первые исследования И.А.Рапопорта относятся к 1930-м годам, когда он, по свидетельству Н.П.Дубинина: «...без конца обследовал шкафы Н.К.Кольцова в его личной лаборатории, искал в них те или иные химические соединения. Н.К.Кольцов отдавал ему всё, только работай, только реши эту огромной важности проблему» (Н.П.Дубинин. Вечное движение. М. Политиздат, 1975). К 1945-1948 годам он открыл самые сильные из известных к тому времени химических мутагенов – алкилсульфаты и этиленимин.
Соперничать с ним могла только англичанка Шарлотта Ауэрбах, открывшая в 40-е годы сильнейший мутаген - горчичный газ. И.А.Рапопорт проявил незаурядные бойцовские качества на сессии ВАСХНИЛ 1948 года. После сессии он был уволен из Института экспериментальной биологии и до 1957 года работал в разных московских учреждениях. В 1957 году директор Института химической физики академик Н.Н. Семёнов пригласил И.А. Рапопорта на работу в свой институт в качестве старшего научного сотрудника. Теперь И.А.Рапопорт получил возможность продолжить свои исследования по химическому мутагенезу.
Дрозофила - самый удобный объект для генетических исследований; в пробирке с небольшим количеством корма она каждые две недели даёт потомство. Мушка успешно плодилась и размножалась в сооружённой в «халупе» термостатированной комнате. Она-то и привлекала И.А. Рапопорта, который ставил здесь свои опыты вплоть до сооружения термостата в Институте химической физики. Наш дрозофильный коллектив был счастлив разделить свой стол и мух с героем 1948 года. Худощавый, невысокого роста, быстрый как вихрь, он влетал в нашу комнату, и моментально начинала кипеть работа. Мы с радостью бросались помогать ему.
***
Я запоем читала современную зарубежную литературу по генетике. Работа шведского ученого А.Густафссона завладела моим умом и сердцем. Она называлась «Взрыв мутационной изменчивости», и в ней описывались результаты опыта на ячмене, в которых для индукции мутаций использовался химический мутаген этиленимин, открытый И.А. Рапопортом. Меня всё больше будоражило мое «ботаническое прошлое», но как выбраться из «дрозофильного ада», я не знала. Судьба же вновь улыбнулась мне. Ровно через год после начала моей работы у Н.П. Дубинина он вызвал меня в свой кабинет.
- Нам дано два аспирантских места. Будете поступать?
- Конечно! А кто будет второй?
- Я думаю, второе место мы отдадим ботаникам.
- Андрееву?
- Скорее всего ему.
Я была сказочно обрадована, но и опечалена. Ведь это первые два аспирантских места по генетике после 1948 года, и оба аспиранта - ученики В.В. Сахарова. Но если одно место отдается ботаникам, то второе - дрозофилистам? Значит, не миновать мне дрозофильной участи. Конечно, я понимала Н.П. Дубинина. Он жаждал продолжения своих работ, которые ещё до осени 1948 года принесли ему немалый успех. Я решила выбросить из головы печальные мысли, сейчас главное - сдать вступительные экзамены. После экзаменов состоялось утверждение темы моей диссертационной работы. Н.П. Дубинин, открыв заседание учёного совета, сказал, что в аспирантуру поступили Нимфа и Валя, и что Валя будет работать по полиплоидии на растениях, а Нимфа по популяционной генетике на дрозофиле.
Сердце у меня громко ухало, но я встала и твёрдым голосом сказала: «Я буду работать по химическому мутагенезу. Николай Петрович, я вас очень хорошо понимаю, но и вы должны меня понять - лучшие свои годы я отдала химическому мутагенезу». Все засмеялись, а затем начали говорить все разом, убеждать меня, что это слишком тяжело, что нет земли, что мне не смогут дать лаборантов и ещё много чего другого. Под конец А.А. Прокофьева - Бельговская воскликнула: «Нимфа! Вы же барышня! Как вы будете копать землю?». На что Владимир Владимирович сказал: «Она уже семь лет копает её в ботаническом саду Фарминститута». Это был веский аргумент. Но я очень обижена. Я чуть не плачу. Почему Александра Алексеевна так настроена против меня? Почему Владимир Владимирович вяло меня отстаивает?
Позже я поняла, что все жалели меня, зная, что мне предстоит. Лишь я сама не понимала, на что обрекаю себя.
Наконец Николай Петрович просит всех успокоиться и снова даёт мне слово. Твёрдым голосом, чеканя каждую фразу, я рассказываю о работах А. Густафссона, о том, что мы отстаём в этой области науки. Уверяю всех, что я смогу справиться с задуманным и не прошу никакой помощи. Закончив свою пламенную речь, я кладу Н.П. Дубинину на стол план работы. Николай Петрович внимательно просматривает его и вдруг неожиданно для всех говорит: «Я думаю, что мы не вправе возражать. Работы в этом направлении нам действительно необходимы, и кто-то должен начать их. Предлагаю утвердить тему аспирантской работы Нимфы Николаевны». Почти со слезами на глазах и почти с объятиями я бросаюсь к нему. Александра Алексеевна гладит меня по голове и говорит, как ей меня жаль. Руководителем работы утверждают Н.П.Дубинина.
***
Я развернула бурную деятельность. Позвонила И.А. Рапопорту домой, и он обещал помочь достать мутагены. Вскоре у химиков ИОХа по рекомендации И.А. Рапопорта я купила этиленимин и 1,4-бисдиазоацетилбутан. Но кроме мутагенов нужна земля, нужны семена. Работать решили на пшенице. Но к кому обратиться? Поехала к академику Н.В. Цицину в Главный ботанический сад. В то время он был самым известным и преуспевающим советским селекционером. Войдя в здание ботанического сада, спросила, где кабинет Н.В.Цицина. Поднялась на второй этаж, сказала секретарю, что я от Н.П.Дубинина. Н.В.Цицин тут же принял меня.
- Здравствуйте, Николай Васильевич; я аспирантка Дубинина. Буду заниматься химическим мутагенезом. Хотелось бы работать на ваших сортах пшеницы. Но у нас нет ни семян, ни земли.
- А что же вы хотите делать с моими сортами?
- Улучшать их с помощью мутагенов.
- Вы что же, считаете, что они недостаточно хороши?
- Но вы же сами их постоянно совершенствуете. Может и наши методы окажутся полезными.
- Ну что же, можно попробовать, хотя моя стихия - гибридизация.
Экспериментальное хозяйство, где велись селекционные работы Н.В.Цицина, находилось под Москвой, в Снегирях, и он написал директору хозяйства письмо о необходимости выделения для меня семян пшеницы и участка земли для опытных посевов. Так началась моя снегирёвская эпопея.
Лето 1959 года проходило между Москвой, дачным посёлком Хлебниково, где были Ванюшка с Антониной Ивановной, и Снегирями. Алексей по-прежнему большую часть времени проводил в командировках.
***
Однажды, подходя к своему дому, я услышала: «Дочурка! Дочурка!» Я замерла. Так в детстве часто называл меня папа. Это был он! И теперь я узнала, что в 1942 году он попал в плен. После освобождения его сразу же отправили в лагерь без права переписки.
Весь день я рассказывала ему о том, как жили мы с мамой, как я жила одна. Когда же я попросила: «Расскажи о себе», он ответил: «Не сейчас». «А почему в 37-м ночью мы уехали из Серафимовича?» - спросила я. «На следующий день всю интеллигенцию города должны были забрать. Узнали мы об этом случайно. Нас с мамой взяли бы первыми, ведь у нас все собирались по воскресным дням. Мы были молодыми, хотели жить, веселиться. Нам было не до политики».
Мы съездили на могилу мамы на Преображенское кладбище, и вечером папа уехал в Сибирь. Вскоре я получила от него письмо о том, что он совсем освободился и едет в Алма-Ату «отогреваться». Москва казалась ему холодной. В Алма-Ате он прожил до 1972 года.
Мама моя Зинаида Михайловна, в девичестве Васильченкова, окончила заочный Инженерно-строительный институт в Краснодаре. Все мамины предки жили в Павловске на Дону и когда-то были зажиточными купцами. В 1930 году сюда после окончания института был направлен на работу папа - Зоз Николай Степанович. Он был инженером-строителем речного пароходства. Вскоре после моего рождения папу перевели на работу в Серафимович. Бабушка моя, Мария Григорьевна Костомарова, была настоящей русской красавицей. Когда родители готовили её к свадьбе, она приехала в магазин за свадебным платьем. Её встретил молодой удалец Михаил Васильевич Васильченков, сын хозяина магазина. Он помог выбрать ей свадебное платье, и в тот же день они обвенчались. Так что «любовь с первого взгляда» живёт в нашей крови уже давно. Она проявилась и тогда, когда моя родная тётушка в возрасте 16 лет без разрешения родителей уехала в Москву «разгонять тоску», встретилась там с моим дядюшкой и осталась в Москве на всю жизнь.
***
Моя сердечная травма тем временем прогрессировала. Уже полтора года я получала записки от Виталия Щербакова, полтора года не отвечала на них и на заседаниях украдкой смотрела на него. Впрочем, многие молодые особы смотрели в том же направлении. И немудрено: был он в ту пору до неприличия красив. Я успокаивала себя тем, что кто-нибудь, наконец, осчастливит его, и мучения мои закончатся. Так не случилось.
С наступлением лета и моими частыми поездками в Снегири у него появились новые возможности. Он тоже стал работать в Снегирях на томатах вместе с другим сотрудником Н.П.Дубинина - В.Д.Турковым. Теперь я постоянно встречалась с ним на платформах, в электричках, на полях. С каждым днём становилось всё труднее. Его настойчивость стала приобретать мучительные для меня формы. Однажды он сказал: «Я буду ждать тебя на платформе в шесть часов». В пять часов я пошла пешком на соседнюю станцию, села в электричку и уехала в Москву. А на следующее утро, когда я приехала в Снегири, он сидел на платформе на лавочке и спал.
В 1935 году в Москве, в семье строителей метрополитена родился Виталий Щербаков. С детских лет он работал на станциях юных натуралистов Москвы, участвовал в выставках комнатных цветов и конкурсах юных биологов. В 10-м классе он написал сочинение на 12 страницах на тему «Кем я хочу быть», в котором удивительно грамотно описал, что такое генетика, и каково положение этой науки в стране после её разгрома в 1948 году. В заключении было написано, что генетику необходимо возродить, и для этого он поступит на биофак МГУ. Окончив с отличием биолого-почвенный факультет Университета, он стал одним из первых молодых сотрудников только что созданной лаборатории Н.П.Дубинина.
5
Летом на Садовом кольце ад кромешный. Шум и духота отравляют жизнь днём и ночью. Я хожу по квартире, не находя себе места, иногда подхожу к окну и смотрю на быстро несущихся моих мучителей. И ещё на одного мучителя, который часто стоит на противоположной стороне Садового кольца под роскошной липой. Теперь от этих лип и следа не осталось.
Однажды, подойдя утром к окну, я увидела, что Виталий стоит на своём месте под деревом с чемоданом. Осознание того, что стоять он будет насмерть, заставило меня мгновенно собрать нехитрые пожитки и, закрыв за собой дверь квартиры Иорданских, шагнуть в никуда. Ещё несколько минут тому назад я не знала, что такое может со мной случиться. Потом всю жизнь мне будет сниться сон: я закрываю тяжёлую дверь, шагаю на огромную лестницу и проваливаюсь в пропасть.
«Нам на троллейбус до Колхозной площади. Там чёрный рынок жилья», — сказал Виталий, когда я подошла к нему.
По сумрачноликой толпе мы быстро нашли рынок. На нём был только спрос и никаких предложений. Я остановилась у забора с нашими пожитками, а Виталий подходил к каждому толкущемуся и до самого вечера задавал один и тот же вопрос. К концу дня мы в полной безнадёжности стояли у забора, боясь задать друг другу вопрос, куда деваться, как вдруг к нам подошёл один из сутратолкавшихся:
- Я вижу, жильё вам очень нужно. У меня есть один адрес. Это в Сокольниках, думаю, вам подойдёт. Там подвал со всеми удобствами.
Через час мы уже были в «подвале со всеми удобствами» старого деревянного одноэтажного дома, стоявшего на пригорке, и остались в нём на три года. После многоликой коммуналки на Садовом кольце здесь было тихо, как на том свете.
Нашей соседкой была речка Яуза. По весне она то и дело пыталась заглянуть в наше окошко, но, к счастью, это ей ни разу не удалось. Стремящиеся к ней воды струились по каменному полу. Хозяин дома смастерил скамейки с низкими ножками, по ним мы ходили в половодье, когда вода сердито шумела, несясь с бешеной скоростью. Зато всё остальное время вода дружелюбно и ласково журчала. Нашей домашней обувью были резиновые сапоги и калоши. Хозяин притащил нам огромные рулоны белой бумаги. Ею мы каждые три-четыре месяца оклеивали стены, сдирая успевшую позеленеть старую.
На следующий день после подвального новоселья я поехала к Антонине Ивановне в Хлебниково, где она жила с Ваней. Мы долго сидели с ней на крылечке дачи, заливались слезами и не могли придумать, как жить дальше. Только теперь она рассказала мне о том, что у Алексея уже была несчастная любовь и что она чуть не кончилась трагедией. Для смягчения удара она просила пока оставить Ванюшку с ней. Я понимала, что она боится и того, что внук, которого она безгранично любила, пойдёт из благополучного дома бродить по подвалам. С тяжёлым сердцем я оставляла его с ней, не подозревая, что это «пока» станет вечностью.
***
В августе пришла пора убирать пшеницу, провести анализ и посев следующего поколения. После уборки урожая я пошла к директору снегирёвского хозяйства просить землю и получила отказ. «Привозите письмо от Н.В.Цицина», — сказал он. Но Н.В.Цицина в Москве не было, а время сева уходило. «На опытном участке земли не дам, сейте где хотите», — сказал мне директор, когда я снова пришла к нему. Я поняла его слова буквально, обошла всё хозяйство и нашла полосу земли между двумя заборами. Наступил вечер, когда я нашла лопату и стала копать. Была чудная августовская ночь. Легкий ветерок подбадривал меня. Полная луна удивлённо смотрела на меня огромными глазищами.
Рано утро мимо прошли два уже весёлых мужичка. Они озадаченно посмотрели на меня, и один сказал: «А ты здорово пашешь».
Вскоре мимо моего будущего вклада в отечественную науку прошел директор хозяйства. Внимательно посмотрев на меня, дабы удостовериться, здорова ли я, он вдруг махнул рукой и, успокоив себя - «коровы сожрут», пошёл дальше.
Невиданные мутанты пшеницы на цицинских сортах произросли на снегирёвской целине. Судьба явно улыбалась мне. Две статьи, положившие начало разработке метода мутационной селекции с использованием химических мутагенов, были написаны мною по результатам этой работы и отправлены в Доклады Академии наук, одна из них была опубликована в соавторстве с Н.П.Дубининым. К этому времени там уже была напечатана моя первая работа.
Когда я пришла к Н.П.Дубинину, чтобы подписать в печать свою первую статью, он, видимо, решил, что я слишком поторопилась и сказал: «Надо проверить». Работа была цитологическая, а самыми знаменитыми нашими цитологами были Борис Николаевич Сидоров и Николай Николаевич Соколов. Николай Петрович вызвал их, вручил им мою статью и велел проверить препараты. На следующий день в маленькой комнатке «халупы» я сидела между двумя «китами». «В зобу дыханье спёрло», но я мужественно брала препарат из рук Николая Николаевича, просматривала его, отмечая число перестроек хромосом, и передавала Борису Николаевичу. Когда в конце дня подвели итог, все были поражены, особенно я. Результаты всех трёх испытателей совпали с удивительной точностью.
***
В сентябре я устроила Ванюшку в академический детский сад. По субботам заходила за ним и привозила к Антонине Ивановне, этот день мы проводили вместе. Всё это закончилось, когда однажды Алексей запретил мне приходить к ним домой. Теперь я видела Ванюшку только в будни и то издалека. Я приходила к детскому саду во время прогулок и, стоя под большим тополем, смотрела на него. Моим любимым занятием стало поплакать. Я делала это либо ночью, либо днём, когда оставалась одна. Я часто звонила Антонине Ивановне, пыталась найти выход. Алексей всё настойчивее твердил, что лишит меня материнства. Я испугалась.
Мои хронические терзания привели к тому, что я стала падать в обмороки. И в какой-то момент я поняла, что если так будет продолжаться и дальше, я просто умру. И я решила на время прекратить борьбу. Ещё какое-то время я приезжала к Ванюшке, но потом Алексей женился и забрал его в новую семью.
6
К осени 1960 года моя аспирантская работа уже дала чёткие данные по возможности получения с помощью изучавшихся мною химических мутагенов полезных мутаций у растений. Собрав все материалы своей работы, я встретилась с И.А.Рапопортом, чтобы обсудить результаты. Он внимательно всё просмотрел и сказал: «Вам обязательно нужно сделать доклад в Институте химической физики. Я познакомлю вас с академиком Николаем Николаевичем Семёновым». Я повидала уже многих наших именитых учёных, с некоторыми была хорошо знакома, но с лауреатом Нобелевской премии общаться не приходилось.
В 1957 году Н.Н. Семёнов стал академиком-секретарем Отделения химических наук АН СССР. Он многое сделал для возрождения генетики в СССР. Яростная схватка произошла на XXI съезде КПСС, где против Т.Д.Лысенко выступили Н.Н.Семёнов и П.Н.Несмеянов. Борьба продолжалась с переменным успехом. Биофизики и генетики делали всё новые успехи в науке, создавали всё новые кафедры и лаборатории в МГУ, Московском физико-техническом институте, Институте атомной энергии и других научных и учебных учреждениях. Т.Д.Лысенко же делал всё новые виражи, и, в конце концов, вернул себе пост президента ВАСХНИЛ.
Институт химической физики АН СССР привольно раскинулся на Воробьёвых горах. Он был создан в 1931 году, на заре зарождения новой области естествознания - химической физики. Его директором стал один из самых талантливых учёных - Николай Николаевич Семёнов. Институт зародился в стенах Ленинградского государственного физико-технического рентгеновского института. В 1939 году он вошёл в состав Академии наук СССР, а в 1943 году переместился в Москву. Основные научные направления института в 1930-1940-е годы были нацелены на разработку теории строения вещества и исследование химических превращений. В институте работали выдающиеся учёные-академики Ю.Б.Харитон, В.Н.Кондратьев, А.И.Лейпунский, В.В.Воеводский, В.Л.Гольданский и другие. Проводимые в институте исследования легли в основу теории разветвлённых цепных реакций, сформулированной Николаем Николаевичем Семёновым. За работы в области исследований механизмов химических реакций Николаю Николаевичу была присуждена Нобелевская премия.
Вскоре с И.А.Рапопортом мы вошли в знаменитый кабинет Н.Н.Семёнова. Ещё молодой статный красавец лёгкой походкой пошёл нам навстречу. Остановившись передо мной, он изобразил крайнее удивление:
- Иосиф Абрамович! Я ждал солидную учёную даму!
- Лучше молодая ворона, чем старая жар-птица, - ответил И.А. Рапопорт.
Они долго смеялись, а я во все глаза смотрела на Николая Николаевича и любовалась им.
Через неделю я со снопами пшеницы и таблицами снова вхожу в кабинет Н.Н.Семёнова. Здесь собрались известные академики, почти со всеми я знакома: В.Н.Сукачёв представлял в печать мои статьи, к А.Л.Курсанову я ездила на консультацию, с Б.Л.Астауровым давно познакомилась дома у В.В.Сахарова, к П.А.Баранову ездила вместе с В.В.Сахаровым ещё в те времена, когда я работала в саду Фармацевтического института. Все эти маститые учёные работали в разных областях биологии, были знамениты и ещё достаточно молоды. Лишь один человек красоты необыкновенной был незнаком мне.
Доклад мой вызвал явное одобрение присутствующих. Н.Н.Семёнов попросил нас с И.А.Рапопортом подождать, пока он проводит гостей. С нами остался и поразивший меня незнакомец. Это был член-корреспондент АН СССР Николай Маркович Эмануэль. Он возглавлял бурно развивающуюся в нашей стране физико-химическую биологию. В его лабораторию и поступил на работу в 1957 году И.А.Рапопорт.
Результатом моего доклада явилось решение развивать работы по химическому мутагенезу растений в Институте химической физики. Николай Николаевич спросил:
- Вы согласны перейти к нам на работу?
- Но я ещё в аспирантуре, мне ещё год учиться.
- Перейдете в заочную аспирантуру. Да вам там и делать уже нечего.
- Хорошо, согласна.
Тут же написала заявление, его подписали Н.Н.Семёнов и Н.М.Эмануэль. И через несколько дней я стала сотрудницей Института химической физики. К этому времени Н.П.Дубинин получил лабораторные помещения на улицах Вавилова и Баумана, у него появились новые сотрудники и аспиранты, и я надеялась, что мой уход не слишком огорчит его.
Сектор Н.М.Эмануэля располагался в недавно построенном под физхимбиологию двухэтажном корпусе. И.А Рапопорт занимал в нём три комнаты, в одной из которых я стала обладателем собственного стола. Я осваивалась на новом месте, но мысли о том, как я буду работать с пшеницей на московском асфальте, тревожили меня. Встали вопросы о земле и сотрудниках, и я пошла с ними к Н.Н.Семёнову. В его кабинете я встретилась с Фёдором Ивановичем Дубовицким, который с огромным энтузиазмом возводил в то время филиал Института химической физики под Ногинском, в Черноголовке.
Эта встреча определила мою судьбу на ближайшее время. Было решено, что Ф.И.Дубовицкий в Черноголовке выделит для работы по химическому мутагенезу сотрудников, землю и жилье. Я принялась осваивать черноголовскую целину. Было это непросто, так как участок для опытов с большим трудом был найден на расстоянии двенадцати километров от жилых домов, сотрудникам было трудно ходить туда пешком, да и земля оказалась слишком скудной. Ограждения участка добиться нам не удалось, и в результате наш посев послужил неплохим кормом для местных коров. Мне опять пришлось идти к Н.Н.Семёнову и просить помочь с землёй и штатами.
- Николай Николаевич, я снова к вам с просьбами. На черноголовском опыте я поняла, что самодеятельность и серьёзная наука несовместимы. Для полевых испытаний необходимо хорошо оснащённое хозяйство, специально разработанные земли. Придётся искать какое-нибудь подмосковное хозяйство и просить приютить нас.
Николай Николаевич тут же позвонил директору НИИ удобрений и фунгицидов, и в течение пяти минут состоялась договорённость о выделении земли на опытных участках в Раменском экспериментальном хозяйстве этого института.
- Ещё чем-нибудь могу помочь?
- Да, еще нужны штатные единицы.
- Сколько?
- Десять.
- Что?! Да вы представляете, что такое десять единиц? Это же целая лаборатория!
- А вы представляете, сколько нужно сотрудников, чтобы проводить полноценные полевые работы? Для генетических исследований нужны масштабы, нужна статистика, иначе лучше вообще не работать.
- Ну, хорошо, сейчас узнаем в отделе кадров, чем мы располагаем на сегодняшний день.
Николай Николаевич звонит начальнику отдела кадров В.Д.Романову и договаривается о выделении шести единиц.
***
После вполне человеческих условий в Черноголовке, где у меня была двухкомнатная квартира, я возвратилась в подвал. Взяв зимой отпуск и просидев в подвале почти безвылазно месяц, я написала кандидатскую диссертацию. Но защищать её было негде, так как к тому времени ещё ни один совет не имел права принимать к защите диссертации по генетике. Наконец директору Института генетики и цитологии в Минске Н.В.Турбину было дано обещание, что учёный совет института скоро получит разрешение принимать к защите диссертации по генетике. Не дожидаясь официального разрешения, я поехала в Минск, чтобы сделать преддиссертационный доклад. Доклад был одобрен, и счастливая на следующий день я вернулась в Москву.
Когда, вернувшись в Москву, я вошла в свой подвал, я остолбенела. В середине рабочего дня Виталий лежал на нашем диване. Не было случая, чтобы он не пошёл на работу, и я испугалась.
- Ты что, заболел?
- Нет.
- А в чём же дело?
- В том, что, как оказалось, без тебя я не могу ни работать, ни есть, ни спать.
Жили мы тихо, уединённо, как подвальные мыши. Единственной частой гостьей нашей была сестра Виталия Надя Щербакова. Их связывала нежная любовь и дружба, продлившаяся всю жизнь. Впоследствии Надя окончила биологический факультет Московского педагогического института, некоторое время работала у меня в лаборатории.
***
В это время И.А.Рапопорт открыл новый класс мутагенов — нитрозоалкилмочевин, активность которых превосходила все известные в мире мутагенные факторы, и назвал их супермутагенами. Со мной работала одна сотрудница — С.И.Макарова. Получив штатные единицы, я начала подбирать сотрудников, и вскоре у нас стали работать Н.В.Григорова, Т.В.Сальникова, Н.Н.Кожанова и П.В.Колотёнков. К этому времени в моих опытах было показано, что один из открытых И.А.Рапопортом мутагенов – 1,4-бисдиазоацетилбуган по сравнению с другими химическими и физическими мутагенами не вызывает грубых структурных нарушений хромосом, и мы с И.А.Рапопортом написали совместную статью.
Мне предстояло сдать аспирантский экзамен по генетике. Я очень волновалась, так как сдавать его надо было Николаю Иосифовичу Шапиро, который у студентов МГУ славился необычайной суровостью.
Мы с Валей Андреевым договорились с Николаем Иосифовичем о времени, и вот я с экзаменационным листом сижу на Калужской 33, в Институте биофизики, за огромным столом, а напротив — мой грозный судья. Он даёт мне три вопроса и среди них «принцип попадания» в радиационной биологии. Теорию известного нашего радиобиолога Н.В.Тимофеева-Ресовского я хорошо знала. Я читала его книги, а в 1956 году была на его лекции. Это была его первая лекция в Москве после возвращения в СССР, и народу было видимо-невидимо.
Я сидела на краешке стула, подробнейшим образом записывала лекцию и срисовывала все картинки, которыми он иллюстрировал свой доклад. Эти картинки, а также те, которые были в его книгах, я изобразила на своих черновиках. Николай Иосифович взял мои листки, внимательно их изучил и сказал: «Вы свободны». Он отдал мне экзаменационный лист и попрощался. «Двойка», — стучало у меня в голове, когда я вышла за дверь, и я боялась взглянуть на оценку. Силы покинули меня, я села на диван, который стоял в коридоре и, немного придя в себя, посмотрела на экзаменационный лист. Там стояла пятёрка. Это было чудо, потому что Н.И.Шапиро никогда не ставил пятёрок, говоря «я сам на пятёрку не знаю». Но за эту пятёрку я заплатила дорогой ценой.
Я бегу к выходу. Вдруг, на ступеньках резкая боль заставляет меня вскрикнуть. Я на четвёртом месяце беременности и ни разу не посетила врача. Некогда! Нет времени! Боль утихает, и я иду к выходу, ругая себя последними словами. На улице боль снова скрутила меня. На Калужской заставе я остановила такси и попросила отвезти меня в ближайший роддом. Шофёр привёз меня на Загородное шоссе. В приёмном покое у меня потребовали направление. «Нет у меня направления! У меня дикая боль!» - «Тогда приходите завтра с направлением». Я села на лавку и потеряла сознание. Пришла в себя на больничной койке. И уже без ребёнка. Трое суток проплакала, не в силах ни есть, ни спать. Виталий в это время был в командировке.
Летом 1962 года мы провели в Раменском хозяйстве грандиозный посев пшеницы, использовав новые и старые мутагены И.А.Рапопорта, в том числе нитросоединения. Результат был сенсационным. Впервые в искусственном мутагенезе было получено огромное количество доминантных мутаций, около 10% растений несли это чудо в первом поколении, в то время как даже единичные мутации казались невероятными. Работа отнимала так много времени и сил, что мы очень редко своим коллективом собирались в лаборатории, чтобы отметить какое-нибудь событие. Но один праздник - день рождения И.А.Рапопорта отмечался всегда торжественно. Иосиф Абрамович воевал в Великую Отечественную войну, и часто вспоминал события тех лет. Когда стол был накрыт, и он входил в лабораторию, мы вставали и пели любимую его песню:
Там, где пехота не пройдёт
И бронепоезд не промчится,
Тяжёлый танк не проползёт,
Там пролетит стальная птица.
***
Осенью 1962 года в нашей семье должно было состояться пополнение. Настала пора выбираться из подвала. Единственным человеком, который реально мог помочь мне и действительно помогал в нелёгкой жизни, был Василий Константинович Боболев - заместитель Н.Н.Семёнова по научно-организационной работе. К нему я и пошла с поклоном. Единственное, что он мог для меня сделать в то время, это выделить комнату в мужском общежитии в Узком.
Это была трёхкомнатная квартира, в двух комнатах которой жили молодые ребята, сотрудники Института химической физики. За месяц до родов мы переехали в этот «рай в шалаше». В первый же день я так отчистила, отскребла, отодрала все «общие места», что вечером, когда ребята вернулись с работы, я, сидя в своей комнате, услышала: «Миша! Нам новую плиту поставили! И раковину новую! И унитаз!». Когда Виталий узнал, что у нас будет ребёнок, твёрдо заявил: «Будет двойня. Два мальчика!». И повторял это на протяжении всей беременности. Но родилась одна Марина. Виталий не мог вынести такой несправедливости судьбы. В середине дня он приезжал в роддом, передавал мне фрукты и записки с отчётом, какие пелёнки - распашонки он успел купить, а потом садился на лавочку напротив окон моей палаты, спиной к этим самым окнам, и так сидел до вечера. «Спина уже на вахте», - докладывали мне мои подруги по счастью.
Когда меня из роддома выписали, Виталий взял Марину на руки и тут же влюбился в неё. Я позвонила Антонине Ивановне, чтобы сообщить о рождении дочери, и вскоре она приехала в Узкое с невероятным количеством девчачьих вещей.
Я ещё кормила Марину грудью, когда получила из Минска телеграмму о необходимости прибыть на защиту диссертации. Покормив рано утром Марину, я оставила её Виталию вместе с бутылками каши, а сама отбыла самолётом в Минск. Турбин встретил меня в высшей степени любезно. Доклад хорошо был принят. После защиты я быстро оформила документы, - мне нужно было спешить на самолёт. Пулей вылетела из института и помчалась в аэропорт. Самолёт на Москву уже улетел. В панике я бросилась к начальнику аэропорта.
- Мне в Москву надо! Срочно! Ребёнка кормить!
- Вы что, гражданочка, в своем уме? Какая Москва? Какой ребёнок? Самолёт только что улетел, и больше сегодня не будет.
- Но сделайте же что-нибудь. Мне ребёнка кормить надо.
- А что же вы, мамаша, здесь мотаетесь, если вам ребёнка кормить надо?
- Диссертацию защищала.
- Диссертация - дело серьёзное. Сейчас что-нибудь устроим.
Вскоре пришёл молодой товарищ в форме и повёл меня к небольшому самолету. Под громкий скрежет всего составляющего и содержимого этой адской машины с тремя пилотами я вылетела в Москву. В руках у меня был огромный рулон таблиц. Когда мы уже подлетали к Москве, один из пилотов вдруг ехидно спросил:
- А где ваша сумочка?
- Ой, мальчики, скорее поворачивайте обратно, я сумку в Минске оставила, там все документы. Хохот пилотов заглушил рёв моторов, а сумка моя, как оказалось, ждала меня во Внуково.
***
Посевы пшеницы в Раменском требовали немалых забот. Дорога к ним из Узкого на автобусах и электричке в один конец уносила три часа жизни. Я с трудом нашла няню и приступила к «исполнению служебных обязанностей». Вечером я возвращалась домой к вороху пелёнок и батарее бутылок, которые надо было мыть и заполнять свежей кашей.
По количеству опубликованных статей и прочитанных книг Виталий всё время обгонял меня. Огромной помощью мне было то, что всю текущую отечественную и зарубежную литературу он приносил домой, поскольку с 1960 года он стал заниматься редакторской работой в реферативном журнале. Благодаря этому счастливому обстоятельству я знала абсолютно всю доступную в то время в стране литературу по генетике и смежным наукам.
Но нам нужно было, наконец, всерьёз подумать о жилье. Родители Виталия жили в то время с двумя детьми - дочерью Надей и сыном Володей в двеннадцатиметровой комнате в коммунальной квартире, я все ещё была прописана у Иорданских. В очередь на получение жилья нас не ставили, и мы решили написать письмо на очередной съезд партии. Через некоторое время из отдела учёта жилья и распределения жилплощади Академии наук пришло письмо, в котором нам предлагали комнату в коммунальной квартире на Шаболовке. Мы поехали посмотреть её, и перед нашим взором во всей красе предстала коммуналка - колыбель коммунизма. Многоместная кухня, длинный коридор, увешанный корытами, велосипедами и санками, а в конце - «отдельная комната».
Я поблагодарила партию и правительство и снова обратилась к В.К.Боболеву. Письмо, присланное из академического отдела, давало шанс на результативные хлопоты. Через несколько дней В.К.Боболеву удалось добыть для меня две комнаты в коммунальной квартире на Фрунзенской набережной. Мы перебрались туда, когда Марине исполнился год.
Сразу после переезда на Фрунзенскую набережную я позвонила Антонине Ивановне, и она ответила, что не может сейчас разговаривать со мной. Через некоторое время я позвонила снова, и она попросила меня «пока не звонить». Это «пока» растянулось надолго. Как я узнала позже, второй брак Алексея не удался, в семье были постоянные проблемы, Антонина Ивановна решила, что мне лучше не звонить, чтобы не усугублять их.
В нашем доме всё было бы прекрасно, если бы не набережная, по которой транзитом через Москву шёл грузовой транспорт. Жизнь на Садовом кольце породила у меня аллергию на это величайшее изобретение человечества. Прожив год на Фрунзенской, мы разменяли квартиру и переехали в двухкомнатную «хрущобу», в тихое место у леса на Севастопольском проспекте. Это была миниатюрная смежно-совмещённая жилплощадь.
В нашем доме нас навестил папа. Он женился на немолодой женщине, и жизнь его была вполне благополучной, за что я жене его, Людмиле Сергеевне, всегда была благодарна.
***
Я могла бы чувствовать себя счастливой, если бы не тоска по Ване. Когда мне особенно тошно, я бегу в Колобовский переулок. Здесь в дореволюционном кирпичном доме живет Элла Марковна Стародуб со своей дочерью Инной. Она значительно старше меня, но мы большие приятельницы. Ей я могу рассказать всё. С тех пор, как я познакомилась с ней в конце 50-х годов, она не только лечит мою душу, но и одевает моё грешное тело, и с тех пор я ношу только сшитые ею вещи. Она всегда мне рада, щедро угощает, иногда мы ходим в кино или в блинную.
Ясным тёплым днем я провожаю Виталия с Мариной в лес и мчусь в Колобовский. Сегодня мы идём в блинную. Дойдя до Цветного бульвара, поворачиваем в сторону центра. Умопомрачительный запах блинов смешивается с запахом цветущий липы и пьянит. Блиножёров сегодня немного. Горка золотистых блинов на общепитовской тарелке и густая сметана в гранёном стакане – всё, что нужно для счастья. Во время нашего пира небо вдруг опрокинулось и уронило на Москву тяжёлые капли летнего дождя. Выйдя из блинного рая, по умытому бульвару направляемся в сторону цирка и Центрального рынка, я провожаю Эллу Марковну домой. У дома не прощаемся - не наговорились. Теперь она провожает меня до троллейбусной остановки. Уже на остановке она вдруг крепко берет меня за плечи и ожесточенно трясёт.
- Почему ты позволяешь отнимать у тебя возможность видеться с сыном? Почему ты, наконец, не заберёшь его?
- Я не имею права.
- Почему?
- Я виновата.
- Перед кем?
- Перед всеми. Меня любили, мне верили, меня приняли в свой дом. А я всех обманула. Предала.
- Какая ты глупая! Какая же ты ещё глупая! Пойми, чем дальше, тем труднее тебе будет наладить нормальную жизнь.
Уже в троллейбусе, подойдя к открытому окну, я махнула Элле Марковне рукой и крикнула: «Я не имею права!» Троллейбус трогается. Она ещё некоторое время бежит за ним, что-то кричит, отчаянно жестикулирует. Но я уже ничего не слышу и не вижу. Слезы застилают белый свет. «Чем дальше - тем труднее» - стучит в висках. Я это уже давно поняла и ничего не могла сделать. Комплекс вины, который поселился в моем сердце, как только я ушла из квартиры Иорданских, и который навеки остался в нём, когда я уехала из Хлебниково, парализовал мою волю. А как только воля и решимость приходили ко мне, всякий раз вставало новое препятствие, которое заставляло жизнь бежать по старому руслу.
***
В 1963 году я получила письмо от всемирно известного селекционера академика П.П.Лукьяненко. Он просил меня выслать мутагены, которыми он заинтересовался, прочитан мою статью в «Докладах Академии наук». Поскольку пересылать мугагены по почте нельзя, я вылетела к нему в Краснодар, захватив с собой полученные мною мутанты пшеницы. Он был потрясён увиденным и посоветовал мне разослать письма в селекционные учреждения страны с предложениями о совместной работе по использованию химических мутагенов в селекции.
А тем временем над нами нависла новая опасность. После провала на выборах правой руки Т.Д.Лысенко - Н.И.Нуждина - в действительные члены АН СССР Н.С.Хрущёв обрушился на Академию наук и лично на Президента М.В.Келдыша. Это могло бы кончиться крахом, если бы крах не потерпел сам Н.С.Хрущёв. Его «оттепель» для генетики сопровождалась периодическими «заморозками». Теперь то и другое закончилось. Товарищ Л.И.Брежнев взошел на престол. Начинался великий «застой».
Из магазинов почти полностью исчезли продукты. Из Москвы вереницей шли длинные, зелёные, пахнущие колбасой поезда. Вывозилось всё без остатка. Я подходила к ближайшему к нашему дому магазину и, не доходя до него метров десять, уже знала, «выбросили» мясо или нет. Если его выбрасывали, то слышался радующий сердце стук костей о прилавок и мощный гул советских потребителей, которые, расталкивая друг друга локтями и менее удобными для этого частями тела, старались ухватить кусок побольше.
Не забыть и самое уродливое детище социализма — ширпотреб. Я до сих пор с содроганием вспоминаю прилавки ГУМов и ЦУМов. Не знаю слова, более унижающего человеческое достоинство, чем слово «коммунальный». Коммунальная квартира, коммунальная больница, коммунальный санаторий — шедевры коммунального общества, шлифующего коммунальную психологию. Не дошли только до коммунальных коек. Когда я училась в фармшколе, мне дали путёвку в санаторий, расположенный недалеко от станции Петушки. На втором этаже в бывшем танцевальном зале старинного особняка стояло 18 скрипучих кроватей. Студентки и старенькие бабульки «отдыхали» на них.
Тогда я познала один из законов природы — бабульки по ночам встают часто.
Коммунальный кошмар, к счастью, не смог лишить человека того, что дано ему Господом — таланта и основных инстинктов, в том числе тяги к личной собственности. Первое дало возможность сохраниться в нашей стране великому искусству. Второе развалило «развитой социализм», когда к 80—м годам он, как нарыв, созрел и лопнул.
***
У нас на работе «застоя» не было и в помине. Шла интенсивная работа по созданию и внедрению метода мутационной селекции. Я взяла справочник селекционных учреждений Советского Союза и всем разослала проект договора о совместной работе. Откликнулись сотни учреждений, и работа закипела. Началась напряжённая переписка, мне приходилось ежедневно писать письма, отвечать на множество вопросов. Многие энтузиасты стали нашими постоянными посетителями. С этого времени начались частые командировки практически по всему Советскому Союзу. Они были необходимы для внедрения мутагенов в селекцию и приносили много радости, удовольствия, но и трудностей, поскольку дома была семья.
Немало хлопот доставляла и текущая хозяйственная работа в институте — достать сетку для укрытия пшеницы от воробьёв, проволоку для ограждения участка, кристаллизаторы для обработки семян мутагенами, «пробить» машину. И я «доставала» и «пробивала».
1964 год счастливо завершился. Виталий успешно защитил кандидатскую диссертацию. К тому времени он стал довольно известным пропагандистом генетики. Уже первый его доклад о полиплоидии в Московском обществе испытателей природы в 1959 году принёс ему успех. Теперь он выступал с лекциями в самых разных учреждениях Москвы и других городов и республик. Его эрудиция и ораторский талант снискали ему известность. В лаборатории Н.П.Дубинина он стал любимцем молодёжи, особенно аспирантов.
В 1965 году произошло печальное событие — в мае безвременно ушёл из жизни Антон Романович Жебрак. Его несгибаемость, принципиальность, могучий талант, обаятельная улыбка и тонкий юмор навсегда останутся в памяти тех, кто знал его. В этом же году произошло первое официальное разоблачение Т.Д.Лысенко. Комиссия, назначенная для проверки его деятельности в Горках Ленинских, констатировала отсутствие каких—либо существенных достижений. Его провалили при переизбрании на должность директора Института генетики. В начале 1965 года в МГУ состоялся всесоюзный симпозиум «Экспериментальный мутагенез животных, растений и микроорганизмов». На нём было представлено несколько наших докладов, но они были включены в программу второстепенных заседаний.
Это навело меня на мысль о необходимости самим организовать всесоюзное совещание по химическому мугагенезу в нашем институте. И.А. Рапопорт одобрил эту идею. На первое совещание мы пригласили всех, кто работал в то время с химическими мутагенами не только на растениях, но и в других областях — в микробиологии, онкологии. С большим теоретическим докладом по химическому мутагенезу выступил И.А. Рапопорт. Я выступила с докладом «Химический мутагенез у высших растений». Для прибывших на семинар селекционеров я прочла несколько лекций по генетике растений и использованию мутагенов в селекции. В дальнейшем эти совещания и лекции стали регулярными, так же как и издание их трудов.
Однажды И.А.Рапопорт принёс к нам в лабораторию гранки своей книги «Микрогенетика» и попросил почитать их. Я читала, правила опечатки, но совершенно не понимала текста, мне казалось, что у меня «ум за разум заходит». Меня это очень огорчило. Лишь спустя некоторое время, когда в 1965 году книга вышла из печати, обнаружилось, что книгу не понимает никто. Вскоре после появления на прилавках магазинов она была изъята. А зря. Ведь это тоже история генетики. Я так и не знаю, была ли «макрогениальность» в непонятной «микрогенетике». И.А.Рапопорт как бы особняком стоял в мире науки. Одна-единственная страсть - поиск мутагенов - поглощала всю его жизнь и сделала его великим. Он свято верил во всемогущество своих химических мутагенов, никогда не брал в руки мутагены, открытые кем-то другим, и не поощрял своих сотрудников, работавших с «чужими» мутагенами.
В октябре 1964 года, вскоре после падения Н.С.Хрущёва, И.А.Рапопорту предложили написать статью по химическому мутагенезу в газету «Сельская жизнь». В статье он напомнил о трагедии, постигшей генетику в СССР, о жертвах этой трагедии, о гибели Н.И.Вавилова, Г.Д.Карпеченко, А.А.Сапегина и других генетиков.
В ней были обобщены все наши результаты по химическому мутагенезу, полученные на пшенице, и работы других исследователей, начавших к тому времени по нашим методикам опыты на сельскохозяйственных культурах. В статье были упомянуты фамилии наших некоторых сотрудников, работавших в Институте химической физики, в том числе и моя. В 1966 году вышла брошюра И.А.Рапопорта «Химический мутагенез. Теория и практика». В разделах о разработке метода мутационной селекции в Институте химической физики о практических результатах по получению полезных мутаций у сельскохозяйственных растений моя фамилия уже не упоминалась, хотя были приведены фамилии многих других исследователей, работавших по использованию химических мутагенов в селекции, в том числе тех, которым я давала методики, литературу, учила и консультировала их. Это был первый укол, было больно.
***
В начале 1966 года Институт генетики, возглавлявшийся ранее Т.Д.Лысенко, был ликвидирован, и во главе с Н.П.Дубининым создан академический Институт общей генетики. В этом же году было создано Общество генетиков и селекционеров имени Н.И.Вавилова во главе с К.Л.Астауровым, а годом раньше начал издаваться журнал «Генетика».
Летом 1966 года произошла крупная реорганизация Института химической физики. Он был разделён на отделы, в составе которых было создано много новых лабораторий. В том числе был создан Отдел химической генетики во главе с И.А.Рапопортом, который таким образом отделился от Н.М.Эмануэля. В состав отдела вошли три лаборатории. Одну из них возглавил сам И.А.Рапопорт, другую - Р.Г.Костяновский, занимавшийся синтезом биологически активных химических соединений, заведовать третьей лабораторией доверили мне.
Это событие почти совпало по времени с другим, куда более для меня значительным - у нас родилась вторая дочь Ирина. После её рождения в роддоме произошел забавный случай с моей фамилией. В первый день, когда уже всех детей принесли на кормление, в палату вошла медсестра и спросила: «Кто-нибудь знает, чей это ребёнок?» «Мой», - крикнула я. «А почему он без фамилии? Кроме нормального номера у него ещё стоит номер триста три, а фамилии нет». «Так это и есть фамилия, понимаете, триста три - это Зоз».
С моей фамилией было ещё немало курьёзов. После развода с Алексеем Иорданским я больше не стала её менять, но меня всегда мучил вопрос, откуда такое чудо. Однажды мы с Виталием были в гостях, и, как только вошли в квартиру, один из гостей вдруг пошел мне навстречу и весело воскликнул: «А вот и моя землячка!» Я в недоумении посмотрела на него, а он сказал: «Ну, ты же гречанка?»
Это запало мне в душу, и, как только я смогла, я поехала на родину папы, на Кубань, в станицу Брюховецкая. Там я разыскала столетнего деда с фамилией Зоз, и он поведал мне о том, что его прадед рассказывал ему, что Зозы были греками и пришли на Кубань с полуострова Тамань. Греческая кровь так долго разбавлялась русской, что все давно обрусели и позабыли своих древних предков. Все они были зажиточными и после раскулачивания разъехались кто куда. Во мне действительно есть нечто, напоминающее греческий облик, что очень удивляло моих родителей, потому что в родне нашей ни у кого такого не было. По-видимому, мои гены вспомнили прошлое и решили себя обнародовать. В Грузии меня принимали за грузинку, в Армении - за армянку, а в советских очередях часто называли «жидовской мордой».
После рождения Ирины месяц я просидела дома. Но надо было выходить на работу. Наша няня, сидевшая с Мариной, ушла сразу же, не желая ухаживать за двумя детьми. Найти няню для двух маленьких детей было практически невозможно.
Выручил отец Виталия Константин Парфёнович, которому только что исполнилось 60 лет. Он приехал навестить внучек, увидел безвыходное положение и решил уйти на пенсию. Я выскочила на работу, а он нянчил девиц три месяца, пока наконец не нашлась няня - тётя Тоня, которая много лет была беззаветно предана нам. Константин Парфёнович тоже вышел на работу и проработал на Метрополитене до 95 лет.
На Севастопольском проспекте мы жили в небольшой пятиэтажке, где все друг друга знали. Девиц наших очень любили и называли куклами. Когда тётя Тоня болела, я, схватив своих кукол, звонила подряд в каждую квартиру, пока не находилась живая душа, которая могла побыть с детьми до вечера. Так они «погостили» в очень многих квартирах.
Виталий любил наших девчонок. Он покупал им бесчисленное количество кукол и нарядов. Любил гулять с ними по улице Горького. Но чаще мы гуляли в зюзинском лесу рядом с домом. У меня есть один семейный «пунктик» - в доме всегда, при любых обстоятельствах, должно быть чисто. Однажды, когда мы собирались в лес, а я всё продолжала заниматься уборкой, Виталий сказал: «Ну, хватит уже! Скоро солнце сядет, а ты всё убираешься!» На что младшая молвила: «Что ты, папа, вдруг воры придут, а тут не убрано!»
Планету, как сказал А.Сент-Экзюпери, надо убирать. Я всю жизнь убирала не только квартиры, но и дворы, в которых жила, Ругалась с домоуправами, дворниками, мусорщиками, устраивала субботники. Помогало! Но, к несчастью, я не в силах бороться с кромешной грязью во всех дворах и улицах Москвы и Московской области.
Виталий любил музыку. После того, как мы услышали по радио одну из первых песен А.Г. Пугачёвой «Хорошо-то, хорошо», я хотела слушать её снова и снова, и Виталий стал ездить по магазинам и искать пластинку. Закончилось это появлением нового хобби - собирать пластинки. Главным образом это была классика, но было и немало, как говорил Виталий, «избранной эстрады».
Но на наших детей она мало производила впечатления. Мы поняли это однажды воскресным днём.
Жаркий московский летний день. Одуванчики побивают рекорды живучести. Всей семьёй мы входим в лес, начинающийся прямо у нашего дома. На его опушке, на скамье на полную катушку использует выходной день рабочий люд. Волосы растрёпаны, рубахи распахнуты, глаза сияют, щёки пылают. Гармошка надрывается и захлёбывается. «Шумел камыш» лихо режет воздух зюзинского леса. Наша младшая потрясена. Она, как вкопанная, останавливается перед скамьёй. Когда песня стихает, она что есть сил хлопает в ладоши и восклицает: «Вот это музыка, вот это песня, не то, что мамина Пугачёва и папины Битлы!» Когда же взвились в небеса «Шаланды, полные кефали», мы думали, не оторвём ребёнка от скамьи. Раззадоренные солисты специально для неё решили исполнить «Мурку». «Мурка» ей не понравилась.
У нас буквально был дом открытых дверей. В то время у Н.П.Дубинина было 18 аспирантов, и большинство из них работало с Виталием. Они постоянно бывали у нас дома. Одни копались в папках с рефератами, другие искали ссылки в картотеке, ящики которой занимали большую часть комнаты, третьи читали какую-нибудь книгу из нашей научной библиотеки. У нас же дома с аспирантами Виталия или моими постоянно обсчитывались и обсуждались последние результаты, писались статьи, диссертации.
* * *
У меня никогда не было отпусков, я не знала, что такое отдых. Лето - самая горячая пора работы. Когда трудящиеся, завладев профсоюзными путевками и дружно взявшись за чемоданы, везли свои бледные тела на южные пляжи, я моталась по полям, тряслась в электричках и автобусах. У меня теперь было много друзей и знакомых, и без особого труда мне удалось перебраться с нашими полевыми опытами в Московское отделение Всесоюзного института растениеводства, расположенное в Михнево. Здесь, недалеко от станции, мы сняли часть дома, где в период летней работы жили работавшие в моей лаборатории сотрудники.
Мои встречи с Антониной Ивановной были короткими и тяжёлыми. Алексей подозревал, что мы общаемся, и устраивал ей скандалы. Она тянулась ко мне, я тянулась к Ванюшке, но создать нормальные отношения между всеми нами никак не удавалось. Лишь одно утешало меня - я знала, что Ваня в её надежных и ласковых руках, в её тёплом родном доме.
7
Летом 1967 года мне посчастливилось побывать во Франции. Оставив позади «железный занавес», наша делегация очутилась на другой планете. Экскурсии по научным институтам, заседания и доклады приятно чередовались с удовольствием любоваться чудесами мировой цивилизации. Мы бродили по волшебным улочкам, музеям, отрываясь от нашей делегации и нарушая полученные в Москве инструкции. И все дороги вели нас в Лувр, к самой загадочной на свете женщине - Джоконде.
Ещё одна женщина покорила меня в Париже - Вера Вениаминовна Хвостова, известнейший советский генетик. Её я знала с первых дней работы у Н.П.Дубинина, но только в Париже появилась возможность познакомиться близко. Когда-то она была аспиранткой Н.П. Дубинина, с 1956 года работала в его лаборатории в группе ботаников. Её эрудиция, лёгкий, весёлый нрав покоряли раз и навсегда.
В зарубежных поездках с нашими товарищами всегда происходили чудеса, забыть которые невозможно. Любой гражданин страны, где мало хлеба и «нет секса», желает побывать в «чреве» Парижа, на Пляс Пигаль. Побывали и мы. В «чреве» нас потрясли невиданной красоты и размеров рыбы и невероятное количество мяса. Что касается секса, то приобщение к нему оказалось трагикомическим. Сразу же при нашем появлении на Пляс Пигаль одна дама местного значения сразу положила глаз на нашего красавца и мёртвой хваткой вцепилась ему в плечо. Он рванулся и бросился бежать по прилегающей к площади узенькой улочке. Она неслась за ним, носок к пятке. Наше стадо дружно бросилось за ними, вызывая недоумение среди жмущихся к стенам домов парижан. Когда дама, наконец, отстала, ругая нас последними словами, мы в изнеможении приземлились на тротуар и долго хохотали до колик. В тёмных парижских лабиринтах еле нашли гостиницу.
Почти все деньги я потратила на музеи и в Москву привезла лишь два резиновых мяча для девчонок. Страсть к мячам была у меня с раннего детства. Как только мы попали в Париж, первое, что я увидела, были неописуемой красоты мячи, и я сразу же решила, что без них из Парижа не уеду. На обратном пути в Москву я сидела в самолете рядом с Верой Вениаминовной и Дмитрием Константиновичем Беляевым - директором новосибирского Института цитологии и генетики. Говорили о мутационной селекции. Вера Вениаминовна сказала вдруг:
- Вам надо докторскую диссертацию защищать.
- Да что Вы, я кандидатскую всего четыре года назад защитила.
- Какое это имеет значение! Мой вам совет - не откладывайте. Дмитрий Константинович, возьмёте молодого соискателя?
- С удовольствием.
***
Вера Вениаминовна Хвостова в 30-е годы была аспиранткой Н.П.Дубинина, работала в институте Н.К.Кольцова и в 1948 году вместе с другими генетиками была уволена. В 1956 году она стала одной из первых сотрудниц лаборатории Н.П.Дубинина и работала в группе ботаников, а 1965 году перешла в новосибирский Институт цитологии и генетики и переехала служить науке в Сибирь. Вера Вениаминовна была ведущим цитогенетиком растений в нашей стране, её работы признаны мировой наукой. Она много помогала молодёжи, и молодёжь платила ей искренней любовью.
***
Полгода я думала, сомневалась, что-то доделывала и, наконец, решилась писать диссертацию. В самом начале 1968 года я притащила домой рабочие журналы. Вся литература была дома, под рукой. Каждый вечер, вдоволь наготовившись, настиравшись и наубиравшисъ, я раскладывала на нашей квадратной «молодёжной» тахте всю диссертационную утварь, высыпала пачку цветных карандашей и мы втроём - я и две девицы двух и пяти лет принимались за работу. Рядом, за маленьким письменным столом, сидел вечнопишущий Виталий. Все мои черновики, деревянные части тахты и окружающие стены скоро были размалёваны всеми цветами радуги. В десять часов две «диссертантки» укладывались спать, а я строчила еще два-три часа.
Продолжение следует на следующее утро, когда я пулей влетаю в 49-й троллейбус на конечной остановке у нашего дома, стремительно занимаю переднее сидение слева и тотчас погружаюсь в свой мир, разложив на коленях черновики и журналы. И мне ничуть не мешает другой мир за моей спиной, в котором оттаптывают друг другу ноги, говорят друг другу «комплименты» и тащат кошельки.
Сорок минут троллейбусного времени были самыми продуктивными, они произвели на свет треть диссертации и весь автореферат от введения до выводов. К маю труд был готов, и я отвезла его машинистке. Неожиданно она пропала, по домашнему телефону отвечали, что она переехала на новую квартиру, на работе никаких сведений не было. Я уже начала впадать в панику, когда она объявилась, - была в больнице, при переезде на новую квартиру сломала ногу. Ещё через два месяца я поехала, наконец, за диссертацией. Шёл проливной дождь, и на обратном пути, когда я садилась в автобус, какой-то дядя выбил у меня из рук папку. Мой труд украсил мостовую. Собрав кое-как всё до последнего листочка, я вернулась к машинистке. Лишь осенью передала многострадальную диссертацию в Новосибирск.
В Москве в то время не было ни одного специалиста, который мог бы оппонировать мою диссертацию, но я стала искать оппонентов по всей стране. Поскольку это было мое «личное» дело, ездить приходилось в выходные или праздничные дни. И вот 29 апреля 1968 года я поехала в Киев к известному генетику Петру Климентьевичу Шкварникову. Купила «с рук» билет и днём 30 мая незваным гостем явилась к нему домой. Встретил он меня как родную и сразу же дал согласие на оппонирование. Когда от него я приехала на вокзал, там было светопреставление. Весь Киев ехал в Москву на Первое мая. Когда подавали состав, вагоны брали штурмом. И я ринулась. В безумной тесноте и духоте, стоя всю дорогу на ногах я благополучно прибыла в Москву.
В следующие выходные дни я полетела в Грузию к Г.С.Тедорадзе. Немного я знала о том, что такое Кавказ, поэтому Виталию сказала, что лечу в Краснодар. Мне было известно лишь то, что Г.С.Тедорадзе живет в селе Мцхета. Я долетела до Тбилиси, на автобусной станции узнала, каким автобусом можно доехать до этого села. И благополучно прибыла к Г.С.Тедорадзе. Именно к нему я поехала потому, что он методом индуцированного мутагенеза впервые в нашей стране вывел вошедшие в практику сорта сельскохозяйственных растений.
Когда я явилась к нему и сказала, что я Зоз из Москвы, он воскликнул: «Ты знаешь, кто такой Зоз?! Зоз - это великий ученый! А ты говоришь Зоз!»
После того, как он очень внимательно изучил мои документы и получил в подарок оттиски моих работ, он начал бегать по увитой виноградом веранде, поднимать вверх руки и восклицать: «Господи! Ко мне Зоз приехал!» Он был уже очень стар и болен и, увидев это, я не стала говорить ему, зачем приехала, сказала, что хотела своими глазами увидеть создателя первых сортов, и он был счастлив. С огромным букетом кинзы, которую я обожаю, я вернулась в Москву.
***
В 1968 году из Института общей генетики вынужден был уйти Виталий. К этому времени у нас были любимый дом, любимые дети, любимая работа. И вдруг удар судьбы. С середины 1960-х годов в институте Н.П Дубинина начался злокачественный процесс, нанёсший генетике немалый ущерб. Бесконечные конфликты привели к тому, что от Н.П.Дубинина ушли талантливые учёные. Первыми среди них были В.В.Хвостова, В.В. Сахаров, Н.Н.Соколов, Б.Н. Сидоров. Все они были с Н.П.Дубининым ещё с начала 30-х годов, когда он - молодой талантливый учёный - стал заведующим Отделом генетики в институте Н.К.Кольцова. Они же были первыми его сотрудниками, когда в 1956 году он получил лабораторию в Институте биофизики. В 1966 году Н.П.Дубинин был избран действительным членом АН СССР, стал лауреатом Ленинской премии. И начал одного за другим терять своих верных соратников.
После нелёгких поисков работы Виталий устроился сначала доцентом в Московский педагогический институт им. В.И. Ленина, а в начале 1970 года перешёл в Московское отделение ВНИИ растениеводства, где возглавил Отдел радиационной генетики и радиобиологии. Этот отдел располагался в деревне Шебанцево недалеко от станции Белые Столбы по Павелецкой железной дороге. В конце 50-х годов здесь было создано Гамма-поле, предназначенное для научных и селекционных работ в области радиобиологии и радиационной селекции. На Гамма-поле были приличные опытные участки, и в 1974 году я со своей лабораторией перебралась на них. Сотрудники Гамма-поля жили в расположенных неподалёку домах.
В казённом доме из трёх комнат жили не только мы с детьми, но и сотрудники моей лаборатории, работавшие на наших опытных участках. Иногда приезжали аспиранты, мои или Виталия, и тоже жили у нас. Вечером все собирались за большим столом. Виталий над всеми подшучивал, терраса тряслась от нашего смеха.
Особенно подолгу жил у нас мой аспирант из Баку М.Ш.Бабаев. Он работал так энергично, что мои сотрудники называли его трактором. Над ним Виталий тоже любил шутить, но и Меджнун тоже не без юмора, и нас очень забавляли их перепалки.
Иногда у нас происходили веселые или грустные истории. Однажды Виталию подарили петуха Петю и трёх курочек. Наш сосед Николай Боронец, у которого петух в курином гареме был так стар, что уже не кукарекал, посмотрев на нашего красавца, сказал: «Такому нужно кур семь, не меньше». «Перебьётся» - ответил на это Виталий. Но Петя был с ним не согласен. Утром он взлетел на крышу сарая и оглядел окрестности. Через две минуты он уже наслаждался жизнью в соседнем дворе, а старый владелец гарема безоговорочно капитулировал в кусты. Вместе с ним ушла такая же старая курочка.
В положенное вечернее время Пётр важно восседал на своем троне. Когда же его захотели свергнуть, он так яростно сопротивлялся, что Виталий сказал Николаю: «Ладно, пусть остаётся, расплачиваться будешь яйцами». Старого петуха изловили и водворили в наш сарай, забыв про его подружку. А рано утром у дверей сарая возлюбленную не кукарекавшего петуха нашли мёртвой.
***
В мае 1969 года я летела на защиту диссертации. В самолете мой сосед покосился на скрученные в рулон таблицы.
- В Академгородок на защиту?
- Да, угадали.
- На какой совет?
- Объединённый, биологический.
- Какое совпадение, я туда же. Кандидатскую там защитить не проблема. А вот на защиту докторской я лечу второй раз. То оппонент не приехал, то кворума нет - члены совета ведь со всей Сибири на большой совет съезжаются.
Он подлил масла в огонь. Я и так волнуюсь, а теперь ещё добавились новые опасения. Поселившись в гостинице Академгорадка, я пошла к учёному секретарю совета. Им оказался симпатичный молодой человек. Встретил он меня несколько странно. Долго смотрел то на фотографию на документах, то на меня. Я увидела его явную озабоченность и спросила, в чем дело.
- Для нашего совета вид у вас очень несолидный.
- Что же это за совет такой?
- Поживёте - увидите. Вы и приехали защищать на такой совет, потому что слишком несведущи и наивны, да ещё ладно бы кандидатскую, а то докторскую!
В день защиты, с утра пораньше, я развешивала таблицы в конференц-зале. Забежал учёный секретарь:
- Кажется, всё в порядке, кворум должен быть, все члены большого совета приехали.
Я несколько успокоилась. Моими оппонентами были В.В.Хвостова и В.Б.Енкен, жившие в Академгородке, и Н.Н.Карташова из Томского университета. Накануне вечером все они звонили мне в гостиницу, успокаивали, подбадривали. Сказали, что на диссертацию поступило 99 отзывов. П.К.Шкварникав учёным советом был отвергнут именно по той причине, что кворум - дело важное, а оппонент живёт за тридевять земель и может не приехать.
Ко мне подошёл мой воздушный попутчик:
- Так Вы оказывается, докторскую защищаете? Вам повезло, говорят, кворум сегодня есть. А вот у меня опять прокол, оппонент не приехал.
В этот момент влетел встревоженный ученый секретарь:
- Я же говорил, вид несолидный. Всех членов большого совета распугали. Они заходят в зал, смотрят, какая-то девчонка развешивает таблицы, думают, что докторскую заменили кандидатской, и уходят. Теперь вот отлавливаю кого в буфете, кого в лаборатории, кого в библиотеке.
Но, наконец, все в сборе. Д.К.Беляев открывает заседание совета. После оглашения результатов голосования все поздравляют меня, говорят приятные слова. Сибиряки устроили незабываемый вечер в честь моей защиты и покорили меня. Моё имя оказалось благодатным материалом для стихов.
***
1969 год отмечен и печальными событиями. В этом году ушёл из жизни самый светлый, талантливый, бескорыстный, честный и преданный науке человек, Владимир Владимирович Сахаров. Именно он, будучи аспирантом классика мировой генетики Н.Н.Кольцова, был в числе первых в нашей стране, кто достиг успехов в поиске химических мутагенов. Его работы начала 1930-х годов и работы Г.А.Надсона и Г.С. Филиппова, а также М.Н.Мейселя, выполненные незадолго до этого, открыли эру индуцированного мутагенеза и создали базу, на которой впоследствии трудились и добивались успеха наши и зарубежные крупные учёные. В 50-70-е годы он активно работал в области полиплоидии растений и много сил отдал созданию тетраплоидной гречихи.
***
Вскоре начались приключения с моей диссертацией. После поступления в ВАК её отправили на отзыв. Я знала, что попала она к Н.П.Дубинину, и была спокойна. Ну не мог он дать отрицательный отзыв! Однако время шло, из ВАК не была никаких известий. Наконец по прошествии года меня вызвали туда. Дали почитать отзыв. В нём было написано, что рецензент хорошо знает соискателя и его работу, что работа заслуживает самой высокой оценки, но «диссертация могла бы быть написана лучше». Эти последние слова для ВАК ничего не значили. Необходимо написать «заслуживает», либо «не заслуживает». Когда меня спросили, что я по этому поводу думаю, я ответила, что любая диссертация может быть написана лучше, так же как и любое платье может быть сшито лучше.
Мне сказали, что если бы рецензент не был столь велик и авторитетен, то диссертацию комиссия ВАК могла бы утвердить, но в сложившейся ситуации её придется отправить на дополнительный отзыв. Через некоторое время мне позвонили друзья из Ленинграда и сообщили, что моя диссертация пришла на отзыв в университет к известному учёному и автору учебников по генетике М.Е.Лобашёву, что он её читал и одобрил. Я хорошо знала М.Е.Лобашёва, много раз встречалась с ним на совещаниях, он всегда лестно отзывался о моей работе. Я успокоилась, но через три дня пришло известие, что у М.Е. Лобашёва инфаркт. Долго проболев, к великому сожалению, он умер.
Диссертацию переправили в ВАК, прошёл ещё один год. Через некоторое время мне позвонил Б.Л.Астауров и радостно сообщил, что ему на отзыв пришла моя работа, что он незамедлительно даст отзыв. Я недолго радовалась, как вдруг меня вызвали в ВАК. Там сказали, что Б.Л.Астауров дал прекрасный отзыв, но слишком поторопился, что вызвало подозрение, так как диссертации у академиков обычно долго вылёживаются. В связи с этим диссертацию снова послали на отзыв. Дав положительный отзыв, директор НИИ сельского хозяйства Нечернозёмной зоны Г.В.Гуляев поставил точку в затянувшейся истории. В мае 1972 года, ровно через три года после зашиты, диссертация была утверждена.
***
Физические перегрузки и душевные терзания свалили меня. Трижды подряд я переболела ангиной. Начались проблемы с сердцем. На неотложке меня отправили в академическую больницу, где я пробыла два месяца. Врачи решили, что мне срочно надо удалить гланды, для чего отвезли меня в Первую городскую больницу. Забыть её невозможно. В хирургическое отделение запрещалось брать личные вещи. В приёмном покое с меня всё сняли, надели на голое тело солдатскую шинель, на босые ноги - сапоги, на голову - полотенце и в декабрьские морозы повели по длинному больничному двору, как арестанта. В двадцатиместной палате круглосуточно кого-то привозили, кого-то увозили, одни стонали, другие храпели, посетители и няни толкались днем и ночью. После трёх бессонных суток я вернулась в академическую больницу, четырёхместный рай.
Гланды терзали меня всю жизнь. В пять лет я переболела скарлатиной, после чего начались бесконечные ангины. Врачи решили, что гланды надо удалять. Но когда меня посадили в кресло, и хирург подошел ко мне со страшными инструментами, я закричала так, что папа выхватил меня из кресла. Втроём, папа, мама и я, обливаясь слезами и взявшись за руки, бежали по улицам Краснодара домой, как будто хирург тот гнался за нами со своими инструментами. За квартал до нашего дома в магазине «Игрушки» купили мешок кукол и зверей.
Когда в академической больнице мне сказали, что гланды нужно срочно удалять, я испугалась. Но меня убедили, что операцию будет делать виртуоз, грузин Хаперия Реваз Владимирович, и что я ничего не почувствую. Посадив меня в кресло, он сказал: «Открой широко рот, я только посмотрю». Я открыла рот и через несколько мгновений услышала: «Вставай, иди шашлык кушай».
Летом я ещё плохо себя чувствовала, и Виталий настоял на том, чтобы я взяла отпуск. С детьми мы отправились в Крым, где месяц прожили в раю под названием «Никитский ботанический сад».
А в моё отсутствие разыгралась трагедия. За главного на наших экспериментальных полях оставалась Т.В.Сальникова. На наших посевах в Михнево вовремя не была накрыта сеткой пшеница, и воробьи склевали всё дочиста. Для ВИРа, где опытные посевы всегда содержались в идеальном порядке, это был нонсенс. Директор позвонил заместителю директора Института химической физики, тот вызвал И.А.Рапопорта, дал ему машину, и Иосиф Абрамович выехал на поле. Это был первый и последний случай, когда он был на наших посевах. Для меня трагедия заключалась в том, что почти полностью была уничтожена коллекция мутантов пшеницы.
***
Но был и светлый, очень светлый праздник в моей жизни. С 1973 года Ваня и Антонина Ивановна остались жить вдвоём, и теперь ничто не мешало нам быть вместе. Я долго ждала этого, стиснув сердце и зубы. Сердцем же Алексея в это время всё больше и больше владела любовь к дочери Машеньке, рождённой в третьем браке. Забирать Ваню от бабушки теперь было слишком поздно. На протяжении всего предшествовавшего периода мы с Алексеем виделись только на конференциях, как правило, издали.
Но однажды судьба свела нас. В 1974 году было принято постановление правительства «О развитии молекулярной биологии и генетики в СССР». В связи с этим была назначена партийная проверка Института молекулярной биологии АН СССР. Меня включили в состав комиссии, возглавляемой А.В.Яблоковым. Я позвонила в партком Молбиологии, чтобы договориться о встрече, и, когда голос ответил мне, что я могу прийти в любое время, сердце моё вдруг сильно забилось. На следующий день я пришла в партком института. Встретил меня Алексей, и три дня нам вместе пришлось потрудиться.
Теперь же, когда он уехал от Антонины Ивановны и стал, как и я, приходить к ней и Ивану, мы иногда случайно встречались. Он увлекался живописью, и мы подолгу говорили с ним то о каком-либо художнике, то о картине, Антонина Ивановна принимала участие в наших часто горячих спорах.
У нас сложились очень странные отношения. Выйдя вечером из дома Иорданских, молча мы сворачивали в Неопалимовский переулок, некоторое время бродили по нему так же молча, и лишь изредка поглядывая друг на друга, затем выбирались на Садовое кольцо, и здесь наши дороги расходились. Что-то давали нам эти загадочные погружения в прошлое. Возможно, они необходимы были для того, чтобы простить друг друга за всё в нашем настоящем.
8
Квартира на Севастопольском проспекте становилась для нас всё теснее и теснее — росли девчонки, увеличивалось количество книг, папок с рефератами, пластинок и горшков с цветами. Надо было что-то предпринимать, и я вдруг узнала, что наш институт строит кооператив. Но осталась лишь одна квартира, зарезервированная для председателя, которого никак не могли найти. Перспективой стать мне председателем Виталий был страшно недоволен. «Ты всегда лезешь туда, куда ничья голова не пролезает», — сказал он мне. Поэтому мне долго пришлось скрывать от него то, что дом я уже строю и что денег уже назанимала.
Квартира эта была четырёхкомнатной, размером 99 квадратных метров. Когда я выяснила, сколько это стоит, то оказалось, что деньги у нас есть на один квадратный метр. Надо было срочно занимать. В Москве занять деньги было практически не у кого, но у меня были друзья в союзных республиках, и я заняла их в Грузии, Эстонии и на Украине.
Началась весёленькая жизнь. Вместе с председателем ревизионной комиссии Е.Л. Аптекарем мы носились по подвалам, чердакам и крышам, но главным образом по кабинетам начальников. Все надо было «выбивать» — паркет, двери, обои и даже лифты. Когда мы с Евгением Львовичем приходили к очередному начальнику с очередной просьбой, тот с ходу отвечал: «Нет!» Тогда Евгений Львович начинал вести с ним спокойную беседу о том, как тяжело строить, как нелегко быть начальником, как несправедливо, когда учёным во всём отказывают. Эта длительная беседа всегда заканчивалась получением резолюции: «Срочно выделить».
По тем временам у меня была большая зарплата, Виталий зарабатывал деньги в реферативном журнале, и мы довольно бодро выплачивали долги. Но квартиру, как известно, обставляют мебелью. Мебели в Москве не было. Была лишь очередь на мебель, и в магазине на Ленинском проспекте я в неё записалась. Каждую субботу в течение года Виталий или я ездили отмечаться.
За месяц до въезда в новую квартиру, получив зарплату, выслала последнюю сумму долга в Таллинн. Счастливая возвращалась домой и из почтового ящика достала открытку на мебельный гарнитур. Поднялась домой и села к телефону - занимать деньги.
Строили мы, строили и наконец, летом 1975 года, построили. По существовавшим законам старую квартиру мы могли оставить за собой только при условии развода. Виталий категорически отверг этот «выход из положения», и, въехав в новый дом, мы сделали подарок государству.
***
А на работе тем временем шли тяжёлые, продолжительные бои. Я уже давно чувствовала изменение отношения И.А.Рапопорта ко мне. Но была поражена, когда меня вызвали в партком и дали прочесть его письмо. В последующие дни меня стали вызывать заместители Н.Н.Семёнова и в недоумении спрашивать, что случилось. Суть писем в партком и жалоб в дирекцию состояла в том, что я не генетик, а фармацевт, и что я лодырь, поэтому меня надо срочно уволить.
Много раз я пыталась поговорить с Иосифом Абрамовичем, но как только я к нему приближалась, он буквально убегал. На вопрос «что случилось?» ответить я не могла, так как в последнее время ничего особенного не случалось. Никаких неблаговидных поступков я не совершала и в 70-е годы работала с тем же рвением, что в 50-е, 60-е. Но раньше это было полезно, поскольку нужно было «раскрутить» химические мутагены, а теперь стало, по-видимому, вредно, так как вместе с мутагенами я «раскрутила» и себя.
Ситуация была тупиковая: И.А.Рапопорт настаивал на моём увольнении, все комиссии были на моей стороне — придраться было не к чему. Слишком велики были научные и практические успехи руководимой мной лаборатории: ежегодно печаталось 10-15 статей, защищались 2-3 диссертации, выполненные под моим руководством, совместная работа по внедрению химических мутагенов в селекцию велась более чем с 200 сельскохозяйственными учреждениями, каждый год проводились всесоюзные совещания и издавались их труды, большинство сотрудников лаборатории активно меня поддерживало. История затягивалась, мешала работать и жить.
Развязка становилась неизбежной. Всё нарастающие противоречия делали её неотвратимой. Когда я принялась развёртывать работу по мутационной селекции по всей стране, я не собиралась силами семи сотрудников лаборатории обрабатывать сотни килограммов семян мутагенами для сельскохозяйственных учреждений, хотя понимала, что в каком-то объёме эта работа неизбежна. Но аппетит И.А.Рапопорта всё возрастал, и на совещаниях он призывал селекционеров присылать в наш институт семена всех культур без ограничения. И они шли сотнями килограммов ежегодно. В 1972 году мы обработали мутагенами около тонны семян. Мутагены — сильнейшие канцерогены. Должных условий для работы с ними у нас не было — небольшая комната с едва работающим вытяжным шкафом.
Помощи от И.А.Рапопорта не было никакой - ни дополнительных сотрудников, ни улучшения условий. Я стала спорить, протестовать, порой и кричать. Но Иосиф Абрамович был богом! И потому, борясь из последних сил, я в конце концов выполняла его требования, особенно когда он кричал: «Не смейте мне перечить!»
Не помогали и мои увещевания о том, что сотрудники академического института должны заниматься наукой, а не мешки таскать. Обработка семян мутагенами, организация ежегодных всесоюзных совещаний, выпуск сборников — трудов совещаний, - и всё в основном силами тех же сотрудников. А ведь нужно читать литературу, ставить опыты, в том числе огромные полевые, писать статьи, редактировать и оппонировать диссертации, ездить в командировки и так далее. Метод также требовал серьёзной доработки.
Видя катастрофическую ситуацию, я стала убеждать И.А.Рапопорта в необходимости создания региональных пунктов по обработке семян мутагенами. Сделать это мне ничего не стоило. Я лично знала директоров всех учреждений, использовавших наш метод. Они с удовольствием пошли бы мне навстречу. Но И.А.Рапопорт категорически возражал, упрекая меня в том, что я хочу «всё разбазарить». Я пыталась убедить его в том, что региональные пункты необходимы не только для того, чтобы безмерно не травить сотрудников, но и для того, чтобы дело наше осталось жить и тогда, когда нас не станет. Для этого же я настаивала на организации заводского производства химических мутагенов и выпуска их с инструкцией по работе с особо опасными химическими препаратами. Но он возражал и против этого. Работа велась с мутагенами, синтезированными в лаборатории Р.Г.Костяновского.
И.А.Рапопорт не хотел выпускать из своих рук грандиозные результаты мутационной селекции. Тезис «даёшь сорта!» доминировал над всем. Но всё само собой рухнуло, как только ни его, ни меня не стало у руля.
***
Положение моё оказалось безвыходным, когда сотрудница моей лаборатории Т.В.Сальникова, которой по ночам снилось и не давало покоя мое завлабовское кресло, стала членом парткома Института химической физики и приобрела близкого друга в лице учёного секретаря Института. Зелёный свет открылся для неё по всем дорожкам Химфизики. Мне же был перекрыт кислород - дорога в кабинет Н.Н.Семёнова. Николай Николаевич в то время уже был серьёзно болен, и все текущие дела вёл учёный секретарь, готовя все бумаги, которые должен подписать директор.
Однажды меня неожиданно вызвали в кабинет директора. Я вихрем летела на встречу с Н.Н.Семёновым. «Наконец-то!» Когда же распахнула двери, бедному моему сердцу было не до радости, я поняла, что попала в западню. В своем рабочем кресле сидел Николай Николаевич, по левую руку Иосиф Абрамович с парткомовской дамой, по правую руку - друг дамы. При моем появлении, И.А.Рапопорт буквально вскочил и громко скороговоркой произнёс: «Николай Николаевич, Зоз надо срочно уволить, она не генетик, а фармацевт и никогда не бывает на полях, мне самому приходится туда ездить». Я открыла рот от удивления. Но мне тут же пришлось его закрыть, потому как мне сказали, что я свободна. Я видела, что Николай Николаевич растерян, хочет что-то спросить или сказать, и на мгновенье приостановилась, но мне велено было немедленно покинуть кабинет. Единственный визит Иосифа Абрамовича на наше поле, видимо, не принёс ему удовольствия, и он решил использовать его для моего утопления.
В это время цвела знаменитая химфизическая сирень. Я долго сидела под сиреневым кустом и не могла прийти в себя. Мне жалко было Николая Николаевича, он явно не понимал, что происходит. «Зачем вынудили его, уже не совсем здорового, присутствовать на безобразном спектакле?!» Жалко было вычеркивать из сердца Иосифа Абрамовича. Жалко было себя. «За что?» Только парткомовскую даму было не жалко. Она решала свою проблему доступным ей способом. И решила. За все её заслуги лаборатория для неё была создана. И очень скоро.
Во время короткой, но страстной речи И.А.Рапопорта перед Н.Н.Семёновым упорно клали какую-то бумагу, но он отодвигал её. Приказа о моем Увольнении после этого спектакля не последовало, а я ждала его. Недооценила отношение ко мне Николая Николаевича. Я только-только по-настоящему стала созревать как учёный, только-только начали выходить мои серьёзные теоретические работы. Набралась опыта, приобрела авторитет и доверие у моих коллег. И теперь на взлёте меня хотят подстрелить. Зачем? Тогда я этого не могла понять.
К великому сожалению, в это время уже не было В.К.Боболева, с которым мы вместе так много сделали для того, чтобы работа по мутационной селекция постоянно шла в темпе, кто помогал мне в нелегкой организационной работе, знал все проблемы руководимой мною лаборатории и все трудности, которые мне постоянно приходилось преодолевать.
Внедрение химического мугагенеза в практику, защита диссертаций, квартирные кошмары и личные волнения были позади. Теперь можно заняться глубокими теоретическими и практическими проблемами мутагенеза. Одна из них серьёзно интересовала меня. Дело в том, что особенностью генома растений является существование блоков генов, что выражается в том, что многие признаки наследуются сцепленно и разъединить их практически невозможно. При этом сцепленно могут наследоваться и полезные и вредные признаки. Разделить их и получить формы только с положительными признаками - трудная и важная задача. В частности, у пшеницы существуют виды с круглым зерном, но этот признак наследуется только совместно с целым комплексом отрицательных. Получить круглозёрную пшеницу, лишённую нежелательных признаков, пока не удавалось. Меня привлекала эта проблема уже несколько лет, и вот, наконец, первые, давно желанные растения у меня в руках.
Одна из линий (№ 40) была зарегистрирована как новая ботаническая форма, и ей было присвоено моё имя совместно с известнейшим специалистом по пшенице М.М.Якубцинером, который дал ботаническое описание этой линии.
Впереди большая работа — нужно создать на основе новых ботанических форм сорта пшеницы с круглым зерном, отличающиеся высоким содержанием белка, устойчивостью к полеганию и высокими технологическими качествами зерна. Но работы этой не будет! Будет совсем другая работа.
***
В разгар боевых действий я попала на больничную койку академической больницы, Опытнейший хирург С.В.Романенко сделал мне операцию на щитовидной железе. Когда я уже была подготовлена к операции, он подошёл, посмотрел и воскликнул: «Какая шея! Резать жалко». Разрезав, он сказал молодым ассистентам: «Посмотрите, какая красивая трахея». На что я слабым голосом произнесла: Это отличное утешение в моем положении — трое мужчин видят, сколь хороша я изнутри». «Посмотрите на неё, — сказал Сергей Владимирович, — она шутит. А знаете ли вы, что человек и изнутри бывает и красавцем и уродом?»
Сразу после операции Виталий пришел в больницу и долго сидел у моей постели, гладил руки и плечи, поправлял подушку, а слёзы текли и текли по его щекам. Он очень боялся, что ночью я сползу с подушки или как-нибудь неудачно повернусь, и шов разойдётся. Он нашел медсестру, которая должна была дежурить предстоящей ночью, дал ей деньги и просил не отходить от меня. В 12 часов ночи сестра села в кресло у моей постели, и сразу же раздался смачный храп. Через пять минут моя соседка Лиля Федорченко разбудила её и попросила удалиться из палаты. Она просидела у моей постели до утреннего обхода. Перед моей кроватью было окно. В окне звёзды. Я смотрела на них и думала: «Как странно! Мне так плохо, а они светят, как ни в чём не бывало». С наступлением сиреневого рассвета я уснула.
* * *
Когда я выписалась из больницы, Виталий настоял на том, чтобы я ушла от И.А.Рапопорта. Случайная встреча с Николаем Марковичем Эмануэлем решила мою судьбу.
Мне предложили заведовать кафедрой генетики в Университете Дружбы народов. Но поскольку в то время начался обмен партийных билетов, мне было сказано, что надо обменять партбилет. Вот на этой процедуре мы с Николаем Марковичем и встретились.
- Ходят слухи, что у Вас неприятности.
- Да, это жестокая реальность, не просто слухи.
- В чём же дело?
- Хотят от меня избавиться, видимо, я стала опасна.
- Что Вы собираетесь предпринять?
- По-видимому, уйду на кафедру генетики в Университет Патриса Лумумбы, вчера была у ректора на собеседовании.
- Как вам такое в голову пришло? Из химфизики никто не уходит. Почему Вы не позвонили мне? Если Вы уйдёте из института, это будет означать, что Вы в чём-то виноваты. Приходите завтра к Кире Евгеньевне, вместе мы что-нибудь придумаем.
Первые зёрна надежды окрылили меня. После бессонной ночи с утра пораньше я пошла к заместителю Н.М.Эмануэля - Кире Евгеньевне Кругляковой. Эта мудрейшая из женщин обязательно найдёт нужное решение. И она нашла его, единственно правильное.
- Николай Маркович уже звонил мне, - сказала она, - Вам нужно переходить к нам в отдел вместе с лабораторией. Мы не можем взять вас сотрудником, вам нужен коллектив, а лабораторию создать нельзя, так как сейчас ни одной единицы получить невозможно.
От Киры Евгеньевны я позвонила Николаю Марковичу, мы встретились втроём и договорились о тематике. К этому времени я уже раз и навсегда решила покончить с мутагенезом, полностью порвать связь с людьми, которых я не хотела больше видеть и слышать, не хотела с ними встречаться и иметь дело. Нужно было найти свою новую ниву. На мое счастье я попала к человеку, который обладал огромным кругозором, редчайшей интуицией и безграничной любовью к науке. Создав физико-химическую биологию, собрав талантливый коллектив и построив новый лабораторный корпус, Н.М Эмануэль приступил к развитию множества принципиально новых, не существовавших до него научных направлений. Уже много лет его занимала кинетика злокачественного роста и проблемы борьбы с ним. А поскольку опухолевому росту подвержены и растения, рак растений привлёк его внимание.
Заняться этой проблемой он поручил К.Е.Кругляковой. Она вела эту работу силами одного аспиранта, поскольку основным направлением руководимой ею лаборатории было в то время исследование механизма действия повреждающих физических и химических факторов на ДНК. Теперь Кира Евгеньевна предложила Николаю Марковичу передать мне эту тематику, создав для её разработки лабораторию. Он был согласен, я попросила дать мне некоторое время для изучения проблемы и засела за литературу. С первых же прочитанных работ я поняла, сколь интересна и мало изучена проблема злокачественного роста у растений, и вскоре дала согласие Николаю Марковичу заняться ею. Какое-то время он колебался и уговаривал меня не бросать химический мутагенез.
Но я хотела забыть всё, что было, как страшный сон. Николай Маркович слышал мой доклад в кабинете Н.Н.Семёнова, и ему не надо было объяснять, кто я - фармацевт или генетик. Придя в его отдел, я в скором времени стала заниматься биофизикой, фитопатологией, радиобиологией и многими другими науками.
***
Начался новый виток борьбы за «светлое будущее», но уже с участием Н.М.Эмануэля. Большинство сотрудников моей лаборатории вместе со мной подали в дирекцию заявления о переходе в его отдел. Но И.А.Рапопорт был категорически против. Бойцовский дух его был ещё силен, и в коридоре корпуса 5А он громко кричал: «За забор её!» Длительные схватки наконец завершились благополучно рождением лаборатории в отделе Николая Марковича. Вместе со мной ушли несколько сотрудников из других лабораторий отдела И.А.Рапопорта, в том числе талантливый ученый А.М.Серебряный. Я благодарна сотрудникам лаборатории И.С.Морозовой, А.Г.Павловой, Н.Г.Хомяковой и Н.В.Колотёнкову, которые всячески поддерживали меня в нелёгкой борьбе и вместе со мной перешли в отдел Н.М.Эмануэля.
С Иосифом Абрамовичем мы расстались. Прочитать об этом интереснейшем учёном можно в вышедшей к его 90-летнему юбилею книге «Иосиф Абрамович Рапопорт, учёный, воин, гражданин».
Я ступила на порог новой жизни, пока неведомой мне. К 45 годам ученые становятся «маститыми». Я же засела за учебники. Я вернулась к нативному состоянию, в каком была в 50-м году, когда мне было 19 лет. Такие виражи в науке не для слабонервных. Первые работы по новой тематике выйдут только через 2 года.
***
После долгих споров, чтобы покончить с тяжким разводным процессом, я согласилась с сотрудниками временно разместиться в небольшой комнате вместе с группой С.В.Васильевой, работавшей в лаборатории И.А.Рапопорта. В этой комнате счастливыми обладателями рабочего места - трети стола, были не все. Наша красавица Элеонора Панфёрова владела табуреткой и каждое утро искала, куда её пристроить. В подвале нашего корпуса, в небольшой комнате мы приспособились выращивать основной объект наших исследований - горох, который хорошо рос до определённой стадии на воде в полной темноте, и на нём легко прививались опухоли.
Рядом с гороховой комнатой в подвальном коридоре поставили колченогий стол. Здесь наша златокудрая Маргарита Сахарова в обрамлении подвальных труб являла собой умопомрачительное видение. На нашем горохе мы творили чудеса. В природных условиях рак наибольший вред наносит виноградникам, что ведёт к большим убыткам. Я обошла все причастные к этой проблеме учреждения в Москве, объездила южные республики и составила всесоюзную программу по борьбе с этой коварной болезнью. Лаборатория приобретала всё большую известность, у нас стало много посетителей. Попадая в нашу «экологическую нишу», они изумлялись и не верили, что в таких условиях можно получать какие - то научные результаты. За десять лет нашего «временного» пребывания «в тесноте, да не в обиде», мы многое успели сделать.
К этому времени все сотрудники, работавшие со мной с начала 1960-х годов и пришедшие позже, защитили кандидатские диссертации. П.В.Колотёнков стал кандидатом наук на семидесятом году жизни.
С Николаем Марковичем сложились очень тёплые отношения, результатами работы он был явно доволен. Совместно с ним мы разработали средства борьбы с раковыми заболеваниями растений. Оформлять изобретения нам помогала Клара Николаевна Рябушева - бессменный начальник Патентного отдела института, эрудиция и обаяние которой способствовали плодотворной работе.
Однажды мы сидели с Николаем Марковичем рядом на каком-то заседании, и мне показалось, что он грустный. В это время шло внедрение в клинику противораковых препаратов, в том числе антиоксиданта дибунола. Николай Маркович как-то пошутил, что у дибунола есть один недостаток - он неэффективен против облысения. Когда он в очередной раз провел рукой по своей уже не кудрявой голове, у меня родился экспромт:
Лечит все болезни в мире
Несравненный дибунол,
Ну а против облысенья
Почему-то не пошёл.
Когда Николай Маркович прочёл, грусть ушла от него.
Весной 1982 года мы ехали с ним в Черноголовское отделение на партсобрание и по дороге, как водится, говорили о работе и жизни.
- Вы железная, - сказал Николай Маркович, - Вам надо было мужчиной родиться.
- Мне и в женщинах неплохо, хотя, наверное, мужчиной быть лучше. Вот, например, когда я в шестидесятом году увидела Вас впервые, я подумала: «какой красивый, жаль, что такой старый». А теперь смотрю и думаю: «какой красивый и ещё такой молодой».
- Да Вы что? Это я-то в шестидесятом, такой стройный и кудрявый, был старым?! - Не обижайтесь. Это же было так давно. Зато Вы теперь молодой.
- Я всё хочу спросить у Вас, почему вы до сих пор не получили звание профессора? Срочно готовьте документы.
Вскоре я стала профессором. Звание это теперь не казалось мне таким великим, как в детстве. Но главное - мечта папы и мамы исполнилась.
* * *
В начале своей трудовой деятельности для «борьбы с отдельными недостатками» я вступила в КПСС. В 1980 году Николай Маркович на отчётно-выборном собрании Сектора кинетики химических и биологических процессов предложил избрать меня секретарем партийного бюро. Проголосовали единогласно. Я с удовольствием вспоминаю эти годы. Были силы, и хотелось сделать что-то грандиозное, быть действительно полезной.
Я успела полюбить интересных, талантливых сотрудников Н.М.Эмануэля, которых он подбирал с большой тщательностью. В это время вожди пролетариата кормили тружеников города и деревни новой «отвлекающей» идеей. «Знак качества» и «борьба за образцовость» призваны были превратить трудовые будни в праздники. Мы с Николаем Марковичем рука об руку на полном серьёзе боролись за «образцовый» сектор и «качество» научных исследований. Все партийные доклады я, как и научные, всегда делала без шпаргалок, все цифры, как и в науке, помнила наизусть. Зачитывать доклад слишком скучно. Ведь важны не только содержание, но и кураж.
***
А жизнь, чтобы не казаться раем, подбрасывала новые сюрпризы. Летом 1984 года мне необходимо было отправить в печать статью, и я пошла к учёному секретарю. На месте его не оказалось, пришлось ждать, и взгляд мой выхватил с лежащего на краю стола листа до боли знакомые фамилии. Документ за подписью И.А.Рапопорта свидетельствовал о выдвижении на Государственную премию работы «Создание метода получения мутантных сортов интенсивного типа с новыми уникальными свойствами». В числе авторов работы первыми были фавориты И.А.Рапопорта Т.В.Сальникова и С.И.Демченко, у которых я была руководителем их кандидатских диссертаций по мутационной селекции. Моей же фамилии не было.
Меня возмутило не только это, но и то, что в документе стояла дата начала работы - 1974 год, то есть год, когда метод уже был разработан и внедрён, я же именно в этом году из химического мутагенеза на долгие годы была вычеркнута. От ученого секретаря я бегу к Николаю Марковичу. «Чужого хлеба им мало, они хотят пирожных!» - кричу я, вбегая к нему в кабинет. «Успокойтесь! Что случилось?» Я рассказываю, и Николай Маркович возмущается не меньше, чем я. Он звонит в учёный секретариат и выясняется, что выдвижение работы на премию назначено на первый день работы Международного биофизического конгресса, который Николай Маркович должен был открывать. Сделано это было специально, потому что знали, что ни его, ни меня в институте не будет. Пришлось Николаю Марковичу писать в учёный секретариат письменный протест. Работу с выдвижения на премию, естественно, сняли.
Уходя от И.А.Рапопорта, я оставила в его отделе всё своё наследство. Пожинать плоды тяжелейшей многолетней работы мне не пришлось, их пожинали другие, а урожай был громаден. С помощью метода мутационной селекции в сельскохозяйственных учреждениях страны создавались всё новые и новые сорта культурных растений, причём главным образом от тех обработок семян мутагенами, которые я ещё в шестидесятые годы проводила вместе с сотрудниками лаборатории.
В результате использования метода мутационной селекции было получено 175 сортов сельскохозяйственных культур. Среди них высокоурожайные, устойчивые к болезням и полеганию сорта пшеницы и ячменя; раннеспелые высокоурожайные сорта бобовых культур; устойчивые к болезням сорта томата, огурца, картофеля, хлопчатника, подсолнечника, риса; новые сорта смородины, яблони, цветочных культур. Всего перечислить здесь невозможно.
Иосиф Абрамович действовал согласно поговорке: «что с воза упало, то пропало». Упасть-то упало, но не пропало! Крепкие руки Николая Марковича подоспели вовремя. Никто и не ожидал! Хотели ведь, чтобы упало подальше, за забор.
***
Через несколько месяцев И.А.Рапопорт снова направил в учёный секретариат письмо по поводу выдвижения работы на премию. В нём уже значилась моя фамилия в составе авторского коллектива, но год начала работы был прежним - 1974. Мне снова пришлось ответить протестом.
В следующем письме И.А.Рапопорта в учёный совет по поводу выдвижения работы на премию была включена моя фамилия, но началом работы значился 1964 год. Я сразу поняла почему. В этом году была опубликована наша большая работа, где в состав из 6 соавторов были включены С.И.Демченко и Т.В.Сальникова. Это была их первая публикация. Я сама привела их обеих на работу в Химфизику, одну в 1961 году, другую в 1962-м. Ни Иосифа Абрамовича, ни дам не смущало то, что к 1964 году я уже опубликовала 8 основополагающих работ по своим собственным исследованиям, в результате чего и была в 1960 году приглашена в Институт химической физики, где совместно с работавшими со мной сотрудниками создала новое направление по мутационной селекции.
С.И.Демченко пришла в Химфизику из Снегирей. Таким образом я отблагодарила её за оказанную мне услугу. Когда я с письмом Н.В.Цицина приехала в Снегири, директор хозяйства именно ей поручил помочь мне провести первый посев пшеницы по той схеме, которая в этом хозяйстве была принята.
Т.В.Сальникова была очень исполнительной, но работала лишь как лаборант и, понимая это, делала попытки уйти на административную работу. Я же стараясь удержать её, часто включала в соавторы публикуемых работ.
В лаборатории были и другие сотрудники, которые работали не хуже этих дам, - П.В.Колотёнков, Н.В.Григорова, Н.Н.Кожанова. Несколько позднее пришли А.Г.Павлова, И.С.Морозова, В.И.Абрамов. Однако дамы имели перед всеми существенное преимущество. Они глубоко изучили Иосифа Абрамовича и быстро нашли к нему подходы. Не взяла бы я на работу этих дам, а других (желающих было предостаточно), может быть, среди тех других нашелся бы кто-то, кто сумел бы уберечь мутационную селекцию от гибели после смерти И.А.Рапопорта. Но, как известно, сослагательное наклонение в истории неприемлемо.
При выдвижении работы на премию отстоять свой родной 1960 год, когда вышла моя первая публикация и когда я пришла в химфизику и развернула работу, стоило мне большой крови.
Через некоторое время мне сообщили, что «выдвиженцы» пытаются пробиться через другие институты. Но они не учли, что меня хорошо знали в любом учреждении, связанном с химическим мутагенезом. Я не могла понять, куда они кидаются, очертя голову? На что рассчитывают, пытаясь тайно выдвинуть работу на премию? Списки всех работ печатаются в газетах. История эта длилась долго. Было ещё несколько выдвижений и комиссий. Всё это кончилось ничем.
Наконец я вздохнула спокойно. Жалко было тратить время и здоровье на пустые хлопоты. Однако жажда славы не давала покоя соратникам И.А Рапопорта. Они допекали его. Однажды мне вручили письмо, в котором И.А.Рапопорт предлагал мне войти в состав авторского коллектива вновь выдвигаемой на премию всё той же работы. Конец же истории был предрешён. Когда работа, наконец, была выдвинута, её отклонили с мотивировкой, что И.А.Рапопорт уже получил Ленинскую премию за работы в области химического мутагенеза, включая его практическое использование.
Я никогда не работала «на премию», мне это было в высшей степени безразлично. Я всегда считала, что И.А.Рапопорт заслуживает всех премий мира за открытие, именно за открытие сильнейших в мире мутагенов, но не за прикладную работу. Это тяжелая, совершенно другая работа, которая выполняется не роботами, а людьми. Но советская власть требовала «внедрение результатов в практику». Это и сыграло свою роковую роль. Мне было отвратительно снова иметь дело с фаворитами И.А.Рапопорта. Но их удивительная беспринципность порождала желание «поймать за руку».
***
Приключения мои продолжились, когда Институт химической физики выдвинул мою кандидатуру на избрание в члены-корреспонденты АН СССР. После поступления моих документов в президиум меня вызвали и попросили заверить в дирекции института дополнительно каждую страницу справки по моему творческому вкладу, объяснив это тем, что мой вклад в области мутационной селекции аналогичен тому, который содержится в материалах И.А.Рапопорта при избрании его в члены-корреспонденты в 1979 году.
Мне пришлось доказывать, что я не мошенница. Сделать это было несложно, поскольку именно мною были выполнены и опубликованы первые основополагающие работы по созданию в стране нового научного направления по использованию химического мутагенеза в селекции, и для развития этого направления в Институте химической физики во главе со мной была создана лаборатория, которая разработала и внедрила метод мутационной селекции в практику к концу шестидесятых годов. По новому научному направлению мною было опубликовано более 150 работ, в том числе методика, по которой работали все научные сотрудники и селекционеры. По этому направлению и методу мною были защищены кандидатская и докторская диссертации, и под моим руководством выполнены и защищены 22 кандидатские диссертации.
Я не знаю содержания справки И.А.Рапопорта о его творческом вкладе, но знаю, что ко времени получения звания им по мутационной селекции было опубликовано не более 10 работ, в основном обзорных. Экспериментальные же работы по созданию метода ему не принадлежали, тем более что первые главные работы по мутационной селекции были выполнены мною в лаборатории Н.П.Дубинина.
В Президиуме не сочли нужным разобраться в моей истории. Звание И.А.Рапопорт получил. Поезд ушёл. А по отношению к женщинам политика предельно проста - «не пущать». Если бы не было мутагенов И.А.Рапопорта, я использовала бы в начале своего пути сильнейшие мутагены класса алкилметансульфонатов, открытые в середине 50-х годов во Франции генетиком Х.Эсло. Именно с ними рекомендовал мне работать Н.П.Дубинин, когда я поступила к нему в аспирантуру. Но я предпочла мутагены И.А.Рапопорта. Кстати, Н.П.Дубинин неоднократно публично говорил, что если бы я не ушла от него в 1960 году, то метод мутационной селекции с использованием химических супермутагенов был бы разработан и внедрён не в Институте химической физики, а в Институте общей генетики.
В 60-70-е годы химической мутагенез был богатой нивой, на которой при благоприятном моральном климате можно было взрастить сколько угодно лабораторий, званий и премий. Но выросли замешенные на зависти и тщеславии интриги. Усиленно поощряемые, они расцвели пышным цветом. Плоды оказались горькими.
***
В декабре 1984 года Отдел кинетики химических и биологических процессов осиротел. Николай Маркович Эмануэль ушёл из жизни. Мы потеряли выдающегося учёного и прекрасного человека.
Последние 10 лет своей жизни Николай Маркович посвятил не только науке, но и строительству нового лабораторного корпуса. Ему не суждено было распахнуть его двери, поработать и побеседовать с нами в просторном кабинете с видом на Московский университет.
Н.М.Эмануэлю посвящена прекрасная книга «Академик Николай Маркович Эмануэль», вышедшая в 2000 году в издательстве «Наука».
10
После брежневского застоя началась лихорадочная суета. Страна аплодировала новому Генеральному секретарю ЦК КПСС, тут же хоронила его, снова аплодировала и снова хоронила.
В воздухе пахло грозой.
Ливень хлынул в 1985 году, когда на пост Генерального секретаря заступил Михаил Сергеевич Горбачёв. Этот ливень он навлёк на страну для очищения, отрезвления и построения того «светлого будущего», которое у нас никак не строилось. Михаил Сергеевич принял судьбоносное решение и назвал начатый процесс давно забытым в российской истории термином «перестройка».
Весной 1986 года новый корпус стал вторым домом для сотрудников нашей лаборатории. А она росла и пополнялась новыми, интересными, незаурядными учёными. Институт общей генетики продолжал терять лучших своих сотрудников. Развал этого института стал приобретать угрожающий характер, и в конце концов Н.П.Дубинин был смещён с должности директора. Для нашей лаборатории это оказалось неожиданным благом, к нам пришли молодые киты генетического океана Алексей Павлович Акифьев и Леонид Семёнович Чернин. У меня в связи с этим были большие опасения.
А.М.Серебряный к этому времени защитил докторскую диссертацию, Л.С.Чернин уже был доктором, а А.П.Акифьев готовился к защите. Четыре доктора наук, четыре лидера в разных областях генетики в одной лаборатории - явление редкое. К счастью, все они были щедро одарены природой достойными качествами, которые способствовали нашей безоблачной совместной работе и жизни. Впоследствии я сделала всё от меня зависящее, чтобы каждый из них получил свою лабораторию.
***
Летом 1986 года судьба нанесла мне страшный удар. Июльским вечером Виталий уезжал на Гамма-поле, я же должна была поехать туда на следующий день. Закрыв за ним дверь, я подошла к окну. Увидела, как он вышел из подъезда и оглянулся на наши окна. Вечернее солнце ярко освещало его лицо, оно было молодым и по-прежнему прекрасным. Ночью я никак не могла уснуть, то его лицо, то глаза не давали мне покоя. Тяжёлая и моя, и его служебная судьба губительно сказалась на нашей личной жизни, она стала далеко не безоблачной. Утром, сделав неотложные дела, я помчалась на Гамма-поле. Свернув на свою улицу, увидела множество людей у нашего дома. Поняла, что что-то случилось.
Случился инфаркт. Виталия Константиновича не стало. Неожиданная смерть на 51-м году жизни не была случайной. Его здоровый, никогда не знавший болезней организм не выдержал душевных травм и унижений. Первый удар был нанесён уходом из Института общей генетики. Насколько он был сильным, я поняла по тому, что двери нашей квартиры закрылись, Виталий стал физически не выносить чужих людей в доме. Громкая эстрадная музыка сменилась на тихую классическую. Веселый нрав и общительность вернулись к нему лишь через несколько лет. К началу 80-х годов его талант учёного и оратора, его редчайшая эрудиция, весёлый нрав и остроумие сделали его одним из самых известных и популярных генетиков не только в СССР, но и в мире, где он был признанным специалистом в областях мутагенеза, антимутагенеза, полиплоидии, эволюции и селекции растений.
Он вел большую научно-организационную работу: был учёным секретарём Отделения растениеводства и селекции ВАСХНИЛ, учёным секретарём Совета по научно-методическому руководству селекционными центрами ВАСХНИЛ, заместителем главного редактора журнала «Вестник сельскохозяйственной науки».
Возглавляемый им отдел на Гамма-поле стал подлинным центром радиационной генетики и селекции сельскохозяйственных растений. Сотрудники любили его за доброту и справедливость. Его приглашали на все крупные международные совещания с пленарными докладами, его называли крупнейшим теоретиком мира в области генетики растений.
А у себя на родине генетики-чиновники, занимавшие высокие посты, делали все, чтобы он не смог защитить докторскую диссертацию. Эта злосчастная диссертация была написана в 1977 году, когда он был близким сотрудником директора Всесоюзного научно-исследовательского института растениеводства академика Д.Д.Брежнева. Дмитрий Данилович торопил Виталия с защитой диссертации, но он работал сразу над тремя книгами и откладывал защиту.
Смерть Д.Д.Брежнева поставила крест на его диссертации. Все последующие годы стали чередой унижений и разочарований. Девять предзащитных докладов и последующих решений учёных советов - «диссертация не по профилю совета» - свели его в могилу. Всё, что он успел, - издать единственную книгу «Мутации в эволюции и селекции растений», вышедшую в свет в 1982 году.
Похоронен Виталий Константинович на деревенском кладбище в Шебанцеве. Раньше, когда мы гуляли с ним по окрестностям Гамма-поля, мы часто приходили на это старое кладбище, и он говорил: «Здесь будет для нас с тобой вечный дом». Проводить его в последний путь приехали его друзья и коллеги из многих городов.
Я скорблю, что Виталий Константинович ушёл от нас так рано, что жизнь уготовила мне вдовью судьбу, что он не увидел своего внука Максима, как две капли воды похожего на него, и наших правнуков. Нашей внучке Оле было полтора года, когда он ушёл от нас.
Бессмысленная многолетняя борьба раньше времени оборвала жизнь и Алексея Борисовича Иорданского.
В 60-70-е годы Алексей Борисович увлекся проблемой организации и функционировании хромосом высших организмов. Безусловно, здесь сказалось влияние ведущего нашего цитогенетика А.А.Прокофьевой - Бельговской, которая в 1962 году пригласила его в свою лабораторию в Институт молекулярной биологии. Он был одним из первых российских учёных, кто поставил вопрос об основном парадоксе (до сих пор не разгаданном) современной общей и молекулярной генетики — зачем так много ДНК у ядерных организмов - эукариатов. Сейчас стало известно, что более 95% генома человека - это не гены. Алексей Борисович неоднократно в своих ярких, часто очень полемических выступлениях говорил об этой проблеме. Он первым в СССР стал широко применить для идентификации злаков метод дифференциальной окраски хромосом.
Выступления А.Б.Иорданского на научных конференциях всегда проходили при переполненных аудиториях. Это свидетельствовало не только об интересе к самой научной тематике докладчика, но и о большом доверии, которое оказывали ему коллеги.
К сожалению, талант А.Б.Иорданского не был должным образом оценён ни в Институте молекулярной биологии, откуда он вынужден был уйти, ни в ВНИИ прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ. Постоянные неприятности на службе, сложности с докторской диссертацией не прибавили ему здоровья.
Значение работ А.Б.Иорданского для развития цитогенетики растений в нашей стране было понято лишь после его безвременной кончины, которая настигла его, когда он едва переступил пятидесятилетний порог жизни.
Я скорблю, что Алексей Борисович слишком рано ушёл из жизни, что причинила ему много горя, что он не увидел прекрасных наших внуков Надю и Лёшу.
11
Михаил Сергеевич Горбачёв с энтузиазмом трудился. Процесс шёл. Выходя в народ, он говорил: «У нас в стране ремонт. Потерпите годика два».
Народ терпел. Но некоторые высокопоставленные товарищи терпеть не хотели. Они заперли Михаила Сергеевича в Форосе. Тогда другие такие же высокие товарищи, считая, что они не хуже, заперли первых товарищей куда положено.
В грандиозном политическом спектакле в роли главного действующего лица появляется колоритнейшая фигура Бориса Николаевича Ельцина. Его темперамент торопит историю, и вскоре в Беловежской Пуще раздается топор дровосека. Это был сигнал к всемирному потопу.
И тут началось такое!
Союз Советских Социалистических Республик рухнул. Наиболее смекалистые граждане России бросились строить ковчеги. Кто из нефтяных и газовых труб, кто из никеля, кто из драгоценных металлов. А кто не успел или не сумел построить ковчеги, стали отчаянно барахтаться в мутных водах потопа.
В помощь ковчеговцам правительство провело в стране приватизацию, а в помощь утопающим - шоковую терапию. Шоковая терапия — это зарплата в гомеопатических дозах. Вскоре выяснилось, что гомеопатическая зарплата неэффективна — шок был, а терапии никакой. Даже наоборот — «дорогие россияне» перестали плодиться-размножаться. Начался падёж электората.
Чтобы упорядочить очередь на вымирание, руководство страны разбило бюджетников на разряды, 1-й разряд — первая очередь. Когда же из очереди граждане стали выбывать вплоть до I5-го разряда, руководство испугалось, что выбирать его скоро будет некому, и стало в срочном порядке принимать меры — издавать законы и писать программы. Но у него почему-то всё получается по В.С.Черномырдину: хотели как лучше — построить капитализм с человеческим лицом, а получилось как всегда — неизвестно что.
Потоп наводнил сёла и города колдунами, ясновидящими, домовыми и водяными. Катастрофический недостаток зарплат и пенсий компенсировался пассами и зарядами, которые бесплатно посылались на дом по телефону и телевизору.
Особо энергичные жулики быстро смекнули, что в бурных водах потопа легко можно «отмывать» деньги у населения, и стали создавать банки с чарующими названиями, которые росли как грибы. Реклама работала на них круглосуточно, и у правительства не было ни минуты эфирного времени, чтобы предостеречь народ от полного ограбления. Когда всё до последней нитки было «отмыто», государство арестовало счета ретивых банков и в одночасье оставило всех на бережку «в чём мама родила».
Блистательным же венцом перестройки стала поголовная ваучеризация как средство тотального ограбления населения и построения базы нового русского капитала. Рыжий чуб ваучеризатора навеки вписался в российскую историю. Наука за десятилетие ужалась до сухого остатка. Деньги в госбюджете на неё были секвестированы (слово-то какое!), а под напором потопа произошла «утечка мозгов за границу». Топор дровосека разметал в щепки колоссальные научные связи и сотрудничество между республиками. Современная молекулярная биология нам не по карману, поэтому и все последние великие достижения в сфере молекулярной генетики, в частности генома человека, принадлежат не нам.
В Институте химической физики как в зеркале отражаются происходящие в стране процессы. Великие Н.Н.Семёнов и Н.М.Эмануэль собирали камни, теперь пришло время разбрасывать их. Начались споры между химиками и биологами. Большие и малые конфликты привели некогда могучий научный центр к распаду на 3 института. Так в 1996 году возник Институт биохимической физики Российской Академии наук имени Н.М.Эмануэля. Директором института стал ученик и соратник Н.Н.Семёнова академик Александр Евгеньевич Шилов.
За последние годы наиболее талантливые наши учёные перебрались за рубеж, молодые разбежались кто куда. Средний возраст сотрудников перевалил за 60 лет.
Отдела И.А.Рапопорта давно не существует. В генетических научных кругах изнурительная борьба, уносящая время и здоровье, стала нормой жизни. Гром и молнии всё чаще выплескивались из отдела И.А.Рапопорта наружу. Самые бурные скандалы происходили между И.А.Рапопортом и Т.В.Сальниковой, которую он стал называть всепоглощающей саранчой. Воспользовавшись введением возрастного ограничения для руководящих должностей, его сотрудники, для которых он сделал всё возможное и невозможное, устроили против него заговор. По их настоянию на учёном совете Института в 1989 году он был снят с должности заведующего отделом. Это был самый безобразный на моей памяти совет.
Уже старому и уже сгибаемому И.А. Рапопорту пришлось принимать сокрушительные удары. Единственная из его сотрудниц - Н.С.Эйгес яростно сражалась за него. Небезызвестная парткомовская дама Т.В.Сальникова свою разгромную речь кончила словами: «В общем, нам нужен мужчина». Я уверена, что это были для него самые горькие из сказанных в тот день слов.
Около года прожил после этого чёрного дня И.А.Рапопорт. Когда его не стало, отдел быстро развалился. Лаборатории, занимавшиеся химическим мутагенезом растений, сами стёрли себя с лица земли. Химический мутагенез как крупнейшее научное направление был полностью уничтожен.
Сейчас иногда говорят, что метод мутационной селекции мало используется потому, что неэффективен и есть новые генно-инженерные методы. Это не так. Для создания селекционного материала годятся любые методы, потому что они решают разные задачи. А новые методы ещё слишком молоды, чтобы заменить всё уже накопленное наукой. Метод мутационной селекции должным образом используется за рубежом и приносит свои плоды.
12
С детства у меня плохой сон. Уж если я не могу заснуть, то никакие снотворные и успокоительные средства не помогают. Наглотавшись радедорма и элениума, я всю ночь преспокойно лежу и размышляю. И чаще всего меня терзает вопрос: почему вся наша жизнь проходит в борьбе и страданиях? Первая мировая, финская, Великая Отечественная, афганская, чеченская войны. Революции, коллективизация, репрессии. Борьба с царизмом, фашизмом, тоталитаризмом и, наконец, коммунизмом и терроризмом. Не много ли для одного века России?
Мы почти полностью уничтожили лучшие гены нашего генофонда. Нам уже некого выбирать в президенты, мы не знаем, за кого голосовать. Когда Борис Николаевич достал из закромов Родины Владимира Владимировича, мы проголосовали «на новенького».
Закон «борьбы за существование» с точки зрения отдельного индивидуума жесток и несправедлив. Его, может быть, можно оправдать лишь в свете глобального развития человечества и мира. Только через борьбу идёт развитие, а жизнь - вечное развитие. Если бы не было проблемы выживания, человек не стал бы создавать орудия труда, развивать науку и технику. Первобытные религии и культуры так сплели в один клубок непримиримые разногласия, что они и сейчас довлеют над человечеством, приводя к бесконечным большим и малым конфликтам. Создатели эзотерической доктрины Кришна, Гермес, Пифагор и другие утверждали, что души человеческие находятся в состоянии постоянного развития и через земные воплощения, проходя через жестокие испытания, совершенствуются. Следовательно, райская жизнь - настоящий застой. Может быть, потому Бог и выдворил молодое человечество на землю, где оно должно не только плодиться - размножаться, но и бороться - развиваться.
Жизнь - назначенный небом экзамен. Одни сдают его легко: вопросы им ставятся нетрудные и есть, кому подсказать. Другие же в одиночку идут через тернии, да ещё и залезают в самую гущу. Когда человечество было молодым, Бог учил его уму-разуму через Посвящённых, теперь же мы выросли и сами должны ведать, что творим. Но мы зачастую не ведаем, гены борьбы руководят нашей волей. В своей повседневной борьбе иногда мы слишком усердны. Виновна в том наша природа, которая не всегда может удерживаться на достойной интеллектуальной высоте. Человек - гремучая смесь из генов добра и зла. Если концентрация последних высока и эта смесь взрывается, не надо искать бесов - человек сам себе сатана. Каких ярких представителей этой самой гремучей смеси встретила я в этой жизни! Человек наделён хорошими и нехорошими генами. Бог дал ему свободу выбора. А ещё разум. И ещё заповеди. Ну а дальше думайте сами, решайте сами.
Тайна добра и зла, как и тайна мироздания, никогда не будет разгадана. В Священном Писании сказано: «Заповедовал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть. А от Дерева Познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь».
И всё же эта тайна всегда будет будоражить человечество. Она волновала и древнего 3ороастра, и великого Леонардо да Винчи, и гениального Ф.М.Достоевского, и многих других великих. А разгадки нет. Познав Истину, человек, как мне кажется, потеряет свободу воли и вместе с нею свое земное предназначение.
Мои поиски продолжаются. Кроме Библии и Корана разбираться в некоторых практически непостижимых вопросах мне больше других помогают труды А. Меня, Э.Шюре, Д.С.Мережковского. А вот Ф.М.Достоевский и Л.Н.Толстой помогли мало. Видимо, потому, что и сами во многом сомневались. Сейчас я убеждена в том, что хоть в какой-то степени понять Библию невозможно без понимания эзотеризма и исторической связи основных религий.
Вера спасает людей. Но в первую очередь тех, кто верит в своего бога безоглядно. А я всё ищу. По ночам мне 6ы лучше спать, а не размышлять. В наше смутное время есть великий прогресс в том, что религия и наука начинают активно сотрудничать. Религия отвечает на запросы сердца, наука - на запросы ума, и только при их взаимодействии можно познать мир и достичь гармонии.
Человек наделён тремя основными чувствами – чувством страха, чувством голода и сексуальным чувством. Любое их них может в определённых обстоятельствах заставить человека убить себе подобного, то есть совершить зло. Чтобы быть свободным от зла, человек должен питаться воздухом, ходить в чём мама родила и размножаться почкованием. Возможно, первые человеческие расы и были чем-то подобным. Но эволюция сделала то, что мы имеем. Если к основным чувствам прибавить стремление к наживе, а также зависть, то и это будет неполный список человеческих страстей. Так что места для добра остаётся всего чуть-чуть.
А спасает любовь, которой Бог щедро одарил Человечество, и в первую очередь любовь к жизни и детям. Это и даёт Человечеству возможность выжить.
ЭПИЛОГ
После длительных квартирных хлопот я осталась одна в однокомнатной квартире в Крылатском, рядом со старшей дочерью Мариной. Из окон квартиры открывается дивный вид на Холмы и Гребной канал. За каналом Москва-река, а за ней все высотки Москвы горят по ночам волшебными огнями. Видна из окон и церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Я стою у окна, любуюсь земной красотой и тихо напеваю песню моего любимого певца Николая Расторгуева:
Эх, Москва, моя Москва –
Что же ты, что же ты,
Что ж ты сделала со мною.
С Божьей помощью я прожила уже более 80 лет. В 1994-м году ушла из жизни А.И.Иорданская. Оборвалась моя дружба с этой удивительной женщиной. Теперь я дружу с любимой моей невесткой Олей, женой Ивана. Живут они в той же квартире Иорданских на Садовом кольце, только она давно перестала быть коммунальной. С Олей мы общаемся на той же кухне, где пекла свои знаменитые пирожки Антонина Ивановна. Здесь Оля научилась от Ваниной бабушки не только кулинарному искусству, но и житейской мудрости.
Пути Господни неисповедимы! Работа на Ярославском вокзале основательно подорвала мое здоровье. Все годы учёбы в Фарминституте оно было столь неважным, что временами я не надеялась закончить учёбу. Алексей же был абсолютно здоров. Разве думала я, что переживу его?! На протяжении всей жизни с Виталием меня несчётное число раз укладывали в академическую больницу. Ни разу в жизни не болевший Виталий один маялся с детьми. И вот его уже давно нет.
Жизнь щедро одарила меня замечательными детьми, внуками и правнуками, и мне есть для чего жить.
Мои подопечные защищали кандидатские диссертации и тогда, когда я была уже на пенсии, последняя защищалась в 2016 году; всего же их 30.
Судьба подарила мне бесценный подарок. После долгих хлопот мне удалось выкупить у ВИРа по «остаточной» стоимости ветхий дом с участком земли в 12 соток. В этом доме мы с Виталием жили с 1970 года до его кончины. Старый мой дом смотрит двумя парами окон на молодой сад. Его хроническое недомогание требует то кирпича с цементом, то досок с гвоздями, то краски с кистями. Мои дети и внуки нечастые здесь гости. Они живут неведомой моему поколению жизнью, и им не хочется в деревню Шебанцево, хочется в город Рио-де-Жанейро. Для меня же нет ничего на свете милее подаренной Богом благодатной моей земли, подмосковных закатов и рассветов.
Гамма-поле разорили, разворовали, на его территории стоят «новые русские» особняки.
Наша лаборатория в последние годы занималась изучением действия биоантиоксидантов на растения. Сейчас весь мир жуёт антиоксиданты и лечит ими все болячки. И мало кто вспоминает и знает, что Н.М.Эмануэль ещё в 50-е годы, изучая свободнорадикальные реакции, одним из первых высказал идею о том, что такие реакции играют огромную роль при развитии патологических процессов, и что ингибиторы этих реакций - антиоксиданты должны быть универсальными терапевтическими средствами. Он же совместно с Л.П.Липчиной опубликовал в 1958 году первую экспериментальную работу, подтверждающую эту идею. Позднее предложенные отделом Н.М.Эмануэля антиоксиданты стали широко применяться в медицине.
Химиками отдела ещё при жизни Николая Марковича были синтезированы абсолютны нетоксичные водорастворимые суперантиоксиданты. Один из них - феноксан даёт уникальные результаты при лечении самых серьёзных болезней человека и животных, обладает высокой ростостимулирующей активностью на растениях и может решить многие проблемы медицины и сельского хозяйства.
Два другие антиоксиданта - эмоксипин и мексидол (авторы Л.Д.Смирнов с сотрудниками) получили признание в самых разных областях медицины: кардиологии, офтальмологии, геронтологии, психиатрии и других. Препарат этих же авторов - амбиол - проявил высокую эффективность в сельском хозяйстве. Он повышает устойчивость растений к неблагоприятным факторам внешней среды, вызывает стимуляцию роста и развития растений, повышает урожай зерновых, овощных и других культур.
Последние десятилетия - тяжелейшее, но и интереснейшее время. Каждый день - очередная серия крутого детектива с непредсказуемым концом. Крах партийной элиты в эпоху М.С.Горбачёва, «разгул демократии» в эпоху Б.Н.Ельцина и дикий рынок до неузнаваемости изменили странную нашу страну, и нам лишь с тихой грустью остаётся вспоминать допотопные времена.
М.С.Горбачёв ремонт успел только начать. В.В.Путину ремонтировать нечего. На останках потопа нужно возводить новый фундамент. Он старается, и ему многое удаётся. Но повезет ли ему с ближайшим окружением, ситуацией в мире и собственным генетическим грузом? Вот уж воистину в Россию можно только верить.
Призрак коммунизма долго шлялся по Европе, а потом вдруг взял да и прописался в России. Весь мир должен благодарить нас за 70-летний эксперимент, который показал этому миру, каких опытов на человеке ставить больше не следует.
Науку нашу перестройка искалечила особенно жестоко. Если в прежние времена царствующая элита загубила генетику и кибернетику, то за последнее десятилетие практически загублена вся наука, во всяком случае биология, у которой в мире сейчас самые грандиозные перспективы. В 50-60-е годы мощные голоса академиков А.Н.Несмеянова, В.А.Энгельгардта, М.В.Келдыша, И.В.Курчатова, Н.Н.Семёнова, М.А.Лаврентьева, И.Е.Тамма, П.Я.Капицы, И.Л.Кнунянца и других взметнули на невиданную высоту советскую науку, возродили генетику, создали физико-химическую биологию. Сейчас - тишина. Правительство заявило о необходимости реорганизации Академии Наук, но академики спустили всё на тормозах, понимая, каковы должны быть объёмы этой реорганизации, и какие должны быть затрачены деньги, которых они никогда не увидят.
Беззубые решения, принимаемые беззубыми академиками совместно с правительством, убоги, безответственны и отодвигают нашу страну на задворки мировой цивилизации.
Зарплата у профессора на уровне дворника. «Выбить гранты» удаётся далеко не каждому. И всё же они продолжают творить и изобретать. Известно же - голь на выдумки хитра. Видимо, именно этим принципом наше правительство и руководствуется.
Но трагедия в том, что нет денег на оборудование и реактивы. А без этого красиво сделать можно только комбинацию из трёх пальцев. В эти тяжёлые времена наука наша от мирового уровня каждый год отстает минимум на десятилетие. На вечный российский вопрос «Что делать?» ответить никто не берется. Боюсь, что в конце концов сделают что-нибудь по В.С. Черномырдину, а то и хуже. Все та же вера в Россию помогает терпеть и надеяться!
Основную часть своей жизни я проработала в академическом институте. 30 лет заведовала лабораторией. Сколько встретила я великих учёных, верных друзей, просто хороших людей! Сколько талантливых врачей спасало меня на протяжении всего этого времени. Низко кланяюсь хирургу Владимиру Олеговичу Ольшанскому. В период написания этой книги мне пришлось прибегнуть к помощи его высокого искусства. Особенно благодарна я Лилии Николаевне Филатовой, которая спасала меня сразу после кончины Виталия Константиновича.
Тропа моей жизни пересекала широкие дороги великих учёных, академиков Н.Н. Семёнова, Н.М.Эмануэля, Н.П.Дубинина, А.Р.Жебрака, Н.В.Турбина, Д.К.Беляева, Н.В.Цицина, Б.Л.Астаурова, П.П.Лукьяненко, В.Н.Сукачёва. Именно они определяли судьбу советской биологической науки, бурно развивавшейся в 50-60-е годы. И каждый из них оставил свою веху на моём пути.
Москва, 2003 год.
Отредактировано в 2016 году