Рой Рябинкин, ех Виссарион Орлов
Кому-то для творчества необходимо уединиться. Другим легко пишется за столиком шумного кафе. Мне же для полёта фантазии требуется сочувствующий читатель. Достаточно одного, может быть, десяти человек, сопереживающих с тобой, чтобы за спиной выросли крылья!
Я вновь испытал это чувство сопереживания здесь, на Прозаре, и вспомнились прошлые минуты сочинительства, когда нужен был слушателям и вызывал у них неподдельный интерес к самим себе.
Да, я не оговорился, читатель! Ты эгоистичен. Тебе безразличен сочинитель и его терзания! Читатель любит себя. Ему приятно, когда герой романа похож на него. Тогда он отождествляет себя с ним и с интересом следит за развитием событий, с трепетом ожидая развязки.
...В те времена мы были студентами. Позади год совместных занятий, и ко второму курсу все уже хорошо знали друг друга.
Осенью нас отправили "на битву за урожай", как тогда было принято. В Старом Крыму мы убирали яблоки, миндаль и грецкие орехи. Близость к последнему пристанищу Александра Грина окрашивала романтикой окрестные лесистые горы, наполненные ароматом миндаля и яблок, и уже подернутые осенней позолотой.
Нас расквартировали в гулком зрительном зале колхозного дома культуры на раскладушках, которыми заменили зрительские кресла. Звонко падали на крышу созревшие орехи. На подоконниках раскрытых окон румянились яблоки, наполняя воздух терпким ароматом. Мы не ели их, а только любовались. Некоторые были столь божественно красивы, что недоставало решимости надкусить их.
Вечерами старшекурсники уходили завоёвывать местных красавиц на танцпол. А мы, юнцы, в силу отсутствия других развлечений, и чтобы казаться в глазах друг друга бывалыми парнями, "травили" солёные народные анекдоты, лежа в темноте на раскладушках.
Однако родник фольклора вскоре иссяк. Стали пересказывать запомнившиеся книги. Выделились несколько рассказчиков, у которых это получалось лучше, чем у других. Их просили уже поименно - "сбреши" что-нибудь.
Удалось увлечь слушателей книжными приключениями и мне, пятнадцатилетнему деревенскому пареньку. Ранее я обнаружил у сокурсника полное собрание сочинений Артура Конан-Дойла и успел добавить к прочитанным ранее "Запискам о Шерлоке Холмсе" невероятные приключения профессора Челленджера в "Затерянном мире" и "Отравленном поясе". Дурачась и пугая друг друга по ночам, аудитория прослушала и их, поражаясь тому, что я, в быту изъяснявшийся на смешном "суржике" из русского и украинского языков, излагал знаменитые романы на чистейшем "книжном" языке.
Со временем, как-то сами собой, в мои рассказы стали вплетаться друзья-однокашники и их знакомые девчонки, иногда под вымышленными именами, а порой под собственными. Известные с детства истории зажили непредсказуемой жизнью.
Помню, "Золотую цепь" Александра Грина, я изменил до неузнаваемости, придав ей эротический оттенок и расширив число главных героев до числа своих однокурсников. Этот роман всегда будоражил мою фантазию.
Мы знали о каждом, при виде какой девушки тот неровно дышит и о ком тайно мечтает, робея заговорить первым. Однако в фантастических ночных историях языки моих героев развязывались не в пример дневному косноязычию, мышцы наливались силой, и любимая падала к ногам мужественного завоевателя, сраженная его подвигами! Причем, черты той, единственной, ради которой сдвигались горы, легко угадывались слушателями.
Мои друзья бесстрашно побеждали хищных животных и взбирались на тропические деревья за восхитительными орхидеями, вокруг которых, словно шмели, жужжали колибри, щедрой рукой бросали роскошные тигровые шкуры к ногам любимых и вплетали драгоценные орхидеи в их волосы.
Другие седлали динозавров и отбивали вторжение вампиров-инопланетян, стремившихся достичь бессмертия, пия кровь прекрасных белокурых туземок (тех, из соседнего общежития).
Иные, подобно ныряльщикам Жака ив Кусто в "Затонувших сокровищах", поднимали клады из трюмов испанских галеонов, охраняемых гигантскими спрутами. Они осыпали любимую жемчугами и нежно украшали ее шею и недостижимую в реальности грудь ожерельями из искрящихся на солнце ещё мокрых драгоценностей!
Ко мне прилипла кличка "Философ", которую из-за неудобопроизносимости однокашники переделали в "Пилософ". Это был мой первый литературный псевдоним.
- Эй, Пилософ, сбреши что-нибудь обо мне!- нарочито грубо, но с замиранием сердца заказывал очередной "роман" неравнодушный юный слушатель.
Помнится, "читку" некоторых историй волевым усилием останавливал прототип. Не потому, что терял интерес, а от ужаса, когда ему казалось, что его оголенное и потому беззащитное сердце выставили напоказ...
Это захлопывание моих сочинений, в которых слушатели невыносимо узнавали себя, я до сих пор считаю верхом успеха и звёздным часом своего сочинительства.
Поскольку "читка" производилась в полной темноте, и, кроме ребят нашего курса, среди слушателей были и студенты параллельных групп, то иногда за завтраком я замечал, как издали на меня указывали пальцем - мол, это тот самый "брехун", Пилософ. Я купался в лучах славы.
Своеобразна она, слава писателя. Жизнь мчит в неизвестность, как локомотив на всех парах. Выделяются лидеры, крутые парни, которые ведут за собой сокурсников сначала завоёвывать чужие танцпполы, а потом - на площади требовать перемен!
Но вдруг наедине с собой в темноте, как тогда в юности, или у торшера с книгой - сегодня - приходит час раздумий, и читатель, уверенный в себе днем, копается в собственной душе, терзаясь болезненными сомнениями. А писатель выполняет роль скальпеля.
" Он похож на меня" - сказал как-то Вася Катанцев, студент из демобилизованных, лет на десять постарше нас, юнцов, распивая вечером бутылочку крымского вина с другими "старичками", когда зашел разговор о моих сочинениях. Это мимолетное отожествление себя с рассказчиком возникло, очевидно, от того, что я напомнил ему, каким романтиком он был совсем недавно. Я вернул его на минуту в юность.
О далёкие друзья, оставшиеся в памяти молодыми! О первая влюблённость и чистота душ за внешней бравадой и показной грубостью! Вы навсегда со мной, как и ваша юность всегда с вами, мои дорогие читатели!