таинственный Грабарь
Грабари?...Дак это художники…На квартире стоят у энтих…как йих…тьфу ты, забулась…!– Соседка указала на первый дом от моря, сразу перед чебуречной у ресторана «Волна» и миролюбиво утёрла уголки рта разведенными пальцами, большим и указательным, – кажен день к морю ходют! – Она снова махнула рукой в сторону моря, – рисують тама…И чиво рисують? – И спохватилась, что, дескать, время за «дитём» бежать.
Мы с отцом остались посреди улицы одни.
Папа напряженно раздумывал о чём-то. Видимо, имя «Грабари» было ему знакомо, и он не мог вспомнить почему. Я потянула его.
–Па…паа… – Отец, не отзываясь, пошел за мной к дому. Мой отец умел молчать. А ты мучайся и догадывайся, что произошло – может, обиделся или нуждается в помощи – молчит, пока сам не расскажет причину.
Я уже видела парня, рисующего на берегу.
Отпросившись погулять, я помчалась на берег – убедиться.
Пляж в октябре бывал пуст, и только одинокие любители молчаливых прогулок изредка шуршали галькой – два или три за целый день, конечно же, они были из местных. Уж какие-такие курортники могут быть в это время года?
Парень, усевшись на огромной высохшей коряге, уже устроился с альбомом на коленях.
Худой, высокий, с носом, выдающимся от самой переносицы, смуглый то ли от загара, то ли сроду… Раньше я его видела именно здесь.
Я об этом прекрасно знала, как знала здесь каждый крупный камень, так как опустевший пляж был главным местом прогулок мне, жившей в первом ряду домов перед морем. Привычка жить под прицелом большой воды, всякий раз ведущей себя по-особому, не рождала чувства одинокости, а лишь подкрепляла стойкость, как разговор с мудрым наставником.
Правда, я поняла это много позже, безрезультатно пытаясь гулять по безлюдным улицам ночного Ростова. Все подворотни, казалось, были полны затаившихся озорников, а встречные прохожие осматривали тебя, как приценивались. Оказалось, что город высасывал силы.
Море же – питало. Но сколько же мне понадобилось лет, чтобы заполнить физическую потребность в живой, колышашейся воде, в монотонном шуме волн, в просторе для глаза – с десяток, не меньше. Я долго болела морем…
Я тихонько подошла сбоку – знала, что художники не любят активных наблюдателей.
Сколько их тут бывает летом? – в панаме, с палитрой на отлёте руки, с этюдником, воткнутым ногами прямо в мокрый песок, мастеров, макающих кисти в морскую воду, да ещё одновременно с творческим процессом загорающих и стяжающих восхищение далёкой от искусства публики – сколько?
Такой художник, спрятавшись под широкополую шляпу, обычно отмалчивался от вброшенных вопросов и, наклонив голову, смело смешивал краски, уверенно нанося пятна на лист. Этот колдовской процесс «нанесения» меня сводил с ума – где именно и какой краской нужно было прикоснуться к мокрому листу, чтобы немедленно расплывающееся пятно рано или поздно, как пазл, вставало на своё место, и появлялся пейзаж? – непонятно.
Но художник, наверное, видел заранее проступающие цветовые пятна и просто их раскрашивал. Иначе, как объяснить это молчаливое волхование на берегу, эти потусторонние взгляды сквозь и над, это медитативную одинокость в людном месте?
Уже завершая этюд, мастер отходил в сторону, переминался с ноги на ногу, изгибался в смешных позах, смотрел на лист то боковым зрением, то исподлобья или ещё как-то иначе, что-то подправлял и, что-то для себя решив, – менял лист.
Я часами могла стоять, ожидая окончания работы и, отчего-то, именно в этот момент сравнивая готовую картину с внешностью самого художника – делала удивительный вывод, что более некрасивый художник рисовал всегда лучше.
Прямо проскальзывали в голове мысли, вроде «нунадожетак красиво – а сам…»
Зеваки они и в Африке зеваки.
У парня на альбомном листе проступало нарисованное простым карандашом море.
Моё море… Линия прибоя была резко очерчена, отступающая пена легко пузырилась и откатывала мелкую гальку. Казалось, уходящая волна шипела, а поднимающийся гребень набирался молчаливых сил для обрушения тонны воды на берег. Нет, из-под карандаша не было видно мокрых обкатанных сердоликов и халцедонов, но они явственно там ощущались, утопленные в мокрый песок. Ближе, укрупняясь, на рисунке рассеивалась галька и валуны, прогретые летом и просоленные сейчас. Как он мог, этот парень, в хаосе разбросанных камней разглядеть отдельные кругляши и очертить каждый, чуть-чуть вычернив тенью его контур? Господи, сотни раз виденный, истоптанный, пролёжанный сотнями тел нынешний холодный пляж, оказался не просто красивым, но и узнаваемым, он мог быть так запросто увековечен в этом чёрно-белом рисунке – это было невероятно! Пустой пляж – стал пейзажем?
Ведь «Девятый вал» художника Айвазовского, висевший у меня на стене, являл собой законченную мысль, мольбу о возможном чуде. Мы фантазировали, глядя на эти репродукции, представляя себе счастливое спасение моряков среди бушующего моря.
Там – событие! Вопрос жизни и смерти!
А здесь – просто камни.
Но это были наши камни. Мои, родные камни.
Моё море – вот оно, бушует!
И – вот его изображение. Я узнавала и не узнавала знакомый уголок земли и воды, сличала разбросанные валуны с рисунком, и не понимала, нравится мне рисунок или нет? Даже незнакомое ревнивое чувство засвербило изнутри – он ведь мог увидеть красоту пустого пляжа, а я – нет…
Парень, резко вскидывая голову, не отрывал карандаш от листа. Наконец, отставив руку, он полюбовался рисунком и, ничего не поправляя, перевернул лист.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, он начал набрасывать контуры летнего ресторана «Волна», веранда которого выходила на пляж. Белые балясины, её ограждающие, рёбра металлических труб – основа для летних тентов – все, знакомое до боли, последовательно выходило из-под его карандаша.
Этот многострадальный ресторан, так заманчиво названный «Волна», построенный в стиле «сталинский ампир», иногда разрушался морем, особенно его веранда. Однажды сюда принёсся смерч и, разбившись о его каменные стены, разлился многотонным потоком, заполняя ресторанный зал, как аквариум. Благодаря тому, что огромные окна были открыты, вода не заполнила помещение до потолка. Люди вскочили на столы и я, прижатая к материной груди, хорошо рассмотрела не только тяжёлую люстру, но и настенную роспись: во всю внутреннюю стену этого крепкого здания рабочие и работницы, держа на руках своих розовощеких детей – как сейчас держала меня на руках мать – идут навстречу светлому будущему под руководством Ленина.
А сбоку –«рог изобилия», завораживающий меня неизвестно откуда появившимися невиданными фруктами. Внизу, под столами, плескалась прибывающая соленая морская вода.
Взрослым было страшно, женщины кричали, а мне – хорошо.
Это был он, Грабарь. Точнее, сын Грабаря – но ведь тоже художник, хотя совсем молодой. Старшеклассник, как и моя сестра.
Ни имени отца, ни его имени я не знала. Да и к чему оно мне?
Но ресторан «Волна»» на его рисунке в точности соответствовал фактическому зданию. Так и хотелось заглянуть в высокие тёмные окна ресторана на рисунке, чтобы убедиться в истинности моих предположений – есть ли там, внутри, цветной рисунок во всю стену?
Широкая веранда ресторана, к которой уже приступил молодой Грабарь, по-осеннему лишённая тента, теперь была предоставлена ветрам и дождям. Белоснежная балюстрада, окружавшая высокую веранду, разрывала бег каменных балясин широкой лестницей, утопающей в песке пляжа. Я никогда не смотрела на эту лестницу глазами художника, но всё перечисленное – закруглённые бортики перил, строй балясин, классический контур основного здания –всё выходило из-под карандаша парня.
Вот – перекладины опоры для тента. Они использовались нами как турникет и мы, словно молодые мартышки, без устали перепрыгивали c перекладины на перекладину, никакой красоты голой веранды не замечая, а тут… Красота геометрических линий!
Мальчик начал выводить над величественным зданием контуры горы Ёжик, пившей море, и одинокость места, покинутого всеми на свете людьми неясно проступила с его рисунка, схватив меня за горло и пресекая дыхание – до первой загрудинной боли…
Грабарь снова отвёл руку, молча посмотрел на готовый рисунок, что-то поправил, положил в альбом и – всё. Встал. Засунул карандаш в нагрудный карман.
Не взглянув на меня, ушёл, тихонько шурша песком.
Я видела, как он прошел по-над линией прибоя и свернул по дороге к первому дому – после чебуречной – и скрылся за оградой. Значит, ошибки нет.
Грабарь.
Я едва дождалась вечера.
Папа, я Грабаря видела! –
–Да?
– Рисовал…Море…ресторан… похоже! – я не находила слов.
– Художник, а как же иначе?… – отец пожал плечами. Он даже не сомневался, что может быть иначе.
Тем более, что именно он высмеивал самозванца прилюдно, когда нанятый сельсоветом художник долго-долго рисовал колхозницу или работницу на фасаде дома культуры – то рука короткая, то ноги свёрнуты – называя его «маляром», а его творение «мазнёй».
Соседка Грабарей, девочка-сверстница сестры, иногда приходила к нам и рассказывала о своих успехах в рисовании – она намеревалась куда-то поступать и забегала к больному Грабарю-старшему с вопросами. Эта соседка стала объектом моего самого пристального внимания.
Ну, как они живут? – спрашивала я в надежде услышать что-то тайное.
–Ой, он кашлял всю ночь напролёт. –Девочка имела в виду старшего, больного, которому показывала свои рисунки и слушала его советы.
– Что-то с лёгкими, – папа, как всегда, осмысливал проблему до конца. – Лёгкие пожёг. Реставратор!...
Глубокомысленное слово «реставратор» выводило над головой отца и сына Грабарей, как минимум нимб. Невидимый отец Грабарь отдал здоровье искусству – что может быть прекрасней и выше?
А к 23 марта, а точнее к празднику «За честь школы», традиционно проводимому на всех весенних каникулах, организовывалась ежегодная выставка детского творчества: вертящиеся мельницы, всякие электрические схемы, сшитые девочками платья и фартуки, сколоченные мальчиками табуретки, закупоренные соленья – чего только не показывали ученики единственной в поселке школы №17.
А молодой Грабарь выставил свои рисунки.
Я не могла от них отойти – ноги окаменели...
Они приклеивали меня, как мёд затягивает муху. Кроме известных мне пейзажей пляжа и ресторана «Волна», он выставил рисунки памятника самому Архипу Осипову в виде огромного ажурного чугунного Креста, рисунки окрестных гор, наброски знакомых улиц – эти рисунки меня сразили наповал.
Как?
Как он мог твёрдой рукой нанести четкую линию в точном месте?
Ладно, он видит проступивший рисунок на листе – у меня так тоже бывает.
Но каким образом шуршание и черная линия карандаша не отвлекает его от увиденной проступившей картины? Грабарь – гений, – с тоской подытожила я и вздохнула.
Куда они делись, эти Грабари, я не знаю. Но много лет спустя я прочитала об Игоре Эммануиловиче Грабаре – всемирно известном академике и реставраторе, музейщике, просветителе, орденоносце и Лауреате Ленинской премии.
Кто были эти отец и сын с такой фамилией – он ли, дети его, родственники? Бог его знает.
Но спустя пару десятилетий, когда я жила в Ростове-на-Дону, промелькнуло сообщение о трагической кончине отца и сына Грабарей. Поползли слухи, что под ногами этих двух ростовский реставраторов обрушился балкон старинного дома, когда они вышли подышать.
Это стало моей личной драмой.
В погибшем сыне Грабаре я видела мальчика, смело, резко и талантливо рисующего моё море, мои камни, мой ажурный Крест – моё детство.
Я с пристрастием узнавала и узнала, что слово «Грабарь» означает название древнего армянского языка. Не знаю, связано ли это, но мой единственный крестник оказался армянином и он заканчивает художественную школу.