Все произошло, потому что могло произойти.
Следствие долгое время находилось в тупике. Причины падения не оглашали. Остатки «черных ящиков» нашли у берегов Лаоса. Журналисты написали, будто расшифровать удалось только речевой самописец. Это правда. Некоторые посчитали, что от них скрывают, будто самолет был сбит северокорейской ракетой. Это неправда. Через неделю поднялась еще большая шумиха, когда на одном из прибрежных островов нашли единственного выжившего. Это был я.
Я был командиром экипажа. Меня показали по всем телеканалам. Они говорили о моем спасении, как о чудесной случайности. Но на следующий день я превратился в козла отпущения. Они хотели повесить на меня все сто сорок восемь человек, летевших в Таиланд. Они не верили в то, что рассказал им я. Они думали, что я шутил, когда говорил, что выплыл к острову на черепахах. Когда я назвал им причину катастрофы, они всерьез обвинили меня в том, что я скрываю правду, и вина за погибших лежит на мне.
- Расскажите вашу версию случившегося, - попросили меня в суде.
У меня страшно болела голова, но я рассказал все, как было:
- … Борт пересек воздушную границу Вьетнама, и спустя три минуты в него попал метеорит…
Они смеялись. Никто не стал даже рассматривать мою версию. Утверждали, что если бы подобное случилось, космические службы вовремя бы оповестили сообщество. Они ошибались. Метеорит такого размера незаметен для радаров, а в южно-китайском море его просто никто не заметил. Один журналист, - хохмы ради, - подсчитал вероятность падения самолета в результате столкновения с метеоритом. По его подсчетам она составляет 1 к 80 миллионам или 0,00000008%. На языке обывателей это означает «невозможность». Но это произошло на самом деле.
Они слишком многое объясняют случайностью. Я живу в мире, в котором нет случайностей. Этот метеорит упал незамеченным в воды Тихого океана, потому что это могло произойти. Самолет под моим командованием мог попасть под его осколки, хоть вероятность этого была крайне мала. Это тоже не было случайностью. И пассажиры сами выбирали билеты на самолет, который разобьется. Это был их выбор.
Я знал, что в этой реальности все так и произойдет, поэтому не паниковал. В отличие от моего второго пилота Трошина. За мгновение до смерти его глаза продолжали искать надежду, но нашли только непроницаемый взгляд капитана, знавшего, что кабина вот-вот превратится в решето. Я ничего не мог с этим поделать.
Они говорили, будто я подорвал самолет и спасся, выпрыгнув с парашютом, который, конечно, теперь не найти. Это была неправда. Никакого парашюта не было, меня выбросило из кабины за триста метров до поверхности воды. Я напомнил им о случае в 81-ом, когда гражданский самолет столкнулся в воздухе с Ту-16. Из 38 человек выжила только одна девушка. Она упала с высоты пяти тысяч метров и даже не получила компенсацию. Но они продолжали указывать судье на мое халатное бездействие во время катастрофы. Для полноты картины им не хватало главного доказательства.
Они нашли его в моей квартире, которую я сдавал уже более пяти лет. Там были все следы изготовления самодельной бомбы. Я ничего не мог знать об этом. Жилец испарился, не оставив о себе ни следа. Так что крайним остался я.
В суде я говорил без всякого желания убедить кого-то из присутствующих. Им это казалось странным. Поэтому они приставили ко мне психиатра, чтобы составить психологический портрет. Многим это показалось простой формальностью: всем было очевидно, что своими бреднями я пытаюсь избежать электрического стула.
Я рассказал психиатру о том, как все было. Он был невысоким, сухощавым, в очках и с сигаретой, но с очень спокойным взглядом, почти как у меня. Ему было уже далеко за шестьдесят. Он должен был выяснить, прикидываюсь ли я невменяемым. Он был единственным человеком, от решения которого зависело, попаду я на электрический стул или нет.
Но я по-прежнему оставался спокоен. Я стал таким, после того как научился менять реальность вокруг себя. Мне еще не исполнилось восемнадцати, когда а я уже жил во многих жизнях одновременно. Но до этого момента у меня не получалось контролировать свой выбор. Меня бросало из стороны в сторону. Я жил в состоянии постоянного смятения, как утопающий, цепляющийся за каждую щепку.
Это началось в тот жаркий день 77-го, когда мне исполнилось восемь лет. Я и прежде терялся в себе. Например, когда не знал, как поступить правильно или кому из родителей стоит угодить. Обычно я делал выбор в пользу отца, - его любовь приходилось заслуживать хорошими оценками и работой по дому. Мама, как водится, любила за просто так. Она часто брала меня с собой на работу, хоть это было запрещено. До моего рождения она была путевой обходчицей, а теперь числилась в управлении участка железной дороги нашего небольшого сибирского городка.
Когда Союз был еще цел, городок считался третьим по величине железнодорожным узлом в области. Жизнь в нем шла своим неспешным чередом, по накатанной, и многие жители за свою жизнь так и не выбирались дальше местного перегона. Так было и с моей семьей. Мы жили в домах, построенных специально для семей железнодорожников всего в ста метрах от путей. Так что на железной дороге, волей не волей, я провел добрую часть своего детства, бегая по тупиковым веткам и заброшенным товарным вагонам. Отец отчитывал меня за это каждый раз, когда я возвращался к остывшему ужину. Он был строг и несправедлив, как всякий военный, но обижаться приходилось на обоих родителей: мама оставалась безучастна в моменты, когда отец доводил меня до стыдливых слез. И только моя бабушка, жившая тогда с нами, пыталась меня утешить.
В нашем городке был свой парк аттракционов. Он был не больше футбольного поля. Здесь родители решили отпраздновать мой день рождения. У меня не было настоящих друзей. Маме пришлось позвать одноклассников, родители которых общались с ней. Ее знали многие в нашем районе, и соседи часто брали в долг. Бабушка осталась дома в своем скрипучем кресле, чтобы посмотреть концерт, а мы ушли в парк.
Погода выдалась солнечной. Я решил, что раз все пришли из-за меня, в мой день рождения все будут делать то, что захочется мне. Я заставил друзей кататься со мной на воздушной карусели, пока некоторых не начало выворачивать. После этого все разошлись и меня отвели домой. Мама шла рядом и как всегда предательски поддерживала отца.
- Думаешь, что все крутится только вокруг тебя?! - сказал он, ставя меня в угол. После этого он заправил в брюки свой офицерский ремень, придерживая его за нагретую бляху. Бабушка, как всегда, пыталась остановить зятя и кричала на свою дочь, стоявшую в стороне. Когда все заканчивалось, она оставалась какое-то время со мной и, гладя по макушке, шептала что-то про Богородицу и прощение. Я ее не слушал.
Ночью я лег спать, даже не сняв брюки, и стал проклинать отца, желая ему смерти. «Пусть хоть повесится!» - думал я.
Наутро я узнал, что папа умер. Он пошел за сигаретами и попал под автобус. Я не выходил из комнаты до самого вечера, пока взрослые возились с трупом в гостиной. В доме стояла тишина, в углах всхлипывали приехавшие родственники. Я умолял Бога, чтобы папа оказался жив, пока сам не провалился в сон. Когда я проснулся, папа стоял в проеме дверей как ни в чем не бывало.
- Чего ревешь? - спросил он, когда я бросился к нему на шею. Я ничего не ответил. Про то, что произошло, я так никому и не рассказал. Никто бы не поверил, что я убил и воскресил своего отца силой мысли.
После этого случая моя жизнь стала утекать сквозь пальцы. Мне было страшно. Чтобы хоть как-то успокоить себя, я стал представлять, что перемещаюсь между параллельными вселенными, в которых может быть все что угодно. Жизнь вокруг менялась непредсказуемо, и я не знал, что мое сознание вытворит в следующий момент. Мои родители заболевали после каждой ссоры со мной, отравляясь моей злостью на них. Иногда они внезапно умирали, вместе и порознь, воскрешались и умирали снова, отказывались от меня, забывали на улице и усыновляли вновь, пока я рос у себя в комнате, свернувшись эмбрионом. Я догадывался, что мир вокруг менялся по моей непредсказуемой прихоти, но сколько раз я не переходил из одной реальности в другую, в каждой из них я был рожден только своими родителями.
Позднее я понял, что собственное рождение – единственное, чего я не мог изменить. Все остальное оставалось в моей власти. Даже смерть. Умирая, я воскрешался вновь. Я вставал и жил новую жизнь как ни в чем не бывало.
Я рос нелюдимым подростком, который ни с кем не общался и никому не доверял. Те, кому я рассказывал свою тайну, смеялись и принимали за дурака. Даже бабушка реагировала на мои слова со снисходительной улыбкой, а наутро вела меня в церковь. Я боялся себя всякий раз, когда глядел на спокойный лик распятого Спасителя. В те годы мне еще было не под силу отыскать ту реальность, в которой меня бы восприняли всерьез, так что долгое время я оставался одинок, и постоять за меня было некому.
Некоторые этим пользовались. Каждый день школа встречала меня лицами акселератов-сверстников, желавших отобрать у меня игрушку или опустошить карманы. Как бы я не желал им смерти, и какая бы страшная случайность не обрушивалась на них, меня все равно выбрасывало в ту жизнь, где они оставались живы, и кулаки их еще не были ободраны от встречи с моим вечно испуганным лицом. Я стал прогуливать школу, слоняясь вдоль железных путей. Наверное, так продолжалось бы бесконечно, если бы отец каждую пятницу не спрашивал у меня дневник. Поэтому приходилось учиться. Я оставлял дома положенные мне тридцать копеек, но хулиганы все равно прижимали меня в туалете и били так больно, будто делали это впервые. Школа стала для меня местом, в котором дни не отличались друг от друга своей жестокостью и безразличием. Даже если какой-то урок я проходил в одной жизни, то в другой учитель все равно ставил мне двойки, глядя на меня пустыми глазами, лишенными всякого сочувствия. Наверное, такой же взгляд встретил Трошин, прежде чем его разорвало на куски назначенным ему метеоритным осколком.
Я не смог сосчитать, сколько первых встреч в туалете пережил, прежде чем стал сопротивляться. Сначала мои попытки не имели никакого успеха. После недели очередных избиений я наконец-то сумел ударить в лицо одного из них. Я даже имени его не знал. Тут же я получил такой сильный удар под дых, что когда меня начали безответно втаптывать в кафель, я остался лежать на нем бездыханным. В другой раз, я поступил так же, но отделался синяками и опущенной гордостью. Это продолжалось до тех пор, пока я вновь не взял в школу тридцать копеек, - так у них был честный повод избить меня, - и вернулся домой с пустыми карманами и разбитым носом, но решил оставить этот день в чистовике своей памяти. Все следующие жизни я жил уже после того, как меня впервые избили в туалете.
Знание о том, что я уже получил по лицу в этой жизни и других жизней я не выберу, лишило меня страха перед новым днем. Когда я встретился со своими обидчиками в следующий раз, с главным из них мы договорились о драке на школьном дворе после уроков. Если бы я не пришел, они объявили бы меня трусом на всей параллели. Я не дал им такой возможности. Драка один на один продолжалась, пока нас не разняли. Победителя не объявили, но кровь на моих кулаках стала для меня достаточной компенсацией двух сломанных ребер. После этого меня не трогали, и я знал, что снова не пожалею костей, если меня выбросит в ту жизнь, где этой драки еще не было.
Перемещения стали случаться реже. Я стал давать событиям происходить со мной, независимо от моего желания. Серые рефлексирующие дни сменились чередой темных и светлых воспоминаний. Я стал накапливать новые впечатления, которыми начал делиться с окружающими. Так у меня появились друзья. Они привносили в мою жизнь новые увлечения. Одинокое чтение книжек сменилось походами в кино, а позднее – дискотеками. Мне стали интересны девушки и иногда одну-другую я провожал до дома. Ничего особенного мне не перепадало, но все равно я возвращался домой счастливым и полным впечатлений. Я узнал, что в играть в футбол можно не только на замене, и что в этой игре случается забивать победный гол. Но даже проигрывая матч стоимостью в десять ударов мячом, я все равно подставлял свою задницу в ряд с остальными, не думая о том, что в другой жизни исход был бы иным, - тем слаще была победа на следующий день. Я перестал беспокоиться о том, какие задачи принесет годовая контрольная, а перед очередной стрелкой уже не спрашивал себя, сколько наших придет на нее, и при любом раскладе играл чистой колодой.
К четырнадцати годам не только я заметил свое возмужание. Родителям мое своенравие было не по душе. Они старились осадить своего ребенка обязанностями и запретами.
- Ты не видишь мир таким, каков он есть! Ты видишь мир таким, каким хочешь его видеть! – такова была кульминация еженедельных отцовский нотаций. Но прежние страхи наказания остались в другой жизни. В этой я уже считал себя способным отвечать за слова и поступки.
Одним летним вечером нас как всегда угощали ребята с техникума. Я выпил больше обычного, а черного хлеба не хватило, чтобы перебить запах алкоголя. Отец развесил мне подзатыльников и излился тирадой о стыде и совести и о том, что их сын стал позволять себе слишком много. Моя попытка огрызнуться была пресечена занесенной ладонью и воспитательным матом, от которого открещивалась бабушка. Она пряталась по углам от каждой нашей перебранки. Когда они заканчивались, она уже боялась подходить ко мне со своими православными наставлениями.
Отец постоянно требовал, чтобы я исполнял все его прихоти и слушался его наставлений. Ему было все равно, чем я живу. Он заставлял меня работать по дому больше обычного, и при этом хотел, чтобы я приносил домой хорошие оценки. Он хотел, чтобы я помогал ему в гараже, хотя он вполне мог справиться со всем без меня. Он думал, что у меня дел нет, и ему было наплевать, ждут меня сегодняшним вечером кто-то из ребят или нет.
Так начался новый период смертей и воскрешений, - на этот раз только папиных. Мне стало сложнее контролировать себя, и все чаще я оказывался в реальностях, в которых выносил злобу на окружающих. Фигура отца оставалась сакральной в том смысле, что его смерть во всех случаях оказывалась ненарочной. Со сверстниками было иначе.
Впервые я убил человека там же, где провел добрую часть детства, - на железной дороге. Его называли Бычком. У него была непропорционально большая голова, которая, казалось, перевешивала все тело. Насмешка природы всегда оставалась бритой под сантиметр, потому что никакая другая прическа не шла к его уродливым формам. Он тоже окончил восьмой класс, но в другой школе, - той, что была на другой стороне переезда. Он был сиротой. Его отец ушел из семьи еще до его рождения, а мать попала под поезд. Никто так и не узнал, была это случайность, или она действительно решила свести счеты с жизнью.
Мы часто играли футбол. Он был низкий, прыткий и, как ни странно, играл лучше остальных. Только поэтому его звали на поле. Он всегда приходил после занятий в музыкальной школе. В отличие от меня, он никогда не мешкал и бил по мячу со всей решительностью, даже если всем было понятно, что его ждет очевидный промах. Но он все равно бил. С поля он уходил раньше остальных, - ему еще предстояло разучивать гаммы. Все знали, что ему медведь на ухо наступил, и, наверное, даже его бабушка с дедушкой не понимали, откуда у этого ребенка взялось такое необъяснимое желание играть на клавишах. Мы шутили про него, а он отвечал, что когда-нибудь приедет в Москву и сыграет концерт Баха, хотя знал о композиторе ненамного больше нас.
На самом деле, его многие не любили. Хвастливый и заносчивый, вечно норовил убежать с мячом к чужим воротам. Он всегда обижался, что никого не оказывалось на добивании. Поначалу я, как и все, думал, что он прав, что нужно помогать ему в атаке. Но потом все быстро поняли, что он просто любит быть в центре внимания, показывать всем, как он умеет водиться и лупить без разбору. Общий счет волновал его меньше, чем количество собственных ударов по воротам. Поэтому я больше радовался, когда нужно было играть против него, - так был шанс заехать ему по его коротким ножкам и извалять в пыли. Пусть не задирается. Хватило одного неосторожного слова у меня за спиной, чтобы я решил отлупить его.
Я даже не стал проверять, правда ли то, что мне сказали. Я дожидался его на закате в компании дворовых ребят. Мы стояли в зарослях у тропинки, ведущей на другую сторону железной дороги. Никто не ходил через мост, потому что это было слишком далеко, и всегда срезали здесь, чтобы выйти на железку.
В тот день стояла страшная духота. У меня разболелась голова, и я уже начал думать, что лучше пойти домой отоспаться, но сквозь ветви мелькнула низкая фигура Бычка. Он возвращался из музыкальной школы с девчонкой из нашего двора.
- По рогам бы тебе надавать, а, Бычок?! – сказал я, выйдя на тропинку.
Он стал отнекиваться, мол, что пристали. Пришлось напомнить ему слово, которым он назвал меня после сегодняшней игры, чтобы как следует пнуть его. Я видел, как ему стало не по себе от того, что девушка все видела, и он полез на меня с кулаками. Он дрался быстро, работая своими короткими руками мне в живот. Я был больше него, поэтому обхватил и повалил на землю. Он хорошо сопротивлялся и даже заехал пару раз по уху. Я так разозлился, что перестал пытаться придавить ему грудь коленом и попросту отвесил ему несколько крепких ударов, пока его нос не пошел кровью. Он закрывался локтями, а я поднимал его уродливую голову, чтобы вколотить ее в землю. Меня стали оттаскивать. Я сделал вид, что спокоен, но как только Бычок встал, я тут же зарядил ему своей длинной ногой. Он медленно попятился к железнодорожной стрелке. Думал, мы не поймем, что он просто пытается удрать. Его голова направляла за собой все тело. Я бросился за ним. Он сделал неосторожный шаг и рухнул, запнувшись о рельс. Раздался звук глухого удара. Он стал неуклюже подниматься, глядя в небо сквозь мою занесенную ногу. Я легко пнул его в бок, видя, что тот даже не пытается сопротивляться, - он только поднял слабую руку, и будто пытался вдохнуть воздуха своими широко раскрытыми глазами. Он весь напрягся и, казалось, вот-вот выдохнет из себя сковавшую его судорогу, но вместо этого он просто потерял равновесие и завалился на бок, показав нам свою уродливую бритую макушку с еле заметной вмятиной.
Мы бросились прочь. Друзья смотрели на меня, а я прятал от них свой мокрый взгляд. Я не испытывал подобного страха с того момента, когда впервые убил отца. Я заперся в комнате и вспомнил о забытой привычке умолять Бога, чтобы все вернулось как было. Я не находил себе места, вздрагивал от каждого шороха. Я испугался, когда сосед, вдруг решивший в тот день вернуть долг, стал вежливо перешептываться в дверях с матерью. Я не знал, что со мной происходит, и в немых судорогах обливал майку слезами. Я хотел, чтобы все было по-прежнему.
На следующий день Бычок играл в футбол вместе со всеми. Я не играл, а только прохаживался вдоль поля, наблюдая его счастливую улыбку, когда он запустил мяч между ног вратаря. Счастливец не знал, что могло его ждать, а я, хмурый, бродил вокруг и боялся, как бы мне в голову не пришла идея какого-нибудь случайного происшествия, которое могло произойти с Бычком.
Мои перемещения теперь происходили чаще. Я стал путаться, в каких реальностях нахожусь, и уже не понимал, что окружающие знают обо мне, а что нет. Порой я даже забывал, как выгляжу. Прическа моя менялась день ото дня: как правило, либо с головы свисали сальные патлы, либо волос не было совсем, в чем, наверное, нужно было винить отцовскую руку. Порой я оказывался настоящим драчуном и не узнавал себя в гневе. Ударив какого-нибудь сопливого мальчишку, я вдруг просыпался от сна и бежал прочь. Так я отогнал почти всех новоприобретенных друзей. Девчонки тоже не хотели водиться с психом, вечно отсиживающимся на последней парте. О хорошей учебе не могло быть и речи. Родители это заметили. Я знал, что папа ждет не дождется, как бы выпороть меня, но мама уговорила его не трогать меня. Она говорила ему про мой сложный возраст, а я запирался в комнате, чтобы поскорее уснуть.
Я боялся проснуться не в своей кровати, - это со мной иногда случалось. Одолев бессонницу, мне приходилось сталкиваться с ночными кошмарами, в которых собирались страхи из всех моих жизней. В сумерках, накативших на город средь бело дня, я оказывался на краю едущей грузовой платформы, боялся свалиться, лежа на самом краю, и вцеплялся пальцами в заржавевший металл, ощущая редкие постукивания колес и тревожный шепот рельс, я оглядывался назад и видел, как за мной следует, ведомый пробитой головой, Бычок, который то слепо шел вперед, то пятился назад, как в момент перед своей смертью, но, казалось, вот-вот настигнет и без того быстро катившийся одинокий вагон, и в его начале вдруг оказывался локомотив, в кабине которого стояла мать, взявшая меня с собой, как это было в далеком детстве, бесполезно кричать, - она не слышит из-за стука колес и шума локомотива, я пытаюсь ползти, боясь встать и свалиться, прежде чем вагоны расцепятся, но не успеваю и оказываюсь один, брошенным на этой грузовой платформе, надеюсь, что ее инерции хватит, чтобы уйти от Бычка, с которым хочу поздороваться и извиниться за что-то, но рот упрямо сковывают собственные губы, так что я начинаю задыхаться, и тело мое сдавливает судорога, и мне остается только хватать воздух широко раскрытыми глазами, какими будет смотреть на меня Трошин много лет спустя...
Так я жил в течение почти двух лет. За это время у меня участились случаи головной боли, а бессонница не отпускала почти каждую ночь. Иногда казалось, что сны происходят наяву и наоборот: явь превращалась в сон, в котором было возможно все, что угодно, вплоть до того, что от меня, как и прежде, отказывались мать и отец. Я мог выйти посреди урока или нагрубить учителю, напиться или даже выпрыгнуть из окна, зная, что мне это ничем не грозит, кроме вызова родителей к директору. В некоторых реальностях не обошлось без исключения из школы. В комсомоле я не состоял.
Казалось бы, собственные смерти не оставляли никаких следов, но в действительности они медленно наращивали вокруг меня скорлупу, сквозь которую приходилось разглядывать окружающих. Мое недоверие ко всем обернулось безразличием, с которым я рассказывал всем подряд о своем недуге. Я не ждал сочувствия в ответ. Даже родителей я постоянно посвящал в свою тайну. Глядя на них во время этих разговоров, я гадал, в какой реальности я сейчас нахожусь: слышат они эти слова впервые, или я, подобно нашей склеротичной бабушке произносил их постоянно. Наверное, по этой причине в нашем доме частым гостем стала школьный психолог. Я не избегал этих субботних встреч, поскольку она казалась единственным человеком, которому мои рассказы могли быть интересны.
Ее звали Ангелина Васильевна. Она была гораздо моложе, чем, казалось бы, должен быть школьный психолог. В том возрасте я думал, что все, кто окончил школу и оставался молод, выглядели на двадцать. Ангелине Васильевне я бы дал столько же. Она ходила в очках в тонкой оправе и больше походила на молодую библиотекаршу. Возможно, на это наталкивал ее необычайно тихий и мягкий голос, от которого даже мухи переставали раздражать, - те начинали издавать едва уловимый шепот, словно кто-то смазал их крылья маслом.
Как правило, я лежал на диване, а она сидела рядом, так что кончики ее прямых волос свисали у самых моих глаз. Стараясь не выдать стеснения, она тут же убирала их за уши. Ее глаза чаще всего смотрели в сторону. Она была осторожна в выборе вопросов, которые всегда повторялись, - то ли в силу профессии, то ли от того, что постоянно менялись реальности. Стоило ее взгляду опуститься на меня, как он начинал самостоятельно вытягивать из моих доверчивых глаз все переживания и страхи. Но не силком, а неведомой силой, подобно той, с которой запах дождя просит вдохнуть себя, проникая в душную комнату.
Ее слова неизвестным образом действовали на меня. Перемещения между реальностями происходили реже, и становились уже не такими кардинальными как прежде. Наверное, эти встречи понемногу успокоили меня. Люди перестали умирать, а друзья уже не шарахались от моих выходок. Но это не мешало произойти событию, выделяющемуся из ряда дней.
Продолжая находится в постоянном тумане, в который превратилась прежде непроницаемая скорлупа вокруг меня, я радостно встретил первую субботу марта в предвкушении встречи с Ангелиной Васильевной. Родителей этим днем не было дома, и мне хотелось без всякой сдержанности рассказать ей об успехах, которые ждут меня в конце девятого года обучения. Но разговор ушел куда-то в сторону. Наше общение в течение последних сеансов стало более свободным. Она мало делилась подробностями своей жизни, зато я одаривал ее ими сполна. В моем голосе проскальзывала ирония выздоравливающего человека.
Жар в груди, казалось, оставался единственным признаком жизни в момент, когда в глазах потемнело, и я на ощупь стал искать руку, чтобы выбраться, но та постоянно ускользала. Мне казалось, что я проделывал это тысячу раз, прежде чем рука перестала сопротивляться и дала пройти по себе до самого плеча. Осязанию на помощь пришло обоняние. Появился тонкий запах весенней свежести и травяного шампуня. Что-то холодное и металлическое стукнуло в бровь, но кожа все равно ощутила тепло и робость себе подобной. Мгновение проигрывало само себя вновь и вновь, прежде чем темнота перестала быть препятствием, - ничего не существовало в тот момент, кроме человеческого тела, к которому я обрел счастья прикоснуться. Можно было сойти с ума в этом состоянии, в котором, казалось, смешалась и борьба и принятие друг друга. Я одновременно ощущал жгучие пощечины и тепло невидимых губ, которые уводили меня все ниже.
В моей памяти этот эпизод долгое время оставался неясным. Приходилось гадать, что же произошло тогда, и было ли это на самом деле. Мне словно пришлось пережить момент, в котором моя жизнь расщепилась на тысячу осколков, каждый из которых пророс отдельным зерном. Но в равной степени каждый из новых ростков принадлежал мне неразделимо и был для меня настоящим и реальным, так что мне оставалось верить в каждый исход тех беспокойных минут, оставшихся в голове вечным затмением. Позднее мне долгое время было неподвластно это противоречивое чувство сосуществования недостижимости и досягаемости одного и того же предмета. Это ощущение будет определять в дальнейшем всю мою жизнь.
Как бы то ни было, сеансы с Ангелиной Васильевной продолжались, а родители вели себя как ни в чем не бывало. Я доверял своему психологу почти все, что в том или ином виде происходило со мной, за исключением случая с Бычком, воспоминание о котором терзало меня больше остальных. Туман в сознании почти рассеялся, но все равно оставалось ощущение, будто одни и те же события я проживал несколько раз. Иногда впервые Ангелина Васильевна реагировала на мои слова о том, будто я перемещаюсь между вселенными, с чувством скрытого недоверия; в другой раз она по-настоящему сочувствовала мне. То, что мне приходилось произносить одни и те же признания по нескольку раз, меня не удивляло. Это случалось и раньше, но теперь они отчего-то стали выражаться ярче и появлялись систематически часто.
Спросив моего согласия, Ангелина Васильевна в итоге проконсультировалась со знакомыми медиками и психологами о моем недуге. В большинстве случаев один и тот же специалист говорил, что это полная чушь и шестнадцатилетний юнец дурит молодой выпускнице пединститута голову. Причем, как я узнал позднее, нередко ей указывали на ее особое отношение ко мне. Случались и исключения, когда тот же специалист вдруг советовал какие-то статьи и ссылался на случаи схожих психопатологий, но чаще всего знакомые намекали ей на зачатки шизофрении.
Мне не хотелось верить этим домыслам, но меня все равно затаскали по врачам. Казалось, будто я отходил до сотни очередей, хотя они уверяли меня, что сводили только к паре специалистов. Каждому из них я не мог пожаловаться ни на что большее, кроме как на головную боль и плохой сон. Повторения казались бесконечными и сильно изматывали. Иногда я не выдерживал и срывался на сидящего напротив меня усатого старичка в халате, который вот уже который раз спрашивал меня, лечился ли я от венерических заболеваний.
К началу выпускного класса уже вся школа была наслышана о моих странностях. Не думаю, что Ангелина Васильевна проболталась. Все видели, что я захожу к ней в кабинет чуть ли не каждый день. Ни о какой близости уже не могло быть речи, но слухи о наших сеансах само собой расползлись по всем классам, так что каждая учительница норовила спросить у меня перед началом занятия, хорошо ли я себя чувствую: боялись, что я всех перебью указкой. Поэтому я не удивился, когда у нас дома раздался телефонный звонок от моего учителя физики. Он в шутку растрепал обо мне одному знакомому молодому ученому из большого города, и теперь тот хотел увидеться со мной.
Степан Никитич оказался щуплым долговязым мальчишкой, которому не дашь и тридцати. Он очень быстро тараторил и заваливал меня ни о чем не говорящими терминами. Он был одет в короткую рубашку и брюки. Родителям пришлось по несколько раз спрашивать ученого, зачем тому понадобился их непутевый сын.
Выяснилось, что он занимается экспериментальной физикой. Недавно он сдал кандидатскую и отложил какую-то работу в НИИ, после того как услышал о некоем мальчишке из его родного городка, который утверждал, что умеет избегать неприятные события силой мысли – именно так ему сказал мой учитель физики.
Долгое время разговор не клеился. Я все твердил, что в физике ничего не понимаю, что у меня вообще выходит тройка в аттестате, но Степан Никитич повторял, что это не имеет никакого значения. Тогда пришлось описывать ему случаи, которые ему преподнесли как «предотвращение неприятных событий». Я долго не мог подобрать нужные слова, сбивался на свои переживания, и проходил одни и те же воспоминания по два раза. Степан Никитич постоянно уточнял у родителей, так ли все было на самом деле, а они ничего не понимали и только протягивали ему заключения врачей, в которых говорилось, что их сын психически здоров. К концу вечера оказалось, что молодой ученый вовсю горел желанием как можно быстрее заняться моим случаем.
Степан Никитич был вторым человеком, который заставил довериться себе. Ему оказалось двадцать шесть лет, за которые он сделал большие успехи молодого экспериментатора. Он занимался вопросами квантовой механики, и всерьез изучал проблему квантовой запутанности, но теперь был погружен в разработку экспериментов со мной. Он даже отказался от работы над неравенствами Белла в своем НИИ, - серьезная жертва, как он уверял.
Через две недели он собирался забрать меня с собой в другой город. Он уверял родителей, что успеет отпустить меня в мае, но мать тут же ответила решительным отказом, - это был выпускной класс, а я еще даже не знал, какую профессию выберу. Отец вообще считал, что исправит меня только армейская служба. В школе учителя положились на его мнение. Оно и стало решающим.
Мы отбыли из города на электричке, казалось бы, воплотив в жизнь мою мечту наконец-то увидеть большой город. Но Степан Никитич тут же обрубил ее на корню, - с вокзала мы отправились в его общежитие, которое находилось на той же улице, где НИИ, так что за все время моего пребывания у него в гостях, города я так и не увидел. Каждое утро мы уходили в институт и просиживали целыми днями в его кабинете, куда он носил мне сырные булочки из буфета и раз в день отводил меня в столовую, чтобы накормить супом и котлетами. Почти все время он сидел за рабочим столом, что-то писал в своих тетрадях и держал меня под рукой. Он никогда ничего не объяснял, а только записывал и что-то бубнил себе под нос. Мне быстро наскучило, но это было лучше, чем тратить время за школьной партой.
Только к концу недели я начал что-то понимать в том, над чем колдует в своих тетрадях мой учитель. Это было непросто, потому что его научного языка я практически не понимал, а стоило ему перейти на упрощения, он сам же себя останавливал и говорил: «Нет, ну не совсем так…» или «Ну вообще-то все иначе, просто…». В итоге, все его короткие лекции заканчивались ничем, а я по крупицам собирал информацию о своем феномене.
Нагляднее всего выглядело его объяснение на примере железной дороги. Степан Никитич сравнивал людей с поездами, которые постоянно выбирают, в какую сторону повернуть на развилках, которые он называл точками принятия решения. Но в отличие от остальных людей, я будто бы мог возвращаться к развилке, если мне не нравилось то будущее, которое ждало меня на одной дороге, и ехал по другой. То есть, по его словам, я всегда мог выбрать удобное для себя будущее. Мне не было до конца понятно, верит ли он сам в это, но по его словам, эта гипотеза казалась ему наиболее верной и потому, требовала незамедлительной проверки.
Задача была невероятно сложной. Степан Никитич быстро сообразил, что даже если бы я переместился в другую реальность, никто из нас бы этого не заметил. В любом случае, за все время нашего с ним общения меня почти не выбрасывало в другие жизни, а если это случалось, то изменения были совсем незначительными. Более того, - никогда прежде я не ощущал себя реальней, чем сейчас. Даже дошкольное детство с его смутными воспоминаниями казалось сном, далеким и ненастоящим, смешивающим в себе правду и фантазию неокрепшего сознания. Начатое движение к новой цели теперь уравновешивало меня. Это было похоже на езду на велосипеде, с которого ты не упадешь, пока не остановишься. Любопытно, что Степан Никитич требовал от меня совершенно обратного.
Он предположил, что перемещения между реальностями происходят, когда я сильно волнуюсь или злюсь, поэтому он решил устроить умышленную ссору, но это ни к чему не привело, - мой учитель до того смешно изображал злость, что ничего кроме хохота не вызывал своими конвульсивными попытками обидеть меня.
Тогда он решил начать с малого и высыпал передо мной мешочек с мелочью, достал монетку в три копейки и сказал, что мы будем играть в орлянку. Если его рассуждения верны, то при своих способностях я должен был всегда выигрывать.
- Не понимаю. Мне нужно просто предсказать, как она упадет? – недоумевал я, ощупывая монету.
- Нет же! Ты будешь не предсказывать будущее, а выбирать его! Выбирай… выбирай ту реальность, в которой монета упадет так, как захочешь ты… - он постоянно сбивался, - И когда… когда мы окажемся в твоей реальности… мне будет казаться, что ты предсказываешь будущее, понимаешь?
Я сделал вид, что понял. По нашей договоренности, эксперимент считался бы успешным, если бы мне удалось выиграть пятьдесят раз подряд. Каждый раз когда я сбивался, мы начинали отчет заново. В тот вечер ничего не вышло.
Тем не менее, опыты с орлянкой продолжались день ото дня. Они видоизменялись, так что мне приходилось вытягивать монеты из мешка или угадывать в какой руке она спрятана, но суть оставалась прежней. Настырность моего учителя стала надоедать мне, так что иногда хотелось бросить к чертям это дело. Но с другой стороны Степан Никитич оставался единственным человеком, кто понимал меня, хоть и переводил все на невнятный язык науки. Я чувствовал себя обязанным перед ним и в то же время все чаще ловил себя на мысли, что мне хочется поскорее отделаться от него. Особенно, когда наши бесконечные подбрасывания монет продолжались до поздней ночи, и когда выигрыш в эту игру уже казался невозможным.
- Нет ничего невозможного! - говорил Степан Никитич.
Он убеждал меня, что вероятность всегда остается пятьдесят на пятьдесят, поэтому не имеет значение, как монетка выпадала прежде. Я не понимал, как эти слова должны мне помочь, но все равно продолжал играть, борясь со сном.
Однажды мне показалось, будто я уснул за столом прямо во время наших экспериментов. Я представлял себе дом. Я видел, как бабушка дремлет в своем скрипучем кресле, сложив руки на иконе Богородицы, а из телевизора доносятся скрипучие ноты какого-то симфонического концерта. За окном как всегда стучали поезда. Только отчего-то их стук доносился совсем далеко и был похож на звук падения копеек на стол. Захотелось быть ближе к путям и пробежаться вдоль них, мечтая о том, куда приведут меня рельсы. Мама, наверняка, встретит меня в какой-нибудь будке путевого обходчика, и станет звать к себе. А я бегу и оглядываюсь за спину: Бычок идет медленно, не торопясь. В голове играет органная музыка. Я бегу быстрее, но как бы я не пытался, Бычок все равно остановит меня. Я снова оглядываюсь назад, но нечаянно падаю и разбиваюсь о рельсы.
Рука Степана Никитича подняла меня и вручила стакан чая. По радио играл Бах, а мы продолжали играть в орлянку, пока я окончательно не уснул под гудение головной боли.
На утро Степан Никитич радовался как ребенок: за ночь мне удалось заставить монету выпасть орлом целых сто девятнадцать раз, прежде чем я вырубился. Это была настоящая победа выбора над случайностью. Чтобы ее одержать, оказалось достаточно хорошенько измотать меня и не давать спать, и тогда, - в этом пограничном состоянии, - я начинаю свои феноменальные перемещения. Это открытие выявило очевидную закономерность: чем больше мне хотелось, чтобы эксперимент поскорее закончился, тем успешнее он получался.
Степан Никитич стал усложнять условия и приглашал знакомых ученых для засвидетельствования. Физики-экспериментаторы, космологи, люди с кафедры и даже философы приходили смотреть, как я без труда угадываю монету в руке любого из присутствующих. Никто из них не приходил в восторг так, как Степан Никитич, и почти все они ставили под сомнение научность такого подхода.
- Да, да, я знаю! – соглашался мой учитель, - Но это… это… это всего лишь первый этап, понимаете?! Мы будем усложнять эксперименты, так что доказательства… доказательства путешествий между интерпретациями будущего будут очевидны!
- Сколь бы невероятными не были эти совпадения, - говорил какой-нибудь ученый, - этого мало для доказательной базы, вы же понимаете? Будь Вольф Мессинг жив, вы бы, конечно, составили ему компанию… Но академиков вы не убедите своими фокусами. Копайте глубже.
Они были правы. Письма из научных журналов поголовно стали возвращаться с пометкой «Не представляет ценности для Советской науки». Степан Никитич знал, что поторопился, но был вынужден пойти на эту меру: у меня начиналась пора экзаменов. Все сроки моего пребывания в НИИ уже и без того вышли, поэтому я уехал домой, даже не дождавшись, пока редакции начнут присылать ответы, а Степан Никитич стал разрабатывать планы будущих экспериментов.
Родители были в бешенстве. Телефонный номер, который им скорой рукой написал Степан Никитич, принадлежал какой-то булочной, поэтому до меня было не дозвониться. Но вернувшись, я уже не обращал внимания на их упреки и наставления, которые даже им самим казались теперь бесполезными. Еще в поезде, глядя на ветвящиеся змеи рельсов, у меня созрел план, что делать дальше.
Перейдя порог родной квартиры, первым делом я полез на шкаф, где хранилась шкатулка с юбилейными монетами. Я достал их и в течение нескольких дней, - сидя перед учебниками, чтобы не догадались родители, - стал отрабатывать свое невероятное умение. Когда «орел» беспрекословно стал выпадать независимо от того, насколько меня клонило ко сну, я взялся за игральные кости. С ними я тоже расправился довольно быстро и принялся за более сложные вещи.
Стоило родителям уйти из дома, как я выбегал во двор, чтобы резаться с дворовой шпаной в дурака. Сверстники не понимали, какого черта я вожусь с малолетками, и проходили стороной, когда я вешал погоны какому-нибудь сопляку. Игр в карты хватило на пару дней. Сам от себя не ожидая таких темпов, я начал открывать для себя все новые и новые горизонты своего дара. Если раньше мне непременно нужно было раздражиться, испытать гнев или обиду, то теперь я все делал с легкостью и даже голова не болела от таких упражнений.
Я взял с полки первый попавшийся сборник стихов и стал пробовать читать строки еще не перевернутых страниц. Это удалось не сразу. Прежде было достаточно представить, как перед тобой нужной стороной выпадает монета или игральная кость, но теперь приходилось представлять себе, как ты перелистываешь страницы, которых ты прежде никогда не видел.
Ничего не получалось, пока я не придумал хитрость: я стал приоткрывать страницы всего на несколько строк или хотя бы, чтобы увидеть название. Поразительно, но это срабатывало. Каждая последующая строка словно всплывала в памяти, как если бы любой человек пытался вспомнить строчку, которую он прочел за секунду до этого, или, как если бы я учил эти стихотворения когда-то давно, и чтобы их вспомнить было достаточно маленькой подсказки.
На радостях от прочитанного вслепую «Облака в штанах» я сел за письмо к Степану Никитичу и расписал все новости. Сначала я рассказал ему все, чему научился за то время, пока одноклассники судорожно зубрили формулы и даты: не глядя определять точное время, температуру и атмосферное давление; успевать вернуться домой до дождя и выключать плиту за мгновение до того, как убежит молоко; дергать спуск отцовского фотоаппарата в момент молнии и, наконец, с закрытыми глазами описывать расположенные одной за другой станции на железнодорожных картах матери.
Но все это быстро наскучило, после того, как я взялся за будущее связанное с людьми. Это было гораздо сложнее, но везде действовал один принцип, - вспомнить, что может произойти, и выбрать, что нравится. С окружающими было точно также. Однажды я выбирл реальность, в которой мама вернулась домой с несколькими банками сгущенки, а отец не сердился на меня за то, что я вернулся домой поздно, потому что армейцы выиграли футбольный матч. Я быстро осознал, что расстояния и даже величина событий, не так важны, как моя сила воли, которая позволяет этим событиям случиться.
Так мои родители выиграли в “Спортлото”. Не будучи заядлыми игроками, они получили гигантскую сумму в 10 000 рублей. Шанс получить такие деньги был 1 к 14 миллионам, и они чувствовали, будто произошло что-то невероятное. Но это не была случайность, - они сами выбрали выигрышные билеты.
Бабушка страшно перепугалась от этой новости, и чтобы ее успокоить, родителям пришлось купить ей новое кресло, взамен старого, а сами запланировали поезду в Гагры, - у отца отпускные выходили как раз на июль. Остальную часть денег решили оставить на сберкнижке.
Обо всем этом я написал в письме Степану Никитичу. В конце я приписал, что мы с ним непременно увидимся после экзаменов, и я расскажу ему еще больше случаев перемещения между «интерпретациями будущего», как он их называл. Тогда у него наберется крепкая доказательная база и академики всего мира узнают о нем. Но я ошибся.
Я сдал все экзамены на отлично, так что в школе случился настоящий скандал. Учителя недоумевали, с каким окаймлением должен быть аттестат у такого троечника как я, которому учителя еще недавно натягивали оценки в четверти. Преподавателей, принимавших у меня устные экзамены, зажимали в углах учительской, а директора атаковали речами в духе “Ну ладно у меня он литературу хорошо ответил, но как вы допустили, чтобы он химию на отлично сдал?!”, - на что директор только разводил руками: он сам терялся в догадках. Никто не понимал, как лоботряс, которому не прочили ничего выше ПТУ, без запинок сумел ответить на все, даже самые каверзные вопросы комиссии.
Родители тоже не знали, как реагировать. Мама, памятуя о выигрыше в лотерею, испугано говорила, что с их семьей стало что-то не так; бабушка крестилась на иконы больше обычного; и только отец рассказывал о случившемся, как о нелепом анекдоте. Шутка затянулась до того, что было решено отправить меня на вступительные испытания в какой-нибудь ВУЗ, хотя все понятия не имели, к какой профессии у меня вообще могли быть склонности. По правде сказать, я и сам не мог ответить на этот вопрос, но точно знал, что в стране найдется место, в котором меня научат чему-то по душе. Так я отправился поступать в МГУ.
Отец до последнего был уверен, что я одумаюсь и признаюсь всем, что произошла случайность. Но только пожимая мне на прощание руку на вокзале, он понял, что его сын всегда был способен на большее, чем ему казалось. Не дав ему раскаяться, мать обняла меня и снова бросилась оплакивать ребенка, вступавшего во взрослую жизнь. Несмотря на цифры на сберегательном счету, она по привычке выхлопотала для меня дешевые билеты в купейном вагоне. Я выполз из маминых объятий, взял чемодан, дал бабушке перекрестить меня и запрыгнул в прокуренный тамбур. Прежде чем поезд тронулся, я еще около минуты смотрел через стекла на немые наставления родителей и бабушкино троеперстие. Но я уже знал, что все их переживания напрасны.
Только теперь, глядя на переливы рельс, расходящиеся в разные стороны, я видел, насколько широко простирается мое будущее. Позабыв о том тумане, который когда-то застилал сознание, я с полной ясностью видел, что теперь могу выбирать для себя любой путь, который пожелаю. Казалось, что даже поезд от этого открытия стал ехать быстрее.
Столица встретила меня дружелюбно. Другого я и не мог ожидать. Я вмиг опьянел, осуществив мечту оказаться в большом городе. В первый же день я стер ноги от хождений по проспектам и узким московским улочкам. Новые туфли, купленные специально по случаю поездки, каждым шагом напоминали мне, куда я должен прийти в них. Превозмогая желание пройтись до Арбата, я прямо с Красной Площади отправился на Воробьевы горы, прежде чем окончательно протер мозоли.
Шагая по длинной аллее, придававшей величия и без того монументальному зданию, я представлял себе, как войду в его могучие двери и тотчас же вошел, будто и на это был способен мой дар. Пройдя по залу приемной комиссии, я стал завороженно рассматривать стенд каждого факультета. Я вдруг вспомнил, что мне все же придется выбрать, на кого поступать. Стоило мне представить, как я подаю документы за одним из этих столов, как вдруг оказывался за ним, оборачивался и видел себя уже за другим столом, а в другом конце зала в этот же момент я протягивал документы кому-то еще. В миг на меня накатило вдруг вырвавшееся из далекой памяти ощущение, когда я словно разорвался на части, и чувствовал себя каждой из этих частей одновременно. Так же случилось в тот мартовский день, когда я бросился к рукам Ангелины Васильевны.
Теперь я знал, что поддавшись в тот момент бешеному волнению, я сумел увидеть все варианты своего недалекого будущего, в котором ее холодный отказ и ее жаркое согласие были одинаково реальны для меня. Поэтому я успел по-настоящему прожить все эти сценарии одновременно. Теперь я таким же образом не мог решиться на шаг, который определит мою дальнейшую жизнь, и потому сделал этих шагов столько же, сколько факультетов вмещал в себя этот оплот советской науки. В тот день я еще не знал, насколько далеко сможет завести меня открытие этой способности.
Совершив усилие воли, я рассеял все вымышленные копии себя, разбредшиеся по залу, и все-таки остановился на факультете физики, решив, что в ней я понимаю хоть что-то после бесед со Степаном Никитичем. В том, что я сдам вступительные испытания, я практически не сомневался.
Так и произошло. Находясь перед экзаменационной комиссией, приходилось вытягивать из них знания, которыми я никогда не обладал. Это было похоже на чтение стихов вслепую, только посложнее. В итоге, по своим ощущениям, я прожил не меньше недели в этой душной аудитории, перебирая возможные варианты развития экзамена, и вышел оттуда с тошнотой и страшной головной болью. Но оно того стоило. В конце месяца я обрадовал родителей телеграммой о том, что шел вторым в числе рекомендованных к зачислению.
Впереди меня в списке шла девочка, во многих реальностях помогавшая мне на вступительных экзаменах. Мне даже казалось, что мы успели подружиться за те многие знакомства в столовой, когда я пытался выведать у нее, чем центробежная сила отличается от центростремительной. Не знаю, что я спрашивал у нее в той реальности, в которой в итоге мы с ней прошли первыми в списке, но теперь она держала меня за полного идиота. Она сочла случившееся недоразумением или ошибкой чиновников, так что пришлось доказывать ей обратное. Мне хватило минуты, чтобы выдать себя за умника, говорившего ее же словами, которые она никогда не произносила, и хвастаясь знаниями, которыми она никогда, как ей казалось, не делилась со мной. Тогда же я соврал, что школярские вопросы, с которыми я подходил к ней, были всего лишь способом познакомиться с ней.
Ее звали Ольгой. Я шутил, что она похожа на Светлану Светличную, но ей это не нравилось и это сходство она находила надуманным. В отличие от актрисы у нее были темные короткие волосы, взгляд ее был менее вызывающим, но таким же гордым. Приходилось не отставать, провожая ее до дома, и на приглашение в кино она соглашалась только при условии, что свой билет она оплатит сама.
Мы стали проводить время вместе. Мне нравились ее смелость и настойчивость. Ей - моя обходительность и чувство юмора, о существовании которого я прежде не догадывался. В отличие от многих девушек, которых я видел прежде и даже, пожалуй, Ангелины Васильевной, она была уверена в своем будущем и в том, что у нее хватит сил, чтобы его осуществить. Оля была коренной москвичкой и потому ей доставляло большое удовольствие водить провинциала по всем достопримечательным уголкам столицы и с упоением рассказывать о Москве и немного о себе. А я слушал, не отрываясь, поскольку был влюблен в обеих.
С Олей было хорошо, потому что было очень просто. Она чаще решала, куда мы пойдем вечером, о чем стоит заводить разговор, и какие книги нужно читать перед началом учебы, которую она ждала явно больше меня. Рядом с ней мой дар предугадывания был без надобности, но он уже стал входить в привычку, так что я заранее знал, какая из шуток окажется удачной и какая цитата Бора или Фарадея произведет на нее впечатление. Действительно, я стал применять свои возможности так часто, что не замечал этого: приходил на остановку одновременно с автобусом, покупал цветы, зная наперед, какому букету Оля будет больше рада, и проходил с ней по улице в тот самый момент, когда из окон начинала играть ее любимая песня. Она редко улыбалась, но эта улыбка стоила того, чтобы ее ждать.
Иногда, просыпаясь в своей комнате в общежитии, я знал, как закончится мой день. Сначала я видел в будущем только крупные события, но с опытом их размерность стала уменьшаться до величины одного телефонного звонка или случайной встречи. Довольно скоро я перестал считать, сколько сценариев собственной жизни могу проживать одновременно. Я был как ребенок, который, научившись ходить, перестает концентрироваться на каждом отдельном шаге. Ощущение размноженной жизни, казавшееся мне сначала редким чудом, теперь становилось обыденной вещью, с которой я родился и научился наконец-то пользоваться.
Мы с Олей довольно быстро перестали искать поводы для встреч, но она требовала, чтобы мы не торопили события. Я не настаивал. Она чаще думала о предстоящей учебе, обижалась, когда я приглашал ее на свидания два дня подряд, и говорила, что сама позвонит, когда освободится. Она выросла в семье ветеринара и сотрудника МИДа. Этим она объясняла свое обостренное чувство ответственности, которое не позволяло ей гулять со мной после девяти вечера.
Лишь однажды, после долгих уговоров, она уступила мне лишний час пустословной прогулки. Тогда мы расстались на “Пушкинской” около десяти. Вернувшись в общежитие, я получил долгожданную телеграмму от родителей. Но еще не взяв лист в руку, я уже читал первые строки, в которых слова поздравлений будут написаны формально и не к месту перед строчками о том, что любимая бабушка умерла.
Это случилось через неделю после того, как родители уехали в Гагры. Бабушка лежала одна в своем новом кресле и смотрела концерт, когда ее сердце остановилось. Ее нашли соседи спустя три дня, - они хотели вернуть маме долг в пять рублей. Родителям пришлось вернуться из отпуска, чтобы заняться похоронами.
Я держал телеграмму в руках и пытался вычеркнуть эти строки из бытия, но они по-прежнему оставались раз и навсегда напечатанными буквами. Как я не пытался, я все равно получал печальную телеграмму, и бабушка все равно умирала в своем новом кресле через три дня после отъезда родителей. Это уже случилось, и это нельзя было изменить. Я не понимал, почему я вдруг оказался беспомощен перед человеческой смертью. Но я сделал то, что на моем месте должен был сделать каждый.
В разгар лета я вернулся домой, чтобы навестить свежую могилу бабушки. Она была украшена еще не увядшими цветами и деревянным распятием. Родители пытались радоваться за мои успехи. Рассказывали, как позеленел на их глазах директор, когда услышал новости о моем поступлении в МГУ. Тогда же им встретилась Ангелина Васильевна. Она сияла от того, что получила звание лучшего школьного психолога в нашем городе.
Я уже знал, что мое пребывание в этом городе будет скучным. Несколько дней я слонялся по родным местам без дела, помогал матери по дому и смотрел симфонические концерты вместо покойной бабушки. Я относился к музыке довольно прохладно, и если бы не безделье, то вряд ли что-то заставило бы меня полтора часа слушать Рахманинова. Стояло жаркое лето, и все дворовые парни, - мои бывшие одноклассники и друзья, - гоняли в футбол. Я лениво выяснял, как они и где. Пару раз я пробежался с мячом, но долго на поле не задерживался, - все ждали Бычка. Тот почти не изменился. Только вырос в ширину, черты лица его огрубели, а на подбородке высыпала щетина. Голова по-прежнему болталась. Мне показалось, он даже не узнал меня. По слухам, он по-прежнему занимался музыкой. Рассказывали, как он пожертвовал старыми пластинками, чтобы купить билет до города и поступить в консерваторию. Жертва оказалась напрасной – его отправили домой после первого тура.
Знакомые девушки, которых я когда-то провожал через железнодорожный переезд, давно обзавелись новыми ухажерами. Кто-то из них вышел замуж. Больше мне некого было повидать здесь, поэтому довольно скоро я собрал вещи, купил билет, но поехал не в Москву, а по обещанному адресу.
Степан Никитич не встретил меня на вокзале. На звонки он, как всегда, не отвечал, и телеграмму, видимо, не прочел. Я не нашел его в институте. Сказали, что он редко появляется здесь, поэтому я направился к нему домой. Я постучал в дверь и в этот момент уже знал, что когда я войду внутрь, меня встретит только спертый воздух, а сам Степан Никитич будет спать за рабочим столом при включенной лампе. Он будет завернут в свитер, против своего обыкновения носить рубашки. Он встрепенется, когда я трону его за плечо, так что пыль поднимется в воздухе. Он что-то хрипло пробурчит, но когда его взгляд прояснеет, он радостно протянет мне руку и станет собирать раскиданные тетради и книги, словно готовясь подать их на обед нежданному гостю. Если при первой встрече он казался слишком молодым, то сейчас я наоборот подумаю, что эти два месяца сделали из него постаревшего недотепу, зарывшегося в бумагах в поисках доказательств феномена, который перевернет мировую науку.
- Я погряз в этих расчетах, - поставит он диагноз сам себе. - Нельзя так много думать. Я же экспериментатор…
Он тут же начнет изображать действие, наводить иллюзию порядка и скрипеть шторами и грязной посудой, но я уже тогда буду знать, что никакого плана у него до сих пор нет. Его комната сама за него расскажет о том тупике, в который зашел ученый. В ответ на это я расскажу ему о том, что произошло со мной за эти два месяца. Он тут же станет судорожно записывать за мной, и я не стану его прерывать, будто это должно будет успокоить его. Я расскажу про случай в зале приемной комиссии, и Степан Никитич констатирует, что я действительно способен проигрывать сценарии своего будущего, как он и предполагал. Еще он скажет, что в детстве я не мог отличать собственные фантазии от будущего, которое может произойти со мной, и потому они казались мне такими реальными.
- Ты не видишь мир, каков он есть. Ты видишь мир таким, каким хочешь его видеть, - скажет он.
Затем Степан Никитич станет сожалеть о том, что это открытие так и останется нашей общей тайной, и что ни на одно письмо в научные издания ему не ответили положительно, и что сколько не собирай сведений обо мне, сколько не ставь со мной экспериментов, вся его работа останется не более чем доказательством невероятных случайностей, и что самым невероятным было бы, если бы хоть кто-то воспринял их всерьез.
Я брошу взгляд на верхний конверт в стопке тех, что вернулись ему из журналов, и совру, будто видел тот вариант будущего, в котором редакция этого самого журнала ответила с предложением написать статью о нас. Он продолжит слушать мои слова, как детскую сказу, а я стану плести что-то о том, как к нам приехали журналисты из Ленинграда, далекие от научных тонкостей; как они увлеченно брали интервью для своего небольшого издания; и как позднее этот сенсационный материал вышел в печать скромным тиражом, но дошел до самых верхов Академии Наук; и как каждому в НИИ Степан Никитич показывал разворот со своим портретом и постоянно шутил над дурацким названием статьи, которое дали несмышленые журналисты моему феномену, -”Квантовый человек”, - и как уже через неделю руководство вызовет его к себе, чтобы сообщить новость о том, что его выдвинули на соискание Нобелевской премии по физике, и как каждый прохожий снимал перед ним шляпу в благодарность за то, что он сделал для Советской науки.
Я закончу, боясь, как бы мой учитель не раскрыл моего обмана, но он уже прижмет пальцы к глазам, чтобы скрыть выступившие слезы. Он будет плакать, наверное, думая, как было бы здорово, если бы мой невероятный рассказ оказался правдой. Но возможно, он будет плакать от счастья за то, что хоть где-то нашлась реальность, в которой его мечта осуществилась, а я буду стоять рядом, прижав его голову к груди, и гладить, как собственного ребенка.
С того момента, как я постучал в дверь своего учителя, жизнь перестала быть прежней. Она выпорхнула у меня из рук и с того момента она всегда шла и будет семенить где-то впереди меня. Я никогда не смогу ее догнать. Подчинившись собственной привычке, я стану постоянно смотреть в свое вероятное будущее и даже не знать, произошло оно уже со мной на самом деле или нет.
Я буду идти от общежития, в котором живет Степан Никитич, и уже буду чувствовать стук колес под своей спиной в купе обратного поезда до Москвы. Я вернусь туда и, сойдя на платформу, одновременно пойду в разных направлениях. Я буду звонить Оле и слышать ее голос в своем ухе, покрывшимся испариной от прохлады телефонной трубки. В то же время я вернусь в общежитие, открою комнату и дверью разобью отставленное к стенке зеркало, которое поставил мой новый сосед. Я познакомлюсь с ним и с того момента у нас будет на одно общее воспоминание больше, в отличие от той реальности, в которой я назначу Оле свидание в телефонной будке, и потому вернусь домой поздно, когда мой сосед уже будет спать, а я буду раздеваться, глядя в его новенькое целое зеркало.
Иногда я буду предпочитать одно будущее другому, делать выбор в пользу одной конкретной реальности. Но в то же время я буду теряться в догадках: живу я сейчас, или принимаю решения только в видимом будущем. Прошедшие события смешались у меня с будущими в единую субстанцию, ускользающую сквозь пальцы. Время перестало иметь единое течение, превратившись в озеро, и я не знал, где берег, с которого я в него окунулся. Я смотрел в зеркальную гладь, и видел там только себя. И так повторялось до бесконечности.
Моя собственная жизнь быстро стала разрастаться, как грибница. Раньше я умел предугадывать будущее только на минуты вперед. Теперь я отставал от собственной жизни на целые годы. Я заставлял расширяться еще больше и без того огромную сеть, сотканную из моих возможных решений. Ощущения от совершенного поступка ничем не отличались от поступков, которые еще предстояло совершить. Все, что я видел и чувствовал, было для меня настоящим. Даже наша первая ночь с Олей.
Каждый раз она случалась по-разному. Это произошло у меня в комнате; и у нее в квартире. Когда не было моего соседа; и когда уехали ее родители. Она не издала ни звука, молча проглатывая боль и отголоски удовольствия; и кричала без умолку, так что я терялся в догадках; продолжать или останавливаться. И я продолжал; и останавливался.
Я предпочитал проживать ту реальность, в которой бросил учебу в МГУ в первом же семестре. Я быстро понял, как она скучна, после того, как в своем сознании дожил до третьего курса: там нужно было выбирать шефа для дипломной работы, а я понятия не имел, чем хотел заниматься в будущем. Передо мной открывалось слишком много дверей, чтобы запирать себя в кабинетах и пыльных лабораториях. Мне хотелось жить полной жизнью, по-взрослому. Поэтому я сделал Оле предложение.
К тому моменту я еще сохранял в себе умение удивляться. Пускай, я знал все наперед, но в те несколько секунд, когда она смотрела на меня, в каждой реальности сердце все равно сжималось от давно забытого чувства томления и жарких догадок. Приходилось проживать каждый сценарий, в котором я произносил свой заветный вопрос, чтобы узнать, что она ответит.
- Нет.
Она отвечала так каждый раз. В любое время суток, при любых обстоятельствах. Тревожило ее что-то, или она была навеселе, - всегда ее ответ был одинаков.
Я подумал, что причина была в том, что я бросил учебу. Будто так я стал для нее человеком, которого стыдно любить и ценить рядом с собой. Но даже оставаясь в Университете, все оказывалось напрасным.
Тогда я решил, что дело в настойчивости. Я стал заглядывать в будущее еще дальше, чтобы увидеть, как проходило время наших совместных или раздельных жизней, и снова наступал момент, когда я делаю ей предложение.
- Нет.
Что бы я не делал, каким бы способом не пытался подобрать комбинацию из целого ряда событий и поступков, - я сталкивался с ее уклончивым взглядом и попытками подобрать слова, чтобы не обидеть меня. Она продолжала что-то говорить об ответственности, о важности решения, о том, насколько могут быть серьезными наши отношения, о нашем совместном будущем и о том, что она не готова жертвовать учебой ради \жизни, которая неизвестно как сложится, - словом, используя всю мудрую женскую витиеватость, обрекала себя на одиночество. Она действительно оставалась одинокой в большинстве жизней, что я видел. В некоторых она, уступая воле родителей, все-таки выходила за муж, но все равно встречала сорокалетие разведенной. Потому что это был ее выбор. Откажись она от него, она отказалась бы от самой себя.
Как мне потом стало ясно, даже при всех моих способностях нельзя было найти будущее, которое бы шло вразрез с человеческой волей. В какой бы реальности я не находился, в глубине каждого из людей я находил крепость принципов и собственных убеждений, которую мне было не под силу взять. Оля никогда бы не вышла замуж за меня. Она оставалась один на один со своим выбором. И каждый раз монета падала так, как хотела она.
Оля была для меня последним ориентиром в реальной жизни. Раньше я выбирал реальности, в которых мы вместе. Теперь, я мог выбирать любое будущее. Меня ничто не сдерживало в фантазиях, и поэтому меня стало бросать между реальностями так, как никогда прежде. Голова снова начала болеть, а сны - забываться. Если верить календарю, чувство тумана вернулось ко мне спустя лишь полгода, хотя казалось, что прошла целая жизнь. Но даже сквозь эту завесу я всегда мог разглядеть на горизонте любого своего будущего силуэт роковой горы, которая с каждым днем приближалась, и которую нельзя было ни сдвинуть, ни обойти.
Развал Советского Союза наступал в разное время, с разницей до нескольких месяцев, но сколько бы я не пытался избежать этого события, его масса была настолько велика, что подминала под себя все полотно истории, и как черная дыра в космосе смыкала на себе все линии возможного будущего. И я позволил себе соблазниться горизонтами самых невероятных событий, которые могли произойти со мной в те годы и которые, - я был уверен, - произойдут.
Мне было плевать на развалившуюся экономику и на то, что родители сидели без денег, потеряв на своей сберкнижке все деньги, выигранные в лотерею. Страна, которую мы знали, канула в лета, а я, подобно мародеру, подбирал остатки на этом поле невиданных прежде возможностей. Пока я оставался голодающим студентом-физиком, ошивающимся на свалках в период либерализации цен, я был шестеркой в банде рэкетиров, крышующих новые компании по продаже новомодных импортных игрушек, работал охранником в этих фирмах, был “черным инкассатором”, торговал валютой, копал грядки загнивающих фермерских хозяйств, чтобы продавать картошку на выходе с “Щелковской”, воровал эту картошку, когда жил совсем впроголодь, воровал у прохожих, вернулся в родной город и воровал там, помогал родителям, разгружал вагоны, прессовал тех, кто их разгружает и отбирал товар, продвигал наркотики, сам торчал, воровал, чтобы торчать, занялся сутенерством, держал несколько точек на Тверской, работал жигало, продавцом в Макдональдсе, менеджером в “Пепси-Коле”, открыл собственный бизнес, уехал за рубеж, остался в России...
К тридцати годам мне кажется, что я испытал все, что мог испытать. Я переспал со всеми девушками, с которыми мог переспать. Я познакомился со всеми людьми, с которыми мог познакомиться, так что после тридцати я не встречал на улице ни одного незнакомого человека. Я пробовал быть гомосексуалистом и менял пол в поисках новых ощущений. Я побывал во всех существующих странах и странах, которые могли существовать в начале двадцать первого столетия. Я получил образование по все возможным специальностям от геолога разведки до пилота гражданской авиации. Я не сочту количество женщин, с которыми связал себя браком, и тем более число детей и внуков, которые исчезали, стоило мне свернуть в другое будущее, где вокруг нашей родительской постели кружили новые и такие же родные и любимые дети. И хотя мне казалось, что мои чувства к ним были настоящими, где-то в глубине себя я ощущал их суррогатный привкус.
Для меня уже давно не существует ничего нового. Ничто не способно удивить меня, испугать или рассмешить. Потому что все это уже произошло. Музыка теперь - единственное, что оставляет какие-то впечатления. Я полюбил музыку, в момент, когда однажды посетил первые минуты репетиции в одном концертном зале. Дирижера еще не было на месте, и в зале царил настоящий божественный хаос. Это действительно удивило меня. Сколько бы раз я не слушал одну и ту же симфонию в исполнении одного и того же оркестра, он каждый раз играет ее по-разному. Я не могу это объяснить.
С тех пор, я остаюсь завсегдатаем концертов и репетиций. Мне никогда не удается предугадать все эти звуки, выплывающие бурлящими волнами из оркестровой ямы. И даже многократно прослушанные и затертые до дыр записи все равно заставляют каждый раз проживать их вновь и вновь. Поэтому в любой реальности я нахожу время, чтобы посещать филармонии, консерватории, концертные залы и даже церкви, в которых играют органную музыку.
Остальная жизнь по-прежнему предсказуема. Мне остается только мечтать, чтобы допустить хоть малейшую ошибку в своей жизни. Но я не способен на это. Я с завистью смотрю в лица тех, кто совершает неправильный выбор, а они все равно сокрушаются от собственных ошибок, складывают из них ряды неудач и продолжают думать, что за каждым моментом их жизни стоят преследующие их ошибки и неприятности. Они забывают, что все, что выпадало им прежде, не имеет никакого значения. Вероятность монеты выпасть орлом всегда одна и та же, потому что все решается только здесь и сейчас.
Но для меня все иначе. Я уже давно перестал быть воплощением выбора. Мне нечем жертвовать. Я смотрю в будущее, которое уже случилось. В отличие от них, я знаю, что мы уже получили от жизни все пинки, что она могла нам дать, но они все равно продолжают боятся. Впрочем, я отдал бы что угодно, чтобы по-настоящему испугаться. Смерть стала первым, что я перестал бояться. Это самое вероятное, что может произойти с человеком.
Сколько я не пытался убить себя, у меня ничего не получалось. Каждый раз моя попытка суицида оказывалась где-то в будущем, так что меня отбрасывало назад, я поднимался на крышу ближайшего дома, прыгал, и снова оказывался невредимым. В силу проклятой привычки, я живу на расстоянии вытянутой руки от самого себя, зная наперед все, что только может произойти со мной. Это сродни умению дышать или моргать глазами, выработав которое, ты уже не в силах избавиться от него. Вместо этого я уже давно не вижу снов, часто не сплю, а головные боли мучают меня постоянно, чтобы я с ними не делал. Я одновременно заполняю своими решениями все пространство, которое вижу перед собой, так что остается мечтать о том, чтобы снова сократиться до размеров одного единственного человека, оступающегося и не знающего, что ждет его в конце улицы.
Я ушел так далеко, что уже не знаю, какой сейчас год, и где мое тело находится на самом деле. Может, оно осталось в купе московского поезда? Или в этот момент я стучу в дверь комнаты Степана Никитича, чтобы рассказать ему о своих первых успехах? Или я по-прежнему лежу на кровати, свернувшись эмбрионом, и плачу после того, как отец поставил меня угол в день моего рождения?
Я прожил столько жизней, но детство до сих пор кажется мне самым настоящим, что со мной было. Я все чаще вспоминаю своих родителей, когда они были еще молоды, бабушку в ее старом кресле, походы в церковь, нашу квартиру, ее запах, запах матери, вернувшейся с работы, прогулки по железной дороге, парк аттракционов и боль отцовского ремня. Я родился тогда, когда должен был родиться, там, где это было суждено, в единственной семье, что у меня была, и обладая единственной жизнью, которую стоило прожить. Но что-то пошло не так. Если бы я сейчас лежал на той кровати, то ни за что не сделал бы того, что сделал. Теперь это единственное, о чем мне остается жалеть.
Все остальное, - не более чем череда событий, которые не оставили никого следа во мне. Некоторые из них были настолько невероятным, что их легко можно принять за случайность. Так и вышло в той реальности, где самолет потерпел крушение от удара метеорита. Об этом так никто и не узнает, кроме этого сухощавого психиатра, который выкурил полпачки, прежде чем я закончил свой рассказ.
У него, сидящего передо мной, была своя жизнь, где он по-настоящему принимал решения, совершал поступки, которые теперь составляют его прошлое, о котором он вспоминает с радостью или печалью.
Он молча сидел, обдумывая все, что я ему рассказал о себе и своей жизни. Я запивал аспирин и смотрел ему в глаза. Он долго думал, потому что не хотел отправлять на электрический стул невинного человека.
Они спросят, какое будет мое последнее желание. Я вспомню, что после капитального ремонта в Кафедральный Собор Петра и Павла должен был вернуться местный орган, - один из старейших в стране. Я был свидетелем, как в течении нескольких дней его разбирали и выносили из церкви, и с того дня я обещал себе непременно послушать, как же он зазвучит после возрождения.
Меня приведут туда перед началом концерта и усадят на один из последних рядов. Орган могучим исполином будет возвышаться над собравшимися. Кажется, будто не его создавали для этого собора, а сам собор был построен вокруг него. Выйдет низенький музыкант и поклонится. Все стихнут. Тишина. Покажется, будто даже свет померкнет в преддверии разлива звуков. В начале будет, конечно же, Бах, и в момент, когда заиграет музыка, время для меня застынет по своему обыкновению.
Я закрываю глаза, чтобы дать первым звукам прокатиться по сводам церкви и легким ветром пройти по моему телу. Сердце успокаивается. Повинуясь этим звукам, кровь течет в их ритме. Мое существо больше не принадлежит мне. И веки сами открываются. Взгляд опускается вниз по стенам и останавливается на распятии. Христос склоняет голову. Его глаза прикрыты, а лицо по-прежнему спокойно. Он смиренно принимает свою судьбу, зная, что ему суждено воскреснуть. Вспоминаю бабушку. Я слушаю музыку, и думаю, будто сегодня действительно умру. Пусть так оно и будет.
Я опускаю взгляд еще ниже и всматриваюсь вдаль. Музыкант порывисто раскидывает короткие руки по клавишам. Его необычайно большая голова качается из стороны в сторону, и я вглядываюсь сильнее в этот знакомый затылок. Волосы длинные, но все равно видно, как часть из них растет в обратную сторону.
И я смеюсь впервые за вечность.