5. Вацлава - ныне - Степное, обновлено 09. 08. 16

    
     5. ВАЦЛАВА - ныне СТЕПНОЕ
 
     Еще день-два я оставался в жилье Григория Цымбала, затем к вечеру мой покровитель, возвратившись с работы,  пришел не один, а вместе с Василием Ладанюком и сразу же последний вручил мне письмо на румынском языке, скрепленное соответственно штампом и печатью Моевской примарии (сельской управы), подписанное ее примарем (старостой) Андреем Ладанюком - отцом.

     Письмо было адресовано администратору Вацлавского отделения Моевского сахарного завода по выращиванию семян сахарной свеклы, в нем излагалась просьба к администратору принять меня на постоянную работу с проживанием на Вацлаве. С этого времени началось формирование новой моей легенды.

     В имеющейся у меня справке Котюжанской сельской управы, подконтрольной немецко-фашистской Барской ортскомендатуре-1, изготовленной одноклассником и школьным товарищем Петей Ремажевским, указывалась чужая фамилия – Ляхоцкий, – а имя и отчество оставались родными. Год рождения указывался подлинным, местом рождения и жительства, было, названо село Котюжаны, национальность – украинец.

     Документ был написан на украинском языке, скреплен штампом и круглой печатью с немецкой фашистской свастикой, и как я уже упоминал, при предъявлении его «хлопцям» из местной вспомогательной полиции от одного вида свастики они магически преобразовывались.

     К имеющимся у меня справке и письме нужны были мои устные объяснения по существу, например: по какой причине я оказался в селе Моевка; почему я пытаюсь именно тут, а не где-то устроиться на постоянное место жительства и работу и т. п.

     Мои покровители позаботились и об этом. Новая легенда обрела свои очертания в таком содержании: я – сирота, родственников или близких мне людей, которые смогли бы принять меня, у меня нет. Это главный мотив, а об остальных, неожиданно возникших препятствиях, которые могут возникнуть на моем пути, то все зависит от конкретных  обстоятельств, мне придется решать в одиночку.

     Предстоит мне самому объяснять, что к чему, но при этом коротко, не распространяться, а в случаях угрозы стараться выглядеть в глазах угрожающих – придурковатым. Мои покровители высказали самые разные предположения об исполнении мной предстоящей роли и как я должен ее тщательно исполнять.

     Мне предстояла опасная игра, во главе которой ставилось главное: не допускать малейшей ошибки; твердо помнить о постоянной висящей надо мной опасной угрозе, в противном случае меня ждет смерть на месте разоблачения, в исключительном случае меня истерзают и водворят в ближайшее еврейское гетто.

     Василий очень тепло попрощался со мной, пожелал мне удачи, а главное – выжить. Григорий Цымбал также пожелал мне спокойной ночи и велел дождаться его возвращения утром с тем, чтобы попрощаться перед моим уходом, если я намерен с утра покинуть его жилье. Затем мои покровители ушли.
     Ночь была тревожной, я часто просыпался от кошмарных сновидений и к утру, выбившись из сил, наконец, беспробудно погрузился в сон. Проснулся от шагов возвратившегося со смены Григория. Мы позавтракали, обменялись несколькими повторениями вчерашней беседы, а затем я, собрав сидр с вещами, подаренными мне Биякивскими,  простился с Григорием, поблагодарив его за укрытие, бескорыстную помощь в деле моей дальнейшей участи.

     Выйдя из жилья Григория – заводского барака, – я оказался на главной моевской улице, по которой пришел сюда.  На противоположной стороне, слева от меня виднелась знакомая хата Ладанюков, в которой несколько дней тому назад был гостеприимно принят.

     Далее мне следовало повернуть вправо и, дойдя до перекрестка, повернуть влево, пройти по короткой улочке, ведущей к плотине заводского пруда. С каждым шагом я убеждался, что наставления моих покровителей запомнились, и, как бы все, встречающееся на моем пути, уже было мне знакомым.

     Слева блестит огромное зеркало пруда, а вдоль его правого берега лесной массив – заводской парк. Справа каменная ограда, а за ней заводские корпуса. Пересекши плотину по извилистой, несколько возвышающейся вверх дороге увидел крестьянские хаты и мелькающих во дворах их владельцев. Иду смело, безбоязненно, не вызывая к себе внимания встречающихся, куда-то спешивших людей.

     Село Моевка внезапно оборвалось, вернее – стали мне  виднеться уходящие вправо и влево улицы с хатами на них, а грунтовая не наезженная дорога ниткой тянулась вперед. Вскоре стали виднеться несколько построек, о которых упоминали мои наставники Григорий и Василий, а как позже выяснилось, эти постройки принадлежали Вацлаве, хотя были не на приписных к ней землях. На фрагментах карт постройки обозначены мной как: «птичник» и «хоз. постройки...».

     Судя по приведенной ниже карте, от Моевки до Вацлавы – около 12 километров, следовательно, впереди были еще две трети пути. Миновав описанное место и продолжая свой путь, я стал приближаться к лесу, сквозь опушки которого пробивалась перпендикулярно пересекающая такая же, как полевая малонаезженная дорога, по которой я шел.
 
     Опушка леса вскоре оборвалась, а дорога свернула чуть вправо, стала уходить вверх. Впереди показалась пересекающая дорогу нить насаженных деревьев, что производило впечатлительное зрелище – ведь кругом была степь с редкими небольшими возвышенностями и вдруг буйная зеленая полоса. Подойдя к насаждению, я заметил, что деревья очень молоды и непомерно разрастаются в степи. Как позже выяснилось, за пересечением насаждения по обе стороны продолжающейся дороги лежали земли, приписанные к Вацлаве.

     Теперь мой путь продолжался  как бы в сопровождении двух полос насаждений, тянувшихся до самой усадьбы Вацлава, а там дорога сворачивала  вправо к селу Ветровка, но обсажена деревьями не была.
Мне уже издалека стал слева видеться угол какого-то строения, из чего я понял, что путь мой скоро окончится приходом на Вацлаву.

     Строение оказалось двух или трех квартирной хатой крестьянской планировки, а ниже этой хаты два с большими окнами городского типа жилых одноэтажных здания, разделенных проходом на территорию усадьбы с закрытыми воротами и настежь открытой калиткой. Войдя в нее, я, заметив над входной дверью первого дома вывеску на румынском языке, из надписи на ней смог прочесть только одно слово «Vatslava»

     Пройдя через калитку и повернув влево, я очутился на крыльце, с которого вход во внутрь помещения определялся  двумя дверьми. На одной из них висела табличка с какой-то непонятной мне надписью, постучался в нее. За дверью кто-то отозвался, открыв ее, я в нерешительности застыл на пороге.

     За столом, в окружении бумаг и бухгалтерских счёт сидел грузный, лет сорока мужчина, вопросительно смотря на меня.
 
     – Що скажеш? – спросил он.

     Молча достаю из кармана письмо моевского старосты и кладу перед ним на стол. Он, бегло просмотрев поданное письмо, бросает:

     – Я не можу прочитати, – намереваясь возвратить мне письмо, но как бы одумавшись, продолжил,– хто й кому цей лист, про яку справу в ньому йде мова?

     Коротко отвечаю на поставленные вопросы.

     – Я бухгалтер. Цією справою не займаюся. Тобі треба звернутися до пана адміністратора, він буде пізніше...

     - Хочеш дождатися, то почекай… - он возвратил мне письмо и я, молча, вышел из помещения.

     Облюбовав подходящее место вблизи дома, я уселся на нем. Время тянулось медленно, кругом стояла мертвая тишина, лишь изредка откуда-то из глубины усадьбы доносились нечленораздельные человеческие голоса. Любопытство нарастало, мне очень хотелось войти на территорию усадьбы, которая лежала за домом. Но воздержался от своего намерения, а затем и вовсе отказался от него, продолжая оставаться на месте.

     Прошло еще какое-то время, и вдруг бухгалтер вышел из помещения, молча, искоса посмотрел на  меня, сидящего в нескольких метрах от него, ушел ко второму подъезду и исчез в нем. Мне показалось, что наступил обеденный перерыв, а я тоже проголодался.

     Не спеша, ощупью нахожу в сидоре и отламываю кусочек хлеба, отправляя его в рот. Затем очищаю варенное куриное яйцо, отщипываю частицу луковицы и, отправив тем же путем, принимаюсь все пережевывать. Но не успеваю на этом закончить свою трапезу.

     Вдруг, из второго подъезда дома, в котором совсем недавно исчез бухгалтер, выходит, направляясь в мою сторону, мужчина, одетый в знакомую и не раз виденную не то шинель, не то пальто полицейско-шуцманской зимней униформы, мордатый украинский хлопец с также не впервые увиденной мной повязкой на левой руке.

     Он медленно приближается ко мне, а я, напрягши зрение, пытаюсь прочитать, что написано на тряпке, навязанной на его руке. Лицо шуцмана с каждым приближающимся шагом принимает угрожающий вид. Мне казалось, что я успел разглядеть, с кем предстоит неожиданная встреча.

     – Хто такий? – остановившись в двух шагах от меня, хриплым голосом произнес он, и до меня донесся резкий запах самогонного перегара.
Молча достаю из кармана письмо моевского старосты и подаю ему.

     Полицай долго разглядывает полустраничный листок бумаги, стараясь изобразить читающего, что плохо у него получается и, наконец, так и не прочитав написанное, оторвался от попытки осилить его, невольно произносит:

     – Маєш посвідчення, хто ти такий?

     Подаю ему справку Котюжанской сельской управы, от одного его взгляда на круглую печать и прямоугольный штамп, где, словно с распростертыми щупальцами паука, изображена нацистская свастика, лицо полицая светлеет. Он медленно и напряженно читает справку, несмотря на то, что она написана на чистом украинском языке очень разборчивым красивым почерком ее автора Пети Ремажевского – единственного моего одноклассника и товарища, обладавшего таким почерком среди учащихся нашей школы в 1931-1939 годах.

     Наконец что-то поняв из прочитанного письма, он смягченно спросил:
     – А чого ти прийшов до нас?

     Помня наставления Григория Цымбала, Василия, его отца – Ладанюков, я вкратце и очень осторожно излагаю свою новую легенду, чем самым как бы перевожу на понятный язык, так и непрочитанное шуцманом письмо моевского старосты на непонятном ему языке, адресованное румынскому администратору хозяйства Вацлава – румынскому офицеру, не владеющему украинским языком.

     – Хочеш працювати на Вацлаві?
     Я молчаливо махнул головой.
 
     – Цю справу вирішає пан адміністратор. Якщо він дасть згоду щоб тебе притулити, тоді й продовжимо мову. Але щоб ти знав: у нас зможеш жити не в хоромах, а в бараку, в гурті з другими, які там живуть. Харчування теж колективне, дворазове в день – це плата за притулок і працю на Вацлаві, іншого чого не будь у нас просто не існує… Твої папірці поки що залишаться у мене, а як в контору прийде пан адміністратор, я йому все розкажу. Якщо він дасть згоду, то тоді побачимо як далі бути… – загадочно окончил он, и как бы спохватившись, добавил:

     – Поки що почекай якусь годину, с може й трохи більше.

     Ждать пришлось долго, но, все-таки дождавшись, увидел, как из соседнего дома вышел в гражданской одежде среднего роста мужчина. Он прошел проезд, повернул в сторону дома с крыльцом, с которого имелся вход в контору, и вошел в нее. Прошло еще какое-то время, на крыльце появился полицай, рукой манивший меня.

     В помещении за столом по-прежнему сидел тот же бухгалтер. За соседним, ранее пустовавшим столом, опираясь на спинку кресла с вытянутыми за пределы стола ногами – молодой, лет сорока, с чисто выбритым лицом смуглый мужчина. Он внимательно, как бы изучая, кто перед ним, посмотрел на меня, а затем, несколько склонившись, перевел свой взгляд на лежащие перед ним мои бумаги, обмакнул чернилами ручку, что-то написал на них, после чего размашисто расписался.

    Я молча, со снятой с головы фуражкой, стоял посреди конторы. Ни одного вопроса не было мне задано, ни одного звука не было произнесено и мной.

     – Пішли, – коснувшись меня рукой, произнес полицай, держа в другой руке мои бумаги.

     Мы, молча, вышли из конторы, направившись к проезду, а затем, повернув влево, вышли на небольшую площадь, которая, как выяснилось позже, и была своеобразным центром усадьбы Вацлавы. Затем мы направились к одиноко стоявшему бараку и перед входом в него остановились.

     – Тут будеш ночувати, а завтра ранком прийдеш до контори, там я тобі скажуть де ти будеш працювати. Папери твої залишають в мене. Зрозумів?

     Я утвердительно кивнул головой, а он, повернувшись ко мне спиной, направился в противоположную сторону.
Постояв несколько минут перед дверьми, я толкнул их от себя, нерешительно войдя во внутрь помещения.

     Слева располагался очаг с большим открытым котлом, крышка которого и черпак лежали рядом. Вдоль посреди помещения стояло впритык один к другому несколько деревянных столов и таких же скамеек. Слева дымила соломенным топливом несущая гарью «буржуйка», а вокруг нее, на земляном полу, погруженные в соломенный стог, кто, сидя, а кто, лежа, вопросительно глядели в мою сторону несколько пар обитавших здесь человек.

     Не забегая раньше времени вперед, о чем и о ком будет продолжен мой сказ – разговор впереди. Первая ночь в этом мрачном и холодном помещении с обитавшими в нем человеческими существами, где нам, вместе взятым, предстояло провести год с гаком – полностью 1943-й и частично 1944-й. Разумеется, исключая какое-то время, когда мы были заняты исполнением той или иной работы.

     Еще задолго до рассвета один за другим просыпались обитатели барака. Они выползали из-под соломенного своего «одеяла», неохотно и молчаливо покидали барак. Оставаясь в одиночестве, дрожа от холода, не находил себе места под соломенным укрытием. Не было у меня, чем зажечь в «буржуйке» никем не поддерживаемый, потухший поздней ночью, когда мы уснули, огонь.

     Медленно ползло время, а холод не давал мне покоя, чтобы снова погрузиться в сон. Вдруг в барачной темноте появилась карликового роста тень дщегося к котлу существа, и барак наполнился шумом черпаемой воды, выливаемой, по всей видимости, в котел.

     Затем в наполненном соломой очаге зажегся огонь, осветивший барак, и по его стенам запрыгали абстрактные всевозможные отражения, временами освещая лицо хлопочущего вокруг очага низкорослого трудно-определяемого возраста мужчины.

     Что-то кипело, парило, и через какое-то время по бараку разнесся щекочущий запах жареного лука, из чего следовало, что приготовленное в котле варево готово к употреблению, и его следует лишь заправить. 

     Светало…

     Барак один за другим стал наполняться незнакомыми мне людьми – постоянными рабочими, с правом двухразового «бесплатного» питания. Кто-то из них с помощью кремня и губки зажег в «буржуйке» огонь, от одного взгляда на него, казалось, потеплело.

     Вскоре сюда возвратились и постоянные обитатели барака. Следуя очередности, я подошел к очагу и получил глиняную миску с наполненной одной меркой емкости черпака – около 0,7 литра,– синеватой оттенком с плавающими в ней жжеными кусочками лука, жидкостью.

     Варево было приятным лишь одним показателем – оно парило горячим и казалось, отогреет остывшее мое тело. Я достал из сидора последний, недоеденный вчера черствый кусочек хлеба и стал его крошить в миску. Сидящие рядом и напротив меня устремили свои взгляды на движение моих пальцев, от чего мне стало не по себе. Ведь у них помимо ложек, которыми они черпали похлебку, ничего съедобного не было.

     Моя реакция на происходящее не замедлилась, и я передвинул кусочек хлеба в сторону сидевшего рядом, а тот, отломив от него щепотку, отодвинул еще дальше. Так кусочек хлеба передвигался по столу, пока он не исчез не только из моего поля зрения, но фактически перестал существовать.

     Покончив с «завтраком» я отправился к дому, в котором размещалась контора, и присел на облюбованное вчера место в ожидании шуцмана. Кругом было сыро, к тому еще моросил с пролетающими снежинками мелкий и довольно холодный январский дождик. Долго ждать не пришлось, шуцман вышел из того же соседнего дома, и тем же путем стал приближаться к месту моего нахождения.

     – Як спалося? – с нескрытой иронией спросил он, подойдя ближе ко мне.
Я мола пожал плечами, заметив, что от него не несло как вчера перегаром самогона, похоже опохмелиться, успел.

     – Ось твої папери,– вручая мне справку с резолюцией администратора на румынском языке и другой пометкой на украинском, с содержанием которой я не был ознакомлен, – пан адміністратор дав згоду на те, щоб приняти тебе до праці з правом проживання й харчуванням на  Вацлаві. Які умови у нас існують я ще вчора тобі з’ясував, – и, передохнув, продолжил:

     – Мій обов’язок прийняти тебе на облік, про що я написав на папері унизу резолюції пана адміністратора. Тепер ти мусиш піти до села Бабчинець, де знаходиться румунський жандармський пікет й українська поліція й там поставлять тебе на облік, а як це все буде здійснено, вернешся до Вацлави. Такий існує порядок й ти мусиш його виконати. Зрозумів?

     Да, я понял, какой существует порядок, и с каким риском он сопряжен, на последнем этапе моей попытки легализироваться, не подвергшись разоблачению со всеми исходящими из этого последствиями. Шуцман мне детально объяснил, по какому пути мне следует пройти пару километров до села Ветровка, а, пройдя его, идти до села Бабчинцы, находящегося в семи-восьми километрах от Вацлавы.
 

                *
                *   *

     Без каких либо приключений я дошел до села Бабчинцы. Углубляясь в село и расспрашивая местных жителей о месте нахождения румынского пикета, к моему изумлению я вышел несколько южнее центральной дороги, разрезающей село, по которой не так давно шел из Григоровки, добираясь до села Моевки. Издалека мне даже было видно то место, на котором произошла встреча с румынским полицейским патрулем.

     – Chi fachi?-2 – остановил меня стоявший у калитки румынский постовой солдат, когда я намеривался свернуть с проходившей улицы и приблизиться к нему.

     Остановившись, достаю с кармана бумаги и показываю ему, что-то бормоча по-украински. Солдат окриком кого-то зовет из хаты, размещенной в глубине двора, выходят двое, приближаясь к калитке – один из них румынский солдат, второй – шуцман. 

     – Чого тобi? – издалека гремит недовольный голос.
 
     В ответ молчаливо подымаю руку с зажатым в ней бумагами, а с их приближением отдаю в протянутую руку шуцмана. Он просматривает, поочередно читает, переводит на румынский язык. Процедура проверки завершается тем, что мне разрешают пройти калитку и следовать за пришедшими.

     Над входными дверьми хаты, к которой мы приближаемся, прикреплена знакомая вывеска, встречавшаяся на моем пути во время ареста летом 1942 года при попытке посетить Крыжопольское гетто, о чем подробно описано в моей второй книге трилогии. Здесь мне удается прочитать и понять значение нескольких слов: «Romania, Lidjuni zi jandarme..., Transnistria… » -3 и еще два три слова, но и этого достаточно, чтобы понять, к кому я пришел.

      Хата, в которой размещались румынский пикет и украинская вспомогательная полиция, была одна из тех многих еврейских хат, которые уплотненно тянулись по обе стороны выше проходившей улицы, сиротливо пустовали или были частично разрушенными. О том, что хата принадлежала расстрелянному в августе 1941 года еврейскому колхознику села Бабчинцы, свидетельствовали не выцветавшие от красителя места на косяках дверей, на которых крепилась мезуза - 4.

     В небольшой комнате за барьером сидел румынский жандармский чин, сопровождавший меня шуцман, отдал ему мои бумаги. Я, приблизившись к барьеру, намеревался на него облокотиться с тем, чтобы смотреть за происходящим с моими бумагами, но тут, же почувствовал на своем плече тяжелую  шуцманскую руку, толкавшую меня в сторону прислоненной к стене деревянной скамейки, на которой мне следовало усесться.

     Процедура регистрации вопреки моему ожиданию длилась недолго и без вопросов. Чин издал какой-то звук, маня меня пальцем. Я подошел к барьеру, на котором уже лежала стеклянная пластинка, зачерненная какой-то мастикой. Ухватив кисть моей правой руки, чин зажал мои четыре пальца, обмакнув в мастику выпяченный большой палец, умелыми движениями сделал им отпечатки на моих бумагах. Затем чин вернул мне с какой-то меткой и отпечатком пальца только справку, оставив у себя письмо Моевского старосты с резолюциями администратора и шуцмана Вацлавы, коротко бросил:

     – Lali videri!-5

     Словно очумелый я повернулся к дверям и мигом, беспрепятственно очутился на улице. Не прошло часа два, как я вернулся на Вацлаву. Здесь, как мне показалось, поджидал моего возвращения шуцман и сразу же забрал у меня справку. Какое-то время он вертел ее в руках, а затем без каких-либо объяснений сказал:

     – Ця довідка буде зберігатися в конторі… Йди до барака, якщо там у Йосипа Петровича щось залилося, він тебе нагодує. А завтра ранком на наряді тобі скажуть де будеш працювати.

     Так происходила и благополучно закончилась моя легализация, но это все не отводило от меня постоянно нависавшую надо мной угрозу немедленной расправы на месте разоблачения.

     А теперь я предлагаю читателю письменное подтверждение моего сказа, собственноручно написанного бывшим шуцманом Вацлавы

     Две страницы собственноручного "ПОДТВЕРЖДЕНИЯ" И.Г. Тычинского
от 21.12 1964 года, см. «ПРИЛОЖЕНИЕ» к даному очерку.
     _________
     1 ОРТСКОМЕНДАТУРА – немецко-фашистский местный орган военного управления на временно оккупированной территории во время Второй мировой войны

     2 Chi fachi? – (рум.) Что хочешь? (Что надо?

     3 «Romania, Lidjuni zi jandarme..., Transnistria… » –  (рум.) «Румыния… Жандармерия…Транснистрия»  (См. книгу «БЕЗДНА- год 1942-й». Иерусалим - Нацерет Иллит, Израиль. 2011. Очерк «Могилев-Подольское гетто»).

     4 Мезуза – знак еврейского дома. Тора предписывает прикреплять мезузу на косяке каждой двери жилища еврея, а также на воротах, ведущих во двор с улицы. Это свиток с двумя фрагментами из Торы, написанными на иврите: «Да будут слова эти, которые я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем... И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих». Тора (Дварим 6:4-9 и 11:13-21)

     5 Lali videri! (рум.) До свиданья! Местное украинское население, услышав из уст оккупанта этот термин, насмешливо переводило на свой лад – «Зачини за собою дверi!» Чего, разумеется, оккупант не понимал и лишь глупо улыбался.