Я всегда поражалась терпению и целеустремленности своего отца, когда он готовился к рыбалке. Он мог часами сидеть, надев очки на нос, и вязать, вязать снасти. Очевидно, это занятие доставляло ему огромное удовольствие. У него имелся настоящий большой железный сейф, который закрывался, по мнению отца, капитально, но вскрыть его можно было легко, простой лож-кой, что я иногда и делала из-за любопытства. Но что-либо взять оттуда никогда не решалась, даже заначку, которую папа прятал на «черный день» от мамы.
Сейф когда-то предназначался для ружья (папа увлекался охотой), а теперь в нем хранились спиннинги, различные коробочки от конфет, в которых лежали связанные снасти, крючки, леска, перышки и ниточки для самодуров*.
С вечера папа объявляет нам (мне и старшему брату Серёже) о выходе в море. Всю ночь практически не сплю, — боюсь проспать. Под утро проваливаюсь; папа будит, смотрю на него несколько секунд и не могу понять, что он от меня хочет. Затем вскакиваю, мы быстро собираемся и выходим, — важно не разбудить маму (провожать на рыбалку — плохая примета).
На улице еще темно, но птички уже поют. Утренняя прохлада бодрит и немного кружится голова от свежего воздуха, меня переполняет восхитительное чувство: все еще спят, а мы нет, и скоро встретимся с морем. Брат с отцом несут удочки и снасти, а я зеленую брезентовую сумку с едой и водой. На водной станции нас встречает дежурный, высокий и толстый мужчина лет шестидесяти. Он как-то легко подпрыгивает и оказывается около нас. Небритый, улыбается во весь рот своей беззубой улыбкой и неприятно пахнет луком.
— Привет Витек, что привел свой выводок?
— Да, покажу настоящее море.
Садимся в ялик, папа заводит, — и раз…и два! Не заводится! Сердце сжимается, к горлу подкатывается колючий ком: «А если вообще не заведется? Придется возвращаться домой? ах, тоска!» И вот — дрынь… дрынь… дрынь, — пошли! Ялик взлетает и падает, взлетает и падает по волнам; брызги в лицо и столько радости, столько восторга, у всех троих улыбка до ушей. Я не могу удержаться и прошу порулить, папа дает, но предупреждает: « Под волну не подводи — перевернемся, режь её». И я режу, режу!
На секунду оглядываюсь назад и замираю. Восход солнца — самое прекрасное зрелище на свете. Оно медленно, как огромный великан выползает из-за гор, растекаясь по склонам и морю насыщенно алым светом.
— Вперед смотри, — прерывает мое любование отец,— выбери ориентир и держи по носу.
-- «Ну, ни хвоста, ни чешуи!», — провозглашает он.
Я не понимаю смысла этих слов, они проходят мимо ушей, как фон в общем шуме уханья ялика по волнам. Миллион вопросов рождается в голове:
— Пап, а почему в конце бухты два маяка, что одного мало?
— Это для лоцмана, когда два огонька сливаются в один — это и есть путь по фарватеру, — немного свернешь вправо или влево и сядешь на мель.
— А зачем нужны огромные белые бочки посреди бух-ты?
— Для военных кораблей, помнишь, как они выстраиваются во время парада в день флота; они же должны за что-то держаться.
И вот мы на месте, Сергей бросает якорь; ялик стоит над плато. Вода прозрачная, как слеза; глубина всего метра три, все видно: водоросли, камешки, мелкие рыбёшки. Красотища! Опустив трап, мы начинаем прыгать в воду. На мне красный спасательный круг (для под-страховки). Я наслаждаюсь этой изумрудной водой, вожу ладонью по морской глади, медленно и плавно перебираю ногами, умываюсь, расслабляюсь. Лучи солнца играют и прыгают по мелким волнам, и от каждого мое-го движения вода серебрится и слепит глаза. В эти мгновения меня накрывает удивительно-божественное ощущение свободы и беззаботности. Брат пытается до-нырнуть до дна, чтобы поймать краба и это у него неоднократно получается.
В моей памяти невольно всплывают воспоминания детства. Мне шесть лет, плавать я тогда только училась, и, приходя к отцу в Аполлоновую бухту (там раньше был приписан его ялик), прыгала с деревянного помоста в воду, выныривала и хваталась за бревно. Сергей в это время в маске и ластах ловил крабов. Как-то я так увлеклась своим занятием, что не заметила пришвартовывающегося парома, который в то время курсировал между Северной и Южной стороной. Вынырнув из воды, оказалась в пяти метрах от бревна,- меня унесло течение. Испугавшись, я стала тонуть и закричала. Папа даже не мог меня услышать, — слишком был увлечен «разговорами» с коллегами по рыбалке. А брат услышал и спас. Я очень благодарна ему за это. В тот день мы ни-чего не сказали ни маме, ни папе. И, возможно, мама об этом узнает только сейчас, прочитав рассказ. Извини, мама.
Вдоволь накупавшись, мы с братом забираемся в ялик, и папа отгоняет его на небольшое расстояние в сторону; дна уже не видно. Мужики опускают удочки, и я погружаю свою абсолютно без наживки, только красные ниточки привязаны к крючкам. «Торк!» — это грузило коснулось дна. Секунда, и резкий рывок вниз, удочка чуть не выскользнула из рук. Кручу, с замиранием сердца барабан вверх. О-па! На крючках восемь ставридок! Вот это рыбалка, одно удовольствие — бросай, да тяни!
Вдруг у отца удочка выгнулась дугой.
— Что там, пап?- спрашиваю я.
— Наверно катран! Серега, бери молоток, глушить будешь.
— А мне чем помочь?
— Не мешай! — резко прерывает отец.
Удочка заскрипела, сложившись почти вдвое, мышцы на папиных руках напряглись так, что проступили вены. Катран начинает крутить ялик по кругу. Страшно… Вот показывается огромная голова, я отворачиваюсь. Слышу только глухой удар. «Бах-бах». Поворачиваюсь и вижу: папа вытягивает полутораметрового катрана и бросает его на дно ялика; он не ритмично подергивает хвостом.
— Хорошее начало! — отмечает отец, — давайте перекусим.
Немного поев, я по банкам перебираюсь в носовую часть, распластываюсь на носу ялика и незаметно засыпаю. Просыпаюсь от палящего солнца, ноги и спина сгорели и ужасно болят. Оглядываюсь и не вижу брата:
— Где Серега?
Папа сидит довольный, в большой соломенной шляпе, которая почти всего его закрывает от солнца и ловит ставридку:
— Да тут он, тут.
Брат лежит на дне ялика почти в обнимку с катраном, — укачался.
— Пап, пойдем домой, — говорю я, еле ворочая языком.
— Да ты что, самый клев пошел!
— Мне плохо, пожалуйста.
Отец будит брата, и они начинают заводить ялик. Что такое? Опять не заводится? О, Боже, как болит го-лова, тошнит...
Наконец-то, пошли! Причаливаем на водную станцию, я вываливаюсь из ялика; настил уходит из-под ног, и я падаю плашмя. В щелях настила тихо шуршит море. Оно как будто извиняется. Но разве можно обижаться на него? Немного придя в себя, я плетусь в подсобное помещение, там накрыт «царский обед»: редиска, лук, сало, хлеб. Папа закусывает с товарищами по вод-ной станции. Я жутко хочу есть, но попросить стесняюсь, нахожу на дне брезентовой сумки засохший соленый кусочек хлеба (сумка была с нами в море и от соленых волн побелела и одеревенела). Какой же он вкусный, самый вкусный на свете!
Темнеет, пора домой. Брат успел наловить крабов; берем улов, папу и двигаемся, добираемся долго-долго пешком, потом на троллейбусе. Нас встречает взволнованная мама: «Слава Богу, вернулись!», и забирает сумки.
Мне уже ничего не хочется, только спать.
Рыбалка удалась! Несмотря на усталость, она запомнилась на всю жизнь. Я попалась на крючок. Люблю море, только в нем я нахожу полный ответ о смысле жизни. И спустя десятилетия я бы многое отдала, чтобы вновь оказаться на ялике и испытать все те чувства снова.
*самодур — (разговорное, рыбацкое) — снасть, предназначенная для ловли рыбы без наживки.