Memento mori
Бабушкин дом строили еще до революции.
Кладка старинная, над «парадным» входом в дом, почти на крыше, высится гребешок, словно казачья «кичка», и сам он был изукрашен деревянной резьбой и жестяной просечкой. По кирпичу дом белили известкой, которая теперь доставляла бабушке множество лишних хлопот и затрат. Но от этой побелки известью дом выглядел всегда нарядно и свежо, не смотря на возраст.
Поговаривали, что в годы революции в нашем доме размещался штаб Первой конной армии и сам командарм Будённый не раз ночевал здесь, прикорнув в запечке.
Во всяком случае, прежние хозяева дома, продавшие его бабушке, сами рассказывали нам, как их крошечного сына качал на своих коленях легендарный командарм в этом самом доме. Домовая книга, хранившаяся с тех пор, указывала что дом находится на улице Сталина. Старый, одним словом.
Не знаю, но в сарае действительно валялся хомут, да пара подков…
А на чердаке я собственноручно обнаружила замечательную икону Рождения Богомладенца, закопанную в песок, окружавший печную трубу. Икона была, скорее, картиной, написанной на доске, и справа вверху имела подпись, разрезанную как раз посередине строки, так что имя автора установить было невозможно.
Но как хотелось увидеть на этом месте подпись Караваджо или Борджанни…
Светлое пятно в центре этой картины и было младенцем с раскинувшимися ручками и ножками. У младенчика был золотой нимб над головкой. Я никогда не видела вблизи ни картин, ни икон, а фрески на стене Храма в Архипо-Осиповке были не в счет: уж слишком они были испорчены временем и хранимыми удобрениями…
Я долго рассматривала в свете чердачного окна тщательно прописанные волосы Святой Марии – волосок к волоску, а над ними золотился сияющий нимб. Я всматривалась в худобу мускулистых ног волхвов с развевающимися бородами, пыталась разглядеть едва проступающую из тьмы хлева морду вола…Никогда так меня не завораживала ни одна репродукция – сколько я их пересмотрела, выдранных из журнала «Огонёк»! Даже собранная отцом коллекция книг по искусству не вызывала во мне такого внутреннего потрясения. Хотя листать эти книги было одним из моих любимейших занятий, поэтому рисунки Дюрера я знала до деталей, а средневековую живопись фламандцев и голландцев могла рассматривать, перечисляя имена авторов –ван Бабюрен… Ромбаутс… Янсенс...
Я спустила эту картину вниз.
Бабушка и дедушка - бывший коммунист и участник продразверстки, с интересом встретили находку и поставили её в угол. На другой день я обнаружила икону под электрическим чайником в качестве подставки под горячее. Кроме того, с того края, где проходил еще один волхв в небесно-голубой тунике, боковина доски оказалась отпиленной.
На мои слёзы дед, улыбаясь и покуривая «Беломор», пояснил, что доска мешала полному открытию двери, и её пришлось отпилить, и вообще Бога нет.
Бога нет, и мёртвые не мешают живым.
Бабушкин дом стоит неподалеку от кладбища – всего пять домов, поэтому наши игры часто проходили на его территории. Правило «на могилку наступать нельзя» было нерушимым, но за могилами было очень удобно прятаться в игре «казаки-разбойники». Появления привидений, свечения на могилах и прочих страстей мы не то, что не боялись, а старательно искали. Но…никогда не встречали, хотя с удовольствием друг другу рассказывали страшные истории о вурдалаках, восставших мертвецах и не упокоенных утопленницах.
Детская фантазия требовала сильных впечатлений, и мы их получали от похоронных процессий, зачастую проходящих мимо нашего дома. Как только издали слышалась траурная музыка духового оркестра, мы галопом летели навстречу и дружно сопровождали скорбную толпу рыдающих родственников.
Как умели причитать сельские женщины!
Растягивая слова, перечисляя добрые дела умершего, они перемежали горестные причитания на высокой ноте всхлипываниями и протяжным, пронзительным плачем. Окружающие – и мы вместе с ними – вытирали слёзы и рыдали друг у друга на плече. Особенно напряженным был момент забивания гвоздей в крышку гроба.
Женщины как будто просыпались от полузабытья и с новой силой начинали кричать и плакать.
Бросить по три горсти земли для нас было делом обязательным…А потом раздавали детям конфеты и по ложке сладкой рисовой каши с леденцами – называлась такая каша «канун» или «кутья».
Мы честно отрабатывали эту кашу и считали, что день удался.
А потом мы какое-то время жили этими переживаниями и продолжали оплакивать горе родственников, вспоминая их обмороки и крики. И снова бежали на звук очередного похоронного марша. Мы хоронили мертвых птичек с крестами и жалобными песнями, и украшали их могилки цветами.
А потом о них напрочь забывали, так как детская память коротка, а день долог, как век.
Но когда я смотрю, как сегодня дети хладнокровно играют в «стрелялки», а люди стесняются на похоронах выражать свои эмоции, мне становится страшно.
Мне кажется, молодые современники не умеют и не хотят скорбеть и сочувствовать, пусть даже внешне, а пожилые – понимая, просто не могут говорить о грядущей смерти. Скорбь уходит из нашего существования, поэтому мы спокойно и бесстрастно смотрим «ужастики», читаем жестокие детективы и играем в «хоррор», черпая счастье от сознания, что это все – не с нами.
Многоэтажный дом моего старого отца был построен таким образом, что из него ни носилок, ни гроба не вынести. Отца, моего милого, старого отца, выносили на простынях и снова укладывали в гроб уже на улице.
Я не плакала, простояв на ногах у божницы всю ночь, читая «Псалтирь»по родному отцу, и только старший сын, церковный уставщик-псаломщик, сменял меня. Так, вдвоем, мы «вычитали и отпели» отца до приезда катафалка, не сумев найти в огромном районе чтицу.
Вот это был настоящий хоррор…
Посещая своих учеников в их «многоэтажках», я с печалью вижу, как время от времени на полчасика подвозят чей-то гроб к подъезду, стыдливо тревожа покой и умиротворение жильцов, вижу, как недовольны чужой смертью живые и здоровые соседи, как узки лестницы и лифты, как тесны наши жилища…
Как легко забылось предупреждение: «Memento mori!»
Помни о смерти. Нет, не помнят…