Стесненный справа еще тремя пассажирами на заднем сиденье уазика, я левым локтем больно упирался в необитую жесткую дверь в ожидании впереди очень крутого поворота. Взглядом, исполненным молитвенного сожаления и раскаяния, я всматривался в горизонт горной извилистой дороги, к которому мы все быстрее приближались, несмотря на то, что близость с ним уже была небезопасная. Зеркало заднего вида выплясывало так, словно было судорогой схвачено, и в нем я с трудом искал лицо нашего водителя. Мне жизненно необходимо было на него взглянуть, различить в нем уверенность в самом себе и знакомство с дорогой. Его звали Гия. Вдруг он поймал мой ищущий взгляд, улыбнулся и бросил через плечо с забавным абхазским акцентом: «Там бутылочки моей нет? Закатилась что ли… Гляньте там под ногами все», - он сказал это веселым располагающим тоном. Я несколько приободрился, и тут мы принялись согбенно шарить у себя под ногами. Нашли бутылочку. То была пластиковая полторашка, а в ней, наполовину уже отпитая, плескалась жидкость неразличимого цвета. Гия жадно хлебнул из нее, одной лишь левой рукой удерживая крутой угол руля, предвосхищая наклоном вправо всего своего тела очередной крутой поворот. «Я знаете, сколько по этой дороге ездил? Вы столько раз в школу не ходили, сколько я тут ездил. Проеду с закрытыми глазами, верите?». Он замолчал многозначительно, но спустя несколько секунд продолжил: «Вот! Видите, не смотрю! Ничего не вижу». Развернувшись вполоборота, он закрытыми глазами уставился на всех нас. Машина вдруг заполнилась женским визгом и громовым мужским «Э-э-э!». Немало довольный этим эффектом, Гия снова приложился к бутылке. И что он там хлещет, ситро какое что ли? Сидевшая сбоку от него блондинка приятной, но несколько поиздержанной, в силу очевидного злоупотребления, наружности, обхватила Гию рукой за коленку и отвесила по ней игривый шлепок, расплылась в интимной такой улыбке, в которой угадывался намек на все же между этими двумя интрижку.
Некоторое время мы ехали в нависшей тишине. Был апрель, и хотя по Гагре мы разгуливали по-летнему в шортах и майках, стоило нам только ступить на горную тропу, как раскаты холодного горного воздуха пронизали нас насквозь. Подумав об этом заранее, мы одели то самое теплое, что у нас было, но еще в самом начале нашего восхождения, мы с женой поняли, что едва ли мы не промерзнем до костей. Брезентовая крыша была наполовину свернута, и свисающие ее лоскуты хлестко отбивали потоки нисходящего разреженного воздуха. Гия в две силы голоса, чтобы заглушить шум, рассказывал нам заученным тоном об истории Гагры. Размеренная, полная самых существенных исторических фактов, речь его давно перестала нас занимать, и он вдруг заметил: «А, ну ее эту историю, давайте я вам лучше анекдоты расскажу». Надо сказать, что речь его настолько густо была сдобрена крепким русским словцом, искусным и к месту, что мы давно перестали на это обижаться, и это даже забавляло. Говорил он красноречиво, но русский мат не имел для него той силы, был словом совершенно легковесным, а потому по существу безобидным. Анекдоты рассказывать – это умение, своего рода искусство, и, как и большинство нам знакомых абхазцев, Гия был в него посвящен с избытком. Довольно мы натерпелись страху на той горной, окаймленной обрывами, дороге, чтобы ни один из тех анекдотов не дожил до этого дня в нашей памяти, но уазик наш то и дело взрывался оглушительным хохотом. «Холодно вам? Крышу натянуть? А хрен вам, терпите. Мне надо успеть вам закат показать, опоздаем так». Озябшие уже, мы все же сердечно посмеялись и над этим.
Дорога все вилась вверх, устланная полурастворенными в воздухе клочками облаков. По краям ее лежал еще зимний снег. Кругом нас стояли вековые деревья, и девственная красота этих мест, хранившая скорбную память кровавых боевых стычек не так давно минувших дней, внушала романтическую грусть.
Проходя очередной крутой изгиб того серпантина, Гия снова прильнул к бутылке (да в самом же деле, ну не вино же там?) и держал ее у рта, покуда не вышел из поворота. Снова тишина, и снова во мне стало расти беспокойство. Дорога наверх, говорил нам Гия, займет больше часа. Мы едем лишь полчаса, а он все прикладывается и прикладывается к этой бутылке не пойми с чем. А между тем дорога открывала нашим глазам совершенно сумасшедшие обрывы, сулящие верную гибель, стоит лишь не поступиться несколькими сантиметрами обочины. Наконец, Гия объявил, что мы приближаемся к тому самому месту, которое, с его слов, не оставит нам прежними. К месту закатов исключительной картинности. Став почти резко, с ручником, посреди дороги, он объявил, что приехали. «А теперь друзья, молча - не нарушим лесной тишины - идем за мной, я покажу вам что-то очень красивое».
Гия не обманул. Нам предстала редкая красота. Впереди нас, куда хватало глаз, раскинулось недвижно море вспененных волн облаков. Белоснежное, на нем кроваво-красным разлился свет уходящего солнца. Под стать живописной картине, вид этот был заключен с обеих сторон и сверху нависающими ветвями старинных деревьев. И только лишь ход чужих мыслей, неслышно витающих подле, заглушал естественное пение благостной закатной тишины. Гия был прав, такой прелести мы еще не знали. Но он знал, что этих жалких минут оскорбительно мало, чтобы к ней приобщиться. Он кликнул нас двигаться дальше.
До вершины горы оставалось совсем немного. Мы тронулись и, отогревшись за время безветренной стоянки, заново стали замерзать. И почему забыли опустить брезент? Уже крепко вечерело. Приложившись в который раз к пресловутой бутылке, Гия сказал: «Эх, хорошо», - и подозрительно вздрогнул. Боги, что это, в конце концов, у него в бутылке? Добравшись до вершины, Гия вальяжно выставил ногу из двери, выбрался из машины. Покачиваясь, как покачиваются люди в известной степени принявшие на грудь, он спросил нас, не выпуская из правой руки уже пустой сосуд, и отставив в сторону указательный палец: «А страшно ли было вам со мной ехать? Страшно? А потому ли страшно, что дорога страшная, или потому что я, как видите (вот тут ему бы для максимального эффекта нужно было икнуть, но он не икнул) пьяный в дым?» Мужики при тех словах схватились за бока от смеха, девушки нервно напряглись. Я тоже. Растерянные, мы с женой не знали, как и поступить. А как поступишь? Пешком вниз идти – не скоро дойдешь. Такси сюда не приедет. Да и была бы связь. В общем, оставалось лишь довериться случаю и на него одного уповать. В конце концов, ведь на гору ехали – он пил? Пил, и ни один поворот не упустил. Собственно, больше одного поворота на этой дороге и не пропустишь, но не пропустил же. Почему же сейчас должно быть иначе. Поедем, что ж…
К счастью обратно вниз мы ехали в тепле. Гия несколько посерьезнел, потому что все же наверху ему сделали замечание. Некоторое время мы ехали молча, уставшие. Гия, казалось, был сосредоточен. Он обхватил руль цепким полукругом рук и держал спину прямо, всматриваясь в сгущающиеся сумерки. Наконец, он заговорил, продолжив травить нам абхазские байки. Но еще на первой он вдруг осекся, будто злость какая его взяла, и сказал: «А что я вам рассказываю, теперь вы давайте. Анекдоты смешные у кого есть?» Мы было замешкались: каким таким анекдотом удивишь бывалого абхазца: «Да нет, не вспомним что-то». И тут напряжение в салоне, казалось, утяжелилось. Меня все преследовала навязчивая мысль, что вдруг все же роковая это поездка. Стоит только недооценить расстояние до обрыва, не притормозить заранее, улетим к чертовой матери, и соберут ли нас по костям еще вовсе не известно. Так вот тут наш Гия как будто остервенел: «Что, нет анекдотов?». Он заметно прибавил газу. «Вспоминайте! Нет анекдотов - съеду сейчас вон с того обрыва». Переключив скорость, он действительно направил уазик не по направлению поворота дороги, а прямо к обрыву, за которым вдалеке виднелась вечерняя Гагра. В районе сердца у меня все сжалось в холодный комок. Я был уверен, что наш путеводитель утратил всякий рассудок и мчит навстречу нашей общей погибели. Время, как в таких случаях водится, несколько притормозило ход. Этого, правда, хватило лишь, чтобы я крепче обнял жену и мысленно извинился перед ней, что не уберег-таки. Не вслух – мысленно. Потому как не было человека в том уазике в тот момент, который бы не то чтобы вслух – который бы во все горло при этом не кричал. Момент - и колеса отрываются от земли. Следующий – и мы воспарили. Так значит вот он какой - итог жизни. Кто бы знал…
Знал Гия. Только он лишь знал то, что не знал никто другой в той машине. Он-то знал, что то был никакой вовсе не обрыв. Он-то знал, что там лежит второстепенная дорога, которая сэкономит нам минут пять извилистого спуска. Когда колеса пружинисто обрушились на землю, Гия поспешил притормозить и вовсе остановил машину. Тишина была, к слову сказать, гробовая. И только лишь Гия, развернувшись в сиденье к нам лицом, широко и добродушно улыбаясь, вдруг сказал: «А вы, что, думали, я правда сбрендил? Я так… туристов пугаю. Обычно очень весело всегда бывает». О, этот абхазский акцент, эти мягкие «л». Эти взлеты и падения музыкальной его интонации. Эти пьяные добрые глаза напротив. Мы смеялись полных несколько минут, и в нашем непререкаемом смехе Гия находил, видимо, нечто, что составляло если не смысл его жизни, то нечто счастливое, для него важное. Я глубоко проникся к этому человеку, и как будто исчез страх. Оставшуюся часть пути мы провели в дружеской беседе.
Раструбы плотного света фар гнали темноту прочь. Лишь с краю дороги, где свету не во что было упереться, зияли черные прогалины обрывов. Гия затянул абхазскую песню про трагическую в своей случайности любовную близость брата с сестрой. Разгорелась дискуссия культур. Очень скоро мы спустились с горы и выехали на асфальт. Он снотворно жужжал под колесами. Глаза закрывались, но уже оставалось недалеко. Трех пассажиров уже высадили. Быстро мчался по главной дороге наш уазик. Навстречу на сумасшедшей скорости неслись другие машины. Удивительно, но в Абхазии среди разрухи и запустения, тьма дорогих иномарок всех мастей. Правила дорожного движения почти отсутствуют. Есть понятия, по ним и ездят. Вот уж если бояться чего, так это магистральных абхазских дорог.
Я выглянул из окна, пытаясь различить, далеко ли еще. Что-то вдруг грузно ударило в лобовое стекло, отскочило в сторону, Гия плавно затормозил на склоне холма. Никто ничего не понял, но заволновались. Он открыл дверь, выскочил наружу, выбросил, выругавшись, недокуренную сигарету и убежал. Он убежал обратно туда, где за вершиной холма его нам перестало быть видно. Он ничего не сказал, и мы были несколько озадачены ситуацией. Спустя полминуты, он уже бежал обратно. Он сел в машину, и мы увидели, что в руках он держит еле живого совенка. «Врезался вот в лобовое... совенок... эх… жалко», - он не плакал, но в голосе его столько было горечи и искреннего сожаления, участия, что я на всю жизнь его запомнил. Он положил совенка к себе между ног: «Домой возьму, может спасу еще». Он быстро гнал, привез нас в отель, мы попрощались, и он уехал. Спустя пару часов мы прогуливались по ночной Гагре с бутылочкой коньяка в компании новых друзей, как вдруг к нам сзади подкатила машина, остановилась, и из нее вышел Гия. «Не выжила птица… ай жалко…», - сказал он. Он попросил у нас выпить, мы налили ему полстакана коньяка, он его осушил, поблагодарил, сказал, чтоб бывали, и был таков.
К сожалению, поездка все же оказалось роковой. Смерть не тронула наши жизни, хотя и сопутствовала нам на той горной крутизне, но и с пустыми руками не ушла. Потому, возможно, этот незаметный при других обстоятельствах, исход маленькой птичьей душонки, так тронул Гию. Потому, возможно, он тронул и меня, но никой связи событий, никакого причиноследствия, так сказать, я не искал в нем несколько лет. Все это в крайней степени домысливание, конечно, но таков и фатализм, таково понятие о судьбе, таков, наконец, и детерминизм – учение о взаимосвязи и взаимной определенности всего и вся в этом мире, где все далеко не так просто устроено.