СОН ВО СНЕ
Сказать про сон, что это не сон, всё равно что про не сон сказать, что это сон.
Я сидел на нарах в камере предварительного заключения. Тишина и темнота стояли вокруг меня, как пуленепробиваемые стены. В высоком тюремном окошке калёный сегмент месяца прожигал чёрное, остудистое небо, озаряя безнадежную непроглядность космоса. Со мной рядом не было никого, с кем я мог бы поговорить, раскрыть свою душу, выплеснуть хотя бы часть того, что пережил… Мрак, тишина, холод.
В голове роились мысли: как это произошло? Как случилось, что я отдан под суд? Кто мог оклеветать меня? Какие враги могли добиваться этого? Вроде у меня врагов и не было… Да, я был богат. Я только-только наследство получил. Отец, Перчиков-старший, много чего начудить в своё время успел, но я-то к этому непричастен… Ну, несколько операций на бирже провернул. Но до тех чудовищных махинаций, что мне приписывали, я не додуматься не мог!
Может, кто-то из папенькиных врагов решил наследство у меня отобрать?
Но кто?...
Судьба, наверно, такая… Иди по жизни прямо, а всё равно в яму попадёшь… Прямо сорока летает, да дома никогда не бывает.
Час за часом я бродил по камере, ворочая в голове одни и те же мысли. Три шага вперед – пять к стене – три назад… Пять к стене – три вперед – еще три назад… Без конца, без конца… Затем усталость взяла свое. Я упал на койку и захрапел.
Мне снилось, что я нахожусь в пустом помещении, темном и глухом. Из темноты доносилась невыносимая вонь. Отдалённо был слышен шорох – наверное, крысы… Что это? Ад? «Свидригайловская» такая вечность, неопрятная и вязкая? Или это какая-то новая тюрьма? Точно: в памяти начали всплывать зал суда, решетка, речи обвинителя, приговор, стук молотка… Я приговорен к заключению в «одиночке». Вот оно, моё будущее.
Судьба моя был сломана. Хруст переломленной жизни доносился до меня сквозь тишину, но я не мог найти его причину. Не было у меня и хоть сколько-то толкового утешения. Впрочем, утешения – как гипс для переломленной судьбы: они не лечат нас, а только обеззараживают… Хорошенький гипс – каменные стены! Главное – вовремя снять его… Впрочем, вряд ли это возможно.
Всем своим существом я ощущал нестерпимую жажду. Мне хотелось пить, пить, пить, словно мне два-три дня не давали воды… Но еще сильнее я хотел мести. Мести! И справедливости. Пусть изверги, упрятавшие меня сюда, получат за все сполна!... Они-то получат, такие люди долго не живут, только я об этом не узнаю. Впрочем, жажда нужнее мне, чем насыщение. Хотя бы ради глупого парадокса: если есть жажда, то где-то есть и вода…
Я зло усмехнулся. Здесь, в тюряге, я ещё философствовую! Я, плоскогрудый, тощий, немощный зэк Перчиков, – глубокий филосОф! Нелепо… Эта тяга к умствованию часто и друзей моих раздражала, и меня смешила. Но я даже вел записную книжицу, куда записывал «мудрые» мысли… Хотел издать. Смешно, конечно. Вернее, было смешным, когда я был свободен и богат. Теперь-то, в тюрьме, я от этого свихнуться могу… Судьба Сервета... Я когда-то о нем читал… Тяжело вспоминать, тяжело, как камень на груди держать… Хотя иногда полезно носить камень на сердце, чтобы самому камнем не стать.
Камень… Камень… Камень. Ничего, кроме холодных камней, вокруг. Каменный холод, каменная тишина…И сам я каменею… Ступни и икры ног уже затекли настолько, что я их не чувствую… Скоро стану камнем, как эти, из которых стена сложена… А что, если кирпичи, из которых тюрьма сложено,– это души тех, кто окаменел здесь? Ду-у-ши! Ау-у!...
Камень, камень, камень!... Не хочу! Не буду! Бороться буду! Я вскочил, бросился к стене, начал стучать в нее, орать, выковыривать камни из стены, срывая ногти… Никто не слышал меня. Хотя Сервет, Сервантес, Достоевский и прочие, наверно, где-то рядом… Одиночество уничтожает расстояния, все одиночки вместе живут в общем огромном одиночестве… Наверно, я мог бы перестукиваться с Джордано Бруно. А он бы ответил мне? Нет, наверно…
Вот и все. Все лишнее, наносное, – имя, лицо, дружба, вражда, вещи, – вырваны из моей жизни. Я один. Как Бог. У меня есть только тело, только душа, камень и воздух… Как много! Я словно стою на высокой горе, где все земное исчезает, тает в синеватой дымке внизу… и никто не видит меня… и я не вижу никого… никого, кроме Бога. Один Бог и один человек… Это уже большинство.
Ничего, кроме Жизни. Никого, кроме Бога. Вот круг, в который я заключен! Я могу странствовать по мирам, не вставая… А? Чьи это голоса? Кто-то плачет… Я? Свет какой-то… Больно, больно… Башка раскалывается… Я с ума сошел, наверно… Но это пустяки. Я – один. Я – первый в своем мире. И единственный. Я – Адам своей судьбы. Вот я усну… а когда проснусь, увижу райский сад и рядом – Еву с яблоком.
Я закрыл глаза. Под тяжестью век мерцало розовое сияние. Из него возникают лица, родные и милые лица… Они теснятся вокруг, смотрят мне в лицо с изумлением… Кто они? Откуда? Где я?...
Я открыл глаза, огляделся – и понял, что лежу на шезлонге у моря, по-видимому, где-то в тропиках. Глаза слепит, в носу точит яркое солнце. Вокруг меня – друзья, они толпятся и нервно бормочут: «Солнечный удар… Перегрелся Миха… Что делать… Это не опасно… Вот-вот, он оживает… Вот, смотри…» – шептал жене мой лучший друг, Вадим, – высокий, прямой, как жердь. Я протянул руку – дрожащую, словно платок на ветру. Жена моя, Майя, – чёрные распущенные волосы, карие глаза, каряя родинка возле губ, – взяла ее нежно. «Наконец-то ты очнулся», – сказала она…
Вот это да! Неужели и суд, и тюрьма, и вся эта философия – просто бред? Бред от перегрева на солнце? Весело… Надо будет с этим разобраться… может, написать об этом… но это потом. Потом! Сейчас я встану и пойду домой. Мой коттедж ведь рядом, вот он, на пригорке стоит.
Красивый дом, двухэтажный, только что отремонтированный. Солнце вывесило коврики на свежевыкрашенных стенах. Внутри – картины, бронза, мебель антикварная. Портрет мой на стене. Голова льва вот бронзовая – покупал недавно на аукционе… За окном – парк, прибранный, ухоженный. На столе – шампанское. Всё дышит счастьем и полнотой жизни… Но мне что-то неохота смеяться. После того, что мне приснилось, вся эта роскошь мне миражом кажется. Миражом – зыбким и ненужным. Улыбка жены, ее глаза, теплая ладонь в моей руке – всё это такое фальшивое, ненастоящее... Это – косвенность моей жизни. А сердцевина – одиночество…
Как там Фауст говорил: «Остановись, мгновение, ты прекрасно»? Зря. Если оно остановится, оно сразу станет скучным.
«Сядь… Тебе что, тяжело? Вот лекарство прими, – шепнула жена. – Уснёшь ненадолго, зато потом всё как рукой снимет…» Я согласился.
Итак, лекарство выпито. Я лежу на белоснежной постели и медленно засыпаю. Кровать плывет куда-то, летит в пространстве, словно ковер-самолет… Летит, летит… Какой-то жесткой она становится, неудобной... Что это? Я лежу на тюремных нарах! Опять?... Я что, всё время находился здесь, в предвариловке, и мне всё это снилось – ад и рай? Я проваливался изо сна в сон, из жизни в жизнь… там было всё –и слава, и позор, и богатство, и нищета, и свобода, и рабство… И всё это было одно и то же...
– Что разоспался? Вставай, Перец, иди к следователю! – раздался грубый окрик тюремщика.
Я встал и, неловко ступая на затекшую во время сна ногу, направился к выходу из камеры.
2012 г.