ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
Врачу – исцелися сам.
11 сентября.
Он лежал на моём операционном столе. Я смотрел на него огрубнувшими от страха глазами. Во мне боролись жалость и страх. Жалость к этому несчастному – и страх перед важными лицами, приказавшими убить его, залечить до смерти… Кто были эти люди – я не знаю. Ясно одно: они могут убрать любого, кого ни захотят. Наверно, им нужна моя безупречная репутация, чтобы скрыть сие дельце… Никто не смог бы подумать, что я могу убить депутата, привезённого в больницу с места покушения. Никто… Но я сделал это.
Раны Родионова были тяжелы, да. Три огнестрельных, одно в голову… Но я бы его смог спасти, если б постарался, – и не таких с того света вытягивал… Но нет. Один такой укольчик, вроде бы в забытьи, сквозь сон сделанный, – и окончился человек. Всё просто. Я – врач, и я – убийца. Хотя никто вроде и не подозревает… Вот так вот.
Сколько раз мне приходилось ампутировать людям руки, ноги, другие органы – под наркозом, разумеется! А сегодня я сам себе без наркоза ампутировал совесть. А теперь, наверно, меня изводят фантомные боли… Гадко, гадко.
13 сентября.
Я получил деньги. Что делать с ними? Принять веру Раскольникова – и благодетельствовать? Пожертвовать их больнице? Учредить медицинскую премию? Отдать церкви? Не знаю… Я не могу ими распоряжаться сам. Не могу. Сижу себе в своей комнате, один, без света, тупо уставившись в экран телевизора, и пью водку… Раньше я никогда так не надирался. Похоже, я самым примитивным образом сопьюсь на эти деньги, и никакой пользы от них никому не будет… Веселенькая ситуация!
17 сентября.
Сегодня вышел на работу – в первый раз после той операции. В академии я на хорошем счету, мой загул – недельный, основательный – многих удивил, а кое-кого насмешил... Впрочем, причин загула никто не знает. В любом случае я должен спастись работой– работой, работой, работой! Трудиться, слепнуть, стареть за работой, отдавать всего себя Делу, и жить, и жить, и жить, и не думать о том, что произошло, черт возьми!...
Сегодня как раз был экзамен. Мой любимый ученик, Пашка Остриков, – тощенький такой, упрямый парнишка, – много раз пытался заговорить со мной. Я только огрызался – не до тебя мне!... Остриков гордился дружбой со мной. Да, в башкой парняга. Никто не сомневался, что он когда-то займет мое место на кафедре, а может, и в больнице… Скажите вы мне, люди дорогие, зачем ему это нужно? Обычный врач в сельской клинике вылечит больше людей, чем я, оперировавший только тяжелобольных… Пошел бы он в колледж в своей деревне Замираловке или как ее тем, стал бы там терапевтом – больший бы толк вышел, чем в элитной столичной больнице!...
В общем, я завалил его на экзамене. Придираться к своей жертве, как я, наверное, не смогли бы и инквизиторы… Остриков сражался, как мог, но я был сильнее. «Борис Александрович, за что?»– взмолился он, когда я расписался в его зачетке. Мне казалось, что даже залысины его, – он в двадцать пять уже лысеть начал, – как-то виновато на меня смотрели… Странный он человек. Лицо большое, кости широкие, глаза выпуклые, неподвижные – из мерзлоты будто.
Я с милой улыбкой (удивительно, как я мог тогда улыбаться!) объяснил ему, что обычный участковый врач приносит больше пользы, чем премированный… Я сказал, что желаю ему только добра. Во всякой гордости черту много радости, как народ говорит…Так тебе! Но с какой ненавистью он смотрел на меня, уходя из экзаменационного кабинета!... Глаза его были холодные, неживые, как мокрая резина…
25 сентября.
До меня доходят дурные слухи. Остриков, которого я с почётом выгнал из академии, бушует по кабакам, хулиганит вовсю. Его уже несколько раз арестовывали… Разве я хотел этого? Мне надо было, чтобы он не повторил моих ошибок, а не чтобы он забухал!… Но он в кабаке спивается так же, как я в своей пустой квартире. Я пустил его по своему пути… Я страшен, да. Смешные люди страшнее прочих… Я жесток: я сломал жизнь человеку…. Но при этом ещё и высокомерен: обидчик всегда слабее обиженного. Считать себя сильным – это такая чушь… Для меня, по крайней мере.
26 сентября.
Да, я преступник. Если бы я был порядочным человеком, я бы не хотел спасать людей, не пошел бы в медицину… Желание кого-то спасать – уже болезнь. Врачу – исцелися сам!
Но ведь в убийстве Родионова виновны бандюки, те, кто заставил меня убить! Мне просто выхода не дали! Да, бывает такое: преступника не наказывают, потому что среда виновата. Только интересно, почему героя награждают за подвиги, если его вдохновила та самая среда?
Я ненавижу тех, кто сделал меня убийцей. Но мы ненавидим наших врагов за наши же недостатки! Кто из нас не смог бы убить? Да любой! Трудность тут только одна, в том, что физически это сложно оченно. Да в наказании ещё… Если бы мы могли убивать врагов легко, анонимно, – скажем, мыслью, – то вскоре на земле ни души бы не осталось!… Мы живем на Планете Врагов. Люди стонут, ищут друг друга среди молчания, никто их не слышит, и в пустоте тонут наши жизни… Во всем мире – пустота, тишина, равнодушие. А некоторые еще поют здесь о любви!… Любовь к ближнему – это любовь к себе. Любовь к себе – это ненависть к жизни… Бла-бла-бла. Слова, слова, слова… И когда же всё это кончится?
30 сентября.
Сегодня решил встретиться с Остриковым, попросить прощения. Я сказал бы все, – и об убийстве, и о запое моём, и об экзамене… Но, видать, слишком сильно хотел я этого, чтобы сделать. Назначил Острикову встречу, но не пришёл. Не смог.
Я бродил весь день по комнате, мысленно исповедуясь, но не посмел выйти из квартиры… А почему? Вот почему. Что такое раскаяние? Это такое любование своими пороками. Ты думаешь о них постоянно, повторяешь их, – значит, они нравятся тебе! Ты рассказываешь о них – значит, хвастаешься… Я не мог хвастаться тем, что я убийца и эгоист… Я не хотел вызывать жалость. Презрение, ненависть – что угодно, только не жалость! Чтобы Остриков взглянул на меня свысока и отпустил мне грехи? Фигушки! Никто не может простить меня. Никто! Чтобы просить, надо пережить то же, что и я. А сам я себя никогда не прощу.
3 октября
Finita la comedia! Остриков погиб в пьяной драке. Веселенькая история… На мне теперь – две смерти. Но совесть не мучает меня. Я сам её уже измучил донельзя… Вот уже битый час пытаюсь сам себе доказать, что Перцев сам наткнулся на этого забулдыгу с ножом. Сам виноват! Если бы он был сильнее, он бы понял меня, спокойненько работал себе в какой-нибудь районной больнице… Я бы помог ему. Помог бы, честно!
Да, он сам виновен… Легче всего доказать вину того, кто ни в чем не виноват. Еще легче оправдать того, чья вина велика. Само величие вины здесь – и наказание, и искупление. Я почти оправдал себя… Потому-то и виноват. Да, черт возьми, – я все-таки знаю, что погубил Острикова! Я отсек у себя чувство вины, как вырезают аппендикс, – бесполезный рудимент, больной отросток, пустячок такой, – но умираю от кровотечения. Не было у меня наркоза… Обычный наркоз от этого – загул, но от передозировки его и подохнуть можно.. Не знаю, как быть… Не знаю…
8 октября
Я уволился с работы. Вот так сюрприз для академии! Мой зам Раздувайло долго щурил свои поросячьи глазки, вглядываясь в меня: непонятно ему, с какого панталыку я это сделал! Ещё бы: слухи о смерти Острикова до него не дошли, меня еще хотели на премию выдвигать… Ничего мне не надо. Ничего. Все равно больше никого не вылечу. Не смогу. Не захочу.
Кстати, не переходит ли моя депрессия в шизофрению? Страшно подумать… Каждый день я за собой смотрю – и замечаю, как схожу с ума. И хохочу над собой, и плююсь, и ничего поделать не могу… Эта штука, может быть, похуже смерти будет… А я ведь знал, что к этому придёт! Знал, на что шёл…
12 октября
Сегодня погода такая мерзкая, слякотная. Утром, едва продрав глаза после вчерашнего, увидал я на помойке – она в аккурат напротив моего окна находится – бомжару спящего. Вскочил я, набросил на себя кое-чего, выбежал к мусорке и положил всю пачку моих иудиных денег этому бомжу. Он пьяно икнул во сне, с его раскрытого рта текла слюна… Все равно он распорядится деньгами лучше меня.
Хорошо ли я сделал? Наверно. Порыв мой был настолько глуп, что мог быть правильным… А впрочем, чего тут рассуждать. Будь что будет!
13 октября
Моя квартира внушает мне ужас. Я боюсь этого компьютера, этого телевизора, этих обоев в мерзких красных цветах на дебильно-бежевом фоне, этих пошло-жёлтых штор, за которыми – грязные осенние сумерки... Не вытерпел я, сорвал эти шторы – прочь, прочь к чёртовой матери! А за окном, – да, в миг этот самый, как я выглянул, – два бомжа дрались за мои деньги. Вчерашний и новый какой-то – начальник его, что ли… Второй посильнее был. Один удар бутылкой – и бомж, которому я подарил богатство, замер, заскучал, как говорится. Грязные купюры были разбросаны среди объедков и мусора… Зло есть зло, к добру не приведёт. Как это всё скучно, противно просто… Как это богу не надоело до сих пор. Если он есть, конечно…
Сижу, смотрю куда-то. Пошевелиться больно. Противно. Как голова болит. Мозги разрываются… Сердце в груди, как поросёнок в мешке, завозилось что-то… Словно меня самого кто бутылкой ударил … Как плачут красные цветы на обоях! Они горят, похоже… Спички, спички… Они огнём плачут, эти цветы! В огонь! В огонь! Собаке – собачья смерть!
15 октября
Скоро рука откажет мне. Ожоги, полученные при пожаре, мешают писать… Быть пациентом клиники, которую ты буквально месяц назад возглавлял, – очень смешно. Врачи надеются на ремиссию. Пошляки… Я не надеюсь ни на что. Дом мой уже не отстроить. Что меня ждет? Буду медленно гнить где-нибудь в психушке или на помойке. Как я и заслужил… Всё поделом. Кстати, не в том ли кабинете меня будут оперировать, где я когда-то убил бедного Родионова?
Выписка из газетного очерка о смерти депутата городской Думы М.К.Родионова:
«Депутат М.К.Родионов был убит в результате сильного огнестрельного ранения. Смерть наступила внезапно. На операционный стол Михаил Константинович попал уже мертвым. Как мог один из наших лучших врачей Б.А. Гурганский не заметить этого и пытаться его спасти – непонятно. В любом случае его рвение внушает нам только уважение к нашим медикам, ибо в конечном счете перед Богом все живы».