При всех своих чудачествах, а Гельмут знал за собой юношескую непосредственность, все скрещивания ужей и ежей шли у него с детства. Он, как и многие немецкие дети, надувал соломинкой лягушек, вешал кошек и собак, и мечтал, что, когда вырастет, пришьет соседскому мальчишке, бившему и дразнившему его, вместо языка палец.
Соседский мальчуган вырос и превратился в партийного босса, отдуваться за него пришлось венграм. Все изменилось после того, как в тюрьму доставили труп подводника. В тот день Гельмут, как обычно, делал из двух молдаван одного сиамца.
Не утруждая себя муками анестезиологии и не обращая внимания на ужасные крики, Гельмут, привязав узников к столу, отсек им руки. Наспех срастив аорты и вены, он удалил по несколько ребер у каждого. Ассистировал доктору, если удар по голове киянкой можно было назвать помощью, медбрат из поляков.
Бывший польский ветеринар с загадочным именем Бартоломей, присягнувший рейху, служил добровольцем в «хиви». Приметив зловещую фигуру специалиста, Гельмут не расставался с ним третий месяц. Он напоминал ему профессора Бруно Геслера, руководившего медицинским факультетом Берлинского университета, который окончил Гельмут.
Завидев издалека сутулую фигуру молчаливого Бартоломея, гефтлинги, спешили убраться с его дороги. Привыкший обслуживать в основном крупный рогатый скот, польский лекарь, отвечал узникам взаимностью.
Гельмут во время очередного опыта удивлялся, что на все вопросы ассистент отвечал либо «но-о-о», либо «тпрр-р», вибрируя на выдохе большими губами и брызжа слюной. И самое странное, Гельмут его понимал, будто и сам долгое время общался с парнокопытными. Бартоломей же никак не мог осознать, зачем доктору такое количество сшитых как попало трупов.
Вопросы, на которые ветеринар не получал ответы, копились в его голове три месяца. У него пропал аппетит, и он потихонечку начал презирать начальника.
Бартоломею не нравилось, когда Гельмут, засовывая руки в печень пациента, мог внезапно вытащить одну из них и запросто поковырять кровавым пальцем у себя в носу, да так, что частички печеночной ткани скатывались ему в рот. Еще ветеринар заметил: с какого бы органа ни начинался эксперимент, заканчивался он одним и тем же — резекцией печени.
И в этот раз, раскромсав двух узников и пытаясь сшить их подвернувшимися под руку органами, Гельмут со сладострастной дрожью принялся за любимый орган. Не обращая внимания на обильное кровотечение из всех травмированных органов, Гельмут сделал небольшой надрез на одном из сегментов печени. Дрожа всем телом, он начал входить указательным пальцем в толщу мягкой ткани, пока не уперся его кончиком в плотную структуру.
Всякий раз, как только Гельмут проделывал данную процедуру, он вспоминал младшую сестренку Гертруду и то, как играл с ней в доктора. С выпрыгивающим из груди сердцем в памяти возникали ее беленькие в красный горошек трусики. Как его рука искала под ними маленькую дырочку, и как пальчик, нащупав ямку, сам начинал плавными движениями входить в нее, и как он нюхал потом этот пальчик, и облизывал ночью в своей постели.
Когда Гельмут приходил в себя и видел на столе истерзанный труп очередного цыгана, запах детства исчезал. Со всей окаянной силой в него врезался смертельный дух грязных нелюдей. Он понимал, что несколько секунд несказанного блаженства, получаемого от этого отродья, в одно мгновение превращались в нестерпимую и унизительную боль.