Глубокий вдох и спасительный вихрь мельчайшей белоснежной пыли взметнул к трепещущим от нетерпения ноздрям. Мелюсина откинулась на спинку венецианского кресла, специально выписанного ею из известного парижского салона, и на несколько секунд закрыла глаза. Голос незамедлил напомнить о себе.
- Думаешь – это надолго успокоит тебя? Не будь наивной. Этот покой – лишь химера, призрачное подобие настоящей свободы от кошмаров, мучающих тебя. Пройдет каких-то пара часов и твой грех вновь вернется к тебе.
- Ну и пусть, - безразлично ответила Мелюсина, не открывая рта. – Зато у меня есть немного времени, чтобы почувствовать себя обычным человеком, способным радоваться окружающим его краскам и звукам; нормально общающимся с другими людьми, не вымещая на них свои обиды.
- Ты сама выбрала такую жизнь.
- Не нужно мне об этом напоминать каждый раз, - лицо Мелюсины искривилось, словно от боли, а пальцы с силой впились в резные ручки любимого кресла. – Оставь меня! Не желаю тебя больше слушать!
- Я уйду, но очень скоро вернусь, - пообещал Голос. – Ведь мы связаны с тобой навеки-вечные. Хотя ты, конечно же, рассчитывала на другое, когда опускала топор на мою голову. Не правда ли, Дарьюшка?
- Сгинь, Христа ради! – простонала Мелюсина, яростно встряхивая головой, как собака после купания.
Упоминание Всевышнего не могло не позабавить Голос, он расхохотался:
- Не он твой хозяин, Дарьюшка! Не он! Даже не поминай Бога, не оскверняй его светлое имя своим нечестивым ртом. В той грязи, в которой ты сейчас находишься, Всевышний тебя не видит. А отмыться тебе не удастся, никогда!
Он замолчал. Мелюсина подождала еще немного, чтобы убедиться, что он действительно ушел, и открыла глаза. Как она любила эти моменты, когда «ангельская пыль» начинала действовать. Призрачные тени, постоянно окружающие ее, отступили, забившись в самые дальние уголки ее кабинета. На их место пробились солнечные лучи и заиграли яркими огоньками на гранях магических кристаллов, расставленных на низких столиках, драпированных изумрудной парчой. Развешанные на стенах южноафриканские маски выглядели уже не столь свирепо как раньше, и даже чучело волка спрятало свой хищный оскал и приняло довольно миролюбивый вид.
Мелюсина улыбнулась, что случалось с ней довольно редко. Она почувствовала себя невероятно сильной, готовой к решительным поступкам. Она подошла к большому, до самого потолка, зеркалу и критически оглядела себя. Все еще ничего, хотя годы и регулярный прием «ангельской пыли» наложили свой отпечаток на ее некогда ослепительной внешности. Очень высокая, худощавая, издалека она вполне могла сойти за двадцатилетнюю, но предательская сеточка мелких морщин, прорезавших аристократически бледную кожу лица, выдавали ее истинный возраст. Мелюсина поднесла к глазам руку. Увы, после сорока былая гладкость и упругость покинули ее, уступив место ненавистной дряблости и сухости. Это напоминание о неминуемо приближающейся старости еще десять минут назад повергло бы ее в глубокую депрессию, но сейчас мадам лишь подбадривающее подмигнула своему отражению, мол, морщины – это пустяки, на которые не стоит обращать внимания. И потом, ей немало пришлось натерпеться в жизни от людей, которых привлекала в ней лишь внешняя красота, поэтому привязывала она к себе другими качествами – умом, обаянием, умением затронуть душу, вселить в человека уверенность в лучшем будущем. Все это очень пригодилось Мелюсине в ее ремесле ворожеи. Прибавить к вышеперечисленному хитрость, изворотливость, немалую долю актерского мастерства и все это с лихвой восполняло полное отсутствие у нее дара ясновидения. Мелюсина была шарлатанкой, причем шарлатанкой высшего класса, не опасающейся разоблачения и готовой пресечь любые попытки поставить под сомнение ее умения в области гаданий. Дорогу к ее салону знал каждый житель их города, и только ленивый не побывал у нее ни разу. Дело Мелюсины процветало – она ни в чем себе не отказывала, и такая жизнь вполне бы могла сойти за сказку, если бы не Голос. Он появился внезапно и с тех пор постоянно напоминал мадам о ее прежней жизни, когда свет знал ее ни как Мелюсину, а как Дарью Рчкину – рано и страшно сперва осиротевшую, а после овдовевшую. Напоминания о прошлом сводили ее с ума. Она, как могла, боролась с Голосом. Сначала это был алкоголь, затем – «ангельская пыль», но тщетно. Голос исчезал на время, а затем появлялся снова, чтобы истязать ее сознание. И если бы Мелюсина панически не боялась смерти, а вернее того, что за ней должно было последовать, то давно бы избавилась от Голоса с помощью ножа или веревки…Хотя, нет…Такой грубый конец не для нее. Куда более заманчивым Мелюсине представлялось попасть в ледяные объятия смерти от большой дозы «ангельской пыли» - кратковременная агония и… Мадам сердито поджала губы. Сколько раз она зарекалась не думать о конце, и вот мысли сами по себе вернулись к запретной теме.
Женщина бросила быстрый взгляд на обсыпанный изумрудами кругляшек часов, прикрепленный к поясу платья, с помощью изящной золотой цепочки. Самое время для чашки чая.
- Глаша! – зычно позвала она, в очередной раз игнорируя звонок, которым в больших домах принято призывать прислугу.
За дверью послышался топот ног, и в образовавшейся щели появилась встревоженная рябая физиономия типичной деревенской бабы:
- Звали, барыня? То есть, я хотела сказать…мадам. Звали, мадам?
Мелюсина слегка поморщилась, но не стала сейчас заниматься «воспитанием» безграмотной служанки, пусть этим занимается Эвелина.
- Подай мне чай в Пармском сервизе, да не с бубликами или кренделями, как в прошлый раз, а с кремовыми корзиночками, которые Эвелина купила утром. И поживее – умираю от голода.
Глаша со всех ног бросилась выполнять поручение, боясь допустить еще какую-нибудь оплошность, способную вызвать вспышку гнева со стороны хозяйки. Странная она, хозяйка, чудная. Никогда не знаешь чего от нее ожидать. То может рублем одарить за просто так, за удачно уложенную прическу или красиво составленный букет на обеденном столе, а может и оплеухой увесистой огреть за самую малую провинность. За глаза ее вся прислуга величала Аспидкой, и даже Эвелина, состоящая при барыне не то управляющей, не то компаньонкой, не редко отсиживалась на кухне, не желая попасться Мадам на глаза, когда та бывала не в духе. Оно и понятно. Ладно бы дело одними оплеухами не ограничивалось, а то ведь можно и под заклятье какое попасть. Хозяйка то их сродни ведьмам. Об этом частенько перешептывались в людской за самоваром в конце долгого дня, будучи уверенными, что не будут услышаны хозяйкой, которая к тому времени входила в своеобразный транс, длящийся до самого утра. Она всю ночь могла просидеть в своем любимом глубоком кресле, укутавшись в темно-вишневую шаль, неотрывно глядя куда-то в угол комнаты и разговаривая с кем-то только ей одной видимым или слышимым. Никто в такие моменты не смел потревожить ее. Наоборот, все домашние наслаждались временным затишьем и, не стесняясь, перемывали косточки мадам и ее помощнице. Некоторые сочувствовали Эвелине, вынужденную терпеть сумасбродства Мелюсины, другие же утверждали, что она с хозяйкой «одного поля ягоды» и взгляд ее немигающих черных глаз действовал похлеще грозных окриков Мелюсины.
Примерно такие мысли роились в голове у Глафиры, когда она сервировала маленький столик в комнате мадам, а сама Мелюсина в это время неподвижно стояла у окна, глядя на улицу. Бросив быстрый взгляд на прямую, словно высеченную из гранита спину хозяйки, Глаша быстро перекрестилась: эх, было бы куда, давно ушла бы она от этой страшной женщины. Но в других домах и своей прислуги хватало, а платила Мелюсина неплохо, по крайней мере, ни один из восьмерых Глафириных детей не голодал.
- Эвелина дома? – прервал ее размышления голос Мелюсины. От неожиданности Глаша вздрогнула, и несколько капель крепкого чая пролилось на золоченое блюдце. – Передай ей, что я желаю пить чай в ее компании.
- Так нету ее, ба…, то есть, мадам, - залепетала служанка, поспешно смахивая белоснежной салфеткой предательские капли. – Вы же знаете, она то появляется, то исчезает, когда ей заблагорассудится, - в голосе Глафиры звучали нотки осуждения и легкой зависти к вольготному положению компаньонки.
- Ну, Бог с ней, - тихо заметила Мелюсина, хотя внутри все же шевельнулся маленький червячок беспокойства, точащий ее каждый раз, когда Эвелина покидала дом. Кроме смерти и Голоса, мадам очень боялась еще одной вещи – а именно того, что Эвелина когда-нибудь может покинуть ее навсегда. И вовсе не одиночество страшило мадам, ведь большую часть жизни она прожила сама, но лишиться спасительной «ангельской пыли», которой девушка исправно ее снабжала – это было бы для Мелюсины настоящей трагедией. Тяжело признаться, но с некоторых пор она полностью стала зависимой от Эвелины. Эта девушка имела над ней неоспоримую власть, которой мадам было очень тяжело сопротивляться. Ведь от наперсницы зависел не только душевный покой ее хозяйки, но и, как это не странно, ее материальное благополучие. С появлением Эвелины для Мелюсины открылись такие денежные перспективы, о которых она раньше и мечтать не могла. А ведь ей, по сути, и делать ничего особенного не приходилось: знай только вешай лапшу на уши доверчивым горожанам. В этом она была настоящей докой, а все остальное делала Эвелина. Что именно и как она это делала, Мелюсине было неведомо, она лишь подозревала, что такие бешенные деньги зря платить не станут. Именно по этой причине Мелюсина закрывала глаза на частые отлучки Эвелины, молясь только о том, чтобы девушка вернулась. И сейчас, взяв в руки чашечку крепкого цейлонского чая, Мелюсина заняла наблюдательную позицию у окна, в надежде увидеть возвращающуюся компаньонку. В течении нескольких минут улица была пустынна, только в витрине цветочного магазина, находящегося напротив, несколько раз мелькнула светлая головка Машеньки Порошенковой, скромной, милой девушки, обладающей исключительным вкусом и составляющей умопомрачительной красоты букеты. Затем, стуча башмаками по булыжной мостовой, промчался мальчишка-рассыльный из бакалейной лавки «Сидорчук и К». Как раз напротив окна, у которого стояла Мелюсина, у мальчишки выпал из рук один из многочисленных свертков, которые он держал в охапке. С трудом поднимая его, рассыльный крепко выругался, бросая сердитый взгляд в сторону мелюсиныного особняка, но заметив в окне саму Мадам, он так побледнел, что Мелюсине стало искренне жаль мальчишку, который, впрочем как и большинство жителей их города, принимал ее за самую что ни на есть настоящую ведьму. Мелюсине льстила подобная слава, и она всячески старалась соответствовать этому образу. Вот и сейчас бедный мальчик наверняка решил, что это ведьма вышибла у него из рук сверток одним лишь взглядом.
За те десять минут, в течении которых Мелюсина не только опорожнила две чашки чая, но и расправилась с четырьмя кремовыми пирожными (под действием «ангельской пыли» у Мадам разыгрывался зверский аппетит), ничего примечательного на улице замечено не было: несколько редких прохожих да с пол-десятка экипажей. Жизнь за пределами дома Мелюсины была скучна и монотонна, в этом она убеждалась каждый раз, приближаясь к оконному проему. Вот уже три месяца, как она не покидала пределов своего жилища, довольствуясь новостями, которыми снабжала ее Эвелина. Право же, мир грез, в который увлекал ее наркотик, был гораздо чудеснее серой реальности, которую к тому же порядком портил Голос. Внезапно будничную картину за окном разбавила необычная пара, появившаяся из-за угла трехэтажного доходного дома Ворошилова, стоящего на самом конце их улицы. Эти двое были явно не местными – они озирались по сторонам и время от времени заглядывали в какую-то бумажку, которую держала в руках миловидная девушка. Ее спутник, плотный мужчина в странных очках, зашел в цветочный магазин. Мелюсина видела, как он о чем-то спросил Машеньку, и та махнула в сторону дома Мадам. Ах, какая незадача - гости и именно в тот момент, когда ее помощницы нет дома. Конечно, она в состоянии принять их и без Эвелины, но вот сможет ли она провести сеанс на должном уровне без очередной порции «ангельской пыли»? Эвелина никогда не оставляла ей больше одной дозы, и Мелюсину это порой просто сводило с ума. Да что эта соплячка о себе возомнила? Она думает, что Мелюсина без нее и ее дряни и шагу не сможет ступить? Еще как сможет. Вот сейчас возьмет и примет этих двоих, и плевать она хотела на Эвелинус ее «инструкциями» по поводу того, кому и что нужно «пророчить». У девушки довольно здорово получалось угадывать прошлое и будущее их клиентов, но ведь главная здесь Мелюсина и предсказания – это ее парафия. Гаданиями она зарабатывала себе на кусок хлеба, когда Эвелина еще пеленки пачкала, да и не Эвелиной она тогда была вовсе, а какой-нибудь Дуняшей или Акулиной, или даже, как и саму Мадам, Дарьей.
Дарьюшка родилась спустя шесть месяцев после венчания ее родителей: старшего приказчика большой галантерейной лавки, Трифона Игнатьевича Ручкина, и дочери мелкого писарчука при губернской канцелярии, Авдотьи Прохоровны Козловской. Этот факт вызвал немало пересуд среди многочисленной родни Трифона Игнатьевича, и без того считающей данный брак явным мезальянсом. Авдотья, хотя и получила неплохое начальное образование, была бедна, как церковная мышь, и будущему мужу могла предложить только свою красоту да двести рублей приданого, с таким трудом собранных ее родителями. Девочка родилась крошечной и очень слабенькой, что также ставило под сомнение ее принадлежность к роду Ручкиных, славившемся завидным здоровьем и крепостью.
Папаша, мечтавший о первенце, свою досаду не скрывал и вместо того, чтобы поддержать свою жену, только оправившуюся после родильной горячки, пустился пить горькую да попрекать ее в обмане, хотя ему, как никому другому было хорошо известно, что девушка шла под венец невинной. И года не прошло со дня венчания, а жизнь Авдотьи превратилась в ад кромешный: постоянные пьяные дебоши мужа, непрекращающейся поток упреков со стороны мужниной родни и забота о хилом младенце очень быстро превратили некогда цветущую, красивую девушку в забитую, вечно прячущую взгляд, старуху. Дарья выкарабкалась. Она всеми силенками цеплялась за жизнь и выкарабкалась. Видно сильного Ангела Хранителя приставили к ней: оградил от безносой. Вот только…Росла она, не ведая ни любви, ни ласки. От отца ей приходилось слышать только ругательства, да и мать, со временем убедившая себя, что именно дочка – причина всех ее несчастий, не сильно жаловала Дарьюшку своим вниманием. Девочка давно уже привыкла к прозвищам «приблудыш» и «байстрючка», которыми постоянно называли ее родственнички. В конце-концов она поверила, что в семье Ручкиных она – человек случайный, и где-то на белом свете живут ее настоящие батюшка с матушкой. Чай, скучают по ней. А в один прекрасный день, непременно, заберут они ее из этого ненавистного дома и отвезут далеко-далеко, может быть, даже к морю. И подарят ей настоящие родители маленькую пушистую собачонку, как у Клавки Сырниковой, и будут они жить все вместе долго и счастливо…Мысли эти согревали маленькое сердечко, когда девочке приходилось особо несладко. На первых порах она думала, что ее выкрали цыгане и подбросили ее Ручкиным, но, немного повзрослев, Дарьюшка уверовала, что именно приемные родители похитили ее из отчего дома, и обрекли на жалкое существование, ибо были они людьми пустыми и бессердечными, и на такой бесстыдный проступок очень даже способные. Это «озарение» пришло к ней в одиннадцать лет, когда после очередной попойки, папаша отходил поленом и ее, и мамашу (просто так, без причины, чтобы страха не теряли, как любил он оправдать свои злодеяния). Обычно, после подобного «нравоучения», Дарья с Авдотьей обнявшись беззвучно плакали в углу горницы, боясь разбудить громкохрапящего главу семейства, но в этот раз все сталось по другому. Получив сучковатым поленом по лопатке, Авдотья с обезумевшим видом бросилась на дочь. «Это все ты! Ты жизнь мне испортила, паскуда!, - вопила она, трепая Дарью за косы. – Уж лучше бы ты еще в утробе подохла, змея подколодная, чтобы мне тобою глаза не кололи!» Такая вспышка ярости со стороны всегда забитой Авдотьи была полной неожиданностью не только для девочки, но и для самого Трифона Ивановича. Минут пять он рассеянно наблюдал за избиением ребенка, после чего смачно сплюнул и со словами: «Наконец то призналась, шалава!», удалился за ситцевую занавеску опочивать. Авдотья же, еще немного потаскав Дарьюшку за волосы по глинобитному полу, на последок крепко приложила ее о дверной косяк, и с воем повалилась на лавку. Не разбирая дороги, Дарья бросилась вон из избы, и остановилась только за слободой, на самом краю крутого обрыва, под которым коварный Прохоров-омут закручивал речку Супрунку в пенящийся водоворот. И пополнила бы тогда Дарья ряд несчастных, кончивших жизнь в ледяных объятиях Супрунки, но от рокового шага навстречу гибели ее остановил страх. Как только из-под ее башмачков несколько земляных комочков полетели в самое сердце смертоносной водоверти, в памяти всплыли рассказы двоюродного брательника Борьки о страшном утопленнике Прохоре, который только и ждет на дне омута возможности полакомиться свежей человечинкой. Девочка испуганно посмотрела вниз, и там, в бурлящей пене, ей привиделась косматая седая борода. Она ясно представила, как обхватят ее скользкие руки утопленника и вонзятся в сердце острые, на человеческих костях отточенные зубы. От таких мыслей ее прошиб холодный пот, и в ужасе она отшатнулась от края обрыва. Вообще Борька был большим мастаком по части напустить страху. Он знал бесконечное количество историй про ведьм, упырей и вурдалаков, и даже один раз запустил камнем в свирепого оборотня, так, по крайней мере, он рассказывал обступившей его, трясущейся от страха, малышне. И хотя Дарья подозревала, что речь шла о простой бродячей собаке, коих на задворках ихней слободы водилось превеликое множество, братцу о своих сомнениях рассказывать она не стала, так как побаивалась его крепких кулаков, которые он то и дело любил пускать в ход. Дабы запугать мелюзгу окончательно, он водил их к монастырю, чтобы показать удавившуюся монахиню. Ходили поздним вечером, когда последние лучи заходящего солнца кровавым багрянцем скользнули по земле и поспешили уступить место таинственным сумеркам. У густых зарослей шиповника, окутавшего моностярскую изгородь, Борька резко остановился. От неожиданности Васятка, самый маленький в их ватаге, вскрикнул.
- Тсс! – Борька прижал палец к губам. – Монахиня услышит…
Дети в испуге прижались друг к другу, готовые в любой момент пуститься наутек. Борька прекрасно понимал их состояние, поэтому неприменул подлить масла в огонь:
- Если кто передумал, то я не держу. У мамки под юбкой – оно поспокойнее будет. Только тогда на глаза мне лучше не попадаться – за трусость буду бить нещадно.
Закончив напутственную речь, он повернулся к детям спиной и нырнул под куст шиповника. С тяжелым сердцем за ним последовали и остальные. Никто не осмелился остаться. Ведь монахини-то может не быть, а вот Борька есть и будет, а врагом его становиться не хотелось никому. Оставляя на колючих шипах клочья одежды, стиснув зубы от боли, продирались они через шиповник вслед за своим ватажком. У самой изгороди кустарник вдруг поредел, образовывая небольшой островок, на котором для всех еле хватало места. Борька обхватил руками проржавевшие прутья монастырского забора и напряженно всматривался в темноту.
- Вот она, - прошептал он и махнул в направлении деревянного здания монастыря. – За колодцем, на старой груше.
Дарьюшка почувствовала, как задрожали худенькие плечики Васятки, который стоял вплотную к ней. Он даже не смотрел в указанном направлении. Детское воображение уже нарисовало ему жуткий портрет покойницы, в существовании которой он даже не сомневался. Большим усилием воли Дарьюшка заставила себя повернуть голову в сторону груши, чьими сладкими сочными плодами их частенько потчевали монахини. В темноте дерево показалось ей просто огромной бесформенной массой, но стоило бледной луне выглянуть на мгновение из-за укутавших ее туч, как вопль ужаса сорвался с губ девочки. Среди кривых, как гигантские пальцы дряхлой старухи, ветвей, действительно висела черная фигура с неестественно свернутой набок головой. Крик Дарьи подхватили остальные и, не разбирая дороги, прямо сквозь цепкие колючки, бросились они прочь от страшного места. Сквозь громкие звуки ударов собственного сердца до девочки донесся противный смех Борьки, но она не останавливалась до самого дома, немного успокоившись лишь тогда, когда очутилась в собственной постели. До самого утра она не могла уснуть – все ей чудилось в маленьком окошке бледное лицо повешенной. На следующий день Дарья по-новому взглянула вчерашнее приключение. Яркие солнечные лучи прогнали ее страхи, которые уступили место усиленным размышлениям о том, почему же сам Борька не только не испугался зловещего призрака, но еще и разразился громким смехом, не побоявшись мести со стороны потревоженной усопшей. Что-то во всей этой истории не сходилось. И Дарьюшка для себя решила, во чтобы-то ни стало в ней разобраться, а для этого ей пришлось побороть свой страх и отправиться к стенам монастыря во второй раз. Уже у самых ворот святой обители девочка лихорадочно сжала концы платка, наброшенного на ее худенькие плечики. Она убавила шаг, пытаясь справиться с охватившей ее дрожью. Девочку обуревали самые противоречивые чувства. С одной стороны – хотелось бежать отсюда со всех ног, а с другой – она понимала, что призрак повешенной монахини – это не более чем выдумка сумасбродного Борьки. Ведь, существуй привидение на самом деле, о нем давно бы уже прослышали не только в слободе, но и во всем городе. Да и где это видано, чтобы души покойников шастали по освященной земле и тревожили покой святых матерей?! Нет, нужно еще раз взглянуть на эту злополучную грушу, чтобы потом всю жизнь не мучаться сомнениями и не дрожать по ночам от каждого шороха. Она решительно завязала платок на голове и, перекрестясь, ступила на двор монастыря. Занятые хозяйскими хлопотами монашки не обращали ни малейшего внимания на девочку. В их обители посетители женского полу – это явление привычное. Вот будь на ее месте парень ладный, тогда другое дело – заласкали бы его жаркими мечтательными взглядами, взгрустнули бы о недоступном…Дарьюшка завернула за угол деревянного, строенного без единого гвоздя монастыря, и почти сразу уперлась в кривой ствол старой груши. Как она и ожидала – никакой монахини на дереве не оказалось. Груша как груша, таких в каждом дворе по два-три дерева. Кто же откажется зимой от чая со сладким, густым, как мед, грушевым вареньицем? Но что же они тогда приняли за повешенную? Девочка обошла вокруг дерева пару раз и остановилась, как раз напротив того места, где они давеча сидели в «засаде». Отойдя на несколько шагов она подняла голову. Ах, вот оно что! Почти у самой верхушки дерева обломилась толстенная ветка, но не упала, а продолжала висеть у ствола, слегка пошатываясь от дуновения ветра. А на самом изломе свили себе гнездо какие-то птицы, его в темноте Дарьюшка и приняла за голову повешенной. От такого простого объяснения ночным кошмарам девочка от души расхохоталась. Ее смех привлек внимание нескольких послушниц, которые кололи дрова неподалеку. Они тут же бросили все дела и потянулись к груше, сгорая от любопытства.
- Что там? Что ты увидела? – они пристально всматривались в густую листву, но ничего необычного не замечали. Дарьюшка улыбнулась. Ее переполняла такая радость, что она неожиданно для самой себя созорничала:
- Удавившуюся монахиню! – закричала она опешившим сестрам и со всех ног бросилась наутек.
…Сейчас, на краю бездны, эта история, внезапно всплывшая из глубин ее памяти, натолкнула Дарьюшку на судьбоносное для нее решение. Она должна напугать своих родителей, да и не только их. Напугать так, чтобы никаких чувств, кроме парализующего страха, они к ней больше не испытывали. Вот тогда она будет иметь над ними безграничную власть. Подчинит их своей воле и получит, наконец-то, долгожданную свободу от отцовской тирании. Все что от нее требовалось – разыграть небольшой спектакль. В ее голове родился четкий и гениальный по своей простоте план. Больше недели Дарьюшка не появлялась в слободе. Пряталась в лесу, перебиваясь ягодами и родниковой водой. По ночам было очень страшно, но еще страшнее было попасться на глаза людям. Она слышала, как искала ее мать, отчаянно выкрикивая ее имя. Но в сознании девочки она стала предательницей, ничем не лучше изверга-отца. Дарьюшка не могла простить матери своего избиения. Ее месть должна коснуться их обоих. Эти несколько дней дались девочке очень тяжело. Днем она пряталась от людей, ночью – от диких зверей. И без того худенькая девчушка превратилась в скелет, но для своего грядущего возвращения – это ей было только на руку.
На закате десятого дня во всех дворах Васильевской слободы тревожно завыли собаки. Удивленные столь странным явлением их хозяева выглядывали за ворота, где их ждало небывалое и довольно жуткое зрелище. В дрожащих клубьях знойного воздуха, поднимавшегося от раскаленной за день земли, медленно плыла тоненькая фигурка в грязных лохмотьях. Нет, конечно же, она, как и простые смертные, передвигалась по земле ногами, но девочка была настолько худа, что казалась бестелесным призраком, парящем в эфире. Вся она была перемазана глиной, и даже в сбившихся колтунами волосах застряло несколько комочков земли. На бледном остром личике из-за темных, почти черных кругов, совсем не было видно глаз губы поражали неестественным синим цветом (Дарьюшка полчаса наводила эту «красоту», щедро используя речной мул и ягоды свежей ежевики), кроме того, от нее резко несло мертвечиной (полуразложившаяся рыбина под подолом платья). Словом, задуманный образ «восставшей из мертвых» удался на славу. С большим трудом в этом «видении» узнавали дочку Трифона Ручкина, а узнав, неистово крестились , ведь не далее, как позавчера, устав от бесплодных поисков, Ручкины объявили ее погибшей от звериных клыков ( и этому также поспособствовала Дарьюшка, живописно разбросав по лесной опушки клочья своей одежды). Уж как убивалась по ней матушка, кляня в произошедшем только собственную несдержанность. И вот теперь та, с которой все уже распрощались, возвращалась домой. Сказать бы «живая и невредимая», да язык не поворачивается, глядя на это призрачное подобие человека. К тому же, собаки при ее приближении вели себя самым престранным образом: одни, жалобно скуля, прятались в конуру, другие злобно рычали, провожая ее ненавидящим взглядом, третьи, задрав голову вверх, горестно выли. Объяснить такое поведение животных могла только сама Дарьюшка, у которой сейчас в руках находилась кора весьма необычного дерева. А необычным тем, что было оно помечено огромным волком, от которого девочка пряталась в ветвях стоящей рядом сосны. Собаки чуяли запах волка, смешанного с запахом тухлятины, и этот «аромат» сводил их с ума. Шествие «живой покойницы» в сопровождении истошного воя собак, от которого волосы начинали шевелиться на голове, еще долго будут помнить в Васильевской слободе. Еще бы, ведь в тот вечер у них появилась местная знаменитость, которую можно теперь было бы обсуждать с соседями хоть целый день.
Довольная реакцией окружающих, Дарьюшка приблизилась к отчему дому. Родители еще не легли спать. В подсвеченном лампадкой окошке сквозь ситцевую занавеску была видна суетящаяся тень матери – в это время она обычно накрывала на стол пришедшему с работы отцу. «Весьма кстати», - холодно подумала Дарьюшку и толкнула скрипучую дверь в избу. Уже в сенях ей в ноздри ударил сытный аромат наваристой ухи, от которого рот девочки мгновенно наполнился слюной. От голода ее даже шатнуло в сторону, когда она преступила порог горницы. После минутного замешательства, вызванного ее появлением, на Дарьюшку обрушился целый шквал эмоций. Мать плакала от счастья. Отец же потянулся за кнутом. Приукрашая свою речь отборным матом, он сообщил дочке, какая она дрянь не благодарная, что заставила их испереживаться, и что за такие вещи – убивать надо. На что девочка совершенно спокойно ответила, что папаше не стоит себя утруждать – за него это сделали другие. В купе с исходящим от девочки зловонием слова ее подействовали на Трофима Ивановича самым чудесным образом. Рука с кнутом обмякла, и он стал лепетать что-то в свое оправдание, мотивируя свое поведение только безграничной любовью к дочери. Дарьюшка от этих слов только криво, нехорошо так усмехнулась и, чтобы добить маменьку с папенькой окончательно, попросила дать ей кружку молока разведенного цыплячьей кровью. Через полчаса, превознемогая отвращение, под пристальными взглядами родных она выпила заказанную смесь и, сославшись на дикую усталость, отправилась в свой угол спать.
С того памятного дня жизнь девочки резко изменилась. Она растеряла своих немногочисленных друзей и нажила множество скрытых врагов и злопыхателей. Зато никто уже не осмеливался не то что насмехаться над ней или обижать, а слова дурного боялись в лицо ей сказать. Папаша не перестал ее ненавидеть, но к этой ненависти примешивался мистический страх, который заставлял его поддерживать ровные отношения не только с дочерью, но и с супругой. Ведь стоило ему только повысить голос, как Дарьюшку начинало всю трясти, и она в очередной раз просила приготовить ей молоко с кровью. Страх, что когда-нибудь ей может захотеться попробовать и его собственной крови, заставлял Ручкина быть более сдержанным в проявлении своих чувств. Теперь он таил свою злобу в себе, и от этого она с каждым днем становилась только сильнее. Он не мог дождаться, когда дочка подрастет, чтобы поскорее выдать ее замуж, и наконец-то освободиться от терзающего его душу страха.
Время шло. Девушка росла, не зная ни в чем отказа, и к семнадцати годам расцвела, как майская роза. Многие парни заглядывались на нее, но никто не решался связать свою судьбу с «Мертвячкой», только так ее в слободе за глаза и звали. Уж Трифон Иванович и на приданое не поскупился: две тыщи рублей, шутка ли?! Да желающих все не находилось. Эта невостребованность тяготила и саму Дарьюшку. С детства она вынуждена была восполнять отсутствие друзей чтением книг, и ее сердце переполнялось желанием вырваться из опостывшей слободы и собственными глазами увидеть все те чудеса, о которых она узнала из книжек. Как и отец, верным шагом к осуществлению своей мечты она считала свое удачное замужество. Поэтому, когда неожиданно для всех, в их доме все же появились сваты, и Трифон Иванович, и Дарьюшка, не колеблясь ни минуты, дали свое согласились.
Это замужество еще больше настроило слободчан против Дарьюшки, вернее их женскую незамужнюю часть. Ведь сколько в округе невест, а такой жених завидный достался этой с…ке. Дарьюшкиным мужем стал человек достойный, интеллигентный – земской врач Корней Николаевич Опалов. Корней Николаевич слыл человеком образованным, можно даже сказать, ученым. Поэтому, в силу своей учености, его так и тянуло ко всему загадочному и необычному. Прослышав как-то раз от знакомых, что в Васильевской слободе проживает девушка, которую все считают восставшей из мертвых, он тут же помчался туда собственными глазами взглянуть на это «чудо». Ну, а увидев ее юную красу и впечатлившись удивительным, завораживающим взглядом ее прекрасных глаз, от которого пробирала дрожь, он тут же решил, что только такая удивительная женщина должна стать его женой. Не смутила Корнея Николаевича ни дурная слава, тянущаяся за предполагаемой невестой, ни существенная разница в возрасте (жених всего то на год был младше своего будущего тестя). Браку, который в окружении врача иначе как мезальянсом и не считали, суждено было случиться.
В самом радостном настроении готовилась Дарьюшка к предстоящей свадьбе, даже не подозревая, к какой череде трагедий она положит начало.
На следующее же утро после брачной ночи (которая, к слову сказать, ничего кроме разочарования Дарьюшке не принесла) в ее новый дом пришла страшная весть. Напившийся накануне на свадебном пиру Трифон до смерти забил свою жену. Вся ненависть к супруге и дочери все эти годы подпитываемая страхом, в одно мгновение выплеснулась наружу, обрушившись градом ударов на несчастную женщину. Он изуродовал ее так, что пришлось хоронить Авдотью Прохоровну в закрытом гробу. Что не могло не радовать, так то, что Трифон пережил свою жертву ненамного. Четыре дня он пугал тюремщиков рассказами о том, что по ночам к нему в камеру является его мертвая дочь и обещает в отместку за мать выпить всю его кровь до последней капли. На пятый день при обходе был обнаружен труп Ручкина с размозженной головой. Следы крови были на всех каменных стенах камеры на высоте человеческого роста. Так как камера была одиночной, то об убийстве не могло быть и речи. По всей видимости, раскаявшийся Трифон лишил себя жизни, ударяясь лбом о камни. Страшная, но вполне справедливая смерть, хотя и ее многие в слободе склонны были приписать на счет Дарьи, мол, явилась в бестелесном виде папаше да и лишила его жизни.
На саму Дарьюшку эта трагедия оказала очень сильное впечатление. Судьба отца ей была безразлична, маму, конечно, очень жаль, хотя девушка так до конца и не смогла простить ей того избиения. Пережив двойную утрату, девушка очень часто стала думать о смерти. О том, какой смерть может быть милосердной (мать она освободила от ига отца, а последнего – от угрызений совести) и в тоже время – жестокой. Она неоднократно представляла себе подробности гибели родителей. Что чувствует человек, зная, что вот-вот должен умереть? Каково это – лишить жизни другого человека? Смотреть ему в глаза и видеть, как душа покидает его бренное тело. Что находится по ту сторону земного существования? Подобные мысли не лучшим образом влияли на психику молодой женщины. Она часто просила мужа взять ее с собой в больницу, где с болезненным интересом всматривалась в бледные лица смертельно больных. Сам Корней Николаевич не замечал происходящих с супругой метаморфоз. И вообще многие моменты их совместной жизни проходили мимо вечнозанятого эскулапа. Он не видел, как отчаянно тоскует его Дарьюшка. Дома, при маменьке с папенькой, она хоть по хозяйству хлопотала, да иногда отцу в магазине помогала. Здесь же прислуга начинала на нее коситься, стоило Дарьюшке взяться за тряпку; кухарка и на порог кухни не пускала. Из всех развлечений – только походы по магазинам. Но и тут ее ждало разочарование – супруг оказался крайне прижимистым. Полученные в наследство и вырученные от продажи родительского дома деньги он сразу же положил в банк, благополучно «забыв» при этом объяснить супруге, что это ее личные средства и как она ими при желании может распорядиться. С мечтами о путешествиях также пришлось распрощаться. Никуда, кроме как на приемы к знакомым Корнея Николаевича, они не выезжали. А при малейшем намеке супруги о желании посмотреть мир, он тут же ссылался на свою занятость в больнице и невозможность отказаться от частной практики – мол, его состоятельные клиенты не поймут, если во время приступа их болезни доктор окажется где-то на морях. Корнея Николаевича искренне удивляло недовольство молодой жены подобным образом жизни. Ведь он так для нее старается, регулярно выводит ее в свет, знакомит со своими друзьями и их женами. Что еще нужно? Ему и невдомек было, что Дарьюшка всем сердцем возненавидела эти приемы, на которых чувствовала себя изгоем. Ей порядком поднадоели оценивающие и сладострастные взгляды мужчин и откровенно пренебрежительные – женщин. Стоило ей появиться в их обществе, как это вызывало среди присутствующих волну пересудов. Но это за спиной, в лицо же, а в особенности в присутствии Корнея Николаевича, никто не осмеливался высказать всеобщее недовольство появлением в их «высокосветском» обществе такой безграмотной и скучной личности, как Дарья Трифоновна. «Облагоденствовав» жену доктора несколькими дежурными фразами, дамы обычно поворачивались к ней спиной и в течение всего вечера делали вид, что не замечают ее присутствия. Все что в подобной ситуации оставалось делать – это отыскать уголок поукромнее и, приняв в нем как можно более непринужденную позу, напустить на себя отрешенный вид. Со временем, подобная тактика оказалась очень даже выигрышной. Не обращая внимания на странную провинциалку, в ее присутствии велось много интересных бесед. Дарьюшке ничего не оставалось, как прислушиваться к ним, запоминать важные факты и делать некоторые умозаключения. Из обрывков разговоров вырисовывались характеры и привычки многих из присутствующих. Дарьюшке мимо воли открывались семейные секреты, сердечные привязанности и даже финансовые тайны мужниного окружения. Обладая живым умом, отменной памятью и немалой долей честолюбия, Дарьюшка в скором времени поняла, каким образом ей удастся занять достойное место в этом обществе. Нужно было только дождаться подходящего момента, и он, в конце-концов, настал. О, этот вечер она запомнила надолго – это был ее триумф, ее восхождением на пьедестал, который не только сравнял, но и возвысил ее над теми, кто еще совсем недавно считал ее человеком «низшего сорта». Случилось это на дне рождения жены отставного генерал-майора армии его величества, человека весьма уважаемого и почитаемого в здешнем обществе. Супруга его Клавдия Никифоровна слыла образцом вкуса и имела неоспоримое влияние на местных матрон. И она сама, и муж ее души не чаяли в единственной дочери Катеньке, девице на выданье, не слишком привлекательной, зато доброты необычайной. Пожалуй, что она единственная в этом «гадюшнике», кто искренне симпатизировал Дарьюшке. В тот вечер она выглядела особенно взволнованной, что делало ее невзрачное личико даже миловидным. Для всех причина подобной метаморфозы с Катюшей была неразрешимой загадкой. Для всех, но не для Дарьюшки, которой доподлинно было известно, что этим вечером будет объявлено о помолвке Катеньки и молодым графом Варшавским. О нежных чувствах девушки к этому статному красавцу было известно всем, кто был близок с семейством генерал-майора, но то, что граф отвечает на них взаимностью! Вот это будет действительно сюрприз! Но еще больший сюрприз ожидает генерала в будущем, когда окажется, что кроме титула и бесконечной череды кредиторов, его зять ничем больше не владеет и очень надеется поправить свои дела за счет кармана будущего тестя. Своими планами без пяти минут жених поделился со своими закадычными друзьями как-то вечером на приеме у княгини Крыжановской. Молодые люди вели этот прелюбопытнейший разговор неподалеку от беседки, в которой скрывалась от недобрых взглядов Дарьюшка. Сейчас она с сожалением смотрела на раскрасневшуюся от возбуждения Катюшу, которая бросала украдкой нежные взгляды на расчетливого графа. Бедная девочка! Какое ее ждет разочарование в семейной жизни! Если бы она могла как-то помещать этому браку, если бы предупредить Катеньку, удержать ее от опрометчивого шага. Но кто станет слушать простолюдинку, которую терпят только из уважения к ее мужу? Пока Дарьюшка предавалась этим грустным размышлениям, ее внимание было привлечено странным поведением горничной в соседней комнате. Ее отражение в стеклянной витрине массивного буфета было хорошо видно из-за кадки с пальмой, за которой на низком пуфике расположилась Дарьюшка. Мужчины после праздничного обеда по традиции переместились в библиотеку, а дамы коротали время за пересудами и чашечкой кофе. Отсутствия Дарьюшки за общим столом, а вернее ее присутствия в дальнем углу комнаты никто не замечал (или делали вид, что не замечают), а девушка все не решалась покинуть своего убежища и попасть под пристальное внимание старых сплетниц. А горничная, между тем, вела себя действительно странно. Сперва она подняла что-то очень маленькое с пола, украдкой оглянулась по сторонам, бросила быстрый взгляд на открытую дверь в комнату, где проходил прием. Никого не заметив, она поднесла свою находку к лицу. В руке у нее блеснуло нечто красное, что она тут же спрятала за пазуху. Что же это могло быть? Красное, блестящее… Уж не рубиновая ли брошь госпожи Старковой, которой она так кичилась, одевая на все приемы, и не особенно задумываясь подходит ли это украшение к ее наряду или нет? Дарьюшка выглянула из-за кадки и отыскала взглядом Старкову. Как она и предполагала броши на той не было, а сама хозяйка не обратила ни малейшего внимание на пропажу семейной реликвии. Дальнейшие события навсегда перевернули жизнь Дарьюшки. Подчиняясь спонтанному порыву, она решительно направилась к оживленно беседующим дамам. Ее появление вызвало кислые улыбки на высокомерных лицах. Всем своим видом старые грымзы давали понять девушке, что ее приход стал неприятным концом их хорошего настроения. И только Клавдия Никифоровна, вынужденная придерживаться статуса гостеприимной хозяйки, с деланной приветливостью предложила ей место рядом с собой чашечку уже остывшего кофе. С отвращением сделав несколько глотков, Дарьюшка неожиданно для всех изрекла:
- Поразительно, как этот замечательный напиток способен предсказать судьбу испившего его.
При этих словах возмущенные дамы гневно переглянулись – какая неслыханная наглость! Эта плебейка не только посмела прервать их увлекательнейшую беседу об отношениях вдовы губернского секретаря и головы земской управы, но и осмелилась открыть рот, когда ее об этом никто не просил. Умница Катенька постаралась разрядить до предела накалившуюся обстановку.
- А вы умеете гадать на кофейной гуще? Это так занимательно. Как-то я пыталась таким образом узнать о своем будущем, но никаких знаков в этой черной жиже мне не открылось. Должно быть, мне не хватает воображения.
- А я вообще в гадания не верю, - безапелляционно заявила Клавдия Никифоровна и, чтобы окончательно указать нахалке на ее место, добавила, - эти предрассудки – удел невежественных крестьян, способных поверить, что их судьба написана на картах или на руке. Я всегда говорила и не устану повторять, что все в пуках Божьих, и никому из смертных не дано знать о его замыслах. Подруги хозяйки одобрительно зашумели, но Дарьюшка не собиралась идти на попятную.
- Возможно, вы и правы, и к подобному времяпровождению следует отнестись как к невинной забаве, но иногда совпадения знаков в гуще и дальнейшими событиями бывают просто поразительные. Ведь доподлинно известно, что незадолго до своей кончины, императрица увидела в своей чашке жуткий оскал разъяренного пса, а ведь черная собака – это предвестник смерти.
Наконец-то в глазах фурий мелькнуло нечто, напоминающее интерес. А Катенька с непосредственностью ребенка протянула Дарьюшке свою чашку.
- Ну же, душенька, взгляните на мою. Надеюсь в ней вы не увидите предзнаменования моей гибели.
- Брось, Катрин, - дернула ее за рукав подруга. – А что, если эта…дамочка сообщит тебе что-то дурное? Будешь потом мучаться всю ночь.
Катенька на это лишь досадливо повела плечиком и с ласковой улыбкой взглянула на Дарьюшку.
- Смелее! Меня просто распирает от любопытства.
Судя по выражению лиц окружающих, в своих чувствах девушка была не одинока. Дарьюшка отметила, что некоторые дамы подались вперед, чтобы лучше видеть, а одна даже в волнении облизала губы. С невозмутимым видом девушка перевернула катенькину чашку и с задумчивым видом уставилась на полученную горку. Никаких знаков не было и в помине, но это не помешало ей глубокомысленно произнести:
- Как интересно! Я вижу кольца, что говорит о скором замужестве. Осмелюсь предположить, что в скором времени в вашем доме появятся сваты.
Девушка от этих слов вспыхнула, словно маков цвет, а Дарьюшка тем временем продолжала:
- Да вот что-то большее кольцо никак надколото! – она сделала вид, что сосредоточенно рассматривает кофейную гущу, на лице Дарьюшки появилась печать озабоченности. Она с состраданием взглянула на притихшую Катеньку.
- Не хороший жених, с изъяном. Прежде чем ответ дать, все хорошенько нужно об этом человеке разузнать. Особенно важно выяснить, способен ли он содержать семью.
- Что за глупости! – Катенька чуть не плакала. – Разве это в браке важно? Главное – любовь!
- Эх, молодость, молодость, - оборвала ее маменька. – Неужели вы это все рассмотрели в этой мешанине?
Она кивнула на блюдце с кофейной гущей. На ее холеном лице высокомерие сменилось легкой тревогой. Что бы не говорила Клавдия Никифоровна, а в душе она, также как и большинство россиян, была человеком суеверным. Предсказание Дарьюшки произвело на нее глубокое впечатление. А если к этому еще и припомнить, какие слухи ходили о жене доктора, о ее связи с потусторонним миром, то, пожалуй, к словам этой девицы стоило прислушаться. Она протянула Дарьюшке свою чашку.
- А что вы скажете о моем будущем? – расшумевшиеся было дамы снова притихли. Это развлечение многим пришлось по вкусу, а некоторые из них даже стали сосредоточенно изучать содержимое собственных чашек, в надежде разглядеть там хоть какие-нибудь знаки.
- У вас впереди большое разочарование и ссора с близким человеком, - такой ответ был вполне очевиден, если представить Катенькину реакцию на разрыв ее помолвки с графом.
- Нельзя ли поточнее?- потребовала хозяйка приема, но была прервана своей близкой подругой.
- Имей совесть, Клава! Нам всем тоже хочется, чтобы Дарья Трифоновна нам погадала! – и, повернувшись к Дарьюшке, попросила. – Ну же, душенька, уважьте.
- Да! Да! Погадайте и нам, - неслось со всех сторон, а с десяток рук протягивало девушке грязные чашки.
- Ну, если вам это доставит удовольствие, то извольте, - улыбнулась Дарьюшка, поняв, что ее миг славы настал и нужно использовать его на всю катушку. С упоением она сочиняла предсказания, стараясь быть разнообразной и в то же время, как можно более соответствовать действительности. Так, например, майорше Зубковской, она предсказала скорую утрату и слезы. То, что майор давно и неизлечимо болен, ей по большому секрету как-то рассказал муж, предупредив, что свою болезнь майор от родных скрывает, не желая их расстраивать прежде времени. Корней Николаевич даже предположил, что его пациенту осталось меньше двух месяцев, так что Дарьюшкино предсказания можно считать вполне пророческим. Когда же очередь дошла до Старковой, то Дарьюшка была, как говорится в ударе. Сообщив той о скором приезде какого то долгожданного гостя (приближалось время зимних каникул и было бы странным если бы сын Старковой, обучающийся в Петербурге на адвоката, не захотел бы проведать родителей), Дарьюшка объявила, что госпожу Старкову ждет удар из-за крупной пропажи.
- Пропажи? – засуетилась Старкова. – Какой пропажи?
- Подробностей я не вижу, - Дарьюшка нахмурила брови, изучая дно чашки, - но кажется это какое-то украшение. Очень…
Дарьюшка не успела закончить фразу, а ее уже прервал громкий вопль Старковой. Глядя на свою необъятную грудь, обтянутую лиловым муаром, она верещала так, словно узрела в декольте змею.
На шум примчались мужчины, и им пришлось объяснять, что вследствие Дарьюшкиных гаданий госпожа Старкова обнаружила пропажу своей драгоценной броши. В комнате поднялся невообразимый шум, который тут же прекратился стоило Дарьюшке произнести:
- Если хотите, я могу попытаться выяснить, где сейчас находится украшение.
- Хочу ли я этого? – всхлипывала Старкова. – Да я руку готова отдать, чтобы узнать, где мое сокровище. Дарьюшка подошла к Старковой, пристально посмотрела ей в глаза, затем положила руку на то место, где еще совсем недавно переливалась рубиновым цветом милая «безделушка» (прим этом она с отвращением отметила, что грудь Старковой очень уж напоминает студень).
- Вижу! Вижу девушку. Высокую, стройную, с длинной косой с вплетенной синей лентой… Белый передник…Когда волнуется, накручивает волосы на ухо…
- Варька! – ахнула Клавдия Никифоровна и устремилась вон из комнаты. – Ну, я этой чертовке задам!
Через десять минут брошь была возвращена ее, прослезившейся от счастья, владелице, а Дарьюшку весь оставшийся вечер осыпали комплиментами и уделяли столько внимания, на сколько могла рассчитывать только особа царских кровей. Девушка с удовлетворением отметила, что после инцидента с брошью, хозяева уединились куда-то с графом Варшавским, а когда вернулись, вид у молодого человека был немного растерянный, у Катеньки покраснели от слез глаза, зато супруги были настроены весьма решительно. О помолвке в этот вечер так никто и не узнал, чему Дарьюшка несказанно обрадовалась – из этого следовало, что к словам ее отнеслись серьезно и милочка-Катенька не достанется расчетливому проходимцу. Что же касается горничной, которую наверняка обвинили в краже, то ее судьба мало волновала новоиспеченную прорицательницу. Для себя она уяснила один немаловажный факт – на пути к поставленной цели иногда придется пройтись по чьим-то головам. Это неизбежно, и переживать из-за обычной прислуги, значит проявить слабину, а это недопустимо в мире, где выживает сильнейший. Дарьюшка нашла свое место под солнцем, и выбить ее оттуда вряд ли кому-то удастся.
…Теперь Дарьюшка стала желанной гостьей в самых именитых домах города N. Приглашения на чашечку чая сыпались на нее словно из рога изобилия. И хотя она понимала, что за ними стоит лишь желание удовлетворить свое любопытство, она принимала эти приглашения с большой охотой. Очень скоро Дарьюшка стала весьма популярной особой. Стало модным, прежде чем принять какое-либо серьезное решение, сперва посоветоваться с ней. В разговорах все чаще мелькали фразы «Опалова на это говорит…», «Опалова предупредила…», «…надо бы сходить к Опаловой». Ее влияние в свете росло с каждым днем, что не могло не радовать бывшую слобожанку. Единственным, кто был недоволен столь стремительным возвышением девушки, был ее собственный муж. Корнея Николаевича неприятно удивляли те перемены, которые происходили с его супругой. Из тихой, кроткой девушки она превращалась в высокомерную, излишне амбициозную, жадную до внимания даму. Между ними все чаще вспыхивали ссоры. Опалова коробило от намеков друзей на все более растущие аппетиты его жены. Однажды начав брать плату за свои «сеансы», Дарьюшка, не стесняясь, повышала расценки чуть ли не каждую неделю, и это ощутимо било по карманам мужей ее клиенток. Они возмущались, но ничего поделать не могли – самозванка крепко вошла в сознание их супружниц, действуя на них как наркотик. Терпение Корнея Николаевича лопнуло, когда его «дражайшая половина» надумала заняться целительством. Сразу же после того как ему пришлось срочно промывать желудок учителю истории местной гимназии, получившему сильнейшее отравление после приема «чудодейственной» микстуры от бессонницы, навязанной ему Дарьюшкой на очередном сеансе, Опалов поставил жену перед выбором – либо она прекращает свою сомнительную деятельность, либо их жизненные пути расходятся. Девушка пребывала в смятении. Как не крути, а вольготной жизни наступал конец. Даже, если она выберет второй вариант, двери приличных домов захлопнутся перед разведенкой. Ее, с таким трудом возведенный пьедестал, рушился на глазах, и виновным в этом, как искренне считала Дарьюшка, был только Корней Николаевич. Поэтому решение избавиться от ненавистного супруга далось ей очень легко, и уже через неделю она старательно вживалась в новую для нее роль безутешной вдовы. Весь город был шокирован наглым и безжалостным убийством столь уважаемого человека, как доктор Опалов. Грабители напали на него поздним вечером возле самого дома и ударом топора размозжили ему череп. Никому и в голову не могло прийти, что это страшное злодеяние – дело рук хрупкой женщины, так громко рыдающей на могиле убиенного. Также, никто и не догадывался, что вместе с мужем Дарьюшка избавилась от мучавшего ее острого желания вблизи узреть, как жизнь покидает бренное тело. Вот также, наверное, угасал взгляд ее матери, и также, должно быть, судорожно царапали землю пальцы отца в смертельной агонии. Затаив дыхание, она с жадностью наблюдала за последними мгновениями жизни того, с кем она связала себя перед Богом. Ни капли жалости, только болезненное любопытство, которое, наконец-то, было удовлетворено, пусть и такой страшной ценой.
Выждав приличный для траура срок, Дарьюшка съехала со старой квартиры и обосновалась в центре города, заняв два этажа добротного каменного здания, находящегося неподалеку от губернаторской резиденции. Переделав одну из комнат под гадальный салон, Дарьюшка ознаменовала начало новой жизни тем, что взяла себе непривычный для русского уха псевдоним – мадам Мелюсина. Все чего она хотела от жизни, девушка добилась. Она была богата, независима, уважаема, не обремененная семейными заботами. Казалось бы, живи да радуйся, ан нет. Затосковала Мелюсина, захандрила. А причиной стал тот самый Голос. Появился он сразу же после того, как девушка обосновалась в новом доме, и с тех пор не оставлял ее в покое. Был он как две капли воды схож с голосом покойного мужа, и вещал от его имени, но Мелюсина с ужасом понимала, что к самому усопшему он не имеет никакого отношения. Скорее это был голос ее совести, и более всего на свете ему нравилось изводить девушку. Именно из-за него Мелюсина пристрастилась к наркотикам, и именно он заставил ее связаться с Эвелиной и запустить эту адскую машину по истреблению людей.