Святые Ганс и Ричи

Евгений Ивашкин
Мы отбили концлагерь у фашистов. Пятнадцать гектаров преисподней, огороженной проволокой. А за колючкой люди, точнее, то, что от них осталось: худые и голодные. Все радуются: мужики обнимают, девки целуют. А детки нет, будто не понимают, что все мучения позади. Только ручонки тянут, мол, «дай».
У нас у самих-то жрать не было, но у кого что было заныкано: сухари или шоколадка трофейная, все отдали. Мы пока там стояли – вообще не ели, кусок в горло не лез. Приказ командира запрещал отдавать пайки бывшим пленным. Сам же, только пульман с кашей возьмет, ложки не съест, несет к детским баракам.
Бараки деревянные, в них шконки в три яруса. Там не то что матрасов, вообще ничего не было – на досках люди спали. Перед ними виселицы, человек по десять на каждой. Печи огромные, трупы сложены, как дрова.
Малышей пока решили в немецкие казармы поселить. Там и мебель, и матрасы были, по четверо на койку – все уместились. Вот ведем их к новому жилью, мне в помощь Тони дали. Он англичанин из пленных, но говорил по-русски. Фашистские бараки стояли полукругом, перед ними небольшой плац. Наспех сколоченные виселицы.
Двое в форме болтаются, один в английской, второй в немецкой. На груди таблички: «коммунист». Кто-то из ребят крикнул: «Ричи». Детская толпа окружила место казни. Вот тут они все заревели, как по приказу.
– Кто это? – спросил я своего спутника.
– Вот этот Ричард – он наш, из Дублина. А это Ганс, он ему помогал.
– Помогал? В чем?
– Ричи, он тут за бургомистра был. Языков много знал, облегчал немцам руководство людьми. Он даже имел право по лагерю свободно перемещаться. Нацисты русских и еще много кого за людей ведь не считают – вы для них скот, а нас по сравнению с другими кормили и помощь от «красного креста» давали. Он сначала гуманитарку детишкам подкидывал, они ведь толком работать не могут, зачем немцам их кормить? Потом придумал, как продовольственный склад обкрадывать. Они с Гансом дружили, тот стал ему помогать. А неделю назад их раскрыли. Вот результат.
Я испытывал благодарность к ним. Там ведь в лагере и бабы немецкие были, да и дети свои у многих из служащих есть… А людьми оказались заключенный и простой солдат. Мы решили их похоронить. Нашли небольшой холмик рядом, где земля была помягче. Вырыли две могилы, копал в основном я. Тони хоть и говорил, что их кормили, но сил у него не хватало – после пяти взмахов лопаты ему приходилось отдыхать.
Потом мы понесли тела. К месту будущего захоронения я пришел первым, хоть немец, которого я нес, и был тяжелее раза в два, чем тот, которого тащил ирландец. Без лишних церемоний я кинул труп в могилу, присел на отвал и принялся крутить пару цибарок. Через несколько минут, еле волоча ноги, пришел мой новый товарищ. Положив труп возле ямы, рухнул рядом сам, борясь с отдышкой.
– Ну что, покурим да будем закапывать.
– Сейчас.
Он встал на колени перед телом, снял с шеи покойного шнурок, на котором были простой крестик и медальон, принялся обыскивать гимнастерку. Я его не осуждал – сам не раз шмонал мертвых немцев в поисках папирос или фляжки. В одном из карманов он нашел несколько сложенных листков бумаги, фотокарточку. Сел рядом со мной, с благодарностью взяв самокрутку, и закурил.
– Не стыдно? Товарищ ведь твой, хоть и жмурик.
– Нет, Ваня, ты не понял: это вроде вашей иконы. Нельзя иконы хоронить, а крест мы положим в могилу, крест должен остаться с человеком.
Он развязал шнурок, крестик положил в карман гимнастерки Ричарда. Снова сел и протянул мне медальон. Я повертел его, рассматривая.
– Действительно, икона, а что здесь написано?
– Mathilde die Heilige, это по-немецки. Святая Матильда по-вашему.
Еще немного покрутив кусочек металла, протянул его обратно.
– Оставь себе, икона должна быть у самого близкого человека на похоронах, в данный момент это ты.
– Да я в бога-то не верю, к тому же ты его тоже хоронишь – забирай, дай лучше фотку посмотреть, – он протянул фото, однако икону не взял.
– Оставь, Ваня. Веришь ты или нет, это не важно, а я, если бы не ты, не смог бы его похоронить – мне же даже могилу выкопать сейчас не под силу.
Я убрал образ в карман, и стал изучать фото.
– Жена у него красавица, конечно, и детишек аж трое – жаль, не дожил... – я вернул фото Тони.
– Да, жаль. Война закончится – вернусь в королевство – отдам ей письма, – он бережно положил карточку к листам бумаги.
Через полчаса погребение завершилось установкой двух небольших крестов из веток дуба, растущего неподалеку.
Уже через день нас бросили в прорыв. Мой батальон находился на острие атаки. Я был уверен, что это мой последний бой. Уже в Марусе – моей третьей тридцатьчетвёрке, где служил мехводом – я достал иконку, привязал к ней шнурок, надел на шею. Убрав под тельник, перекрестился.
– Спаси и сохрани, – произнес я первое, что пришло в голову.
– Не поможет, – злорадно усмехнулся наводчик Гриша
– С богом… – сказал командир.
Боевая машина покатилась в свое последнее сражение.
Очнулся я от жжения в груди, открыв глаза, понял, что вишу на обломке рычага. Танк горел. Времени было в обрез, голыми руками открыл раскалённую крышку люка, расположенного у меня под ногами. Кожа ладоней и пальцев осталась на металле, в танк ворвались языки пламени, топливо из пробитого бака полыхало под днищем Маруси.
Выхода не было, я бросился в огонь и выполз с лобовой стороны танка. Начал кататься по земле, старался сбить огонь – бесполезно. Подбежал пехотинец, схватил за сапог и волоком протащил несколько метров. Кинув меня в овраг небольшого ручья, тут же получил пулю в голову и замертво рухнул.
– Спасибо, братишка, – последним усилием накрылся его телом, и сознание покинуло меня.
Победу встречал в госпитале. Думал, война закончилась – всё, домой. Не тут-то было, меня приставили к экипажу четвертой Маруси, прямо с ней погрузили на поезд, и на Дальний Восток, крошить япошек.