Реквием по герою

       

                «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из
                Персии, умер. Это известие меня очень
                обрадовало: оно давало мне  право  печатать
                эти  записки,  и  я воспользовался случаем
                поставить имя над чужим произведением».
                М. Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени»


       Предисловие не всегда лучшее начало повествования. Нередко оно обманывает читателя и ставит автора в неловкое положение. Герои и сюжет выходят не такими, как было обещано, а о заявленной цели сочинения судить можно с большим трудом. Но по самой глубокой сути дело не в этом. Чаще всего предисловий вообще не читают, полагая себя умнее автора. Причин тому несколько, но главных, пожалуй, две. С некоторых пор читатель занял по отношению к автору главенствующую позицию. Сочинение ценится не по таланту сочинителя, а по тиражу, которым оно раскупается в магазинах. И второе: массив изданной литературы столь огромен, что читатель всегда может сказать, что об этом уже писали, нового в книге ничего нет, а потому и читать её не стоит, разве только полюбопытствовать, чем таким невиданным сочинитель в этот раз попробовал удивить искушённую публику. 

       Некогда считалось, что публика молода и простодушна и не открывает предисловий, поскольку ей недоступны смысл басни без конечного нравоучения, а также шутка и ирония автора по отношению к герою. Но с тех пор всё изменилось, можно даже сказать, что перевернулось с ног на голову. Басня, шутка и ирония канули в литературную Лету, а на берегу остались чучела, украшенные фальшивыми драгоценностями и размалёванные броским гримом. Они заняли место живых героев, пусть отрицательных, сомневающихся и противоречивых, но настоящих, и теперь командуют всеобщим парадом. На смену живому пришли мертвецы. Читатель стал пугающе разборчив. Не по опыту прочитанных книг, а по тому, что ему наговорили газеты или заносчивые кабинетные умники. Дескать, они знают, почему сочинитель сзывает на страницы своих произведений весёлых покойников и понимают-таки, зачем живое подменяется мертвечиной. Большинство наслаждается подобным уродливым превращением, потому что судить о том, чего нет, что утратило кровь и дыхание, сердцебиение и работу души, не надо. То есть ничто не требует для своей оценки ничего. Это безнравственно, но очень удобно.   

       Если раньше имело смысл спорить о нравственности и целеполагании героя, то ныне можно только обсуждать его похожесть на некий утраченный во времени живой прообраз и прикидывать стоимость этого андроида на книжной ярмарке фэнтези и кибер-панка.

       Но если мы всё-таки захотим всмотреться в реальность? Как быть с тем, что пришло, и как вернуть то, что было?

       Задача неразрешимая. Что касается прошедшего, то оно для нас двусмысленно ясно. С одной стороны мы переживали за героев произведений, гордились ими, старались быть похожими на них и жить так же ярко и гордо. Но многих героев мы не любили, считали их фальшивыми и выдуманными. Вслух об этом не говорили, но думали именно так.  Мы не понимали, как одновременно могут жить в нашем мире герои блестящие и ложные. Иногда приходила мысль, что такими делает наш мир время, но это было страшновато. Из простого читателя листающий книгу превращался то ли в судью, то ли в прокурора, а это не всякому было под силу.

       Книга и населяющие её персонажи становились опасны. Приходилось или набираться понемногу храбрости, чтобы читать сочинение, или признавать себя трусом и забрасывать книгу подальше.

       Именно поэтому автор данного сочинения взялся за предисловие и решил призвать читателя махнуть рукой на настоящее и как бы обратиться к прошлому. Стать чуть традиционнее и консервативнее, заинтересоваться больше живым, чем искусственным, выведенным в издательских лабораториях. Пинегин похож на героя, но только лишь потому, что ему выделена главная роль в повествовании. Его черты и его характер неуловимы, пусть и кажутся поначалу зримыми и очень точными. Он бесформен во всём кроме того, что определяет его как разрушителя.   Насколько это характерно для тех, кого мы знаем по жизни, решать, конечно, вам, читателям.

       Давайте только не судить человека, а попробуем разглядеть его характерные черты и лишь после этого проявим смелость, чтобы оценить их по достоинству.

       Я отдаю себе отчёт в том, что многие громко скажут о связи моего героя с героями хорошо известными, набившими оскомину, показательными, классическими. И прекрасно. Прошу считать это типизацией явления, о котором пойдёт речь. Всё, как известно, связано со всем, и Пинегин тоже связан кровно с теми, кто был до него.
Его, как и предшественников, можно любить, презирать или стыдиться, но не надо отказывать ему в праве на существование. Он есть, и с этим ничего поделать нельзя. Попробуем разобраться в том, что такое он, и что такое мы, и станем для этого усидчивыми и терпеливыми читателями.

      Только советую не спешить со слишком очевидными ответами. К сожалению, они не всегда уместны и не очень-то приближают нас к истине. Куда денешься от того, что все мы стали так сложны и противоречивы? И бог его знает, хорошо это или плохо!




I.

ВИОРЕЛА

       Случилось так, что последние три года мне не приходилось надолго выбираться из столицы. Работа в кинокомпании «Люмьер Ракурс Плюс» требовала постоянного присутствия, да и самому мне разъезжать по городам и весям без особой надобности не хотелось. В конце концов, Земля круглая, и чем дальше уедешь, тем ближе окажешься к точке своего постоянного пребывания. Скука меня не одолевала, потому что работой своей я был доволен, искренне дружил с коллегами, со многими из них очень крепко, радовался своим удачам и вообще был счастлив. Тогда мне шёл двадцать пятый год, сил и здоровья хоть отбавляй, творческой выдумки тоже было не занимать, киносценарии, которые я писал для компании, были если не гениальными, то в большинстве своём неординарными, успешными, не ложились в стол и пользовались спросом. 

       Тем не менее, в августе 20… года я оказался в уютной гостинице на Куршской косе, чтобы отдохнуть и набраться сил перед новым проектом с одной датской киностудией. Затевался многосерийный совместный детектив о международной банде хакеров, полный замысловатых интриг, убийств, шантажа, семейных измен и политических скандалов. Я входил в группу сценаристов с двумя датчанами и одним бельгийцем. На мне были диалоги главных персонажей, поэтому требовалась свежая голова и готовность к многочасовым ночным бдениям над сиквелом. Я надеялся, что Куршская коса с её тёмно-янтарными соснами, тихим морем и свежим балтийским ветром предоставит мне две недели безмятежного ничегонеделанья. Но то, что я познакомлюсь со своим будущим героем и окажусь свидетелем разнообразных событий от несчастной любви до самоубийства юной девушки, было для меня полной неожиданностью. 

       Приехав в гостиницу, я разместился в номере на втором этаже с хорошей мебелью из карельской берёзы, телевизионной панелью во всю стену, узким и длинным балконом и огромным окном, выходившим на залив. Туристов было мало, и номера в основном пустовали. Толстые паласы в коридорах скрадывали звук шагов, лифт работал бесшумно, коридорные бегали молча, так что обстановку в целом можно было назвать безмятежной.

       Если открыть вертикальную фрамугу, то в комнату осторожно входил  далёкий плеск прибоя и аромат сосновой коры.  Других звуков и запахов не было. Дни стояли типичные для Прибалтики, с лёгким солнцем, бесконечной тенью и долгим течением времени, как будто все часы здесь тоже замедляли ход и, подчиняясь общей лени, осуществляли своё тиканье и звон в полудрёме. 

       Мне нравились эти тишина, неспешность и дремотность. Было очень похоже на то, что ты выпадал из привычной суеты, почти забывал о городе и возлежал на спине какого-то гигантского мифологического существа, спокойно и глубоко дышащего во сне. Ночью заметно холодало и шёпот моря становился ворчливым. Звёзды на небо не высыпали, зато среди облаков висела луна, похожая на перегоревший пару миллионов лет назад фонарь. Свет его был неверным и словно искусственным, дополненный аварийными невидимыми лампочками. 

       Короче говоря, обстановка была похожа на атмосферу забытой северной сказки или, скорее, на обморок и молчание не убранной полностью театральной декорации. Зрители разошлись, актёры смыли грим и разбежались по домам, рампа и софиты погасли, театр заперт на ключ, в кулисах бродят тени и дремлет бархатистая тишина. 

       Шёл третий день моего пребывания на Куршской косе. Поздним вечером я спустился в бар, взял кофе и сидел за столиком, перечитывая Агату Кристи.

       - Вы позволите?

       Я оторвался от чтения книжки и поднял голову. Передо мной стоял молодой человек приблизительно моего возраста, с короткой стрижкой, строго сведёнными бровями и необыкновенно весёлыми, радостными глазами. Он не улыбался, но ямочки на щеках и тонкие губы, уголки которых смотрели вверх, позволяли предположить, что их обладатель лёгок в общении и добродушен. Незнакомец ростом был чуть выше среднего, подтянут, строен и, очевидно, физически довольно силён. Неброский хлопчатобумажный джемпер серого цвета и джинсы   говорили, что он не пижон, но одевается со вкусом и мужской точностью. На правой руке у него были тяжёлые и, кажется, очень дорогие часы с золотым браслетом. Левой рукой он незаметно постукивал себя по бедру, словно куда-то спешил.

       «Самоуверенный, но нервный тип, - подумал я. – Интересно, что ему надо?»

       - Я не помешал?

       - Ни в коем случае. Пожалуйста, присаживайтесь.

       В баре было пусто, из маленьких динамиков над стойкой журчала тихая музыка, приглушённый свет бра с колпачками из аморантовой бумаги погружал небольшой зал в приятный глазу тёплый полумрак. Пахло чуть-чуть деревом, коньяком и дорогим кофе.

       Молодой человек подсел к столику, улыбнулся и кивнул на лежавшую передо мной книжку:

       - Любите детективы?

       - Просто бездельничаю.

       - Отпуск?

       - Вроде того. А вы, простите?

       Незнакомец улыбнулся ещё шире и виновато качнул головой:

       - Это вы извините меня за непрошенное вторжение. Максим Григорьевич Пинегин, адвокат.  Живу в Петербурге, но иногда сбегаю сюда от надоевших клиентов. А вы тоже от кого-нибудь здесь прячетесь?

       Я пожал плечами:

       - Во-первых, господин Пинегин, вас это не касается. Во-вторых, у меня тяжёлый характер, я могу не сдержаться и, простите, послать вас куда подальше. Ещё вопросы?

       Он восхищённо посмотрел на меня – и вдруг всплеснул руками и расхохотался. Глаза у него сияли от радости, сверкала белозубая улыбка, а ямочки на щеках превратились в аккуратные скульптурные впадинки.

       - Превосходно! – воскликнул адвокат. – Люблю откровенность.

       Внезапно он прекратил смеяться, склонился ко мне и признался:

       - Два года назад я защищал вашу кинокомпанию в суде. Вы меня не помните, но я вас запомнил. Вы сценарист, я был восхищён, с каким респектом о вас говорили продюсеры и режиссёры. Я не поленился и посмотрел ваше кино о взрыве на шахте и спасении шахтёров. «Кровавый уголь». Превосходная картина!

       Конечно, новый знакомый мне врал, льстил бесхитростно и  прямолинейно. Такие, как он, не запоминают имён рядовых сценаристов и в кино ходят раз в год только по просьбе своих детей, если таковые имеются. Как правило, подобных людей больше всего заботит личное существование, остальное кажется им вздорным и пустым. Они этого не скрывают, но почему-то именно поэтому многие пытаются добиться их расположения и даже дружбы.

       Люди вообще странны и охотнее верят обману, чем правде. Может быть, потому что обман не так быстро ранит сердце, как это может сделать горькая и обидная правда.

       Я молчал, и очень скоро в весёлых глазах адвоката холодным угольком блеснуло-таки сомнение, а на холёном лице появилась гримаса не то скуки, не то раздражения.  Мне хотелось проститься и уйти, но удерживало любопытство: зачем, в конце концов, я понадобился этому самовлюблённому   красавцу?

       - Ладно, - вдруг сказал Пинегин и лицо его помрачнело, а взгляд стал цепким и тяжёлым. – Вы мне не верите, и правильно. Я бы тоже не поверил первому встречному, рассыпающемуся в комплиментах. Что-то ему от меня нужно, подумал я и, скорее всего, был бы недалёк от истины. Если вы подумали так же, то вы правы.

       Адвокат обвёл взглядом пустой бар и продолжил:

       - Дело вот в чём. Я попал в дурацкую ситуацию и мне срочно нужна помощь. Увидев вас, я решил, что обращусь к вам со своей проблемой и вы меня поймёте. Во-первых, вы человек интеллигентный и вряд ли равнодушный, а во-вторых…

       Он замолчал и многозначительно прищурился. Брови его совсем съехали к переносице, а на лбу появились две продольные морщины. Так как я не проронил ни слова, Пинегин   слегка растерялся, верно ли он поступил, обратившись ко мне? Его самоуверенность таяла, как первый снег под солнцем, и он ничего не мог с этим поделать. Молчание и паузы в диалоге могут произвести на собеседника большее впечатление, чем самая горячая речь. 

       Наконец, я закрыл книжку и пощипал кончик носа, словно сосредотачиваясь и концентрируя внимание на собеседнике. Он следил за каждым моим движением и терпеливо ждал продолжения.

       - Во-вторых, - по слогам, словно пробуя фразу на вкус, медленно произнёс я и тут же переспросил. – Что во-вторых?

       Пинегин объяснил:

       - Вы писатель. Пишите для кино. Вас может заинтересовать эта история.

       - Какая история?

       - Я влюбился в необыкновенную девушку. У нас непростые взаимоотношения, но это настоящая страсть, полная безумства, ревности, ненависти и восхищения. Так плохо и так хорошо мне в жизни никогда ещё не было!

       - Ну, знаете… - я вдруг решил слегка помучить адвоката. – Для хорошего кино мало просто любви двух персонажей.  Это банально и, простите, слабо окупается. Может быть, есть ещё что-то, на что студия и продюсеры готовы будут потратить серьёзные деньги?

      Было видно, что Пинегина начинает унижать эта беседа. Он не привык к откровенности, избегал её как человек недоверчивый и как профессионал, имеющий дело с судебной казуистикой. Но сейчас он понимал, что сам затеял не очень выигрышный для себя разговор и теперь вынужден говорить «б», сказав «а». Он некоторое время размышлял, оценивая ситуацию и своё положение, потом стукнул ладонью по крышке стола и чётко произнёс:

       - Кое-что кроме любви в этой истории тоже есть.

       - Что же?

       - Меня могут убить.

       - Вы уверены?

       - Абсолютно.

       - Тогда почему бы не обратиться за помощью к полиции?

       - Потому что я не смогу объяснить причин возможного убийства. Но то, что меня хотят убить, мне известно наверняка.

       Вернувшись в свой номер, я принял душ, открыл настежь окно и лёг в постель.   С моря дул свежий ветер, и перегоревший фонарь луны окрашивал комнату волшебным, жёлто-серебристым светом. Я долго ворочался и никак не мог уснуть, возвращаясь мыслями к разговору с новым знакомым. С одной стороны, мне был понятен этот сильный, эгоистичный характер. Но одновременно с пониманием силы меня поражала слабость и зависимость этого человека от мнений и поступков совершенно посторонних ему людей.  Огонь и вода противостоят друг другу, но сегодня я видел, насколько они друг другу комфортны. Два сапога пара, говорят люди, и в этой глупости есть своя мудрость. Как могли сочетаться в одном человеке две противоположности? Может быть, именно это сочетание делало его столь привлекательным и современным. То есть кидаться с гранатой под танк и драпать от противника, бросив оружие и знамя, теперь имело одну цену. Время, что ли, стало таким, или мы сами понемногу заставили время бежать в противоположную сторону?

       «Двуликий Янус, - решил я в конце концов. – Надо будет разобраться, верит ли он во что-нибудь кроме своей двуликости».

       Итак, Максим Григорьевич Пинегин заинтересовал меня не на шутку.  Он был настолько своеобразен и в то же время так примитивно подобен многим неистребимым нашим псевдоиконам, что меня сжигало любопытство: откуда он взялся и во что может превратиться? Я решил узнать его поближе и не отталкивать случая, предложенного мне судьбой. 

       На следующее утро ровно в 10 часов я постучался в дверь номера «310». Максим Пинегин ждал меня и почти сразу впустил в свою комнату. Он был бодр, настроение у него было отличное и улыбка не сходила с аккуратного выбритого лица. Он немного нервничал и, наверное, поэтому говорил без остановки и несколько путанно. Я слушал невнимательно, потому что ждал главного, того, о чём мы договорились вчера вечером. Ожидание было вполне объяснимо. Адвокат обещал познакомить меня со своей девушкой. Воображение рисовало мне очень красивую, обаятельную, пылкую особу, которая свела с ума этого достаточно опытного и разборчивого человека. Увидеть что-то фантастически великолепное я не ожидал, но мужские фантазии в этой области всегда завышены и способны разжечь костёр даже из сырого хвороста. 

       - Надеюсь, вы не забыли наш вчерашний разговор и я могу на вас положиться?

       - Конечно. Меня заинтересовала ваша история и я охотно приму в ней участие.

       Пинегин изобразил на лице нечто вроде одобрения и пригласил меня следовать за ним. Шли мы недалеко, всего лишь до конца коридора. У номера «300» мы остановились, адвокат приложил палец к губам и тихо постучал в дверь. Скоро замок щёлкнул, но дверь не открылась. Очевидно, в номере ждали условного сигнала.

       Мой новый знакомый одобрительно шевельнул бровями, подмигнул мне и негромко сказал:

       - Виорела!  Открой, пожалуйста. Это я, Максим.

       Прошло ещё несколько секунд, опять щёлкнул замок, дверь дрогнула и мягко распахнулась. Пинегин быстро перешагнул порог номера, и я торопливо проскользнул за ним.

       Обстановка комнаты не отличалась ничем особенным, только плотно пахло дорогими японскими духами и на полированном столе стояла ваза с огромным букетом роз. Под вазой лежала маленькая ватная куколка, изображавшая девушку в длинном бежевом платье-колоколе с тонкими лямочками на плечах и круглой шапочкой на голове. Я сразу понял, что кукла нерусская и наряжена в национальный костюм. Игрушка была очень наивная и примитивная. Белое лицо с бисеринками глаз и ручки из ваты выглядели беспомощно и рядом с жирными бордовыми розами казались ещё более неживыми, чем на самом деле.

       Всех девушек на свете можно разделить на четыре типа. На праведниц, которые живут по стандартным и в целом выдуманным правилам, завистниц, изматывающих себя и всех желчными фантазиями, нытиков, решивших, что им никогда не везло в прошлом и ни за что не повезёт в будущем, и на загадочные натуры, гипнотизирующие людей подобно пламени костра или течению горной реки. Они неуловимо соблазнительны и воздействуют на мужчин как феромоны или афрозодиаки.

       Знакомая Пинегина относилась к последнему типу. Маленькая, изящная, он походила на зверька, принявшего форму женщины, но душевной энергией и плотской статью олицетворявшей то, что можно назвать самочкой. Только не в дурном, сугубо физическом, а в естественном природном смысле.   

       Адвокат представил нас друг другу:

       Она взглянула на меня своими солнечными глазами, поправила прядь клубящихся чёрных с вороным отливом волос над ушком - и, клянусь, я вздрогнул от волнения. Ей было не больше 18 лет, но взгляд, казалось, пламенел всем опытом, накопленным женской натурой со времён Евы. Мне показалось, что Виорела послала мне сигнал, касавшийся лично её и меня, хотя быть такого не могло, так как виделись мы впервые. 

       Они пылко обнялись, не обращая на меня внимания, и чувственно расцеловались. Пинегин что-то шепнул девушке, она неохотно его отпустила и села в кресло, положив ногу на ногу. Лёгкое голубое платье, подчёркивавшее смуглость её кожи и приятно возвышавшееся на небольшой груди и плотно обвивавшее узкую талию, очень шло хозяйке номера. Миловидное лицо с заострённым чувственным носиком и приподнятой к нему маленькой, но очень сочной верхней губой, было беззащитным и в то же время лукавым. Высокая шея, обнажённые руки и колени, сразу поражавшие гармоничными линиями и словно подсвеченной изнутри кожей, тонкой, предельно натянутой и при этом девственно свежей, говорили о том, что передо мной может быть и дикий, но весьма качественный цветок.  Девушка молчала, и это было молчанием глубокой воды, которое околдовывает всех, кто долго смотрит в эту неподвижную бездну.   

       Возникла странная пауза, какая бывает в присутствии двух мужчин, претендующих на внимание одной девушки. Я стоял посередине комнаты, а Пинегин описывал круги, хватаясь то за лоб, то за подбородок. Виорела покачивала ногой и переводила взгляд с меня на адвоката.   

       - Бунэ диминеаца!   

       Я вздрогнул, услышав её глубокий и сразу запоминающийся голос. Он как бы скользил по гладкой горке, быстро меняя тона и высоту звука, причём ни разу их не повторяя. Музыка не музыка, но в этом голосе было что-то красивое и притягательное.

       - Она молдаванка, - пояснил Пинегин. – Родилась под Пуркарами, одно время жила в Кишинёве, потом перебралась к нам.  По-русски говорит, но любит подурачиться.

       - Здравствуйте, - я улыбнулся девушке. – Рад познакомиться. А вот та кукла на столе – она тоже молдаванка?

       - Это Дона, моя подружка.  Мне её подарил папа, когда я уезжала из Пуркар.

       - Если не ошибаюсь, в Пуркарах делают классное вино?

       - Там вообще замечательно. Много добрых людей и красивого неба.

       Пинегин откашлялся и сказал хорошо поставленным и внушительным голосом:

       - Превосходно! Вот и познакомились. Теперь предлагаю перейти к делу.   

       Виорела послушно сложила руки на коленях, я подсел к столу, а адвокат опустился на ручку кресла, в котором сидела девушка. Он приобнял её за плечо, словно отделяя меня от них, но временно допуская к секретам. Я не сторонник таких демонстраций, но присутствие Виорелы действовало на меня в каком-то смысле нейтрализующе, и я не сказал ни слова. Я решил быть джентльменом, сосредоточился на деле, почти не смотрел на красавицу-молдаванку и внимательно слушал её кавалера. 

       Дело было несложным и, казалось бы, мало значащим. Адвокату надлежало уехать на два дня по делам, поэтому мне поручалось в это время занять Виорелу и не дать ей скучать. Приятная забота, если быть откровенным. Лишь только две детали, легко и мимоходом упомянутые Пинегиным в конце монолога, меня насторожили. Он просил девушку ни в коем случае не звонить ему на мобильный телефон, так как не хотел чекиниться и тем самым предоставлять слишком любопытным клиентам возможность отслеживать его перемещение. А меня предупредил, что в гостинице вдруг может появиться кто-нибудь, интересующийся им и Виорелой, и с ним надо быть осторожным.

       После этих уточнений мне вспомнились его вчерашние слова о сложности ситуации и возможном преступлении. То, что его отъезд был связан именно с этими обстоятельствами, я понял сразу. Адвокат планировал уладить какие-то дела, в которые не хотел вмешивать свою невесту. Возможно, это было лишним или даже опасным.

       Я молча выслушал Пинегина, не задавая вопросов и почти без эмоций на лице. Виорела внимательно смотрела на своего друга, но мне показалось, что думает она не о нём и не о двух днях разлуки, а о чём-то своём, скрытом под той самой глубокой водой, похожей на неподвижную бездну.

       Что могло свести вместе этих людей, мне было непонятно. Ясно, что яркая девушка и стильный парень были влюблены друг в друга, но я начинал подозревать, что в этом прекрасном, в общем-то, чувстве в данном случае есть какой-то изъян, что-то греховное и тревожное. Таилась в этой любви неприметная сразу ложь, которая противоположна счастью.

       Известно, что свет неотделим от тени и мир людей скреплён противоположностями. С одной стороны, они противостоят друг другу, но одновременно удерживают его от распада, подобно электронам и протонам, достраивающим целое благодаря своим разнонаправленным зарядам.

       Я вернулся к себе на второй этаж немного расклеившимся. Надо было взять себя в руки и постараться не думать о всякой чепухе. Пинегин попросил меня дать им с Виорелой проститься наедине, но обещал заглянуть ко мне через час, перед отъездом. Я позвонил дежурной по этажу и заказал крепкий кофе с коньяком и лимоном.

      Ждать мне пришлось недолго, в гостинице всё исполнялось по-европейски точно и быстро. Коридорный с лицом философа, погружённого в загадки бытия, бесшумно вошёл в номер, поставил на стол небольшой поднос, накрытый салфеткой, принял чаевые и так же бесшумно исчез. Мысли о влюблённых исчезли вслед за ним. Скоро я уже беззаботно пил кофе и слушал, как за окном шелестит ветер и бормочет море.

       Слова Пинегина не оказались формальностью. Перед отъездом он пришёл и пробыл у меня минут двадцать, пытаясь не то настроить меня серьёзно отнестись к поручению, не то, напротив, убедить меня в том, что ничего сложного в его отсутствие не случится. Я обратил внимание на то, как он легко перетасовывает значения фактов, меняет их местами, объясняя что-то, специально путает собеседника и скрытно наблюдает за тем, с какой скоростью тот запутывается. Сначала я решил, что это всего лишь неумение соблюдать логику и отключать чувства в тот момент, когда необходимы холодное сердце и трезвая голова.  Но скоро меня осенило. Это была, возможно, доминирующая черта характера, принцип жизни и отношения к ближним, модус вивенди человека, считающего победные баллы на своём личном табло и получающего удовольствие от проигрыша других людей, независимо от того, насколько они близки, до;роги или, более того, любимы! Причём эгоистом Пинегин отнюдь не был. Эгоист слишком увлечён собой, излишне горяч, суетлив и оттого одномерен. Здесь же передо мной был человек многослойный, культурный и эстетически подкованный, но очень тонко выработавший в себе умение когда надо закрывать глаза на чужие проблемы, держаться не над ситуацией, а вне её, и потому быть неуязвимым и чаще всего неуловимым. То есть слыть хорошим человеком, даже поступая заведомо дурно. Считаться верным и безотказным другом, не совершая для друзей ни одного верного и благородного поступка. Иметь кучу друзей, тайком не сдружившись ни с кем. Нравиться почти всем, но не любить никого. Короче говоря, чем дольше я слушал адвоката, тем больше понимал, что мы в его паутине, которую он и считает настоящей жизнью, а в тщательно сооружаемой им ловушке застряли все без разбору: и его клиенты, и его конкуренты, и знакомые, которые его как человека и знать не знают, и я, и Виорела.

       - Ну что, как вам моя невеста? – спросил он, закончив инструктаж.

       - Славная девушка, - сказал я. – Только непростая.

       - В каком смысле?

       - Как женщина. Лично я от таких натур с двойным или тройным дном предпочитаю держаться подальше.

       Пинегин молчал некоторое время, раздумывая над услышанным. Потом притворно вздохнул и покаянно развёл руками:

       - Что делать, я слишком сильно её люблю. Наверное, я понимаю, что вы имеете в виду, но в женщинах есть вещи, которые ослепляют и лишают разума любого мужчину.

       - Даже вас?

       Я заметил, что адвоката уколол мой вопрос. На лбу опять появились две продольные морщины, а левая рука застучала по бедру.

       - Возможно, - он произнёс это медленно и чуть агрессивно, словно готовясь начать атаку. – Я ничем не лучше других и тоже совершаю ошибки.

       - Ошибки учат нас мудрости.

       - Все ошибки?

       - Во всяком случае те, к которым нас подталкивают сложные женщины.

       Пинегин рассмеялся, но ненатурально.

       - А вы, оказывается, очень внимательный человек, - голос его становился всё проще и грубее. - И можете быть жестоким.

       - Куда мне до вас, Максим Григорьевич! Я всего лишь сценарист и только анализирую обстоятельства. А вы всё время стремитесь переделать их по своему усмотрению и выстроить под себя, - я тоже позволил себе рассмеяться и развести руками. – В теперешние обстоятельства ввязались вы, а я только свидетель вашего приключения. Вы сами меня предупредили, что оно может кончиться бедой. Скорее всего, так и будет, если вы не прислушаетесь к моим словам. Но выбор: слушать меня или ткнуть побольнее – за вами.

       - Ну, говорите, говорите!

       Я помолчал несколько секунд, стремясь раздразнить его ещё больше, и наконец сказал:

       -  Оставьте Виорелу в покое. Она не вашего поля ягода. Вас заботит игра, а её природа. Если природа ополчится на игру, последней не выжить.  Мне всё равно, что будет с вами, но мне жалко девушку, которая потратит на вас столько времени и сил.

       Пинегин еле сдерживал себя, чтобы не заорать или не съездить мне по физиономии.

       - Да успокойтесь вы, наконец, - примирительно сказал я. – Два дня с удовольствием побуду вашим слугою. Обещаю. А вам всё-таки советую не рисковать понапрасну. Живите по своим правилам, но не навязывайте их тем, кому они чужды.

       - Превосходно! Я учту ваши пожелания, - адвокат подошёл к столу и бросил на него пластиковую карточку. - Вот кредитка на расходы. Код четыре пятёрки.  На траты не скупитесь, денег хватит. И ещё. Свозите Виорелу в Калининград, а лучше в Клайпеду. Она мечтала посмотреть европейский город.

       Неожиданно мы подали друг другу руки и обменялись крепким рукопожатием.

       - Прощайте, господин адвокат.

       - Прощайте, господин писатель.

       Человек я подвижный, любящий менять обстановку, укладывать в короткие отрезки времени побольше впечатлений и по-хорошему любопытный. В данном случае всё зависело от Виорелы, но она тоже оказалась легка на подъём и нисколько не против маленького развлечения. Поэтому буквально через пару часов после отъезда Пинегина по своим делам, мы с девушкой сели в вызванное из города такси и, миновав погранпост «Куршская коса», через Ниду и Юодкранте доехали до Смильтине, сели на паром и очень скоро оказались в Клайпедском порту. Всю дорогу моя спутница молчала и смотрела по сторонам. Ей нравилось здесь, среди широкого морского пейзажа, лиловых волн, вдруг переходящих в пристани и дебаркадеры, ловко прикреплённые к береговому гранитному лбу, словно украшенному бело-золотыми мачтами и желто-зелёно-красными флагами, чугунными шишками двурогих швартовов, путаницей из толстенных канатов, цепей и висячих трапов. 

       Сам же город, аккуратный и небрежно-художественный, Виорелу не заинтересовал. Она отказалась идти в музеи, любоваться старыми часами или миниатюрными галереями Клайпедского замка, а просто бродила по улицам, заглядываясь то на какую-нибудь вывеску, то на двери и стены домов, на окна и балкончики. С удовольствием, точно научившийся недавно ходить ребёнок, постукивала каблучками туфель по булыжнику мостовой, трогала стволы маленьких городских деревьев, останавливалась возле чугунных фонарей со стеклянными пирамидальными шапками и иногда говорила:

       - Бине! – и, словно извиняясь передо мной, переводила. - Как хорошо!

       Ближе к вечеру мы оказались в Старом городе и я предложил Виореле спуститься в подвальчик-ресторан, чтобы перекусить.  Мы сели за столик у дальней стены, прикрытой охристым гобеленом, нам принесли   небольшую бутылку вина, тёплый салат из баклажанов и сладкого перца и огромное блюдо с запечённым на противне картофелем с творогом, сыром, свиными шкварками и специями. Такая запеканка называется кугелис, мажется сверху сметаной и имеет мягкий, слоёный вкус. Бывая в Прибалтике, я частенько наслаждался этим литовским кулинарным перлом, вот и теперь угощался им, надеясь, что и девушка получит от него удовольствие. Впрочем, она ела мало, скромными кусочками клала еду в рот и опять больше молчала, чем делилась впечатлениями.

       Поужинав и выпив вина, мы всё же разговорились. Впрямую я девушку ни о чём не расспрашивал, но, говоря о себе, то и дело интересовался, что она об этом думает и как бы сама поступила в той или иной ситуации. Приём нехитрый, лобовой и, тем не менее, склоняющий собеседника к случайным признаниям и выбалтыванию секретов. Виорела стала говорить о своём детстве, о тяжёлой болезни и ранней смерти мамы, о папе, который был добрым, но совершенно бестолковым человеком. Деньги его избегали, как комары дыма. Содержать даже такую маленькую семью он не смог, менял одну работу на другую, но они с дочкой бедствовали всё чаще и унизительнее, так что Виореле уже в 15 лет пришлось идти работать санитаркой-уборщицей в больницу. Её направили в психиатрическое, самое тяжёлое и грязное отделение, старший санитар нагло приставал к ней и называл «игрушкой- пи…юшкой».

       - Негодяй! – посочувствовал я.

       - Просто несчастный дурак. Два раза заражался триппером и стал в результате импотентом, - девушка посмотрела на меня очень внимательно и спросила.
 
       – Вы курите?

       - Нет.

       - Странно.

       Она открыла маленькую сумочку, висевшую у неё подмышкой, вынула длинную тонкую сигарету, зажигалку, щёлкнула огоньком, затянулась и стала очень милой, загадочной дамой, чьё лицо посматривает на вас из-за тонкой, чуть колеблющейся, паутинчатой дымовой завесы.

      - Может быть, заказать мороженое?

       Виорела загадочно улыбнулась, потом красиво помахала рукой с сигаретой, словно предупреждая меня о том, что я близок к некоей ошибке, и сказала:

       - Теперь послушайте меня. Не играйте со мной в загадки-отгадки таким грубым образом, пожалуйста. Всё равно я расскажу про себя лишь то, что считаю нужным. Мне нравится ваше любопытство, да-да, нравится, как всякой нормальной девушке. Вы не притворяетесь, и это здо;рово. Спрашивайте открыто, а я сама решу, что рассказывать, а что скрыть.  Би;не?

       Не скажу, чтобы я растерялся, но почувствовал, что веду себя высокомерно и потому глуповато. Повисла пауза. Я подлил в свой бокал вина и стал пить его мелкими глотками, соображая в то же время, в какой момент меня занесло не туда и как теперь выбираться на правильную дорогу. Девушка курила и ждала продолжения.

       Странно, мне вдруг показалось, что хозяин ситуации не я, а эта солнечноглазая молдаванка, маленькая, лёгкая, но с огромным запасом какой-то взрывчатой смеси внутри, и мне лишь милостиво позволено плести кажущимися мне важными разговоры, солидно прищуривать глаза и надувать щёки. Но держаться подальше от возможного взрыва, а для этого сменить стиль общения.

       Что поделаешь, но женщины могут так легко воздействовать на мужчин, когда последние забываются и торопятся зафиксировать своё превосходство, на самом деле фальшивое и, в общем-то, смехотворное. Это вечное состязание двух полов, двух принципов и двух мировоззрений, которые тянутся друг к другу, но никогда не упустят возможности поддеть союзника-соперника побольнее.

       Я уже собирался начать новый разговор, но девушка меня опередила.

      - Знаете, вы чем-то похожи на Максима, - сказала она немножко грустно и в то же время светло. – И вы, и он всегда считаете себя правыми, даже когда совсем не правы. Например, он навязывает своим клиентам ту модель поведения, которая ближе ему, но редко им. Если выигрывает процесс, то гордиться собой и свои предвидением. Если проигрывает, то винит клиента в непослушании и в самодеятельности.

       - А что же, в таком случае, со мной?

       - Вы считаете, что раскусили человека и видите его насквозь. Хотя многого не понимаете и сами загоняете себя в потёмки. В вашем случае это только забавно. А у Максима это связано с риском для жизни.

       - Да, он мне говорил… - начал я, но Виорела вдруг подняла пальчик и я замолк.

       - Не надо принимать его слова за чистую монету, - она покачала головой. – Он хороший юрист, но плохой товарищ.

       - Странно. Вы сами говорили, что любите Максима Григорьевича, и вдруг – такое признание!

       - Люблю, и очень сильно. Но я умею любить с открытыми глазами.

       К нам подошла официантка и предложила выпить кофе-гляссе. Виорела смотрела в сторону, предоставив мне инициативу. От кофе я отказался и попросил принести нам настоящего зелёного чая.

       - Нашего?

       - Китайского. Листового. И без цветочных примесей.

       Как только официантка, приняв заказ, ушла, я опять решил насесть на собеседницу. Мне показалось, что между нами возникла некоторая близость, и теперь самое время этим воспользоваться. Красавица-молдаванка по-прежнему смотрела в сторону, но как бы подманивала меня молчанием и давала согласие на откровенность.

       - Один вопрос, - я заговорил с большей смелостью и прямотой. – Вы давно с Максимом Григорьевичем?

       - Вторую неделю.               

       - То есть как?

       - Двенадцать дней.

       - Но он называет вас своей невестой!

       - Я хорошая невеста, - Виорела опустила сигарету в пепельницу и очень аккуратно её загасила. – Ну что же вы растерялись? Спрашивайте, если сами понимаете, что хотите узнать.

       Внезапно я понял, что она играет со мной, как кошка с мышкой. Притворяться равнодушным было поздно, злиться нелепо, обижаться - совсем уж глупо.  Поэтому я сделал самое лучшее в такой ситуации: я поднял руки вверх, признавая своё поражение, и честно извинился:

       - Я идиот, простите великодушно. Говорите, а я просто буду вас слушать. Вы мне нравитесь, милая Виорела, но, кажется, я переборщил в своих чувствах.   Теперь обещаю молчать и не задавать глупых вопросов.

       В ресторанчике мы просидели ещё довольно долго. То, что рассказала мне девушка, было неожиданно и заставило взглянуть на неё совсем по-другому. Живя в столице и занимаясь кино, счастливый и успешный, я самым естественным образом проходил мимо того, что многие люди рядом со мной живут иначе, труднее, тревожнее и драматичнее, порой на грани человеческих возможностей. Причём для них самих ничего необычного в этом нет. Если не важничать и не зазнаваться, то можно сказать следующее: цена жизни для них является другой, выше и намного дороже, а сама жизнь – проще и жёстче. И их это не унижает, не делает обиженными и жестокими. Просто такие люди становятся осторожнее, зорче, а в целом более адекватными. Они не путают зло с добром, правду с ложью, любовь с голой чувственностью.

       В целом, в них меньше фальши. Это естественно, но нам, купающимся в выдуманном, суррогатном счастье, это порой не понятно.

       Невеста Максима Григорьевича Пинегина говорила о том, что было для меня странно, а ей приходилось впору, как сшитое лично для неё удобное платье.Окончив десятилетку, Виорела стала готовиться к экзаменам на философское отделение Бухарестского университета. Румынский язык она знала отлично, немного владела итальянским и немецким, так что планы строила очень серьёзные. Оформила визу, надлежащие документы, приехав в румынскую столицу, сидела в библиотеках и штудировала учебную литературу. Но сорвала письменный по языку и вынуждена была ни с чем вернуться к себе в Пуркары.   Опять идти работать в психушку ей не хотелось, но жить было не на что и надо было решаться на что-то серьёзное. И тут помог случай. Её познакомили с сорокалетним мужчиной, спокойным, уверенным и очень даже не бедным, которому она понравилась и который вызвался ей помочь. Его звали   Титу, он был бароном, или попросту вором в законе и главой разветвлённой по всей Молдавии шайки, занимавшейся продажей ворованных иномарок на родине и ювелирки за кордон. Он взял Виорелу в жёны, поселил её в огромной квартире в Кишинёве, дал ей напарника и приказал доставлять золото и драгоценности к своему корешу в Бухарест. Полгода всё шло нормально, но однажды их машину с грузом ювелирки накрыли при досмотре на границе. Напарник струсил и выдал всех: и себя, и Виорелу, и барона с его мафиозной сетью. Титу арестовали, но он выгородил Виорелу, взял всю вину на себя и пошёл под суд по статье о спекуляции валютой и драгметаллами. Тогда к уголовному процессу подключились правильные люди из Кишинёва, они нашли для Титу хорошего адвоката, который выиграл процесс и вытащил барона из лап молдавского правосудия и из-под карающего меча Немезиды.

       Этим ловким адвокатом был Максим Пинегин. За успешную работу ему полагался хороший гонорар, но дело неожиданно повернулось в другую, эмоциональную сторону. Максим увидел Виорелу, потерял голову, вспыхнул сердцем и погрузился в опасную любовную горячку. Он стал требовать вместо денег отдать ему девушку, совсем как в дикие, свободные от законов времена.  Полагали, что Титу оторвёт адвокату голову, но вор в законе легко уступил юристу свою жену, дал ей немножко золота и денег, расцеловал и отправил восвояси.

       Так закончилась та часть истории, которая коснулась меня своим едва оформившимся краем. 

       К десяти вечера мы вернулись в гостиницу. Слегка похолодало и зарядил мелкий, похожий на туман дождь. Капли не падали сверху вниз, а висели в ультрамариновом воздухе, словно наспех сшитая, отсыревшая пелена. Опять всю дорогу домой мы с Виорелой молчали. И только у входа в гостиницу девушка слегка дотронулась до моей правой руки и тихо произнесла:

       - Чтобы вы окончательно поняли. Максим Григорьевич – человек поступка. Решительный и смелый. Мне нравятся мужчины, способные переворачивать ситуацию и иногда идти напролом.

       - Ясно. Завидую вашему избраннику.

       - Вы тоже прекрасный человек. Но он деятель, а вы… Как сказать… Вы…

       - Созерцатель.

       - Ну да, наверное. У вас другие часы и иной циферблат. Иной мир. До вас сложно дотянуться, а Максим всегда рядом.

       Не знаю почему, но в сердце у меня вдруг поднялась жалость и мне захотелось сказать девушке что-нибудь душевное и обнадёживающее. То ли предостеречь её от чего-то, то ли поддержать. Мы стояли в сыром облаке дождя и словно чего-то ждали.

       Наконец, Виорела провела рукой мне по волосам, шепнула: «Спасибо!» – вильнула бёдрами, стукнула каблучками и исчезла за широкой стеклянной дверью. А я всё стоял на крыльце, вглядываясь в ночную темноту и думая о Виореле. У меня появилось предчувствие возможной скорой беды, я не мог от него отделаться, и, не понимая, откуда оно взялось и что означает, молчал и беспомощно хлопал глазами.
«Какая необыкновенная девушка, - думал я. – Чуткая, светлая, добрая. И так хочется ей чем-нибудь помочь. Но чем и ради чего? – я пожал плечами, потом вздохнул и вернулся мыслями к настоящему. – Если говорить правду, меня это не касается. Так, приятный случай и мимолётное знакомство. Ей нравятся реалисты, а я вечный романтик. Как говорится, почувствуй разницу и не трави себе душу, о’кей? Побереги её до лучших времён. Возьми себя в руки и иди спать, созерцатель».

       Но не успел я войти к себе в номер, как в дверь громко и требовательно постучали. Стук был продолжительный, невежливый и недружелюбный. Предчувствие беды опять всколыхнуло душу, словно по гладкой воде шлёпнули веслом. Я выдержал короткую паузу, чтобы не суетиться и не терять над собой контроля, и тогда распахнул дверь.

       На пороге стояли красавица-молдаванка и молодой парень с очень нервным и как бы преувеличенным лицом. Густые, точно наклеенные брови из искусственного меха, выпуклые, чуть ли не вываливающиеся из орбит серые злые глаза и бледные лягушачьи губы произвели на меня отталкивающее впечатление. Парень дёргался, словно его било током, и почти подпрыгивал. Виорела молча держалась у него за спиной и смотрела на меня так, как смотрят медсёстры на врача, к которому привели тяжёлого пациента.

       - Чёрт бы вас подрал! – внезапно прохрипел парень. – Хотели спрятаться? Не выйдет! Я тоже человек и тоже готов идти до конца. Моё – это моё, и нечего протягивать к чужому свои грязные лапы. Посторонитесь! Сейчас решим всё навсегда!

       Он грубо толкнул меня в грудь и кинулся в номер.  Ничего не понимающим взглядом я посмотрел на молдаванку. Она была спокойна, но в солнечных её глазах появилось мрачное облачко. Происходило что-то неожиданное и, видимо, безобразное.
В номере кипела какая-то суета, громыхали стулья у стола и сыпались короткие ругательства, очевидно, на молдавском.

       Я вопросительно приподнял брови и скорчил гримасу удивления. Виорела ответила немым движением губ: «Одноклассник. Первая любовь. Моё наказание».

       Господи боже мой, во что я ввязался так легко и бездумно? Откуда возникли все эти люди и что за карусель раскручивается в этой тихой и безопасной гостинице?

       Я почувствовал холодок под сердцем и комок нарастающей в груди злости. 

       - Идите оба сюда! – раздалось в комнате. -   Чего застряли?

       Опять грохнул стул и посыпалась ругань. Я втянул девушку в номер и быстро захлопнул дверь. Вряд ли новоявленный психопат мог претендовать на роль убийцы адвоката Пинегина, но ничего хорошего ждать от него тоже не приходилось. Злые серые глаза и лягушачьи губы обещали, скорее всего, мелкие пакости и дутые тревоги. Проще говоря, чесотку вместо онкологии.  Требовалось внимательно следить за прыжками его настроения, подыгрывать, чаще соглашаться, чем противоречить, шутить и не давать ситуации превратиться в скандальное представление в палате сумасшедшего дома. «Всё обойдётся, - успокаивал я себя. – Дурак не самое страшное на свете. Сам сгорит быстрее, чем спалит хотя бы листок бумаги».

       Парень стоял, набычившись, у стола и смотрел на меня с плохо скрываемой злобой. Я приостановился у дверного косяка и приготовился слушать незнакомца. Девушка встала между нами и, показав на парня рукой, представила:

       - Денис. Он хотел поговорить с вами.

       - Это не разговор! – вдруг взвизгнул парень. – Это требование, которому твой жених должен подчиниться. Если, конечно, он приличный человек и не мнит себя пупом земли.

       Внезапно я вспомнил, что Пинегин называл ситуацию несложной. И понял, что он лгал, не представляя, какова она на самом деле. Его волновало, что будет происходить с ним, а к моей судьбе был совершенно равнодушен. Допустим, явившийся ночью в мой номер психопат, которого Виорела назвала Денисом, по неизвестной причине мог кинуться на меня с ножом или размозжить мне голову стулом, так как явно принимал меня за того, кого ему положено ненавидеть. Адвокат мог знать механизм, запустивший такую опасную машинку, но что она может проделать со мной, его не интересовало.   Я сам принял решение шагнуть в его ловушку – значит, виноват в этом только я. Никто не мешал мне расспросить Пинегина подробнее или вообще игнорировать его просьбу. Он же говорил мне, что отказ его не обидит. Но я легкомысленно согласился. Следовательно, мне грех обижаться на собственную недальновидность или даже глупость.

       Как всё просто и естественно! Слово «жестокость» отсутствовало в лексиконе Максима Григорьевича Пинегина. Его удобно подменяли десятки других слов, предъявлять к которым нравственные требования смысла не имело. Жесто;к мир, а человек слаб и слеп, и, творя зло, просто защищает себя от мирской несправедливости. Вот странная философия, выпестованная такими логиками как Пинегин. Жестокость – это слабость, подлость – это наивность, бесчестие – вынужденная самозащита.

       Что ещё? Да, собственно, куда дальше. Глупцы гибнут, тут ничего не попишешь. Ну и что? Стоит ли вообще глупцам миллионоголовыми стадами шататься по нашей Земле? Не будем обольщаться. Всё уже решено на тех заоблачных высотах, куда нам, простакам и филистерам, никогда не взлететь.

       Так вышло, что мы не годимся в герои. С этим явлением и обозначающим его словом тоже произошла катастрофическая подмена. Мы только их тени: пугливые, тонкокожие и невесомые. И горько признавать, выдуманные.

       В это время тот, кого красавица-молдаванка назвала Денисом, снял с плеча небольшую кожаную сумку, расстегнул молнию-замок и высыпал на столешницу пачки денег. Пачек было много, они были разные по толщине и качеству, перевязаны наспех и кое-как. Видимо, занимавшийся этим выразил таким нехитрым способом негативное отношение к купюрам. По цвету и размеру денег я понял, что на столе лежат евро.

       - Господин Пинегин! – парень добавил в голосе важности, но у него вышло не солидно и чуть ли не смешно. – Здесь двадцать пять тысяч евро. Ваш гонорар за спасение бандита Титу.

       Я посмотрел на Виорелу. Она кивнула мне, а рукой подала незаметный знак, дабы я не перебивал психопата и не торопился убеждать его в ошибке.

       Я оторвался от дверного косяка, подошёл к столу и ощупал пачки. Кое-что я начинал понимать. Но как поступать правильно, ещё не догадывался. Поэтому молчал и ждал продолжения. И оно последовало сразу, как только Денис уловил мою нерешительность.

       - Не сомневайтесь, эти деньги честные. Я их не крал и ни у кого не отнимал, - он смотрел на меня, как на змею, готовую открыть пасть и плюнуть ему в лицо ядом. – Я продал дедушкин дом в Пуркарах, чтобы отдать вам эту сумму в обмен на мою Виорелу. Вы гнусный торгаш, господин адвокат, но я готов к торговле по вашим правилам.  Ясно? Забирайте деньги и оставьте нас в покое.

       - Вы уверены, что поступаете правильно? – без особого интереса, словно тот самый циничный торгаш, о котором говорил Денис, спросил я. – Ваша подруга готова следовать за вами после такой сделки?

       - Замолчи ты, сволочь! – заорал парень. – Убирайся подобру-поздорову, пока я держу себя в руках. Если ты ещё раз встанешь между мной и Виорелой, я сделаю всё, чтобы тебя больше не было на этом свете.

       Я опустился на стул и прикрыл лицо рукою. Меня начинал душить смех, и я не придумал ничего лучше, как изобразить задумчивость и мирную осторожность.

       Внезапно ребята быстро и очень горячо заговорили, то ли споря о чём-то, то ли выясняя какие-то давние обстоятельства. Виорела отгородила меня от Дениса, словно защищая нас друг от друга. Говорили они по-молдавски. Её голос был певуч и горяч. Мне казалось, что по комнате запорхали маленькие, очень яркие бабочки. Парень возражал как-то сбивчиво и зло, и, видимо, совсем неуверенно.  Южная речь красиво кувыркалась над нашими головами и брызгами разлеталась во все стороны. Я не мог понимать, о чём они говорят, но начинал догадываться, что девушка как бы поддаётся напору собеседника, тем самым осторожно уводя его от опасного развития событий. Он же продолжал играть роль заводилы и главаря, не замечая, что таковым уже не является. Я слышал имя адвоката, причём, по отношению ко мне. Женский голос повторял «Максим», мужской огрызался «Пинегин», иногда вдруг звучало международное «мафия». Я терпеливо молчал и не отрывал руки от лица.

       Мне не раз приходилось быть свидетелем того, насколько по-разному воспринимают люди одну и ту же ситуацию. Думаю, вам это тоже хорошо знакомо.  Сказав, что частное мешает нам должным образом оценивать общее, открытия я не сделаю. Своя рубашка ближе к телу и прочие дремучие истины в том же духе.   
Возможно, когда-нибудь искусство, культура, религия выработают единый язык и научат нас понимать друг друга.

       Но когда? И так ли будет на самом деле?

       Спросите человека, не имеющего музыкального слуха, что он думает о концертах или симфониях какого-нибудь великого композитора? В лучшем случае, он собьётся на рассказ о себе, так как музыки не слышит. А тайком покрутит пальцем у виска, решив, что вы сумасброд, переживающий о чередовании аккордов и гармонии нот вместо того, чтобы думать о рубашке.

       Так и выходило в ту ночь в моём номере: я слышал разговор о ловком Пинегине, Денис обо мне, а Виорела переживала что-то третье. Договориться между собой мы ни о чём не могли.  Гармония сиротливо сидела в дальнем углу комнаты, как бедная родственница. Каждому из нас важнее своя мозоль, поэтому каждый ищет своё лекарство. И верит только в него. Даже не предполагая и не замечая, что оно может оказаться отравой для того, кто страдает рядом.

       Наконец, мне надоела эта комедия. Я поднялся, резким движением сгрёб пачки денег в стопку и стукнул кулаком по столешнице.

       - Всё, хватит! – скомандовал я. – Деньги я забираю и возвращаю вам вашу невесту, любовницу, царицу или святую невинность, не знаю, кто она вам.  Пошли вон! Оба! Живо! Ну?

       Доигрывая пантомиму, я развернулся в сторону двери и указал на неё рукой. И увидел, что на пороге комнаты стоят двое мужчин: Пинегин и низкорослый кряжистый дядька чуть старше сорока лет с чёрными волосами, стянутыми на затылке в короткий и кинжально-острый хвост, с ледяными волчьими глазами, страшным подбородком, напоминающим лезвие лопаты, и толстыми пальцами, усеянными пухлыми перстнями с драгоценными камнями и жирными золотыми кольцами. Пинегин был смертельно бледен и походил на мумию. Его напарник медленно покачивался на коротких ногах и потирал ладони, отчего казалось, что по толстым пальцам ползут насекомые в виде колец и перстней.

       Я осёкся и замер в глупой позе с поднятой рукой. Виорела и Денис тоже ошеломлённо молчали.

       Дядька с волчьими глазами криво улыбнулся и сказал:

       - Вся компания в сборе. Бунэ сеара, бзецашуле-фетицо!*   

Он чувствовал себя хозяином ситуации, был спокоен, нетороплив и, как я понял, уже успел к каждому из нас приложить свой ценник. Соперников, достойных его, он перед собой не видел. Поэтому решил не сгущать атмосферу. Ледяные глаза его немного оттаяли, подбородок-лопата словно уменьшился в размерах и миролюбиво опустился на ключицы. Он переводил взгляд с одного участника сцены на другого и продолжал раскачиваться на крепких толстых ногах.

       - Что вам угодно? – стараясь не пережимать в интонации, спросил я.

       Дядька ткнул в меня указательным пальцем и бросил вопросительный взгляд в сторону адвоката.

       - Просто хозяин номера, - словно по команде среагировал Пинегин. – Случайный знакомый.

       Я опустил руку, кивнул, изображая короткое приветствие, и ретировался в дальний угол комнаты.

       Пинегин проводил меня длинным, но мало что значащим взглядом, и добавил:

       - Он здесь ни при чём. 

       «Он его боится, - предположил я. – Говорит обо мне, но спешит выгородить себя, опасаясь пострадать ещё больше. Трус и подхалим».

       Неожиданно адвокат сдвинулся с места, пересёк комнату и совершенно спокойно уселся в кресло, закинув ногу на ногу и одной рукой опершись на спинку.   Бледность сменилась здоровым румянцем, красивое и нервно-благородное лицо его было невозмутимо и, более того, равнодушно.   

       Видимо, я ошибся, посчитав юриста трусом. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто перед нами: барон, молдавский вор в законе по имени Титу.   Тем не менее здесь были два хозяина. Пинегин не собирался отступать и спутника своего не только не боялся, но и знал, как обезвредить и поставить на место. Более того, я увидел, что Максиму Григорьевичу нравится эта рисковая игра.  В этом двусмысленном человеке в модных джинсах и тёмном джемпере сквозил стиль, современное снобистское высокомерие, городской столичный дендизм, отталкивающие жуткого дядьку назад в джунгли, из которых тот вылез, забыв о своей дикости и несвежем происхождении. Собственно, хищник рычал и скалился на охотника, а тот напоминал зверю, что у него в руках оружие, способное прикончить добычу на месте без особых хлопот. 

       Они ненавидели друг друга и презирали, но не могли жить порознь, нося в себе злобу и гнев и не имея под рукой адресата для реализации инстинкта убийц.
Но дикарь в перстнях убивал физически, а хладнокровный адвокат – по капле выдавливая из жертвы личность.

       Виорела метнулась к дядьке и прижалась к его груди.

       - Титу, необыкновенный мой, спаситель и злюка! – она ластилась к бандиту и быстро-быстро шептала скороговорку, не давая ему открыть рот. – Зачем ты здесь? Мы ни в чём перед тобой не виноваты. Кого ты опять задумал наказать?   Возьми себя в руки и не делай глупостей.

       Титу крепко прижал девушку к себе, она уткнулась лицом ему в плечо и замолчала.

       - Меня привёз сюда твой Пинегин… По делу.

       Виорела развернулась и блеснула глазами в сторону адвоката.

       - Да, он прав, - Максим Григорьевич поудобнее развалился в кресле. – Всё запуталось до крайности… Нам надо решить кое-что важное. Это касается господина Титу, тебя и меня… Остальных не смею задерживать и извиняюсь за грубое вторжение!

       Стоявший у стола Денис издал придушенный вопль и вдруг закричал, брызгая слюной:

       - Так это не тот Пинегин? Что за чертовщина!

       - Теперь тот, - сухо и просто ответил адвокат, после чего кивнул на разбросанные по столешнице купюры. – А это что за деньги?

       Парень растерянно посмотрел на меня, на Виорелу и её мужа-бандита, качнулся в сторону адвоката, но совсем неожиданно сгорбился, побелел как бумага, задрожал и заныл:

       - Это деньги тебе… Вам… В обмен на Виорелу… Мне хотелось договориться, - и вдруг запищал сквозь мальчишеские слёзы. – Я же люблю её! Люблю!.. Господин Пинегин. Будьте человеком, пожалуйста. Отпустите Виорелу!.. Я люблю, люблю её больше жизни!..

       - Сколько там денег? –Титу прищурился.

       Денис всхлипнул и затараторил отчаянно, словно надеялся переубедить этих пройд:

      - Тут всё, абсолютно всё. Двадцать пять тысяч евро. Я продал дедушкин дом… Я искал вас… Я люблю Виорелу и…и… прошу вас взять эти деньги!

       Адвокат вздохнул и как-то нехорошо усмехнулся. Красавица-молдаванка извернулась всем телом, точно пытаясь вырваться, но барон обхватил её за талию и держал очень крепко.

       - Иди отсюда, овца! – медленно и грозно произнёс Титу. - Деньги можешь забрать.

       Парень опять всхлипнул и бросился к столу. Он расстегнул свою сумку и ссыпал туда пачки банкнот.

       - Быстрее, овца!.. Ты нам мешаешь!

       Собрав деньги, Денис, не поднимая головы, кинулся вон из комнаты и бабахнул дверью.

       Оставшись вчетвером, мы долго не обращали друг на друга внимания. Словно забыли о произошедшем, чтобы больше не волноваться. Время было позднее, за окном стояла глубокая ночь, эмоции выплеснулись и сгорели, слова рассыпались пеплом, и мой гостиничный номер стал похож на остывшую печь, по стенкам которой растеклось холодное, калёное и непроницаемое как сталь молчание.
 
       Титу крякнул и оттолкнул девушку прочь. Виорела беспомощно остановилась в центре комнаты, не удивляясь, не произнося ни слова и только посматривая послушно на мужчин. Конечно, я не знал, что будет дальше, но в груди что-то заныло и тихонько засвербило, словно перед приступом необъяснимой боли. Когда вы видите, как двое, не сговариваясь, управляются с третьим, то понимаете, сколь он беззащитен и зависим от их произвола. И что им нет никакого дела до его душевного состояния.

       Властвовать над человеком можно разными способами, но самые ловкие из них: обман и равнодушие. Особенно, если под этот гипноз попадает женщина, поверившая избранному ею в виде счастливого знака своей судьбы мужчине.

       Красавица-молдаванка поникла головой и безучастно смотрела в пол, как бы уже предполагая и не смея сопротивляться готовившейся над ней расправой. Солнечные глаза её затянула тень, а на губах выступила бледность, словно у человека, оказавшегося на грани сердечного приступа.

       Я не знал, как поступить, и чувствовал только, что краснею и скриплю зубами подобно возмущённому, но робкому подростку.

       - Зачем вы меня мучаете? – вдруг спросила Виорела обиженно. – Я устала и хочу спать. Позвольте мне уйти и решайте ваши проблемы без меня.

       Барон довольно грубо цыкнул на неё и обратился к Пинегину:

       - Хватит пугать девушку, господин адвокат. Объясните ей, что случилось. Она вас поймёт. И надеюсь, не задушит и не отравит. Граеште!** 

       Максим Григорьевич заговорил. То, что я услышал, оказалось довольно банальной историей. Год назад он познакомился с красивой и весьма умной девушкой, дочерью очень богатого человека, занимавшегося нефтяным бизнесом. Партия была выгодная. Дело шло к свадьбе, но адвокат не выполнил условие одного коммерческого договора: проиграл дело конкуренту бизнесмена. Нефтяной магнат потерял большую сумму денег и потребовал, чтобы Пинегин возместил часть потери. Тогда он его простит и разговор о свадьбе будет возобновлён.  Поэтому Пинегину не оставалось ничего другого, как возвращать Виорелу вору в законе, вновь просить назад свои деньги в виде старого гонорара и…

       Молдаванка подняла голову и я увидел в её округлившихся глазах блёстки слёз и немую муку. Она смотрела на своего любимого как на мчавшуюся на неё машину, которая через мгновение раздавит её и полетит дальше, набирая обороты. 
Максим Григорьевич нисколько не нервничал, не волновался, не собирался ни краснеть, ни оправдываться. Обстоятельства изменились, следовательно, требовалось менять правила большой игры. И чем проще будет необходимая перемена, тем лучше. Видимо, этот человек руководствовался парадоксальным убеждением, что память даётся для того, чтобы забывать содеянное, а чужая боль – для поддержания личного душевного здоровья. Если можно предположить наличие души у автомата.

       Тут позволю себе маленькое отступление. Каким бы ни был человек самоуверенным и самодовольным индивидуалистом, в нём сохраняется крошечное зерно общественного здоровья. Это – сомнение в своей непогрешимости. Из этого зерна могут произрасти или великие качества, достойные великой личности, или хотя бы способность допустить наличие в другом человеке сердца, души, ума, которые делают его ничем не хуже нас. Если же подобное сомнение всё-таки убито, несчастен тот, с кем это произошло, и несчастны попавшие под его влияние. Уверенность в безгрешности подобна могильной плите на кладбище. Сомнение открывает дверку в бесконечность, и жизнь благодаря этому становится восстановима.

       Может быть, оттого и любовь к грешникам часто пламенней любви к святым мужским образцам и целомудренным девам?

       Виорела на глазах погружалась в страдание, а Пинегин поднимался над случившимся всё выше и выше. Она не понимала, как любимый мог так легко предать и ранить её, а он раздражался её непониманием. Она продолжала любить, а он не видел в этом чувстве никакого смысла.

       Когда красавица-молдаванка сжала себе виски и вскрикнула, словно перед смертью: «Я люблю тебя, Максим! Не оставляй меня одну, прошу тебя!» - адвокат не сказал ни слова, словно оглох и онемел одновременно. При желании его глаза можно было бы назвать тронутыми печалью, но, скорее всего, это была гримаса приличия, сооружённая по давлением отчаянного поведения девушки. Я заметил, что Максим Григорьевич успевает бросать короткие требовательные взгляды на Титу и также на свои тяжёлые наручные часы с золотым браслетом.

       Дальше вор в законе шагнул к Виореле, схватил её за руку и наотмашь хлестанул ладонью по лицу. Она чуть не упала и ухватила барона за локоть.

       - Замолчи! – приказал он девушке. – Я переночую в твоём номере. Иди и приготовь мне постель!

       Виорела, точно в полусне, пересекла комнату, открыла дверь и исчезла в коридоре. Титу смерил взглядом меня, стоявшего в углу, Пинегина, сидевшего в кресле, потом что-то с казал по-молдавски и медвежьей походкой вышел вслед за несчастной Виорелой.

       - Боже мой! – выдохнул я. – Он убьёт не вас, а её, господин Пинегин. Неужели вы не понимаете, что этот Титу – каннибал?

       - Ну и что?

       - Она ждала, что вы её спасёте!

       Максим Григорьевич покачал головой и сказал сквозь зубы:

       - Чудачка.

       Меня поразило его высокомерное, слишком трезвое и, на мой взгляд, глумливое отношение к влюблённой в него девушке. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Наоборот, прекрасная кожа покрылась ровным румянцем, продольные морщины на лбу разгладились, а уголки губ вновь тронула улыбка. Передо мной сидел человек, с удовольствием давно преодолевший в себе всё человеческое. 

       Мне стало противно и я не удержался от грубого возгласа: 

       - По-моему, вы негодяй.

       Адвокат вздохнул, словно опять услышал надоевшую ему фразу.

       - Возможно, - он пожал плечами. - Только какое это имеет значение?

       - Есть нравственные границы, которые человеку переступать нельзя.

       - В том-то и дело, что теперь можно. Всё условно: нравственность, порок, зло, добродетель… Жизнь – не больше, чем схема. Люди – только модели. Каждому из нас дано право быть свободным в этой матрице. Важно не переживание истины, а наслаждение конструкцией.

       - А как же совесть?

       Пинегин усмехнулся и переменил позу. Это была мизансцена в зале суда, отработанный приём, ставящий собеседника в зависимое положение. Видимо, он собирался меня поучать, прощая мне мой темперамент и наивность.

       - Вы всё время говорите не о том. Вы похожи на переростка, который не в силах расстаться с детской погремушкой. Впрочем, во всякой наивности есть определённая защита от реальности. Возможно, поэтому вы не понимаете, кто такой я, что во мне хорошо, что плохо, что является моей заслугой, а что виной. Ни перед кем-нибудь конкретно, а вообще от рождения. Вы заглянули в мир Пинегиных, но так до конца не верите или боитесь поверить в его существование.

       -  А что если это не мир? Что если это зоопарк с золотыми клетками и хрустальными террариумами?

       - Перестаньте! Вам изменяет вкус. Выбирайте выражения.

       - И всё-таки вы бесчеловечны.

       Адвокат поднялся из кресла, лениво потянулся и вновь взглянул на свои часы.               

       - Спокойной ночи, писатель!

       Раздались удалявшиеся шаги, негромко щёлкнул дверной замок, и я остался в комнате один.

       На ночь я выпил несколько таблеток успокоительного и спал крепко, без сновидений. Ни одно из воспоминаний о предыдущем вечере не потревожило моего сна.
Проснувшись около восьми утра, я привёл себя в порядок и спустился вниз. Хотелось позавтракать, выпить чашку кофе с беконом, но не тут-то было. Бар и ресторан были почему-то закрыты и в холле топтались полицейские. Один из них, самый маленький и вёрткий, громко разговаривал и хохотал. Серая мышиная форма, висящий на плече автомат и смех вместе производили нелепое впечатление болезненности и лёгкого сумасшествия сержанта полиции. Впечатлительным молодым человеком назвать меня было трудно, тем не менее хохочущий полицейский вмиг испортил мне настроение, я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух, чтобы отвлечься и не раздражаться, и быстро вышел на улицу.

        День намечался погожий и тёплый. От залива сюда долетал мягкий бриз, небо сияло синевой, крохотные облачка, похожие на детские неумелые, но честные каракули, отражали в себе блёстки морской поверхности. Солнца пока было мало, точно оно ещё не разгорелось вовсю, но краски на поверхности земли уже щеголяли яркостью и свежестью. Клёны трепетали зелёно-бордовой пятипалой листвой, газон серебрился аккуратно постриженной травой, асфальтовая площадка перед фасадом гостиницы казалось дымилась драгоценным серо-опаловым светом.

       На бетонных ступенях крыльца собрались несколько постояльцев. Группа бесцельно и в то же время послушно толпилась под козырьком, не двигаясь с места. На самой нижней ступеньке стоял ещё один полицейский с автоматом. Он перекрывал дорогу собравшимся и следил за порядком. Так как полицейский находился к нам спиной, я видел только его мощную накаченную шею, вздымавшуюся над серым воротником форменного комбинезона, и широко расставленные ноги в коротких сапогах-берцах.

       Все молчали. Утреннюю тишину подчёркивали шелест кленовой листвы и дальний рокот катера в заливе.

       Внезапно кто-то сильно сжал мне локоть, и я обернулся. На меня смотрели не то пьяные, не то заплаканные глаза Дениса. У парня дрожали губы, а меховые брови словно поседели или обгорели. Он вцепился мне в локоть, точно не мог стоять и вот-вот должен был грохнуться на землю.

       - Что такое? – спросил я.

       - Виорела! – он прошептал это еле слышно. – Её больше нет. Она утонула.

       Шёпот Дениса лишил меня ощущения реальности. Слово «утонула» прозвучало не хуже револьверного выстрела прямо над ухом. Кажется, я нырнул в глубину и сквозь толщу воды спросил: «Когда?» - «Сегодня ночью». – «Где?» - «Там».

       Повинуясь движению его подбородка, я обернулся. И только теперь обратил внимание на два патрульных «Форда» с мигалками и микроавтобус «неотложки», стоявшие на площадке перед гостиницей.  У машин расхаживали несколько полицейских, стоял тридцатилетний мужчина в темно-сером костюме и в галстуке, разговаривающий о чём-то с Титу, который держал руки за спиной и всё время кивал головой, как студент перед профессором. Киношная выучка помогла понять происходящее. Все ждали запланированной вершины события, кульминации, а пока следователь беседовал с вероятным свидетелем, в роли которого выступал молдавский барон. Я поискал глазами Пинегина, но адвоката на площадке не было. Его либо допрашивали в номере, либо уже допросили. Всё было настолько банально и плоско, что два слова «Виорела» и «утонула» не влезали в данный сюжет. Однако, слова эти, полиция, следователь и всё прочее, скорее всего, были правдой.

       Просто требовалось ещё что-то, придающее форме окончательную стройность и содержание. Как имя существительное, без которого предложение, украшенное прилагательными, деепричастиями и наречиями, остаётся безличным, то есть остывшим, уродливым и бесполым. 

       И вот из-за гряды боярышника, отделявшей асфальтированную площадку от пологого спуска к песчаному пляжу, появились двое мужчин-санитаров в длиннополых зелёных халатах и таких же зелёных круглых шапочках. Санитары шли в ногу и гуськом, так как толкали носилки-каталку на колёсиках. Они подошли к фургону «неотложки» и задержали каталку. Следователь подал знак рукой, и потом, сделав несколько шагов, вместе с Титу встал над носилками.

       Следить за всем происходящим было тяжело. Санитары в зелёном, молчаливые и ловкие, сразу убеждали нас, невольных наблюдателей, что речь идёт о чьей-то смерти. Полиция, фургон «неотложки» и каталка на колёсиках дооформляли мрачный пейзаж.

       Яркое солнце и синее небо были   словно необходимым контрапунктом. Шелест кленовой листвы художественным эхом сопровождал кладбищенский лязг колёсиков.

       У полицейского на ступеньках крыльца вдруг заработала рация, и исцарапанный эфиром мужской голо с стал похож на позывные с того света.

       Я не отрывал взгляда от носилок. Вернее, от чёрного пластикового мешка, лежавшего на них. Размером он был как раз во всю длину каталки, один край плоский и низкий, а другой вздутый кверху. Под чёрным пластиковым саваном читались холмики плеч и головы, квадрат бёдер и сходящийся в верёвочную хлыстообразность узкий брусок ног.

       Мой локоть опять сдавили руки несчастного жениха и я услышал страшный шёпот:
- Это Виорела! Они нашли её!

       Следователь отдал распоряжение, и один из санитаров ловко расстегнул молнию, стягивающую чёрный мешок над головой утопленницы. Все склонились над телом, потом Титу замычал в голос, упал на колени и стал бить поклоны в асфальт.

       - Это моя жена! – услышали мы. – Это моя жена!  Она сбежала ночью из номера. Проклятье и наказание!.. Оживите её, оживите! Она не могла так уйти!.. Без меня!..

       Двое полицейских подхватили его подмышки и грубо запихнули в одну из патрульных машин. Следователь быстро сел в другую. Санитары застегнули чёрный пластиковый мешок, подхватили каталку и затолкали её в фургон «неотложки». Взревели моторы, и уже через минуту асфальтированная площадка была пуста.
   
       Остальные полицейские, брякая автоматами, рассаживались в автобус с тонированными стёклами.

       Я высвободил локоть, продрался сквозь скопление любопытных и вернулся в холл гостиницы.

       Находиться здесь я был более не в силах. Воспоминание о солнечных глазах красавицы-молдаванки и чёрном мешке с её мёртвым телом на носилках   разрывало мне душу. Между тем как мозг, словно взбесившийся ротор, прокручивал одну мысль за другой. Была молодая женщина, был мир её чувств, надежд, переживаний, была жизнь - и вдруг ничего этого не стало. Я не видел, как это произошло, видел только итог в форме смертельного груза на каталке у санитаров.  Смерть - загадка или разгадка? Жизнь – то, что было, или то, чего не было?  Вдруг - сколько это по времени и по силе эмоционального потрясения? Я наблюдал Виорелу меньше одного дня. Красивая, умная, терпеливая, чуткая. Сказала, что уважает мужчин, способных совершить поступок. Значит, и сама была готова к поступку. Далее всё пунктиром. С нею рядом молодой человек, в которого она влюблена. Он получил её в свои руки как гонорар за работу. Называл её невестой, а себя женихом, сгорая от безумной страсти. Но обманывал избранницу, намечая тайком женитьбу на другой девушке. Цинично вернул бывшему мужу-бандиту, так как ему срочно нужны были деньги для своего маленького намеченного счастья. 

       Поняв, что она просто товар, а никакой не идеал любви, Виорела бежит ночью к заливу и топиться, не в силах пережить такую драму.

       И это поступок? Что-то не сходится в начерченной мною схеме. Такая женщина как Виорела не могла наложить на себя руки из-за того, что мужчина предал её любовь. Скорее, она прогонит этого негодяя или сама уйдёт от него, поняв, насколько он мелок. Таков опыт её недлинной жизни, которая, будучи невеликой по времени, скорее всего, велика по наполненности жизненными соками. Пришла же мне прежде в голову догадка о том, что душу красавицы-молдаванки переполняет опыт всех женщин со времён Евы. Значит, для такой огромной души смерть – это микроб в сравнении со вселенной жизни. То есть смерть не есть смерть человеческая, а конец чего-то другого. Виорела покончила не с собой, а с тем, что не могло, по её мнению, существовать рядом с нею.

       Тому, кто дочитал написанную мной историю до этой строчки, я открою тайну, которая неожиданно открылась мне. Девушка, полюбившая Пинегина, умная, чуткая и тонкая, ужаснулась тому, что захватило её чувства. Имя этому захватчику – пустота. Наше время создало целый заповедник хищников-пустот, ловко поручив нам его охрану. Пустотами могут быть люди, идеи, слова, чувства, мысли. Мы их не только охраняем, мы их постоянно создаём. Корпим над порождением и расширением пустот, сами понемногу становясь пустотой. Многие не видят этого и чувствуют себя великолепно. А кое-кто видит и пытается противостоять. Виорела не приняла пустоту в виде тех, кто окружил её, пытался овладеть ею, приучить к совместному наслаждению пустотой. Но сделала чудовищный шаг, покончив с полноценной жизнью, вместо того, чтобы расстаться навсегда с родной сестрой пустоты – духовной и физической смертью. Раздавить микроб, проникший во вселенную. Вместо этого: ночь, побег из номера к заливу, вода, глубина, пустота.

       Роман, оканчивавшийся дуэлью из-за красавицы, принадлежал веку XIX. Роман, в котором первыми гибнут сами красавицы, стал дуэлью нашего времени со всеми остальными веками. Если мы победим, то роман умрёт как устаревшее и ставшее музейным хламом оружие.               

       В номере я быстро собрал свои вещи, вызвал портье, расплатился по счёту и заявил, что покидаю гостиницу. Портье проверил сумму, получил чаевые и пожелал мне счастливого пути. Я нажал кнопку лифта, зашёл в его зеркальную кабину – и неожиданно поехал наверх, решив всё-таки на прощание повидать Максима Григорьевича Пинегина.

       Дверь номера «310» была приоткрыта. Я вежливо постучался и, не получив ответа, вошёл внутрь. Чемодан я оставил в маленькой прихожей, после чего осторожно вошёл в комнату.

       Шторы на окне были задёрнуты. Чуть подсвеченный заоконным светом полумрак очень красиво затенял жилое пространство. Слегка пахло дорогим виски и хорошим мужским парфюмом. Вообще беды здесь не ощущалось ни в малейшей степени. Просто было тихо и пустовато. Словно хозяева куда-то ушли или, наоборот, очень скоро должны были вернуться.

       Сам адвокат сидел за столом спиной ко мне и что-то вертел в руках, точно изучая непонятный предмет или забавляясь какой-то игрушкой.  Когда я вошёл, он бросил на меня короткий взгляд из-за плеча и не проронил ни слова. Похоже, он предполагал, что я его навещу, поэтому не удивился и, можно сказать, почти на меня не реагировал.

       С минуту я молчал, рассматривая Максима Григорьевича. Наконец он глубоко вздохнул и вдруг спросил меня абсолютно здоровым и красивым баритоном:

       - Что вам угодно?

       Я немного растерялся, но потом всё же вернулся к нормальному, лишь слегка возбуждённому состоянию.

       - Мне угодно задать вам один вопрос, господин Пинегин.

       - Конечно-конечно.

       - Вы в курсе, что случилось?

       - Что?

       Я запнулся на секунду, но потом всё же, пересилив себя и поднимавшееся в душе отвращение, сказал:

       - Виорела погибла этой ночью. Вам это известно?

       Адвокат развернулся ко мне лицом и неожиданно спросил:

       - А какое, собственно, вам до этого дело?

       - То есть?.. Вы понимаете, что говорите?

       - А вы?

       - Но подождите!..

       - Нет уж, подождите вы! – Пинегин сделал ударение на последнем слове и посмотрел на меня ясными, откровенными глазами. – Вы человек посторонний – раз. Толком ничего не знающий – два. И, кажется, фантазёр – три.  С какой стати вы лезете в мои дела и в мою душу?

       И тогда я задал ему вопрос, который, как мне в ту минуту казалось, полностью сотрёт ложный глянец с этого многослойного человека:

       - А у вас есть душа?

       Он сгорбился, словно получил от меня пулю в грудь, потом застонал и показал мне вещь, которую держал в руках. Это была куколка Дона в национальном костюме. Максим Григорьевич мизинцем провел ей по лицу, поправил косу и платье-колокол и… и грубо послал меня к чёрту! Прорычав перед этим две фразы, которые я не могу забыть по сей день…

       …Выйдя из гостиницы, я сел в рейсовый автобус, идущий до Калининграда. Пассажиров было немного. Две тётеньки в расписанных под Хохлому платках спали, очень важный старик в огромных очках разгадывал кроссворд, компания подростков пила энергетики в железных банках и всё время хохотала. Я всю дорогу болтал с молодой парой, приехавшей на Куршскую косу из Новосибирска. Они были учёными и рассказывали мне о каком-то фазотронном ускорителе, разработанном их институтом.  Я переспрашивал ребят, на самом деле не понимая, о чём идёт разговор. Наверное, мне просто хотелось побыть рядом с нормальными людьми. Говорить о чужих делах, тем самым перечёркивая память о делах, которые доставили мне слишком много волнений. Как и слова, сказанные Пинегиным на прощание. Вот они:

       - Вчера случилось самое страшное. Моя душа умерла.

       В моей памяти так и остались его откровенные глаза, породистое лицо и красивый голос, произносящий две обнажённые, безжалостные фразы. Может быть, на этот раз этот странный человек сказал правду? Не знаю. Во всяком случае, мне не хотелось бы встретиться с ним ещё раз, чтобы в этом разобраться.

       Но наша жизнь богаче наших представлений о ней. И часто продолжение следует там, где мы его меньше всего ожидали.


*Бунэ сеара, бзецашуле-фетицо! - Долбрый вечер, мальчики-девочки!(молд.)
** Граеште! - Рассказывайте! (молд.)

II.

БЕЛАЯ НОЧЬ

       Из Копенгагена, где местное телевидение начинало съёмки криминального сериала совместно с нашей компанией «Люмьер Ракурс Плюс», через Мальмё и Хельсинки я добрался до Санкт-Петербурга, в котором хотел провести период белых ночей. Мне, остановившемуся у знакомого на улице Достоевского, удалось на целую неделю превратиться в питерского интеллигента. На 30-и метрах старой квартиры, где на чёрных пластмассовых выключателях была надпись «Сделано в СССР», а в ванную комнату можно было попасть только из кухни, по ночам собиралась многочисленная и голосистая компания, бредившая Б.Г., Довлатовым и Бродским. Окна квартиры выходили в глухой дворик и на Марата, куда летели «три сестры чёрно-бело-рыжей масти», «абанамат» и «пусть и вправду, Постум, курица не птица». Во дворике нам подмякивали кошки, а на Марата зуммерили автомобильные гудки. Потом вся компания на несколько часов отправлялась бродить по Летнему саду, Мойке, Лебяжьей канавке и Адмиралтейской набережной.

      Мы перемещались в весёлое время полувековой давности, что нам, котам и машинам чертовски нравилось. 

      Однажды вечером, накануне очередной вечеринки, я разделывал в кухне пласты мяса на стейки и обсыпал их приготовленными по своей рецептуре приправами, а друг резал помидоры, редис, огурцы и лук для салата. Небольшой мангал и купленный в магазине пакет с углями были приготовлены на балконе. В огромной кастрюле на плите булькала картошка, в раковине под ледяной водой расправляли зелёные стрелки и листья букеты киндзы, петрушки и укропа.  На подоконнике стояла початая бутылка красного сухого саперави, к которой мы по очереди прикладывались, делая короткие паузы в готовке.  Мужское поварское искусство отличается от женского смелостью, быстротой и самоуверенностью. Мы с другом, разгорячённые и слегка захмелевшие от вина и кухонных ароматов, напоминали весёлых хирургов, делающих сложнейшую, но не доставляющую им никаких проблем операцию.

       Странно, но у меня в голове всё время вертелось воспоминание о каких-то фазанах, испечённых на вертелах в пламени костра и сдобренных перед подачей на стол огуречным рассолом. Наверное, чей-то ресторанный опыт или случайно подслушанный рассказ. Живого, тем более печёного фазана я в жизни не видел, может быть, лишь его рисунок или фотоснимок в энциклопедии.  Да и есть ли теперь фазаны где-нибудь кроме заповедников?

       Я спросил об этом приятеля.

       - Не знаю, - ответил он. – А жарят или пекут фазана не то у Гиляровского, не то в каком-то романе у Толстого.

       - Да, забываем классику.

       - Можно погуглить в Интернете. 

       Гости начали собираться к девяти вечера. Пока ждали аншлага, обсуждали конфликт между дирекцией Русского музея и Прадо в Мадриде. Обнаружились какие-то неточности в договоре об обмене экспозициями в будущем году. С испанцами переговоры о юридических уступках вёл адвокат из Питера. При обсуждении скользких вопросов разговаривал дипломатично, но жёстко и грамотно. Благодаря его работе уже исправили четыре пункта договора и, кажется, дорабатывали последние два.
Впрочем, добавил мой знакомый, кому интересно, сможет поговорить об этом с адвокатом вживую. Сегодня заглянуть к нам на огонёк обещал сам Максим Григорьевич Пинегин. 

       Не скрою, эта новость меня взволновала.  После того мрачного случая на Куршской косе прошло не меньше года. С Максимом Григорьевичем мы больше не пересекались и лично я не слыхал о нём ни слова. Да и вспоминать прошлое не очень хотелось. Все участники события и, кажется, я в том числе, вели себя тогда не лучшим образом.

       Я не стал дослушивать историю про музеи и успехи адвоката, отстаивавшего национальные культурные приоритеты. Неприятному потоку мыслей лучшего всего ставить плотину из приятной работы. Поэтому я ретировался на балкон и занялся мангалом со стейками. Дело предстояло, в общем, пустячное, но заботливое: требовался хороший жар при минимуме дыма, чтобы не будоражить соседей. Поэтому надо было без отрыва наблюдать за тлеющими углями, вовремя их раздувать, пригашивать и вновь аккуратно раскочегаривать. 

       Я увлёкся, перестал следить за временем, уснувшим двором, за белой ночью, всё плотнее распылявшей свой волшебный туман, и вздрогнул, когда красивый баритон за спиной шутливо прогудел:

       - Добрый вечер! Оказывается, вы не только умный писатель, но и ловкий костровой!

       Обернувшись, я увидел в узком проёме балконной двери Пинегина, его насмешливое, но при этом вежливое, уважительное лицо, превосходный летний костюм лёгкого кофейного оттенка из дорогого льна, ослепительно белую батистовую рубашку и знакомые тяжёлые наручные часы с золотым браслетом. Гость стоял, вскинув левую руку и фотогенично облокотившись ею на косяк.  Я заметил, что две продольные морщинки на лбу стали неисчезаемыми, а короткие волосы, кажется, подкрашенными, особенно на висках. Но это был всё тот же Пинегин – уверенный и хладнокровный городской денди, или, если вам так нравится, мажор или, по-новому, центровой с крепкой молодцеватой фигурой, смеющимися глазами и белозубой улыбкой.

       Я слегка поклонился и поздоровался. Мы с ходу обменялись парой ничего не значащих фраз о прекрасном лете и живописных белых ночах, делающих горизонтальный Санкт-Петербург вертикальным и уходящим как бы в подземный Аид и небесный Парадиз. Адвокат сказал какую-то поговорку о Северной Пальмире, но я не расслышал. Кажется, в целом мы остались друг другом довольны. Извинившись, я объяснил, что должен следить за мангалом и мясом.

       - Хотите, помогу? Шашлыки, стейки и барбекю – моя вторая профессия.

       - Жаркое – не клавир. Тут в четыре руки не играют.

       Пинегин оглянулся, посмотрел, что делается у него за спиной в комнате, потом вернулся вниманием на балкон, поймал мой взгляд и вдруг сказал:

       - Очень похоже на наше знакомство в той гостинице, в баре. Тогда вы тоже собирались послать меня куда подальше.

       - Неужели?

       - У меня хорошая память.

       - У меня тоже.

       Адвокат слегка пристукнул кулаком поднятой руки по косяку и миролюбиво заявил:

       - Ладно, не смею вам мешать. Буду ждать вкусных стейков!

       После этого он ушёл, а я чертыхнулся: крайний стейк обуглился снизу и теперь был годен только на выброс.

       Через полчаса все сидели за столом, и прекрасная белая питерская ночь за окнами квартиры неслышно поддакивала нашим разговорам и подшучивала над нашими чересчур умными диалогами. Толковали обо всём: о новых книгах, фильмах, опере, балете, эстраде и роке, разбавляя культурную серьёзность театральными слухами, литературными анекдотами, сочными стейками, многовкусным хрустким салатом и незаменимым саперави. Наконец, центром внимания стал Пинегин. Рассказав о сути конфликта между питерскими и мадридскими музейщиками, он перешёл к деталям. Говорил великолепно, перемежая серьёз юмористическими эпизодами, отлично пользовался паузами после самых острых поворотов сюжета, с удовольствием отвечал на вопросы, которыми то и дело перебивалось повествование, и главное – почти ни слова не говорил о себе, а только лишь о проблемах, которые успешно решались как бы в основном потому, что объективность доминировала над субъективностью, культура над финансовыми выгодами и, в целом, гармония над хаосом.

       Слушая Максима Григорьевича поначалу внимательно, минут через пять я отвлёкся, вернее, задумался, уловив в его голосе, повадке рассуждать и строить содержательные речевые фигуры знакомую двойственность. За одним предметом незаметно вырастала тень другого, не столь приятного и красивого, гладкие поверхности становились шероховатыми, чистый цвет покрывался мутными разводами, правда понемногу приобретала ужимки лжи, умные и образованные люди на поверку оказывались глуповатыми и   малознающими притворщиками, болтунами, прохиндеями и карьеристами. Белый свет был полон тьмы и грозовых туч, то и дело всплывающих на горизонте. Умение Пинегина подставлять всему кривые зеркала, поначалу кажущиеся гладкими, заставило меня размышлять над причиной этого фокуса или, лучше сказать, закоулка его характера. Стремление многих людей одеваться в белые одежды, щедро выдавая грехи жизни как владелицы бардака, известно. Неприятие, переходящее в страсть, тоже.  Гнев Байрона, ирония Гамлета, одержимость Наполеона властью, баранья упёртость тиранов-диктаторов в свою избранность и миссию спасителей описаны тысячекратно. Что можно к этому добавить? Немецкое целомудрие, американское пуританство, русское божественное неверие? Чересчур всё это сложно и в данном случае надуманно и притянуто за уши. Адвокат поступал проще: уверяя слушателей в одном, намекал, усмехаясь, что сам верит в другое. Причём, не в более сложное, а, напротив, в самое примитивное. Я следил за его глазами, мимикой, голосом и фразеологией, чтобы подобрать какое-нибудь слово, ёмко отражающее эту манеру говорить и, очевидно, жить. Пришло в голову словечко «ханжа». Но я уже подозревал, что тут что-то иное. Тартюф сейчас смешон и глуповат. Теперь надо иметь в виду, что слова «ханжа» и «хищник» начинаются с одной и той же буквы. Когда хищник голоден, он рвёт на куски добычу, и спит, если он сыт.   Смешная и глупая идея под наименованием инстинкт. Будоражить сознание такого затейливого самолюбца как Пинегин она не способна.

       Унижение ближних? Манипуляция слабыми? Завышенное самомнение? Жестокость? Выгода? Гордость? Риск?

       Я перебирал в уме варианты, понимая, что ни один из них ничего не объясняет и в данном случае не годится. Тем временем, Пинегин закончил свой рассказ и стоял, вежливо ожидая вопросов.

       - По-моему, спор шёл также вокруг двух картин Гойи? – кто-то подал голос с дальнего конца стола.

       - К такому эксклюзиву я допущен не был, - скромно отвечал адвокат. – Мне поручили работать только с шедеврами XX века. Для Гойи нужна более высокая квалификация.

       Он сел и наполнил бокал саперави. Девушка в очень длинном платье с фигурным декольте на спине подошла к нему с расспросами. Но Максим Григорьевич галантно извинился и показал на висок: голова раскалывается, в другой раз.
Обиженная в декольте отошла. Неожиданно Пинегин посмотрел в мою сторону и поднял бокал, приглашая выпить. Я отрицательно покачал головой, встал, взял большое блюдо и вышел на балкон за новой порцией жареного мяса.

       Выпил адвокат вино или нет, не знаю. Вернувшись в комнату, я его за столом уже не увидел. Очевидно, ушёл, потеряв интерес к происходящему.

       Но всё оказалось куда интереснее. Заглянув случайно в дальнюю маленькую комнату, я обнаружил его сидящим в полном одиночестве за письменным столом и листающим толстый журнал. Подняв голову, он отбросил его в сторону и сказал:

       - Наконец-то. Всё-таки обо мне не забыли!

       Мне не понравилась его ирония в мой адрес, но я решил не портить себе настроение и достаточно заинтересованно спросил:

       - По-моему, вы чем-то огорчены или раздражены? Не ваша компания?

       - Все компании одинаковы, по-своему хороши и по-своему убоги. Я пришёл к вам.

       - Зачем?

       - Не даёт покоя прошлое.

       Он сидел боком к горевшей скромным оранжево-лимонным светом настольной лампе, поэтому я не видел толком выражения его затенённого лица. Голос был спокойный, с ноткой сарказма или насмешки, о чём я сказал раньше, но я списал это на маленькое сопротивление Максима Григорьевича незнакомой обстановке.

       - Хотите разобраться со мной? – я добавил чуть-чуть ершистости.

       - Скорее, с собой, - он ответил после небольшой паузы, умело сняв молчанием мой задор. 

       Что ж, ладно, я решил терпеливо ждать.

       - Помните, надеюсь, ту девушку из Молдавии? – Пинегин расстегнул воротник рубашки, точно ему было душно. - Когда Провидение хочет расправиться с нами, оно посылает нам женщину, о которой мы мечтали, но боялись признаться себе, что нам нужна только она. И вот она появляется, и страх превращается в страсть, страсть переходит в безумие, и в конце концов безумие опять приводит нас к началу этой счастливой муки.

       - К началу?

       - Да, к началу. То есть к тоскливому одиночеству, от которого полшага до ненависти ко всему миру, до сумасшедшего дома или до самоубийства.

       Я плотнее прикрыл дверь и заговорил серьёзнее:

       - Интересное наблюдение. Только бесполезное.

       - Почему?

       - Вы постоянно говорите лишь о себе. Попробуйте думать о других – и, возможно, движение по замкнутому кругу прервётся.

       - Да-да, что-то похожее приходило мне в голову. Но… - он вдруг встал, словно собираясь куда-то идти, потом вдруг застегнул ворот рубашки, опять сел на стул и вцепился пальцами в краешек столешницы. - Не хватает смелости забыть своё «я». Ему не нужны другие «мы», оно видит только себя. О, как оно свирепо! Слепо, равнодушно и глухо! С ним невозможно договориться! Двадцать шесть лет моё «я» было идеалом, но сейчас оно стало мне по меньшей мере противно. Хочу перемен, однако «я» этого не желает и постоянно огрызается. Будешь лезть ко мне со своими проблемами, предупреждает оно, дело кончится палатой для душевнобольных.

       Какая-то вымороченная достоевщина или запоздалый комплекс неполноценности, подумал я. Страдание подростка, как быть непохожим на всех, тем не менее оставаясь на всех похожим. А может быть, Пинегин всего-навсего столкнулся с тем, что заслужил? С людским равнодушием, например. Сам слушал обращавшихся к нему людей вполуха и теперь поражён ответной чёрствостью и сердечной скупостью.
Или это опять игра, чтобы расколоть собеседника на ещё одни признания и откровенности и записать на свой счёт новые победы? Подчинить себе то, что пока считается чужим, подобрать то, что плохо лежит, и укрыть в своём подвале на всякий случай. Вдруг пригодится? Оружие не носят открыто в руках, его прячут в кобуре, за поясом, подмышкой, чтобы вести огонь неожиданно. Теперь не принято, вызывая противника на бой, скакать как Дон Кихот с двухметровым копьём на видном за версту Росинанте. А тут пальба без предупреждения, то есть хладнокровное убийство.

       - О чём вы сейчас думаете?

       - О вас, о вас, Максим Григорьевич. Странный вы человек. О простом говорите очень сложно, а сложное превращаете в примитив. Всё у вас вверх ногами, с клоунскими гримасами и рожицами, словно отражение в кривом зеркале. Как будто боитесь выйти из тени на свет и быть узнанным. Гоголевский ревизор, инкогнито из Петербурга!

       - Не старайтесь понапрасну, - адвокат отмахнулся от меня рукой, точно от мухи. – Обидеть вам меня не удастся. Кожа как броня, пять лет адвокатуры. Слышал и видел всякое. Давайте лучше поговорим о нашем деле.

       - Уже о деле? Номер, папка, протокол?

       - Оставьте! Мне известно, что вы описа;ли ту историю с самоубийством моей неудавшейся невесты. Новелла, рассказ или повесть. Так или нет?

       - С чего вы взяли?

       - А что вы так разволновались? Заалели как маков цвет. Значит, действительно, описа;ли? Я прав?  Тогда вы наблюдали за мной, как будто в микроскоп. Копили впечатления, оценки, мысли. И обязательно должны были положить это на бумагу. Не писать вы не можете, как истинный литератор. А та история была хороша, согласитесь, что хороша? Во всяком случае, достойна вашего таланта. Нюх у вас безошибочный. Ну а потом:

                … И мысли в голове волнуются в отваге,
                И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
                И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
                Минута - и стихи свободно потекут.
 
       Я стоял как оплёванный. Пинегин же кивнул мне, словно старый товарищ, и добавил:

       - Вот я и пришёл сюда по вашу душу.

       Сказать мне было нечего и я промолчал.

       - Дайте почитать, пожалуйста. На одну только ночь. Завтра верну, даже не сомневайтесь.

       Знаете, какой огонь вспыхивает в душе у любого автора, когда он чувствует неподдельный интерес к своему сочинению? Если просят рукопись с жаром и трепетом? Как будто голодного приглашают за стол, накрытому к торжеству и заставленному изысканной едой и напитками. Угощайтесь вволю, измученный писатель-сценарист-поэт-драматург! Заслужили! Не скромничайте! Принципиальный сочинитель, наверное, отвернёт нос.  Но чаще всего принципы в такие чудесные минуты идут вразнобой с авторским самолюбием. Текст пишется для того, чтобы его читали. Не верьте тому, кто скажет о своих вещах: «Не время, пусть полежат в столе». Он не хочет прятать их в столах, шкафах и портфелях. Он тоже мечтает о том, чтобы их знали тысячи и миллионы. Читательское признание через пару веков, наверное, искренне, однако, каждый пишущий тайком хранит в своём кармане маленькие личные часики со своим циферблатом, анкером, и стрелками, крутящимися у каждого со своей скоростью. Так хочется быть узнанным и признанным сейчас, а через двести лет – да, конечно, история всегда справедлива и выдаст заслуженное по ранжиру; только ведь неизвестно, что там вообще через два столетия будет?

       Думаю, что читатели меня поняли и не осудили. Я принёс картонную папку с рукописью, о которой так ловко догадался Максим Григорьевич, и отдал её ему в руки. Он поблагодарил, убрал папку в небольшой кожаный портфель и стал прощаться. 
Я разволновался и, кажется, стал забавен. То есть попытался что-то объяснить, что-то растолковать, что-то заочно подчеркнуть для будущего читателя, а на самом деле набить цену своему сочинению. Глупо и стыдно, как почёсывание подмышками на глазах у собеседника.

       Но Пинегин по-светски не заметил моего прокола, улыбнулся и подал мне на прощание руку.

       - Хочу знать о себе правду, - адвокат похлопал ладонью по крышке портфеля.
   
       – Благодарю за понимание. Завтра к двум часам дня привезу вам рукопись.

       - В одиннадцать вечера у меня поезд в Москву с Московского вокзала. Так что вы уж, пожалуйста, не подведите!

       Пинегин ещё раз пожал мне руку и дал обещание не подвести. Не знаю почему, но вдруг мы стали похожи на двух сообщников, затеявших совместную интригу. При этом мы словно кружились и прятались друг за друга, чтобы никто не догадался о нашей чуть ли не двойниковости и о наших истинных намерениях.

       Господи! Или вечна тёмная пропасть между правдой и ложью, как только хочешь навести между ними мостки и поставить себе оценку, кто ты сам и на каком краю мостков находишься? Или белые ночи так и колдуют в Санкт-Петербурге, меняя горизонтали на вертикали и фокусничая с зеркалами, в которых отражаются, смешавшись беспорядочно, точно цветные стёклышки в калейдоскопе, Парадиз и Аид?

       На следующее утро мы с приятелем встали поздно и, посмеиваясь друг над другом, стали приводить себя в порядок. Потом вымыли всю посуду, сбагрили мусор во двор в помойку, я отдраил мангал, а приятель в это время собрал на столе завтрак. Мы допили бутылку вина, съели вчерашний салат и оставшиеся стейки, смочив их лимонным соком и посыпав карри.

       - Я вспомнил, где говорилось о фазанах, - макая кусок хлеба в жирный мясной сок на тарелке, вдруг сказал приятель. - У Лермонтова в главе «Максим Максимыч». Пожилой штабс-капитан зажарил птицу и они поели, так как автор с самого утра голодал во Владикавказе в гостинице рядом с пьяными и бестолковыми слугами-инвалидами.

       - А вино пили?

       - Кажется, кахетинское. Возьми на книжной полке «Герой нашего времени», почитай.

       Я отмахнулся, сказав, что и так верю его литературной памяти.

       Упаковав свой чемодан и приготовившись к отъезду, я стал ждать Максима Григорьевича. Но он не появился ни в два, ни в три часа дня. В конце концов, я вышел на улицу и больше часа бродил вдоль дома, нервничая, точно школьник перед свиданием. То и дело поглядывал в один и другой конец улицы, прислушивался к тиканью своих наручных часов, сжимал кулаки в карманах брюк и проклинал свою доверчивость.

       Пинегина не было, вместе с ним пропала и моя драгоценная рукопись.

       Мрачный, я вернулся в квартиру, вызвал такси и, холодно простившись с приятелем, около десяти часов уехал на Московский вокзал. Несмотря на прекрасный летний вечер и вновь задрожавшую над крышами домов белую ночь, Питер мне больше не нравился. Я думал о Москве и считал время, оставшееся до отхода поезда.

       Выйдя на перрон, залитый ровным электрическим светом, я увидел Пинегина. Адвокат стоял у первого вагона и смотрел в мою сторону.  На нём был всё тот же льняной костюм, белая рубашка плюс белое лёгкое кашне с коричневой оторочкой, небрежно облегавшее шею. Подмышкой торчала картонная папка. Заметив меня, Пинегин не двинулся с места, а лишь переступил с ноги на ногу. Поравнявшись с ним, я почему-то не поздоровался, стоял и хмурился, словно постовой на перекрёстке. Мимо нас текли люди, спешившие на посадку.

       Адвокат вынул из-под мышки папку и молча протянул её мне. Я, так же не говоря ни слова, принял папку и убрал в чемодан. Между нами повисла нелепая пауза, словно между двумя давними врагами, внезапно встретившимися на узкой дорожке.

       Первым не выдержал я.

       - Опять испытываете меня на прочность? – мне понравился мой равнодушный голос. – Не надоело, господин адвокат?

       Пинегин приложил руку к груди:

       - Извините, что не приехал днём, как обещал. Неожиданные дела в конторе. Но я помнил про ваш отъезд и примчался прямо к поезду.

       - Что ж, спасибо и на этом, - я взялся за ручку чемодана. – Прощайте, господин Пинегин.

       - Только два слова.

       - Слушаю вас?

       Он сделал шаг в мою сторону, и я увидел тоску в глубине его глаз и мелкую пульсацию вен на висках.

       - Мне понравилась ваша повесть. Несмотря на то, что я выведен вами неким заносчивым самодуром и беспринципным негодяем.  Только вы ведь писали о себе, а не обо мне, - он прищурился, словно хотел разглядеть малейшие детали на моём лице. – Так пишут все в этой испорченной литературой стране. Начинают с одного героя, потом принимаются критиковать весь мир, а заканчивают болтовнёй о себе любимых. Вы почти удержались от этого, но… Не хватило свободы мысли или смелости… Жаль, господин писатель!

       Меня крепко задели его слова. Ещё минуту назад я чувствовал себя хозяином положения, и вдруг оказывался в роли слуги, вызванного к высокому лицу для головомойки. Кажется, что вот-вот с моих губ сорвётся яростный монолог, но Пинегин сбил мой нелепый порыв. Он подошёл ко мне совсем близко и заговорил медленно и как бы с глазу на глаз:

       - У вас есть одна точная деталь. И в ней всё дело. Несчастная девушка сказала, что мы с вами очень похожи. То есть мы с вами – это целое поколение в этой стране, уставшей от полчищ запутавшихся в простых вещах поколений. Между нами одна только разница. Вы верите в ложь, которую ваш брат-писатель называет истиной, а я не верю ни во что. Моё неверие – это моя сила. Вы предпочитаете жить в толпе, а я живу один. Плата за одиночество – отторжение меня как человека умниками вроде вас. По-вашему, меня нет, я выдумка, мираж, дурное привидение. Но именно поэтому я есть. И буду всегда, пока меня считают несуществующим.

       - Не много ли вы на себя берёте, Максим Григорьевич? Смерть любящих вас людей – это тоже плата за ваше гордое одиночество? 
 
       - Мне нравится, что со смертью вы на «вы». Очень близко моему отторжению смерти вообще. Здесь всех интересует идея, а не человек. Условно – что будет после него? Да ничего, потому что самого человека уже не будет. Скелетик от съеденной селёдки. То есть просто человек как он есть, без дурацких идей, великих замыслов, надежд на будущее. Пылинка на Земле, никогда не смеющая воображать себя размером с весь земной шар.

       Меня раздражала его самоуверенность и я воскликнул зло:

       - Чёрт возьми! Как вы живёте с такими мыслями?

       - Можно и так. Вы же сами живы, хотя ни в чём до конца не уверены? Ну вот… Поймите наконец! Сейчас парадокс в том, что веру рождает неверие. Нет высоких смыслов и их заменяет пошлость. И всё.

       - А любовь?

       - Чушь. Шелуха.

       Он смотрел на меня, но я чувствовал, что мыслями он уже далеко в своём мире.

       - Вам известно что-то большее, чем любовь? Что?

       Пинегин облил меня ледяным взглядом и сказал:

       - Скука!

       Я вздрогнул. Никогда прежде не слышал, чтобы простое слово звучало ужаснее, чем смертный приговор.

       Пинегин вынул из внутреннего кармана пиджака серебристую флешку и протянул её мне:

       - Возьмите. Тут мои записи, которые я вёл в течение двух последних лет. Я не претендую на роль последней инстанции… Сумбурно выразил кое-какие соображения… Но, кажется, многое познал…  Однажды я вообразил себя беллетристом и начал писать рассказы. Но вовремя остановился, признав свою бесталанность… Почитайте и, может быть, поймёте, в чём мы с вами оба заблуждаемся, - он вложил флешку в мою ладонь и добавил с горьким сожалением. - Поколение, так никому и не понадобившееся в вырастившей его стране. 

       После чего он развернулся и пошёл по перрону в сторону вокзального атриума. Даже не попрощавшись, не пожав руки, не кивнув хотя бы из приличия.
Таким он мне и запомнился, гордым, никому не доступным, идущим навстречу пассажирам, испуганно бегущим с багажом к готовому вот-вот уйти железнодорожному составу. Один против общего потока.

       Быть молодым и уже так постареть душой! Что ждёт дальше человека, принявшего жалкую крысиную возню за настоящую жизнь? Страшно подумать. Может быть, бегство от одного миража к другому? Когда нет цели, а есть только одно желание: не прерывать бега, бежать, пока хватит сил или пока его не прервут смертельная ошибка, случайные обстоятельства или возненавидевшие тебя люди.

       Я положил в карман серебристую флешку и, не оглядываясь, поспешил к своему вагону.

       Надо будет прочитать его записки. Если он писал правду, то, значит, мучился, и всё-таки искал способ вернуться в этот мир с живым сердцем и душою. Плохо, если это не так. Значит, тогда это не единичное заболевание, а, возможно, разрастающаяся эпидемия. И возвращаться некуда да и незачем.

       В купе было пусто.  Я посмотрел на своё отражение в зеркале на двери и погрозил себе пальцем: надо поднять нос, расправить плечи, занять своё место, приготовить билет для проводника и деньги за постель. Потом заказать себе чаю, погорячее и покрепче.

       Состав вздрогнул, дёрнулся и мимо окна поехала сразу отделившаяся от меня посторонняя жизнь. Белые ночи, квартира на Достоевского, вино саперави, болтовня за столом, рукопись в картонной папке, любимые друзья, странный человек Пинегин…

       Утром я буду дома.

       Думать хотелось только о хорошем.

PINEGIN. DOCX
Предисловие

       Печальные обстоятельства заставили меня обратиться к запискам, которые оставил мне Пинегин. В одной из газет я прочёл о его преждевременной гибели. Адвоката убили неизвестные люди, недовольные тем, что Максим Григорьевич защищал в суде политика, обвинённого ни много ни мало в шпионаже в пользу одного европейского государства. В глубине души я ожидал чего-то подобного. Была в натуре Пинегина черта, способная подтолкнуть его к крайности. 

       Перечитав две сотни страниц, размещённых на подаренной мне флешке, я убедился в своей правоте. Дело в том, что этот человек, выработавший целый комплекс принципов, которым старался быть верен, понял однажды, что подобная принципиальность теперь никому не нужна. Мало того, она
губительна. Нужен внешний лоск, прикрывающий внутреннюю гниль, и умение избегать честных и откровенных движений души, цена которых в наше время неумолимо приближается к нолю.

       Я выбрал несколько эпизодов из биографии Пинегина, чтобы читающим стала ясна катастрофа, разрушившая неординарную и сложную личность, не нашедшую другого выхода из ситуации, как опошлить и предать саму себя. Он часто был несправедлив к людям, обижал их и предъявлял к ним претензии, ими никак не заслуженные. Думаю, он чувствовал их слабость, искренне переживал её и очень часто хотел подать им руку помощи или, скорее, подсказать верное поведение. Но мучился своим несовершенством и творил больше зла, чем добра, теряя рассудок от того, что вынужден представляться не тем, каков он на самом деле, и обречённый поступать против совести.

       Зная свои недостатки, он с горечью признавал их. Если бы у него хватило сил бороться с ними, возможно, итог был бы другим. А так ему, как и многим из нас, склонившимся безвольно перед убогими болтунами и бесхребетными холуями, достаточно жалости, но не скорби.

       Впрочем, прочитайте эти записки и рассудите сами. Повторю, мне всего лишь жаль Пинегина. Потому что он стал героем, заслужившим мелодию отпевания, а не гимн жизни. Он погиб во цвете лет, но сам умер гораздо раньше, не заметив, как это случилось. Кто-то скажет, что страшна человеческая слепота.  Я добавлю, что ужасна эпоха, которая требует от человека притворяться слепцом.

       Наверное, тут я опять говорю больше о себе. Но кто я такой, чтобы препарировать время от имени поколения? Пересказчик чужой биографии и только. Хотя головой отвечаю за всё, что здесь написано. 

       Если же всё-таки допустил неточность и нанёс кому-нибудь случайную обиду, то извините!
   
I.

КОКТЕБЕЛЬ
   
       Красота греховна, потому что скрывает под собой то, что нам недоступно. Вот что я думаю теперь, едва не униженный встречей с прекрасным.

       Если не хотите разочароваться в дорогих сердцу идеалах, людях или в самом себе, никогда не бывайте в таких местах как Крым. Они обманчивы своей сказочностью. Здешние разноцветные скалы, каменистые холмы, ветреные равнины и скупые леса словно занесены сюда вселенскими вихрями. Приморские города Гурзуф, Ялта, Судак, Керчь, Евпатория только кажутся произведениями рук человеческих и доказательствами его власти. Но всмотритесь! Они лишь уступка природы людской гордыне. На самом деле никто и никогда, настроив красивейших городов, суровых крепостей и удобных портов, не сможет присвоить себе эту землю, море, небо и воздух. Не потому что побоится плести интриги, чертить границы на картах и вести войны за право узурпатора. Просто эти воздух, небо, море и земля в миллионы раз больше всего человеческого. И не принадлежат никому, кроме самих себя.

       Крым предлагает сны, наслаждаясь которыми, вы тоже никогда себе не подчините. Не надо ездить сюда за несбыточными снами. Это не только бессмысленно, но может быть опасно.   

       Ещё не зная этого, тем летом мы договорились с друзьями провести отпуск на востоке полуострова, в местности, названной древними греками Киммерией. Не дождавшись друзей на Феодосийском вокзале, я приехал поздно вечером в Коктебель и поселился в частном доме в верхней части посёлка.

       С ближайших холмов сюда долетал горьковато-сладкий аромат полыни, а во дворах пахло сухой травой и дикими розами. Небо было полно звёзд, но невидимые во тьме облака то сметали их прочь, то огромными пригоршнями выбрасывали наружу.
Расплатившись с таксистом и отправив машину восвояси, я добрёл до нужного дома, по колено перепачкавшись в пыли и нацепляв колючек. Весь изъеденный морщинами бочкообразный хозяин, которому можно было дать от сорока до шестидесяти лет, неопрятно толстый и раздражённый моим ночным появлением, подвёл меня к одноэтажной белёной пристройке с забранной паклей крышей, всучил мне ключи и глухо предупредил:

       - Не курите внутри. Мы уже два раза горели от вашего брата-курортника.

       - Я вообще не курю.

       - Это я на всякий случай.

       - Мне нужно умыться.

       - Там в саду труба с краном. Но воды сейчас нет. С водой у нас туго.

       Сказав всё это, он, расчёсывая морщины на лице и руках, по-пингвиньи переваливаясь с ноги на ногу, ушёл в свой дом, а я, отперев висячий замок, проник в выделенную нам комнату. Тут были приготовлены три узкие железные кровати, столик у стены, стопка постельного белья, два расшатанных стула и полупустой графин с тёплой, пропахшей железной окалиной водой. Я разделся до трусов, вынул из чемодана полотенце и вышел с графином во двор. Умывшись, вернулся в дом и застелил себе постель у единственного маленького окна. Хозяин дома, комнатка, похожая на увеличенный в размерах шкаф и особенно висячий замок на плохо вкрученных в дверное полотно шурупах не понравились мне сразу. Но я ещё не знал, что ждёт меня через день. Дурное приключение было уже рядом, но я пока думал о Коктебеле вполне мирно и дружелюбно. Приедут друзья, обживёмся в этой халабуде, познакомимся с толстяком поближе, найдём способ болтать с ним ни о чём и почаще избегать, и всё наладится. Главное, под боком море, свежий воздух, тишина и две недели уединения. Остальное можно пережить.

       Дом молчал, в посёлке не слышалось ни звука, южная ночь за окном тоже казалась спящей. Шёл третий час пополуночи и скоро должен был начаться рассвет. Я улёгся на звенящую сеткой кровать, закрыл, наконец, глаза и спокойно уснул.

       Разбудило меня предчувствие надвигающейся беды. Я сел на кровати и прислушался. За стеной кто-то плакал. Не двигаясь и почти не дыша, я всматривался в комнатную темноту и на слух пытался определить, что происходит. Очень скоро плач усилился, рыдал ребёнок или совсем молодая женщина. Потом торопливо и горячо заговорил мужчина, кажется, он пытался успокоить плачущего.  Через несколько секунд раздался стук упавшего на деревянный пол тела, потом возня, отчётливые шлепки тяжёлых пощёчин, и вдруг плач перешёл в омерзительный кошачий вой.

       Я наспех оделся и выскочил из комнаты. Во дворе было пусто. Был первый день полнолуния, поэтому высоко над садом стояла круглая луна, превращавшая все деревья и предметы в неподвижные клубы серого дыма. Шумели в хозяйском доме.
Чтобы понять происходящее, мне пришлось подкрасться к нему поближе и заглянуть в окно.

       В комнате с невысоким потолком, свободной от мебели и почти необжитой, горел слабый электрический свет.  Из угла в угол вышагивал толстяк-хозяин, механически, словно маятник каких-то оживших, колдовских часов. На руках у него лежало небольшое тело, обёрнутое в одеяло и безвольно свесившее тонкие, почти проволочные руки вниз. Головы не было видно, так как она прижималась к его груди. Мне показалось, что мужчина то ли убаюкивает, то ли не даёт своей ноше дышать, сжимая её изо всех сил. Толком разглядеть мне ничего не удалось. Унылое освещение превращало всё в единую пепельно-восковую картинку без контуров, форм и чётких теней. Стёкла были немытые, запущенные. Толстая слюда липких наслоений искажала изображение.

       Сделав шаг в сторону, чтобы найти глазами чистый просвет, я опрокинул ногой пустое жестяное ведро, прислонённое к каменному плинтусу. Раздался квакающий и выдающий меня лязг.  Свет в доме резко погас. Я метнулся в свою комнату и запер дверь изнутри на висячий замок.

       Допив противную воду из графина, я успокоился и задумался. В чужом доме происходили загадочные вещи, пока мне непонятные и потому тревожные. Сразу вставал вопрос: стоит ли проявить любопытство и немного пошпионить, чтобы проникнуть в эту тайну? И второе: имею ли я на это право? Достаточно быть посторонним, и никто и ничем не будет обижен. Есть соблазн присвоить себе чужие секреты, но что с ними делать потом, когда поймёшь, что тебе нет до них никакого дела? Обиды часто наносятся просто от скуки. Невелик труд обидеть человека, особенно того, кто не ждёт от тебя такого подвоха. Но если я размышляю об этом, значит, уже способен это совершить. Греховен тот, кто допускает грех в мыслях. «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время», - сурово напоминает нам Библия. 
До самого рассвета подобные соображения толпились у меня в голове. Но никакого решения я так и не принял. Мне было интересно, и это показалось тогда самым главным.

       Несмотря на ночные тревоги и потревоженный сон, встал я необычайно свежим и собранным. Первым делом я отправился во двор привести себя в порядок: дали утреннюю воду, можно было вволю поплескаться, не жалея драгоценной для Крыма влаги. Утро накрыло посёлок воздушной синевой и сухой прохладой. Хозяйский сад, в основном состоявший из яблонь и алычи, казалось, жмурился по-детски, просыпаясь и готовясь к солнечному, жаркому дню. Все дорожки были подметены, всюду царили чистота, покой, южная дотошливость и уверенность, что жизнь идёт своим чередом, как положено и как заведено.  Очевидно, просыпались в доме очень рано и засветло готовились к грядущему дню.

       Я обратил внимание на то, что половичок, лежавший снаружи под моей дверью, был сбит на сторону. Значит, ночью кто-то подходил и прислушивался, что творится внутри. За мной осторожно следили, то есть чего-то боялись. Следовательно, в доме что-то не так, обитатели скрывают какие-то нечистые секреты, может быть, противозаконные и даже опасные. Я не охоч до всякой уголовщины и понимаю, что обезопасить себя от неё можно двумя способами: либо не лезть в происходящее совсем, либо захватить роль хозяина положения. Но мне не нравилось одно. Толстый дядька, таскавший ночью по комнате на руках плачущего ребёнка или женщину, вызывал жуткие воспоминания о древних сказках, где орудуют чудища в обличье человека или страшные ведьмы, разрывающие на куски и поедающие живых детей.  Я верю в реальность, а не в сказки, но… В голову лез стопроцентный бред, сопровождавшийся не менее бредовым домыслом: «В этих напичканных волшебным дурманом местах и не такое возможно!»

       Широкая серо-зелёная тень скрывала в дальнем углу участка небольшой деревянный стол с парой скамеек. Находясь метрах в десяти от этого стола, я разглядел тонкую человеческую фигурку, сидевшую в тени, локтями опиравшуюся на столешницу и с интересом меня рассматривавшую. Я перекинул через плечо полотенце, сунул зубную щётку с тюбиком пасты в карман и направился прямиком к столу. Пока я шёл, фигура сняла с головы платок и я увидел ошеломительно длинные, рассыпавшиеся по плечам красивыми волнами изумительные иссиня чёрные волосы. Они подчёркивали мраморную бледность лица, на котором великолепно смотрелись широко разлетавшиеся собольи брови, вытянутые, словно у египетских цариц, глаза и редкой красоты узкий нос с соблазнительной горбинкой, собравший в себе всю загадочную прелесть незнакомки, укрытой утренней серо-зелёной тенью. Размер, форма и особенно крылья носа говорят, что природа явила перед мужчиной один из своих женских эталонов. Глубина глаз, пухлость губ, изгиб шеи тут вторичны. К сожалению, я не мог видеть контуры ушей, закрытых волосами. А они в свою очередь тоже свидетельствуют о женской породе. Широкие чаще всего принадлежат простушкам, круглые – обманщицам, удлинённые – холодным и придирчивым натурам. Если же вы видите розовато-бледные раковинки идеально-гармоничного размера, с гладкими чуть утолщёнными краями, тёмной эротичной ямкой в центре и почти круглыми мочками, похожими на подушечки музыкальных пальцев, вам хочется прикасаться к ним губами и шептать им сладкую чушь - значит, вы как мужчина оказались в святом, божественном плену. 

       Часто мужчины ставят на первое место прелесть женских ног. Рассуждают о маленькой стопе, игрушечных пальчиках, манкой косточке на лодыжке, томительных икрах, коленях и бёдрах. Позволю себе промолчать об этих фантазиях. Верх тела, то есть лицо и голова, ближе к душевному свету, а не к плотскому наслаждению. Мне это важно, и спорить по этому поводу не стану.

       Свет девичьей души, а не изящество женского тела может излечить самое чёрствое, изболевшееся, потемневшее от грубых укусов сердце.

       Похоже, мне встретилась в утреннем саду именно такая редкость. Мало того, скучающая или что-то прежде задумавшая. За столом сидела девушка, явно заинтересованная в моём внимании.   «Вот тебе на! - мелькнуло в голове. – Оказывается, меня уже поджидают. Не эта ли желя  плакала ночью? Что ж, познакомимся поближе».

       Когда я приблизился к незнакомке и рассмотрел её внимательнее, то почувствовал неловкость. Девушка была бесспорно красива, но её хрупкое тело содержало в себе какую-то неправильность. Во-первых, нельзя было точно определить её возраст, может быть, шестнадцать, а то двадцать или двадцать пять лет. Во-вторых, спина изгибалась вбок и к плечам, как у перенесшей тяжёлую травму или горбуньи. В-третьих, руки, лежавшие на крышке стола, были непропорционально тонкими, длинными, но с короткими, почти детскими пальчиками. И главное, в египетских глазах, в глубине, пульсировала, словно магма в кратере вулкана, хмельная болезненная поволока.

       Я поздоровался. Девушка отрицательно покачала головой и притронулась пальчиком одной руки к губам и ушам.

       Она была глухонемая и предупреждала меня об этом.
Мне, как и большинству здоровых людей, неприятны встречи с инвалидами. Делать вид, что они нам ровня - что может быть хуже? Я никогда не влюблюсь в одноглазую девицу или хромоножку. Беда есть беда и незачем называть её другими именами. Мы горазды на словесные маскировки, но известно, что сколько не произноси вслух халва, слаще от этого не станет. Я не играю в вежливость с уродцами, я просто быстро прохожу мимо.

       Потоптавшись у стола, за которым сидела черноволосая незнакомка, я решил уйти прочь. Наше молчаливое переглядывание было ужасным, кроме того, внутри росло чувство моей зависимости от этого молчания, бледного лица, глаз с поволокой, вообще всей маленькой и дефективной фигуры. Ещё мне стало казаться, что на это утро распространяется тёмный след от прошедшей неприятной ночи. Я развернулся, не собираясь более оставаться наедине с девушкой, и столкнулся нос к носу с бочкообразным хозяином. Он стоял у меня за спиной и на морщинистом лице у него висело трусоватое, опасливое выражение. Глаза, почти бесцветные и словно готовые вытечь из глазниц, просительно щурились и дрожали.

       - Что вам надо? – грубо спросил я.

       - Просто жду.

       - Чего?

       - Когда вы уйдёте.

       - Только после вашего объяснения.

       - Что же вам объяснить?

       - Кто плакал ночью в доме?

       - Моя дочь. Она тяжело больна. Вчера у неё был приступ.

       Я обернулся к столу, чтобы ещё раз рассмотреть девушку. Она сидела с отсутствующим выражением лица, словно разговор её не касался. При этом у меня возникло подозрение, что глухонемая прекрасно понимает, о чём мы говорим. К тому же египетские вытянутые глаза были без прежней поволоки, очень ясные и чистые. 

       - Что с ней?

       - Она глухонемая. И ноги парализованы. С самого детства.

       - Сколько ей лет?

       - Почти двадцать.

       - Я могу вам помочь. У меня хорошие связи в Питере. Устрою её на обследование и лечение. 

       - Странное желание.

       - Сегодня или завтра приедут мои друзья. Один из них врач. Посоветуемся и что-нибудь придумаем.

       Девушка шевельнулась и движением кистей рук и пальцев что-то сообщила отцу, как это делают глухонемые. Мужчина кивнул ей и обратился ко мне:

       - Она хочет сказать, что ваши друзья не приедут.

       - Откуда ей это известно?

       Хозяин дома пожал плечами.

       - Моя дочь много чего знает, - он подошёл к девушке и обнял её за плечи, словно успокаивая. Она потёрлась щекой о его морщинистую руку и вдруг прикрыла глаза. – Получает информацию отовсюду. Может, это и есть болезнь. А может, напротив, сверхспособности. Так что я вам не советую…

       Он перешёл на шёпот, выплёвывая неясные кусочки звуков как шарики пережёванной бумаги. Я рассмеялся и перебил его:

       - Не надо меня пугать. У девочки крыша не в порядке, а вы мне её инопланетянкой представляете. Что за чушь!

       - Ну да, ну да, - он не стал мне возражать, а наклонился к дочери, ловко взял её на руки и собрался уходить. – Но ночью она плакала, потому что узнала о вашем приезде.  Назвала вас по имени и жаловалась, что боится. Но потом успокоилась, так как вы через два дня…

       Он не договорил, словно испугавшись. Тут уже занервничал я, хотя всегда считал себя хладнокровным и скупым на неоправданные эмоции. Сердце забилось учащённо, в горле возник ком. Мужчина с девушкой на руках медленно шёл в сторону своего дома, а я перемалывал в голове всё только что услышанное.

       - Подождите! Как меня зовут? – воскликнул я. – Что будет через два дня? 

       На самом пороге он обернулся и нехорошо улыбнулся. Назвав моё имя, хозяин ногой толкнул дверь и крепче прижал к себе лежавшую на руках девушку.
 
       – А через два дня…

       Он вдруг хохотнул, словно знал что-то такое, что доставит мне совсем мало радости, и быстро скрылся в доме.

       «Сумасшедший! И дочь его, очевидно, тоже! -  мелькнуло у меня в голове. – Занесла меня нелёгкая в это прокажённое место!»

       Меня взволновало, что она знает моё имя и, кажется, что-то о моих друзьях.  Хотя всё на свете можно объяснить логически, для этого надо лишь восстановить цепочку событий. Возможно, что я произнёс имя и, само собой, информацию о друзьях, когда договаривался с хозяином о комнате по междугороднему телефону. Скорее всего, так и было, иначе, откуда им всё это знать? Потом забыл, а хозяева устраивают цирк. Тоже мне, Ванга-предсказательница! 

       Через час я был уже на песчаном пляже под горой Хамелеон и как дельфин плавал в море, усеянном солнечными бликами и белыми горбушками пены.  Настроение восстановилось. Я умею оттолкнуть от себя неприятности и не позволять им возвращаться до тех пор, пока сам не захочу в них разобраться. 

       Вечером я поужинал в небольшом ресторанчике на набережной. Рыба, испечённая на углях, была неплохая, аппетитная, но белое вино разбавленное и не в меру кислое. Расплатившись с официанткой, я не спеша побрёл в сторону снятого мной жилища. Быстро темнело, воздух свежел, над морем взошла луна.  Края жёлтого диска наливались красным цветом, отчего весь ночной небосвод казался недобрым и сеющим тревогу. Издалека чёрный провал моря напоминал тяжело дышащее плоское чудище. Оттенки чёрного, один светлее, другой темнее, тёрлись друг о друга и ворчали. Лунная дорожка на морской поверхности разбилась на дрожащие световые осколки. Все они были словно поссорившиеся между собой близнецы, моргавшие бело-жёлто-красными глазами и безуспешно пытавшиеся удрать один от другого в разные стороны.

       Друзья, которых я ожидал, так и не приехали. Но меня это не волновало. Может быть, обстоятельства сложились так, чтобы мне оказаться один на один с глухонемой девушкой и её странным отцом? С крупной загадкой или серьёзной опасностью? Одному прикоснуться к их тайнам, узнать то, что касается только меня, интересно только мне и станет очень важным только для меня? Любопытно, и отпуск будет не скучным.

       Именно так я думал, лёжа без сна на своей железной кровати. Было уже очень поздно, второй час ночи, когда тревога вновь подняла меня с постели. Поскольку я не раздевался, то буквально через минуту оказался во дворе. Тут было тихо и не совсем темно. Лунный свет плыл над садом, серебрил дорожки и заставлял светиться белёные стены хозяйского дома. Яблони разбросали по всему саду неподвижные тени. Некоторое время мне казалось, что я здесь один. Но очень скоро до моих ушей долетел еле слышный шорох или шёпот. Кто-то был рядом со мной, невидимый и как будто бы невесомый. Я не шевелился и изо всех сил всматривался в лунный полумрак-полутуман.

       Наконец, мне удалось рассмотреть своего ночного спутника. Это опять была девушка-инвалид, с распущенными чёрными волосами и бледным лицом. Но в этот раз она не сидела за столом, а стояла, опершись рукой на спинку скамейки и глядя вверх на луну! Губы у неё шевелились, до меня доносился шуршащий, словно текучий песок, звук её голоса. Я был свидетелем уникального события. Девушка не только держалась на ногах, но и говорила!  Слов я не разобрал, но это было совсем не важно. Мне выпало увидеть то, чему я, холодный и трезво мыслящий человек, никогда бы не поверил, если бы сам этого не увидел. 

       Вдруг девушка отпустила скамейку и сделала маленький осторожный шажок. Потом ещё и ещё. Я укрылся в тени, которую отбрасывал пышный куст акации у калитки. Загадочная желя медленно прошла мимо, вышла на улицу и двинулась в сторону моря. Шажки её были неуверенные, при этом сама она не отрывала взгляда от лунного диска, как будто его холодный свет вливал силы в её тело и ноги. Я осторожно двигался за ней. Иногда девушка останавливалась и отдыхала, опустив голову. Тогда мне приходилось слиться с ближайшей оградой, чтобы не выдать своего присутствия. Спустя минуту-другую мы двигались дальше. Скоро показался каменистый пляж, также залитый лунным светом. Здесь пахло морем и шелестели, хлюпая и посасывая гальку, волны. Девушка подошла к самой границе прибоя и опустилась на  колени. Я вжался в гранитную подошву нависавшей над пляжем набережной и следил оттуда за хрупкой фигуркой, сидевшей перед морем и луной в молитвенной позе.

       До меня долетела не то песня, не то мелодический речитатив. Я прислушался к слабому женскому голосу и разобрал следующее:

                Луна в море светит,
                Зовёт, зовёт.
                Корабли ждут ветра, 
                Когда он придёт.

                Море луну купает,
                Моет от бед.
                Дево Мати Божия,
                Подай долгих лет!

                На Тебя мою надежду
                Возлагаю.
                Стань моим прибежищем,
                Умоляю.
               
                Однажды, Мати, ты ветром
                Станешь для всех
                Парусников, готовых плыть
                На остров, где грех

                Отмолен Святым Духом,
                Твоим, твоим.
                И все устремятся с песней
                На остров Эфрим.

                Там корабли причалят,
                Люди на берег сойдут,
                Горе и боль забудут,
                Радость найдут.

                Там луна иная,
                Теплей, живей.
                Морская вода светит
                Морем огней. 

                И я тот остров увижу,
                Сквозь слёзы, еси!
                Дево Мати Божия,
                Настави меня и спаси!

       Мне понравилась эта песня-молитва. Красиво было сравнение любви матери с морем и ветром, гонящим парусники к неизвестному острову Эфрим. Было жаль, что голос умолк. Волны продолжали раскачивать мотив, но он уже удалялся от берега и исчезал в бесконечном морском просторе. Луна, неистово пылавшая всё это время, занавесилась облаком. Коктебельская бухта, скала Кара-Даг, гора Кучук-Енишар, посёлок и окружавшие его плоские холмы утонули в чёрном молоке космоса, пролившемся на землю.

       Внезапно я услышал хруст гальки, кто-то торопливо шёл в нашу сторону. Рядом с девушкой возникла тёмная бочкообразная фигура. Отец схватил дочь за плечи и стал трясти её, словно хотел вытряхнуть из неё душу. Девушка коротко взвизгивала, извивалась, но даже не пыталась вырваться. Клянусь, мне показалось, что им обоим нравится эта процедура как некий давно вошедший в привычку ритуал. Только поэтому я не двинулся с места, чтобы вмешаться. Опять выглянула луна, осветившая сцепившуюся пару, и тогда я увидел невероятное: девушка осыпала руки отца поцелуями, точно что-то самое дорогое и прекрасное. Я замер во тьме, испытывая одновременно удивление и отвращение.

       - Ты опять!.. Опять!.. Опять!.. – с мукой в голосе выкрикнул мужчина. – Пойми, что она умерла!.. Ты больше её не увидишь!.. Не надо здесь сидеть и просить у моря отдать мёртвую. Зачем ты сходишь с ума, доченька?

       - Луна!.. Луна!.. Луна!.. – девушка лепетала это, словно давилась простым словом. Ей трудно было говорить, она корчила гримасы и кривила губы, как человек, только что научившийся речи. – Я хожу, слышу и го-во-рю, когда на небе есть луна. Я прошу, чтобы луна вер-ну-ла маму!  Чтобы мама тоже хо-ди-ла, слы-ша-ла и го-во-ри-ла… Живая! Живая! Живая!

       Мужчина опустился на землю и обнял девушку.

       - Мама узнала, что всякий раз в полнолуние ты будешь здорова. Если только она сама уйдёт навсегда в море, - мужчина говорил это сквозь слёзы. – Она так хотела тебе помочь. И однажды это оказалось возможным.

       - Почему?

       - Здесь такое место. Коктебель… У него свои тайны. Ветер, горы, море, луна охраняют их. Но мама узнала одну из этих тайн, потому что была несчастна и однажды Коктебель сжалился над ней.

       - Папа.

       - Что?

       - Давай уедем отсюда.

       - Нет. Только здесь, когда восходит полная луна, ты можешь быть здоровой.

       - Я не хочу жить здесь без мамы.

       Морские волны ритмично накатывали на берег. Отец и дочь сидели в обнимку и раскачивались в такт шелесту воды.

       - А я не хочу жить без тебя.

       Девушка долго молчала и вдруг сказала, точно приняла решение:

       - Тогда нам всем надо умереть.

       - Я тоже так думал, - мужчина всхлипнул и тяжело вздохнул. – Но наша смерть ничего не изменит. Сейчас мы с тобой. Мамы нет, чтобы мы были. Когда мы умрём, ничего не будет. Только ветер, горы, море и луна.

       - Зато мы все будем вместе.

       И девушка опять запела свою песню-молитву. Морские волны выплёскивались на берег, точно хотели послушать певицу. Вода и одинокий женский голос сливались вместе в огромное поющее существо, полное тоски, боли и любви. Казалось, что плачут одновременно море и земля, и слезам никогда не будет конца.

       Наконец, я вышел из своего укрытия, потому что нелепость происходящего раздражала меня всё больше. Не подходя близко к стоявшим на коленях молящимся, я сложил руки на груди и громко сказал:

       - Я стоял здесь с самого начала и всё слышал. Допустим, меня это очень впечатлило и даже взволновало. Верю я или нет вашим словам, значения не имеет. Меня тронуло ваше страдание и я хочу вам помочь. Вы согласны принять от меня помощь?

       Мужчина вскочил на ноги, а девушка продолжала сидеть.  Несмотря на темноту, я различил на его лице испуг и, кажется, злобу. Он то хватал себя за грудь, то за горло, то шипел, то начинал что-то бормотать, причитал, отплёвывался, но совсем не знал, что делать. Его дочь склонилась к самой земле и спряталась за волнами волос. Мне не приходило в голову, что я мог своим появлением произвести на эту пару впечатление сумасшедшего, вторгшегося в мир нормальных людей. Для меня сумасшедшими были они! И я готов был предложить им спасение!

       Если бы не этот коварный шёпот моря и не эта притворщица-луна, я никогда бы не заразился таким наивным милосердием. Но понял я это позже, а тогда тоже помимо своей воли потерял контроль над собой и вместе с ним рассудок, при этом считая себя абсолютно здоровым.

       Мне казалось, что я держу нить событий в своих руках, поэтому повторил вопрос:

       - Хотите помощи?

       - Какой помощи?

       - Прежде всего, лечение вашей дочери. Ну и материальной поддержки вашего хозяйства. Если вы сформулируете конкретнее, я не против.

       Хозяин некоторое время молчал, а потом задал странный вопрос:

       - И это всё, что вы можете?

       - Что вы имеете в виду?

       - Понимаете… Вы появились здесь перед самым полнолунием. Поэтому я думал, что вы… Связаны с этим. И что-то собираетесь сделать… Непохожее… Необыкновенное… Моя бедная дочь сильно волновалась. Всё одно к одному. Понимаете? Мы с нею всё чего-то ждали…

       - Теперь понимаю, - я всплеснул руками. – Вот почему вы подслушивали ночью у моей двери?

       - Мы волновались, повторяю!   

       Беседа, построенная на намёках и недомолвках, мне надоела. Поэтому я решил свернуть разговор. Для этого мне пришлось ещё раз показать собеседнику, что его слова о полнолунии и волнениях лично мне неинтересны.

       - Время позднее, - я понизил голос. – Мы стоим тут как подвыпившие туристы. Пора возвращаться домой. Слушайте меня внимательно, повторять я больше не буду. В чудеса я не верю. Поэтому ваши слова о здешних волшебствах считаю фантазией. Нет никакой Шамбалы, Бермудского треугольника и Коктебеля. Это всё давно утратившие наивное обаяние пошлости. Меня тронула ваша беда. Я готов помочь вам. Денег у меня хватит, связей тоже, настойчивости и напора мне не занимать. Поэтому жду вашего ответа: согласны вы принять от меня помощь или нет? Говорите быстрее, пока я не передумал.

       Мужчина подошёл к девушке, склонился над ней и что-то тихо сказал. Она подняла голову и кивнула. Он переспросил, и она кивнула снова. Я молча ждал, хотя уже был уверен, что они согласны.

       Приближался рассвет. Луна исчезла на западе, а на востоке небо начало светлеть. Кое-где на набережной в домах вспыхнули первые огоньки.

       - Да, - сказал мужчина. – Спасибо вам. Нам нужна ваша помощь.

       Тогда я подошёл к девушке и взял её на руки. Она была совсем воздушной, невесомой, а от длинных волос пахло теплом человеческого тела и немножко свежей древесной корой.

       - Я донесу её до дома, - сказал я. - Идите впереди, следите за дорогой, чтобы   мне не споткнуться.

       Как легко быть героем, думал я во время возвращения. Для этого не надо ничего выдумывать. Просто действовать, пока другие люди ищут решение и никак не могут первыми сделать шаг, пусть даже и не совсем верный.

       Хозяин открыл замок, я внёс девушку в дом и уложил на кровать. Желя крепко спала и почти не дышала, как маленький ребёнок.

       - Я тоже посплю пару часов, - я задержался на пороге ровно на две секунды. - А потом мы с вами обо всём договоримся.

       Собравшись уходить и повернувшись спиной к толстяку, я вдруг услышал странную фразу:

       - Беда в том, что вы стоите вверх ногами. Как и большинство людей. Очень жаль, потому что вы неплохой человек.

       Я обернулся и увидел, как передо мной закрылась дверь. Что за глупые мысли вслух? Что за нелепейшие намёки в ответ на моё участие? Вдруг на меня навалилась усталость и я, тяжело вздохнув, пошёл прочь к своей пристройке.   

       Сны мне запоминаются редко. Но на этот раз увиденное отпечаталось в памяти навсегда. Сначала я лежал на дне небольшой деревянной лодки, которая довольна быстро плыла в открытое море. На вёслах сидел бочкообразный толстяк и каждый раз, делая гребок, хохотал. Рядом со мной, привалившись спиной к борту, а ногами упиравшись мне в грудь, почти лежала черноволосая глухонемая девушка. Руки мои были связаны тонким ремнём.  На лицо мне падала солёная вода, летевшая из-за борта. Мне стало ясно, что меня хотят прикончить, утопить, и для этого увозят подальше в море. Я напряг мышцы рук – и ремни, связывающие мне запястья, лопнули. Я оттолкнул девушку и на четвереньках подполз к толстяку. Он выдернул одно весло из уключины и замахнулся, чтобы ударить меня по голове. Но я изловчился, упал на спину и ногами что есть силы ткнул его в грудь.   Негодяй выронил весло из рук, отлетел на корму и начал барахтаться на дне лодки. Я вскочил и коршуном бросился на него. Мы отчаянно боролись, пытаясь ухватить друг друга за горло. В этот момент я почувствовал, что на спину мне навалилась девушка. Тут я, коленом вдавливая мужчину в дно лодки, ухватил женские руки, вцепившиеся мне в плечи, и, дёрнувшись всем телом, перебросил её через голову за борт.  Силы меня почти оставили, темнело в глазах, дышать было очень трудно. Но дело клонилось в мою сторону. Толстяк совершил ошибку. Он вскочил в полный рост и потянулся за своей дочерью, пытаясь вытащить её из воды. Мне ничего не оставалось, как пнуть его в спину что есть мочи. Он рухнул через борт в пучину. Оставшись в лодке один, я издал победный вопль, потом взялся за весло и, намереваясь грести им как индеец в пироге, встал на одно колено и опустил лопасть весла в воду… Но оно ткнулось в твёрдое дно!   Я выглянул из лодки, чтобы понять, что происходит и понял, что кошмар продолжается. Лодка никуда не плыла, потому что никакой воды вокруг не было. Моё деревянное судёнышко стояло на земле, а весло уткнулось в грязно-жёлтую глину. Я огляделся. Мои насильники, выброшенные за борт, не утонули, а бесследно исчезли. На кистях рук у меня болтались обрывки ремня, по спине и груди тёк липкий пот, глаза бешено вращались, губы хватали сухой, безжизненный воздух. Я бессильно опустился на узкое дощатое сиденье и заплакал. Я победил – но победа была похожа на жалкое и комичное поражение.

       Очнулся я ближе к полудню. В комнатке моей было нестерпимо душно и влажно, я лежал в постели, словно на полоке в плохой, перегретой русской бане. С трудом разлепив глаза, я оделся и заставил себя выйти на свежий воздух.  Но и тут облегчения не ожидалось. Стояла жара, небо было белым, ни один листочек на деревьях не трепетал, выбеленная стена пристройки казалась раскалённым противнем.
Я долго держал голову под струёй ледяной воды, но лучше мне не стало. Наоборот, плеск воды напомнил дурной сон о борьбе в море, на деле оказавшемся глинистой землёй. К тому же заныло в животе, я не ел уже больше суток. «Надо решить дело с сумасшедшими коктебельцами и выбираться отсюда», - мысль была однозначной и чёткой. Я пригладил рукой мокрые волосы на голове и направился к хозяйскому дому.

       Дверь была заперта, и на мой неоднократный стук никто не ответил.  Я заглянул в окно, но занавески внутри оказались задёрнуты и разглядеть мне, сами понимаете, ничего не удалось. Я потоптался на пороге и вдруг понял, что в доме, в саду, во дворе и вообще здесь никого нет. Отец и дочка исчезли, не пожелав говорить со мной о предложенной помощи. Мы не совпали в настоящем, так зачем же, по их мнению, строить планы на будущее? Раз ничего нет сейчас, не будет ничего и потом. Я не понимаю, что значит для этих несчастных Коктебель, стою вверх ногами, по выражению отца, то есть вижу всё наоборот и в результате ничем не смогу помочь дочке.

       Моя лодка никуда не плывёт, а торчит на берегу, завязнув в глине. Это был не сон, а толкование мне, дураку, что я бессилен перед волнами фантастической судьбы, несущих толстяка-отца и дочь-глухонемую по пространству непонятной мне вселенной. Я здесь лишний. Я должен, ни о чём не сожалея, отойти в сторону. Они проживут то, что им назначено. Это их ветер, луна, земля и море, для которых я чуть не стал врагом.

       Я собрал свои вещи, закрыл комнату, спрятал ключ от замка под половичок и быстро дошёл до рыночной площади. Там в кассе купил билет на автобус до Феодосии и сел в тенёк на лавку, дожидаясь его прихода.

       Наверное, соседи-пассажиры привычно отнеслись к моей скучающей, невыдающейся фигуре и задумчивому лицу. Один из нас, думает или мечтает о каких-нибудь пустяках. Что ж, они правы. Мысли мои были простые и непримечательные. Я прибыл сюда из иного мира: слепнущих и теряющих слух городов, картонных слов, бумажных забот и искусственных страстей. Но я не своевольничал, перекормленный эрзацами успеха горожанин. Мне не в чем себя обвинять, так как я вовремя отступился от чужого горя, ничем его не усугубил, вовремя убрал свои холёные руки в карманы и теперь возвращаюсь обратно.   

       Мне известно, что дважды два равно четырём, поэтому я не стремлюсь к иному знанию. Мне достаточно этого. «For better for worse», как говорят англичане. На горе и на радость. Если не дай Бог я когда-нибудь сойду с ума, пусть будут иные радости и горести.

       А пока я всего лишь прожигающий свою жизнь странник по исхоженному тысячами ног лабиринту. Так что позвольте быть вменяемым и доверять своему рассудку.

II.

ОЧЕНЬ СОНЕЧКА

       В этот дом, уютно расположившийся на искусственном холме на западном краю Мещёры, я прибыл 11 июня. Трёхэтажный особняк из красного кирпича, серого гранита и чёрного туфа отличался большим вкусом. Выдержанный в стиле модерн, он как нельзя лучше вписывался в окружавшую его природу. Весь из овальных, волнообразных линий, с закруглениями окон и дверей, случайными соединениями как бы ассиметричных стен и покатой крыши, дом был живой и полный естества. Архитектора я бы назвал гением.  Он не вписал дом в лесное пространство, а создал впечатление первородности особняка, вокруг которого потом зародилась лесная жизнь.

       Внизу насыпного холма блестело маленькое озерцо, к берегу которого прилепились заросли камыша. Правее была купальня, мостки и горка для любителей скатывания в воду.

      Особняк на холме, окружённом полным воздуха и солнца сосновым бором, в прошлом году приобрёл мой бывший одноклассник Павел Боб. Это был самый бойкий и деловой мальчишка в нашем классе. Его папа работал в Ленторге, а там было с чего начать свой бизнес. Первые сделки Паша проводил с кроссовками и джинсами, потом пошли меха и шубы, далее компьютеры и офисная оргтехника.  Десять лет были потрачены на приобретение опыта и капитала. В настоящее время Боб был отельером, он владел парой сотен отелей в России и распоряжался частью пакета акций известной гостиничной империи «Хилтон». Паша был богат и невероятно удачлив. Семьи у него не было, он любил свой бизнес и свою свободу. Мотался по всему свету, занимаясь делами. Но друзей не забывал. Ему пришло в голову собрать нашу прошлую школьную компанию этим летом, отметить десять лет окончания школы. Встреча была назначена в его доме, в Мещерских лесах. Дела следовало отложить, проблемы забыть, прибыть в указанный срок и отлично выглядеть. Отговорки и сомнения не принимались. Паша Боб научился подчинять себе людей, убеждая их в том, что они просто обязаны быть лёгкими на подъём и счастливыми.          

       Охранник помог мне поставить мой «инфинити» в гараж. Там уже стоял ярко-красный трёхдверный «пежо». Значит, первой на встречу прибыла дама.

       Интересно, кто?

       Не поверите, но приехать сюда мне было не просто. Одна из моих странностей - не люблю встречаться со своим прошлым. Прежде всего замечаешь, что надежды на лучшее не сбылись. И часто то же самое ощущают знакомые. В связи с этим достаточное долгое время уходит на то, чтобы перестать притворяться. Оказывается, большинство из нас всё время обманывают друг друга и делают это очень неумело.

       Прожитое не совпадает с пережитым. Многие об этом догадываются, но мало кто сознаётся даже перед собой в таком открытии. Какое разочарование!

       Маленькая горничная, робкая и похожая на мышку, отвела меня в очень славную комнату на втором этаже. Из окна был виден краешек сосняка и осколок озерца. Лес был шоколадно-золотистым, а осколок синим-пресиним, как раскинувшееся над ним небо.  Свежий воздух и эти цвета веселили душу и радовали глаз. Сосны были так прямоствольны и уверены в себе, словно знали какой-то секрет вечной жизни и вечной красоты. Я долго стоял у окна, не в силах оторваться от этого чуда.

       Наконец, в дверь осторожно постучали, и я обернулся.

       - Марго!

       Она стояла на пороге и смотрела на меня своими неповторимыми чёрными с изумрудным контуром глазами. Огромные ресницы делали эти глаза бархатными и как бы скрывающими только им известный секрет. Глаза заглядывали вам в самую душу и что-то в ней подправляли.  Когда в школе Марго поднимала на меня глаза и вдруг улыбалась, я всегда замолкал и краснел, словно пятиклассник. Позже я научился избегать этого ослепляющего взгляда. Когда мы целовались, я всегда сначала целовал ей глаза, чтобы она их закрыла, и только потом касался губ. Думаю, она со временем поняла мою хитрость. Но всё равно делала вид, что невольно мне подчиняется и прячет под затенёнными зеленоватым гримом веками своё великолепное оружие.

       В последний раз мы виделись пять лет назад. Марго выходила замуж, а я явился к ней на свадьбу, чтобы убить жениха.

       - Максим, ты совсем не изменился… Молчи, пожалуйста. Если хочешь, поцелуй меня. Но ничего не говори. Ещё наговоримся, ладно?

       Я никогда не обнимал более чуткой, отзывающейся на каждое движение моих рук, талии. Виски и впадинки за ушами источали прозрачный ландышевый аромат.

       - У тебя всё те же духи?

       Узким и нежным пальцем она прикоснулась к моим губам.

       - Молчи.   Хочешь, я расскажу тебе о своей жизни?

       Я мотнул головой. Господи, зачем мне её жизнь? Раз я однажды отказался от этого подарка судьбы, значит, теперешнее любопытство и стремление ухватить-таки хотя бы кусочек упущенного подарка будет жестокостью. Она хочет, чтоб я молчал. Ну, конечно. Правильно. Чего хочет женщина, того хочет Бог. И вряд ли Он в этот момент думает обо мне.

       - Ладно. Ещё увидимся.

       Марго ушла так же легко, как и появилась. В воздухе остался прозрачный аромат духов и воспоминание о её голосе. Я раскрыл окно и некоторое время дышал лесным воздухом. Надо было освободиться от нахлынувших чувств. Следы прошлого – самые неприятные следы.

       Ко многому в жизни теперь я отношусь легко. Понимание того, что масса вещей, происходящих с нами, на самом деле не имеют никакого значения, пришло не сразу. Женщины делали меня заложником выдуманных страстей.  Я увлекался юными красотками, ухаживал за замужними бовари, влюблялся в своеобразных, ярких чудачек. Тратил время, деньги, запасы мозгов и сердца. Переживал из-за неудач, пока не осознал, что женщина для мужчины всегда есть средоточие унижения, ревности, горя, боли, она провокатор утрат, а не приобретений. Мы ошибаемся, принимая женское обаяние за приглашение к близости. Главная причина такого заблуждения – глупейшее мнение, что мы одинаковы, подобно листьям на ветках единого дерева. Растём, зеленеем, шелестим в одном ритме и ради понятной обоим цели. Нам доверено продолжать жизнь и рождать новые деревья. Но всё совсем не так. Мы не понимаем друг друга, как иностранцы, говорящие на разных языках и глядящие на одну и ту же жизнь разными глазами. Дружба, верность, любовь или вражда, обман, ненависть для мужчин и женщин совершенно различны.  Говорить мы можем об одном, но мнения и выводы наши чаще всего противоположны. Обстоятельства вынуждают нас мириться друг с другом, но как только они меняются, тут же меняемся мы. Наружу выходят наши странности, которые и есть причины извечной вражды и скрытый магнит взаимной мании.

       Но это до той поры, пока в эту вражду-манию не включится душа. Скоро следом вспыхивает любовь, мёртвой хваткой вцепляющаяся в сердце. А там дальше маячат ад или рай. То есть могила или венец жизни. Поэтому я стараюсь держать душу на жёстком поводке. Улыбаться, когда меня призывают пустить в ход кулаки, и вдруг делать злобное лицо, когда гладят по шерсти. То есть противоречие – моя суть.  Которое, наверное, тоже противоречит ещё какому-нибудь не оформившемуся секрету моего характера.

        Было около часа дня. Дом оккупировала дремотная тишина. Из Питера я выехал на машине прошлой ночью и, проделав дальний путь за рулём, устал. Поэтому я закрылся в своей комнате и лёг спать. Гости, приглашённые Бобом, должны были собираться в особняке в течение дня. Веселье придёт вечером, когда мы увидим друг друга. Вот тогда надо будет быть в форме. А сейчас можно распорядиться собой по личному усмотрению. 

       Проснувшись, я долго лежал в постели и думал о Марго. Эта невысокая девушка с мало изящным на первый взгляд, угловатым лицом: крылатые с изломом посередине брови, чувственный нос с преувеличенными крыльями над ноздрями, резкий контур скул и большого рта, с почти соломенными мальчишескими волосами и в чём-то провинциальными манерами - когда-то чуть не стала частью моей души и, как следствие, пограничной полосой моей жизни. Обычно молчаливая, чуть сутуловатая, не обладающая ничем, кроме чёрных с изумрудинкой глаз и очаровательной талии, надолго превратила для меня всю реальность в волшебное зеркало, блистающее с одной стороны и серое с другой. Мы встречались, обожали друг друга, нежничали, болтали целыми часами, потом вдруг ссорились, осыпали один другого незаслуженными оскорблениями, не виделись неделями и клялись больше никогда не встречаться, но потом опять, словно приговорённые к пожизненному заключению в камере для двоих, бросались навстречу, немели в объятиях и обжигались поцелуями. Наши имена были для нас тайными паролями, смысл которых понимали только мы. Магический круг хранил наш мир от вторжения в него чужаков.

       Ни я, ни Марго не заметили, когда и почему этот круг исчез, словно след от дыхания на оконном стекле. Но он растаял, повторяю, незаметно и в один миг.
Теперь мы чужаки, отравленные знанием, что роднее для меня и для неё никого на свете больше не будет.

       Но я спокоен, так как знаю, что способ убить прошлое есть. Надо стать пошляком, и тогда перегруженное комплексами «я» превратится в пустое «чмо чмошное».

       Я надел новые джинсы, свежую рубашку и в сопровождении всё той же мышки-горничной спустился в подвальный полуэтаж, где была общая кухня.   Оказалось, что проделал я это как нельзя кстати. За длинным и мощным как средневековое пыточное орудие разделочным столом, опираясь на толстую мраморную столешницу локтями и хохоча во всё горло, сидели Павел Боб и ещё один мой бывший одноклассник Илья Вечтомцев, теперь популярный телеведущий. Увидев меня, оба вскочили и, расставив руки наподобие дружеского капкана, пошли в атаку. Павел, с обаятельным лицом грешника, исправно замаливающего грехи в дорогой церкви и приносящего дары церковному клиру в твёрдой валюте, с мягкими карими глазами и изящной бородкой-эспаньолкой вокруг тонкого рта, смотрел на меня с откровенной радостью. Мы крепко обнялись и несколько раз хлопнули друг друга ладонями по спине. При этом мы стреляли короткими фразами, обозначавшими, конечно, не интерес к десяти годам жизни, сложившейся у каждого по-своему, а первые мостки по направлению к личным берегам.

       - Ну, ты как?

       - Плюс тысячу. А сам?

       - Полный порядок.

       - Здоровье?

       - Как у космонавта.

       - Счёт в банке?

       - На шоколадки хватает.

       - Рад встрече!

       - Взаимно. Проходи, садись!

       Я повернулся к Илье. Высокий, с салонной стрижкой, с художественным овальным лицом, на котором бессменно держалось выражение интереса и взаимопонимания, он смотрел на меня как на старого приятеля, который почему-то остался в живых после чудовищной вселенской катастрофы и теперь пришёл предъявлять счета тем, кто оказался счастливчиком и не пострадал. Голубые глаза Вечтомцева с почти белыми и короткими ресничками слёзно поблёскивали и опять что-то врали, как врали всегда в годы нашего школьного бахвальства, соперничества и, в общем-то, взаимной нелюбви. Илья считал меня выскочкой, а я его подлипалой. Прошло десять лет, но, кажется, ничего в наших взаимоотношениях не изменилось, и мы оба вздрогнули, увидев друг друга, словно на нас повеяло из старого погреба холодком и тухлецой.

       Тем не менее, мы тоже обнялись и тиснули друг другу плечи.

       - Слышал о твоих адвокатских успехах, - сказал Илья. - Дело сенатора Маркова и выигранный суд по искам обманутых вкладчиков «Златогорбанка» -  это круто.

       - Бывает.

       - «Мы не верхи на колпаке Фортуны, но также не низы её подошв?» 

       Вечтомцев любил цитировать классику, но выглядело это у него как-то неуместно и по-мещански выспренно. Цитируя, он с одной стороны важничал (вот как мы можем, не лаптем щи хлебаем!), а с другой точно извинялся за ошибку в недоученном уроке. В школе я иногда над ним жёстко посмеивался, ловил на краснобайстве, особенно перед девчонками, и сам от этого получал мелкое, неосознанное удовольствие. Возможно, Илья справедливо считал меня выскочкой.
Юность – не только море радости, но и гора комплексов. Теперь я стал куда терпимее и сдержаннее, но иногда попадаюсь на повеявший из погреба вонючий запашок.

       Однако, встреча однокашников, в конце концов, важнее, подумалось мне. Поэтому, лукаво прищурившись и словно выставляя пятёрку Вечтомцеву, я честно закончил Шекспировскую цитату из «Гамлета»:

       - «Ни то, ни это, принц».

       Илья одобрительно кивнул – и вдруг отвернулся, словно потерял ко мне всякий интерес. Он сел к столу и стал перебирать пальцами левой руки невидимые клавиши, постукивая ногтями по мрамору столешницы.   

       Паша подвинул мне высокий табурет и кивнул на него, приглашая присоединиться к их с Вечтомцевым дуэту. Появилась пожилая женщина-кухарка в фартуке, расшитом под «шотландку», и поставила перед нами поднос с миниатюрными чашками из английского фарфора, кофейником, сливками и корзинкой миндального печенья. Паша достал сигареты, Илья вынул сигару, щёлкнули зажигалки, кофейный аромат смешался с сигаретным и сигарным дымом.

       - Значит, она красива как Наяда и умна как Гера? – Боб смотрел на Илью с неподдельным интересом.

       До моего появления обсуждалась тема намечавшейся женитьбы Ильи Вечтомцева на необыкновенной девушке Софье Лигоцкой, приехавшей из Парижа, где она, получив стипендию ЛГУ, год училась в магистратуре Сорбонны. Теперь прерванный разговор продолжился. Мне оставалось пить кофе и прислушиваться к возобновлённой беседе.

       - Именно так, - Вечтомцев вынул изо рта сигару и показал её Паше и мне как некое зримое доказательство своего успеха на личном фронте. Мы коротко переглянулись, предвкушая небольшое развлечение. Вечтомцев помолчал, собираясь с мыслями, глубоко затянулся сигарой и, наконец, заговорил важно и снисходительно.
   
       – Поверьте, такое бывает раз в жизни. Если бы не мой чувственный и сексуальный опыт, я проскочил бы мимо этого чуда. Ну, в самом деле? Что там такого невиданного? Девятнадцать лет, студентка-филолог, девственница и романтическая натура, сама наивность и беззащитность.  Одна из тысяч милых простушек. Познакомились на нашем телеканале, во время съёмок ток-шоу о проблемах высшего образования. В студии я её не заметил. Но после записи эфира она сама подошла ко мне и спросила: «Вы Илья Вечтомцев?   Я хотела высказаться о слабой электронной базе нашей библиотеки, но не решилась. Можно дописать моё мнение на камеру?»

       - И ты предложил ей обсудить этот вопрос в более комфортной обстановке, - Паша понимающе кивнул.

       - Только не надо пошлых намёков.  Я один из лучших ведущих телеканала, правила игры мне известны. Никаких двусмысленностей и постельных интриг. Политика канала вообще «non de»* . Всё личное – за пределами профессии.

       Паша подмигнул мне:   
 
       - Совсем как Пушкин в письме к Вяземскому: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением».

       Я тоже завёлся:

       - Да-да! «Врёте про Илюшу Вечтомцева, подлецы. Он и мал и мерзок – но не так, как вы – иначе».

       Телеведущий миролюбиво ответил:

       - Идеалисты! Но если бы вы видели Сонечку, сразу поняли, что ваш идеализм – книжная выдумка. И сами себя высмеяли бы. Эта девушка не просто моя мечта, а живое воплощение всего самого прекрасного, что есть на свете. Ласковый взгляд, светлое лицо, воздушная фигурка, балетные руки с выразительными пальчиками. Когда я слышу стук её каблучков и вижу, как мелькают туфельки и узкая щиколотка, не верю своему счастью. Это чудо рядом со мной, подарено мне и не принадлежит никому другому: впору сойти с ума или однажды застрелиться от этого непереносимого восторга.

       - Опасную игру ты затеял, братец-кролик, - Боб вдруг стал серьёзным и посмотрел Илье прямо в глаза. – А вдруг не справишься?

       - Считаешь меня болтуном, что ли? Телевизионной свистелкой?

       Паша повернулся ко мне:

       - Как ему объяснить, что его невеста, скорее всего, явление из другого мира? И полюбил-то он не её, а своё представление о том мире.

       Я улыбнулся.

       - Оставь ты в покое нашего Илью, Паша, - мне не хотелось умных разговоров и душевных копаний в этот день, поэтому я даже слегка ткнул бизнесмена носком ботинка под столом. – Пусть наслаждается своими чувствами и физическим совершенством юности.   Сам во всём разберётся. Не нам с тобой, холостякам, соваться в чужой альков со своими советами.

       - Ты это серьёзно, Пинегин?

       - Вполне, - и я обратился к Вечтомцеву. – Ведь ты её любишь, верно?

       - Очень.

       - И если он сейчас не сможет нам с тобой объяснить, почему любит – значит, его настигло самое настоящее чувство любви, - Боб ответил на мой пассаж скромным «угу» и пожал мне руку. Я продолжил. -  Ну, Вечтомцев, попробуй, объясни.

       Илья покрутил головой, пощёлкал пальцами, опять глубоко затянулся сигарой и вдруг выдал:

       - Потому что это – Сонечка.

       - Понял, Паша?

       -  Очень Сонечка... Ясно даже дураку!

       Дальше мы больше получаса болтали о традиционных пустяках: карьере, нынешних заботах, дураках-начальниках и хитрованах-политиках, о своих удачах и чуть-чуть о проколах судьбы, припоминали что-то смешное из прошлого и поддразнивали друг дружку этими воспоминаниями.

       Слушая приятелей, я вновь ощутил тревожащее меня с некоторых пор чувство обманчивости происходящего. Слова людей не соответствовали их мнениям, совершаемые поступки – замыслам, а выплёскиваемые эмоции – искренним переживаниям. Игра в прятки стала сейчас лучшей игрой. Выигрывал не умнейший, образованнейший или честнейший, а умеющий просто держать нос по ветру. Огорчало – а порою раздражало – то, что большинство из нас, неглупых и приличных людей, не желали почему-то быть неглупыми и приличными. В обществе, на словах стремившемся соответствовать лучшему, поощрялось худшее. Известные Десять заповедей переставали быть корпусом истин для человека, поводом для размышления и совершенствования души. Великие слова, итог тысячелетних мук и откровений, становились плоскими и примитивными тряпицами, этакими натянутыми над улицами перетяжками с командами для исполнения их всем стадом враз и без раздумий: купи, продай, успей, захвати, обмани, разбогатей. Это была ложь, разъедающая человека. Но цена лжи зависела от того, кто её произнёс, из какого кабинета она прозвучала и чем потом окупалась. В принципе, можно было не замечать и не переживать по этому поводу. Мимикрировать под счастливого всеядного мещанина или, став снобом, укрыться в башне из слоновой кости или, так сказать, во Внутренней Монголии. Некоторые современные писатели, не дураки и не лгуны, так и советовали.   Наверное, так действительно можно было сохраниться.

       Но меня, Максима Григорьевича Пинегина, это не устраивало. Гордость, самомнение, эгоизм – плевать! Лучше быть эгоистом, чем мясом для скотобойни. «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», - толкует Митя Карамазов. Сделал бы эгоистом, а не зеркалом мировой души. Подписываюсь под этим без сомнений: М. Г. Пинегин.

       Павел и Илья вяло кивали, слушая мои речения. Думаю, что каждый из них мог бы высказаться в том же самом духе. Все уже давно всё понимали. Молчали друзья только потому, что чётко сознавали: говорить здесь не о чем. Хотим мы того или нет, но наследуем в своей стране то, чего внутренне стыдимся, как фамильного криминального клейма или дурного генетического заболевания. Мы не выросли из тех ботинок, которые купили нам родители.

       Бизнесмен пожал плечами и зачем-то спросил:

       - И ничего другого нам не светит?

       - Кто-то из нас слиняет за границу, кто-то тихо зачахнет в созданной себе профессиональной резервации, а кто-то – самый честный – пустит пулю в лоб. Врать до бесконечности нельзя. За ложь придётся платить и очень дорого.

       - Ложь? Может быть, заблуждение?

       - Считать целью жизни количество навешанных на пиджак орденов и латунных цацек – убогая ложь. Нас долго убеждали в обратном, и убедили. Мы научились мериться цацками, а не высокими делами. 

       - Но ведь можно молчать?

       - Верно. Можно. Поэтому я и молчу. Пусть кричит телевизионный ящик. Вот спроси нашего Илью: он расскажет, как это делается.

       Говорить этого не стоило. Потому что заслуги Вечтомцева при упоминании телевидения опять выглядели сомнительными. Но при чём здесь он? Я давно заметил, с какой охотой мы наделяем чертами или свойствами, неприятными лично нам, посторонних людей. Болтуна называем предателем, насмешника считаем пустомелей, молчуна преподносим как скрытного интригана.   Создать о человеке превратное впечатление очень легко. В обществе это считается искусной игрой. Я видел такое не раз и сам был участником обмана.

       На самом деле это постыдная людская мелочность. Принижая других, мы сами становимся мелкими натурами. Неправда, что уважать друг друга трудно. Это как раз естественно. Просто слушать надо себя, свою совесть, а не тех, кому лично до тебя нет никакого дела. 

       Но Илья и сам, надо признать, знал цену подобным искусным играм.

       - Пинегин, - сказал он вдруг, - тебе ещё не надоело быть святее папы Римского? Я, ты, Паша – нормальные парни, новоявленные, если можно так выразиться, «господа без родословной», успешно сложившие свои карьеры. Каждый из нас немного грешник. Как без этого? Но нам повезло, что в нашем обществе грех исключен как нравственная категория. Его не существует в нашей пластиковой культуре и неживой природе. Фауна и флора без белков, жиров и аминокислот. Люди-4D. Вот и вся недолга!  Можно быть дураком, обманщиком, мерзавцем, негодяем, но всё это как бы не грех, а вынужденная жертва обстоятельствам.  По существу, мы свободны от настоящего, как пираты разбойничьего брига свободны от законов, правящих на суше.

       - Не имея настоящего, мы не имеем будущего.

       - Зато отлично понимаем друг друга в этой безвоздушной среде. И у каждого из нас припасён свой баллончик, запас кислорода на время. Моя невеста, моя Сонечка – совсем не то, что вы воображаете. С одной стороны –  женский идеал, чувственный эмпирей или земное божество. С другой - великолепная иллюзия счастья, подаренная мне за признание иллюзии греха. То есть повод наслаждаться тем, что есть сегодня, так как иной реальности, кроме настоящего, не существует. Tomorrow never comes!**

       Наш бизнесмен-отельер внезапно стал мрачен. Он долго смотрел перед собой на столешницу, словно разбирая узор мраморной крошки. Наконец, погладив бородку и обведя взглядом кухонный зал, спросил:

       - Значит, ничего этого нет? 

       - Ну, в некотором смысле.

       - Подожди-подожди. Следуя твоей логике, наша жизнь стала пустым местом?

       - Будь иначе, мы бы вообще об этом не говорили. А теперь… Каждый волен убеждать себя в чём угодно, потому что не отвечает за свои убеждения. И Пинегин прав. Моя профессия – это хорошо оплачиваемый крик, а не убеждение или тем более мировоззрение.

       Зашла пожилая кухарка в «шотландке», очистила пепельницы и поменяла нам чашки.  Появился и новый кофейник. От него шёл прозрачный пар и раздавалось еле слышное похрустывание: видимо, растворялись молотые зёрна и сообщали нам о своей готовности.

       Всё было хорошо – и одновременно над столом веяло подозрительным притворством, как перед карточной игрой с большим кушем.

       Некоторое время мы сидели молча. Атмосфера была натянутой. Те, кто высказались, были недовольны тем, что открыли рты. А слушатели почти раздражены тем, что услышали.  Но очевидно было одно: мы не виделись десять лет и требовалось внимательно и хорошо потрудиться, чтобы не касаться тем, которые отравляют печень, корябают сердце и гложут совесть.    

       «Может быть, подняться наверх, - думал я, - разыскать Марго и поболтать с ней о чём-нибудь нейтрально-весёлом, как это принято у бывших любовников?» 

       - КаэМБэУ! – неожиданно воскликнул Паша. – Какие мы, блин, умные! Но у меня в доме с этой минуты - об умном ни слова! Мы собрались на праздник, а не на поминки. Поэтому предлагаю следующий ход по направлению к радости: не выпить ли нам хорошей водочки прямо из-подо льда?  Закуска отменная: сало хохлацкое с чёрным перцем на шкурке, хрен под лимонным соком, чесночок в свекольном маринаде и настоящий бородинский хлеб с тминной корочкой прямо из печки. Сита Фроловна (он показал на кухарку, убиравшую использованную посуду) выпекает сама по семейному рецепту. Рекомендую, братцы-кролики!

       - Благословенная? – Вечтомцев улыбнулся.

       - Упаси боже! С ней я покончил в незабываемые армейские будни. Потом была Швеция, а сейчас только Франция.

       - Графинчик?

       - Можно и два.

       Телеведущий крякнул и стал вдруг похож на чеховского извозчика-философа, бывшего графа Корнеева, наивного и жуликоватого. Такого самородка, в наше время окончившего иняз, служившего послом в странах третьего мира, а потом вдруг разочаровавшегося в ложных идеалах и посвятившего себя овсу, хомуту, подпруге и лошадям.

       - Ты как, Пинегин? Стопочку под закусочку?

       - С удовольствием.

       Зазвонил мобильный. Илья выудил из кармана черненький блестящий айфон и приложил его к уху.

       - Что случилось, Сонечка?.. Только не волнуйся… Всё будет в порядке, твой Илья сделает так, как ты скажешь…

       Телеведущий кивком попросил его извинить, поднялся и отошёл в сторону. Кажется, у его невесты возникли какие-то проблемы, и он пытался вникнуть в происходящее. 

       Боб многозначительно посмотрел на меня и спросил:

       - Ты её видел?

       - Марго?

       - Марго.

       - Видел.

       - По-моему, она почти не изменилась.

       Это была неправда. Прошло пять лет с нашей последней встречи с Марго, и она была уже не такой яркой, как прежде. Как будто сверху опустилось облако и окутало её мягкой, ровной пеленой. Говорили мы с ней не более двух минут, но тем, кто полюбил женщину навсегда, полюбил до странной боли в сердце, делающей сердце всё здоровее и кровеноснее, достаточно двух секунд, чтобы заметить самые малые растраты в облике возлюбленной: в глазах, в голосе, в фигуре. Цветку суждено увянуть, время идёт в направлении смерти, но при виде умирающей клумбы слёзы вызывает только один твой, уходящий не к тебе, а внутрь себя, цветок.

       Я шутливо вздохнул, демонстрируя своё лёгкое отношение к своим неудачам:

       - Мне так не показалось.

       Паша пытался зачем-то быть чувствительным, хотя мне это было совсем не нужно.

       - Я попросил её приехать без мужа, и она согласилась, - его голос стал проникновенным, словно говорящий просил извинения за самоуправство. – О тебе она не спрашивала, но, может, это и к лучшему? Встретились однокашники и кое-чего вспомнили. А мало ли чего могло быть десять лет назад, правда? Обычное дело. Ты ведь понимаешь, да?

       - Знаешь, что… Ты всё сделал правильно, и хватит об этом, - я подвинулся к нему и крепко обнял за плечи. – Я научился самому главному: забывать то, что не сумел понять. Меня не тревожат призраки. Они мне скучны и… наверное, кажутся выдуманными. Мне интересно то, что есть, а не то, что могло бы быть.

       - Я понял, понял.

       - Отлично. Теперь давай выпьем водки и забудем этот разговор раз и навсегда. 

       Но тут после беседы по айфону с невестой к столу вернулся Илья, и по лицу его было видно, что он взволнован. Мы переглянулись, после чего слово взял наш отельер:

       - Печёнкой чую, что водочка отменяется. У Наяды что-то случилось и ей нужна наша богатырская помощь?

       Вечтомцев закивал и доложил обстановку:

       - Сонечка должна была приехать сюда на такси, но она мило во всём запуталась. В результате, она едет сейчас автобусом до Егорьевска, где я через час должен встретить её на вокзале. 

       - Не волнуйся. Сейчас вызову шофёра и он за двадцать минут домчит тебя до твоей Наяды. Тут по шоссе всего сорок километров. Пошли на свежий воздух!

       - Подожди! – телеведущий замялся. – Дело в том, что Сонечка едет не одна. Это неожиданно, но…

       - Подруга, однокурсница, родственница? Мы готовы к нашествию женской красоты в этом доме. Так кто же сопровождает твою Наяду?

       - Мама.

       Паша красиво и звонко рассмеялся.

       - Вечтомцев, жизнь разыгрывает с тобой одну и туже партию, а ты продолжаешь вести себя как лопоухий дебютант, - хозяин с явным удовольствием   вспоминал былое. - Помнишь, как в десятом классе тебе звонила по телефону незнакомая девушка и всё набивалась на свидание? Ты ходил бледный от страха и красный от гордости. А потом оказалось, что это блеф чистой воды. Никакая не блоковская Незнакомка, а наша химичка, которая хотела проверить, как ты готовишься к выпускным экзаменам. Клянусь, что мама твоей Наяды из той же колоды карт, понимаешь?

       - Ольга Сергеевна Лигоцкая, Сонечкина мама – доцент и научный работник, при чём здесь та глупая история с нашей химичкой?

       - Женщины тебе не верят, Илья, вот в чём дело.  Мужчина на вечном подозрении у своих избранниц – хуже застуканного на месте адюльтера любовника. Мало того, что сам попался, но ещё и подругу опозорил. Задумайся над этим и будь осторожен. Женщины чуют такие дела на природном уровне.

       -  Я всё-таки не понимаю, почему мама моей невесты…

       - Оставь его в покое, Павел! – я встал из-за стола. – Вечтомцев любит свою Сонечку и пока не сознаёт, что мама Сонечки требует от него такой же любви и к ней. Кстати, сколько ей лет?

       - Чуть больше сорока.

       - Прекрасно! Ольгу Сергеевну я беру на себя. Шофёра не беспокой, Боб. Мы прокатимся до Егорьевска на моём «инфинити», заодно поболтаем и развеемся. Жди нас через пару часов с госпожами Лигоцкими!

       Вечтомцев послушно последовал за мной, говоря мне в спину о том, что нам надо постараться успеть к приходу автобуса. «Перед Пашей не очень удобно вышло, неожиданный сюрприз, но я так счастлив, что мама и дочка едут вместе, ты с ними познакомишься и увидишь, какие это замечательные женщины, Сонечка и Ольга Сергеевна Лигоцкие…» 

       Я его почти не слушал. Охранник открыл гараж, ворота, пожелал нам доброго пути. Через пять минут мы выехали на шоссе и помчались в сторону Егорьевска.
………………………………………………………………………………………………………      
 
       Что такое одиночество? Это исключительный дар уметь быть самим собой независимо от обстоятельств. Окружающие чаще всего не принимают и не понимают одиноких людей. Они думают, что если кто-то не смеётся вместе со всеми над удачной шуткой или не льёт слёзы в минуты общей печали, то этот кто-то или совершенно холоден сердцем, или назойливо самолюбив.

       И никому не приходит в голову задать себе простой вопрос: почему я растягиваю рот в улыбке или кисну лицом, когда мне не смешно и не грустно, но так положено вести себя ради смутного правила приличия?

       Ответ книжный и ничего в себе не содержащий: воспитанность.

       Всего лишь слово, но сколько в нём губительного и непристойного. Мне оно кажется одним из самых отвратительных в нашем словаре. Горячую мысль и искренне чувство оно парализует как укол наркотика, а потом душит тайком за толстой бархатной занавеской, умело, быстро и тихо.

       От этой страшной занавески уберегает только умение быть самим собой, всегда и везде. Оно, правда, не спасает от людской глупости. Но тем не менее одиночество – мужественный труд не размениваться на пустяки! - способно послужить крепкой и долгой защитой. 

       - Можно тебя кое-о-чём спросить? – мы ехали молча всего несколько минут, но Вечтомцев начал уже ёрзать на сиденье, вздыхать и моргать голубыми глазами с капельками слёз под белыми ресничками.  Молчание беспокоило его, как некоторых клиентов в моём адвокатском офисе тревожил вид шкафов с толстыми папками, на которых видны стикеры с номерами уголовных дел и статей.

       - Давай.

       - Ты считаешь меня трусом?

       - Нет. Просто я опять вижу перед собой человека, готового выслушать и принять на веру любую чепуху.

       - Тебя это раздражает?

       - Скорее, огорчает. Судьба предложила тебе встречу с прекрасной девушкой, проявила заботу о твоём сердце, а ты, по-моему, этого не услышал или, услышав, решил свалять дурака.

       - Если бы ты знал, сколько бед и неприятностей я пережил раньше, то понял, что моя больная душа требует долгого и кропотливого ухода. Одной встречей, как одной таблеткой, такая боль не излечивается.

       Я подумал, что выдумав себе роль жертвы, Вечтомцев влюбился в этот образ и теперь готов страдать каждую секунду без всякого повода, вроде как собака Павлова по сигналу лампочки.

       - Ты хоть раз целовался со своей Сонечкой? Или хотя бы касался её плеч, чувствовал, обнимая, такую мягкую ямочку у неё между лопатками на спине?

       - Какая пошлость! Ямочка на спине… Разве это важно? Сонечке нравится, когда мы просто гуляем по городу или сидим рядом в кафе, говорим о её учёбе, мечтаем о том, как нам будет хорошо после свадьбы. Зачем спешить с грубостями вроде объятий и поцелуев? Нас волнует духовная близость, а не звериная дрожь в теле. Пойми, Пинегин: я не сексуальный маньяк, говорю об этом ещё раз, и не потребитель женского тела, как бы оно не было соблазнительно и прекрасно. Я воспитал в себе высокие чувства и требую от жизни взаимности.

       - Ну, хорошо, хорошо… А лёгкий пушок на Сониных щёчках, вдруг трещинка на её губе, похожая на лопнувший бочок сочной вишенки, странный блеск в глазах, как бы без видимой причины и продолжения? От которого сбиваешься с мысли и путаешься в словах? Не верю, что ты ни разу не обращал внимания на такие «шалости» в их необъяснимых поступках и прелестные «грубости» женского тела, а жил только «высокими чувствами». 

       Илья чуть не взорвался и не укусил меня за руку, лежавшую на руле. Я его что называется «достал» самым нехитрым способом. Возможно, телеведущий раскричался или вообще ухватил меня за грудки, только если бы слова его про любовную высоту не были враньём. Но они были враньём, он понял, что мне это ясно, и, растерявшись, умолк и обиженно уставился в окно.

       Я помолчал немного и потом вполголоса, себе под нос, медленно и бесстрастно продекламировал:
               
                «Но есть сильней очарованья:
                Глаза, потупленные ниц
                В минуты жаркого лобзанья,
                И сквозь опущенных ресниц
                Угрюмый, тусклый огнь желанья».

       - Вот она, художественная апология животной страсти. Гений Тютчева молится необъяснимому. Ни одного слова о высоких чувствах и звериной дрожи. Тайна любви святее наших сексуальных тайн.  «И тайна сия велика есть».

       Вечтомцев, не отрывая взгляда от окна, прошипел сквозь зубы:

       - Какой же ты подлец, Пинегин!

       «Правильно, подлец, - я не стал возражать, уселся поудобнее и прибавил скорости. – Но и ты, телевизионный паразит, давно заслужил по сусалам!»

       - Останови машину!

       Мы встали на обочине. Пустое шоссе текло асфальтом и отражённым в нём полуденным солнцем. Рука скользнула по щитку, нащупала клавишу вентиляции.  Зашипел кондиционер, в салоне стало прохладнее и как будто просторнее.
 
       Вечтомцев сидел нахохлившись и, кажется, отчаянно уговаривал себя начать бросать мне в лицо какие-то грозные, страшные и оскорбительные слова. Я развалился на сиденье, закинул руки за голову и покорно ждал.   

       - Давай договоримся по-хорошему, - он почему-то решил, что меня всерьёз заинтересует предлагаемая им сделка и никак не мог взять в толк, что я просто развлекаюсь, наблюдая за его пируэтами вокруг будущей свадьбы. - Мне всё равно, что ты думаешь обо мне и моих планах. Но не смей издеваться над моей невестой и её мамой. Завидуешь мне – пожалуйста! Хочешь унизить меня – ради бога! Когда-то я боялся тебя, твоего ловкого умения выставить меня дураком и твоего острого языка. Но теперь ты для меня - никто. Занимайся собой, а ко мне и к моим делам не приближайся. 

       До чего же волнует человека внимание к его персоне! Требуя оставить его в покое, уважать право на неприкосновенность и на свободу от всех и от всего, на самом деле он просит обратного: посмотрите на меня, заинтересуйтесь мною, не оставляйте меня одного и поскорее примите меня в свою компанию! 

       Мне было жаль Вечтомцева. Вероятнее всего, женщины, которых он, сомневающийся Адам, считает своими верными Евами, подчинят его себе и со временем станут презирать за неумение быть властным и сильным хозяином.

       Есть такая странная разновидность женской любви, которая требует от мужчины быть независимым и при этом полностью подчинять себе женщин. Глупцы легко попадаются на такую псевдолюбовь. Когда «зависимые» избранницы начинают изменять своим «независимым» мужьям, то оказывается, что они нашли себе ещё более властного и сильного хозяина, которому потом изменят с ещё большей страстью.

       - Прости, Илья, но так мы с тобой ни о чём не договоримся, - я произнёс это как можно равнодушнее. - Запомни: меня не интересуют твои личные заботы, твои чувства и переживания. Ты хочешь объяснить мне, как чудесна твоя Сонечка и ваша будущая жизнь, но я этому не верю. Мой опыт говорит о том, что лучше начинать с худшего, постепенно поднимаясь к счастью, чем наоборот. Ты только что говорил о том, сколько пережил бед и неприятностей за последнее время. Этому я тоже не верю. Испытавший глубокое страдание молчит о своих муках, а не звонит о них налево и направо.

       - Значит, страдать позволено только таким исключительным персонам как ты?

       - Страдать позволено всем. Но не каждому дано извлечь пользу даже из такой малости как страдание.

       - Короче, ты отказываешь мне в праве стремиться к счастью? 

       - Короче, я устал от твоей болтовни, Вечтомцев! У тебя какая-то каша в голове: любовь, страданье, счастье, несчастье, жених, невеста, дочь, мама. Давай лучше помолчим до Егорьевска. Чем больше мы болтаем, тем меньше понимаем друг друга.

       Всю остальную дорогу мы не разговаривали. Мелькали указатели: Михали, Захарово, Пичкова Дача, Холмы. Вдоль шоссе выстраивались столики, на них дымящиеся самовары, целлофановые пакеты, набитые рыжими плюшками. Шанежки, шанежки!.. Бабушки, словно вышедшие из сказочных избушек, зазывали девчачьими голосами. Проезжающие останавливались, покупали домашнюю выпечку, закусывали прямо на обочине. Шанежки местные, десять рублей штука, горячий сладкий чай прямо из гранёного стакана!..

       Чем ближе к городу, тем больше становилось серых, малоэтажных домиков, окружённых серыми заборами. Липы вдоль дороги тоже были серыми, укрытыми слоем пыли. Вообще Егорьевск был похож на уставшего колченого пенсионера, разморенного летней жарой, сухого, жилистого, бессмысленно сидевшего у длинного серого забора и лениво следившего за пролетавшими мимо машинами.

       Привокзальная площадь, на которой мы остановились, была чуть веселее. Серо-коричневое здание автовокзала с фальшмезонином посередине, накрытым треугольной крышей, низкое и длинное, фасадом напоминало проходную фабрики игрушек. Всё было несерьёзное: два ряда высоких стрельчатых окон по обе стороны от центрального входа, коричневые дугообразные полукольца над окнами в псевдоримском стиле, классические советские круглые электрические часы с белым циферблатом и худыми чёрными стрелками под треугольником крыши и тёмно-кровавой надписью «Егорьевск».  Сразу было ясно, что мы оказались в крохотном городишке, вынужденно копирующем какие-то столичные архитектурные кунштюки, но неосознанно оберегающего провинциальное и наивное выражение лица.         

       Вечтомцев сразу кинулся на вокзал, стремясь побыстрее разыскать пассажирок. Я лениво бродил вокруг своей «инфинити», осматривая корпус. Он тоже был пыльный, и я решил, что непременно узнаю местонахождение ближайшей мойки и заверну туда на обратном пути, чтобы привести автомобиль в порядок.

       - Здравствуйте!

       Небольшого роста женщина с очень сложной причёской в седеющих, но ещё пышных волосах, с узкими бровями, строгими серыми глазами, с прямым горизонтальным ртом и очень розовой, крепкой шеей, рассматривала меня с укором. Я внимательно посмотрел на неё и тоже поздоровался.

       - Сонечка и Илья сейчас подойдут. Мне назвали цвет машины и номер. Сказали, что вы стоите на площади. Вы шофёр?

       - Госпожа Лигоцкая? Ольга Сергеевна? К вашим услугам, – это было забавно и переубеждать женщину в данную минуту мне не хотелось. Я вежливо открыл заднюю дверцу и пригласил новую знакомую располагаться в салоне.

       Она достала из кошелька сторублёвую купюру:

       - Пожалуйста, сбегайте и купите в буфете бутылочку минеральной воды. Только без газа и лучше импортную, чем нашу.

       Когда я вернулся, возле моей «инфинити» стояла небольшая группа молодых людей. Вечтомцев ничего не замечал и не отрываясь смотрел в брызжущие озорством и весельем синие глаза невероятно красивой, совсем юной девушки. Её выразительное, правильное лицо словно светилось   изнутри и освещало всё вокруг, отчего лица стоявших рядом тоже казались светлыми и радостными. Круглый кукольный лобик напополам занавешивала обработанная высококлассным парикмахером косая каштановая чёлка. На девушке была василькового цвета блузка, подхваченная тонким белым ремешком, короткая жёлтая юбка и плетёные туфли из десятков верёвочек. Она всё время улыбалась, точно узнала новость, которой сейчас всех обрадует. Я понял сразу, что это и есть та самая Сонечка Лигоцкая, долгожданная невеста Вечтомцева. 
За спиной у Ильи камнем застыл военный в хаки, широкоплечий, низкорослый, с красным обветренным лицом, острым кадыком на шее и красными лопатообразными руками. На правом плече у него висел чёрный кожаный футляр с коротким ружьём или карабином. Я всмотрелся в красное окаменевшее лицо и узнал Ромку Ениколопова, тоже нашего бывшего одноклассника, кадрового офицера, нашедшего свою судьбу в армейской службе. Он сразу узнал меня, но с места не сдвинулся, по-дружески не воскликнул и не послал мне никаких приветственных знаков. Взгляд его, осторожно мерцающий под мохнатыми, тяжеловесными бровями, как бы предупреждал: хозяин этого взгляда человек серьёзный, крутой и на пустяки не разменивающийся.

       Откуда он возник здесь, в Егорьевске, на вокзальной площади и почему именно тогда, когда мы приехали за Лигоцкими, было непонятно. Наверное, случай, совпадение. Может быть, ехал куда-нибудь по своим делам и вдруг наткнулся на Илью и женщин? Что ж, во всём этом тоже есть какое-то задуманное жизнью нравоучение.

       Я широко улыбнулся и весело сказал:   

       - Ольга Сергеевна, ваша минеральная вода без газа!.. Сонечка, рад знакомству. Илья нам уже рассказал, и не один раз, какая вы замечательная!.. Привет, Ениколопов, какими судьбами? Ты ещё не генерал?..

       - Капитан. Войска связи. Давай, обнимемся, что ли?

       Ему очень нравилось слово капитан, я почувствовал радость, с какой он его произнёс, и удовольствие от того, что ко мне оно не имеет ровно никакого отношения.

       Ольга Сергеевна, уже сидевшая в машине, раскрыла дверцу и вновь с укором посмотрела на меня своими серыми глазами. Крепкая розовая шея розовела всё ярче, как у смущённой девицы, а в голосе звучали обиженные нотки:

       - Вот вы, оказывается, какой, Максим Григорьевич? – она нахмурила узкие брови и вдруг погрозила мне пальцем, украшенным большим перстнем с овальным камнем граната. – Допускаю, что вы просто пошутили, назвавшись шофёром. Но мне такие шутки кажутся глупыми и не делающими вам чести. Мы могли бы с вами сразу объясниться и не смешить остальных нелепыми поступками.

       «Кокетливая и сочная мама-соперница, - усмехнулся я про себя. -  Смешить мы никого не будем, но напоминать о вас будем постоянно».

       - Не обижайтесь, Ольга Сергеевна! – говорил я это чуть ли не шёпотом, не для других, а только ей, как всё понимающему другу. – Это была не шутка. Сам не пойму, но я растерялся, как только услышал ваш голос. И делал всё как по команде… и с удовольствием!

       - Что вы такое себе вообразили? – доцент вдруг порозовела вся целиком, словно на шее открылись какие-то канальчики для переброски краски. Я молчал и смотрел ей прямо в глаза, точно загипнотизированный. – Остыньте! Я не люблю, когда мужчина глупеет от женского общества. Понимаете?

       Не сразу, а лишь секунд через пять, демонстративно поглупевший, я послушно кивнул. И вдруг улыбнулся, как будто впервые в жизни услышал нечто тайное из женской жизни и вслед за этим испытал наслаждение от встречи с такой женщиной.
Ольга Сергеевна, кажется, совсем растерялась и громко воскликнула:

       - Соня! Почему не садишься? Этак мы никогда не уедем.

       Я подал руку женщине:

       - Прошу перебраться вперёд. Тут вам будет удобнее.

       Ольга Сергеевна ухватила меня за кисть, выбралась наружу и потом, оправив юбку и не глядя на ребят (меня приглашают, лично мне и сзади удобно!), села рядом с водительским местом.

       Я заметил, что её дочь Соня Лигоцкая внимательно наблюдает за мной и почти не слушает своего Вечтомцева. На лице девушки сверкало любопытство, чуть прикрытое тенью недоверия. Жених тронул её за плечо, Соня повернулась к нему, но я продолжал чувствовать по наклону её головки и подъёму плеч, что часть внимания она оставила мне.

       Через минуту жених и невеста забрались на заднее сиденье и, довольные приключением, схватились за руки. Ромка Ениколопов продолжал стоять возле машины, словно ожидал особого приглашения. Не думаю, что капитан – большая шишка, но, может быть, он любил выделиться, чтобы придать себе веса и значения. Поэтому я его не торопил, как бы уважая право поступать по-офицерски независимо и в своём привычном темпе, только лишь кивнул вопросительно: мол как, товарищ капитан, будем отправляться?

       Он расправил лопатообразными руками ремень, застегнул воротничок, как будто готовясь к ответственному действию перед строем подчинённых, и вдруг спросил важно, хмуря мохнатые брови:

       - Тебя не удивляет, что я здесь оказался?

       - Стреляли, - пошутил я, цитируя известный фильм.

       - Чего?

       Он не понял, видимо серьёзные армейские будни затмевают нашу мелкую штатскую суету. Махнув рукой, как бы призывая не обращать внимания на мои пустые и недостойные фразочки, я отчеканил:

       - Не удивляет. Я в курсе, - и, заметив внезапное замешательство на его лице, добавил. – При посторонних ни слова. Пусть думают, что всё в порядке. Мы сами разберёмся, по-мужски. Верно?

       Ениколопов тупо молчал и хлопал глазами.

       Зачем мне нужно самого себя превозносить в собственных глазах? Кто-то мудр, кто-то умён, кто-то наивен, кто-то глуп: какое внутреннее беспокойство толкает меня занять место повыше на этой лестнице? В конце концов, посмеиваясь над Ениколоповым, я обнаруживаю в себе самое что ни на есть ениколоповское. Так стоит ли труда внешняя красота при внутреннем уродстве?

       Ольга Сергеевна постучала по стеклу красивым пальцем с гранатовым перстнем. Серые глаза осуждали меня за эту задержку, но обещали быть милостивыми, если я вернусь вниманием к их хозяйке. Красивые женщины даже в сорок лет остаются уверены в том, что мир создан для них и они являются самым изысканным украшением этого мира.

       Я понимающе улыбнулся старшей Лигоцкой, отдал шутливо честь капитану-связисту, обошёл автомобиль и взялся за ручку дверцы.

       - Поехали!

       Все комфортно устроились в «инфинити», я сел за руль, запустил мотор, и мы двинулись в обратный путь.

       Автомойка показала свой украшенный рекламой фасад в первом же переулке. Но сворачивать к ней я не стал.   Было уже начало шестого, и мне хотелось побыстрее добраться до Пашиного имения, сесть за накрытый стол, опрокинуть стопку французской водки из-подо льда, закусив её обещанным салом, маринованным чесночком и хорошим куском жареного мяса под кисло-сладким ткемали.

       Возвращение всегда лучше отъезда. Потому что оно подрезает бесконечное время и вдруг примиряет человека с не умещающимся в глазах пространством. Я гнал машину почти всё время под сотню километров в час, в обратном порядке укладывая в коробочку навигатора Холмы, Пичкову Дачу, Захарово, Михали. Затем промелькнули подъём от шоссе к сосновому бору, дорожка к распахнутым воротам и асфальтированный карман перед вежливо открытым охранником гаражом. Мы остановились и несколько секунд облегчённо молчали.

       Знакомое пространство, укутанное обозримым временем, для каждого из нас означало спокойствие.

       Все гости выбрались наружу и выстроились в маленькую шеренгу, восхищённо взирая на внушительный и красивый дом, где им предстояло расположиться. Я отдал ключи охраннику и попросил его помыть машину и проверить запас масла.

       - Скажите, какая марка у вашего авто?

       Это говорила невеста Ильи Вечтомцева, глядя на меня как бы равнодушными глазами и чуть хмуря брови. Я в одно мгновение решил сделать ответный ход: немного грубее, но с пониманием глубины и важности вопроса. То есть признавая серьёзность и заинтересованность вопрошающей.

       - «Инфинити», японская игрушка, - объяснил я не ей (что девушки понимают в наших серьёзных мужских делах?), а Вечтомцеву, который молчал и только переводил взгляд с меня на Соню. – «Ниссан моторз», ну ты знаешь, - и так как он продолжал молчать, закончил фразу именно для девушки, точно вдруг наткнулся на её синий взгляд. – Легка в управлении и послушна на дороге. Если захотите, можете сами потом попробовать.

       Девушка слегка покраснела, тут же сдула упавшую на правый глаз чёлку и дёрнула жениха за рукав:

       - Будем покупать машину, обратим внимание на «инфинити». Запомнил?

       Он смотрел на меня почему-то с подозрением:   

       - Запомнил.

       - Идём.   

       Соня подхватила его под руку и буквально потащила в сторону дома. Ольга Сергеевна пошла за ними, не сказав мне ни слова. По выпрямленной спине и медленным шагам было заметно, что она чего-то ждала, моих шагов вдогонку или, может быть, вопроса. Но я не сдвинулся с места, молча проследил весь их путь до трёхступенчатого широкого парадного входа в особняк и обернулся к Ениколопову.

       - Пинегин! – заговорил офицер. - Что ты там выдумал про моё появление? Запомни: я уже три года живу с семьёй в Егорьевске, мы собрались с друзьями на охоту, но на вокзале я столкнулся с Вечтомцевым. Он сказал, что Боб собирает однокашников. Я переменил свои планы и, конечно же, поехал с вами. Какие такие разборки и насчёт чего ты в курсе? Это же просто счастливый случай!

       Он был прав, счастливый случай – и не более того. Просто этот парень казался мне здесь лишним и я едва это скрывал. Но он почувствовал моё настроение и, словно собираясь поймать меня на месте преступления, спросил:   

       - А помнишь, как ты обзывал меня в школе? – капитан буквально прожигал меня глазами из-под мохнатых бровей, одной рукой пощипывая на шее кадык, а другой оттягивая вперёд ремень футляра с оружием.

       - Нет. Время стирает память.

       Военный оглянулся по сторонам, словно не хотел присутствия лишних свидетелей, затем сыграл желваками и дребезжащим голосом сказал:

       - А я помню, Пинегин. Ты коверкал мою фамилию и при всех глумился: Остолопов!

       - Ты приехал сюда, чтобы напомнить мне эти идиотские выходки?

       - А ты как думаешь?

       - Никак.

       - Правильно. Узнаю пофигиста Пинегина.

       - Не начинай! Есть такой романс «Были когда-то и мы дураками». Но в конце концов выросли и, кажется, поумнели. Пошли в дом, пора ужинать.

       Капитан усмехнулся и опять начал пощипывать кадык. Мохнатые брови поднимались всё выше до тех пор, пока не сложились над переносицей в мохнатый домик с острой треугольной крышей. Лицо у Ениколопова из сурового мужского превратилось в лицо трусоватого подростка, который состарился раньше времени, уже готов к пенсии, но всё ещё боится возвращаться домой поздно, чтобы не рассердить папу.

       Чтобы не рассмеяться, я низко опустил голову и стал топать ногами, словно стряхивал с туфель пыль. Сценка затягивалась и требовала резкой коды.

       - Не дураками, а рысаками, - он сказал это так, как будто сделал открытие.   
   
       – На что ты всё время намекаешь? Что ты один умный, а другие даже чистить тебе ботинки не достойны?

       Я понял вдруг, что глубоко в душе у моего однокашника сидит какая-то обида, скорее всего, связанная с его личной жизнью или с карьерой. И поездка в комфортной иномарке, любопытство красивой девушки к автомобилю, а не к попутчикам и конкретно к нему, да ещё вид этого трёхэтажного особняка, где сейчас всех встретит Паша Боб, разожгла эту затаённую обиду, которая и ударила ему в голову. Поэтому я поднял лицо, холодно смерил Ениколопова бесстрастным взглядом и тихо произнёс:

       - Ты не рысак, а всё такой же дурак, Ромка.

       - Ах вот оно что!

       - И поэтому иди ты знаешь куда...

       - Куда?

       Возле особняка раздался весёлый шум, прокатился смех, взлетела в воздух череда счастливых возгласов и приветствий. Я обернулся и увидел, что на лестницу вышел Паша, который шутливо раскланивается с гостями, тискает в объятиях Вечтомцева, словно видит его впервые, и целует руки дамам.

       - Kiss my ass, buddy!***  – выругался я от души и оставил офицера одного. Он мне надоел своей глупостью.

       - С вами ещё один гость? – Паша всматривался в одетую в хаки фигуру, неподвижно стоявшую возле гаража. – Если не ошибаюсь, это Ениколопов?

       - Человек с ружьём. Кого-то годы изменяют, а кого-то не трогают как пример родового идиотизма.

       - Ладно, иди отдыхай. Через полчаса сбор в гостиной за общим столом… - и подтолкнув меня в плечо, развернулся в сторону капитана. - Кого я вижу! Рома! Сколько лет, сколько зим! Ну-ка иди сюда и покажись во всей красе!

       Я быстро вошёл в дом и побежал по лестнице на второй этаж.

       Организованное хозяином праздничное застолье было великолепно. Отличные блюда, дорогие и редкие напитки, аккуратная и вместе с тем изысканная сервировка радовали глаз, тело и душу. Ели и пили по-русски много и с какими–то бог знает откуда выскочившими бесшабашностью и неразборчивостью. Но никто не пьянел и не откидывался в изнеможении на спинки стульев, пыхтя от выпитого и съеденного. Всё-таки изобилие или хотя бы уверенность в том, что твой кошелек не даст тебе умереть с голоду, со временем отучает от физического и нравственного обжорства. Поэтому мы, сидевшие за этим столом люди, по меткому выражению Вечтомцева «господа без родословной», вели себя скромно и воспитанно. Говорили тосты, много вспоминали, много смеялись, хвалили друг друга и совсем чуть-чуть хвалились сами.
Сидели парами: Илья со своей Соней, Паша дружествовал с Ениколоповым и расположившейся между ними Марго, мне выпало любезничать и играть в гляделки с Ольгой Сергеевной. С бывшей подругой я даже не переглядывался, между нами было солидное расстояние, но мне казалось, что иногда в воздухе прозрачным облачком мелькает ландышевый аромат и привидением вьётся у моего лица. Странно, но      названия этих духов, всегда любимых Марго, вспомнить я никак не мог, хотя сам дарил их несколько раз моей любимой мучительнице. 

       У стола то и дело возникали мышка-горничная и пожилая кухарка в светлых фартуках и с маленькими стоячими наколками в волосах, меняя блюда и посуду. Время текло быстро, мы и не заметили, что уже далеко за полночь и пора расходиться.

       Внезапно из-за стола поднялся наш капитан-связист с бокалом белого вина в руке. Кадык у него на шее раздулся и выпирал под кожей, словно угол проглоченной книги. Все притихли и уставились на Ениколопова. Он волновался, но пытался улыбаться и говорить раскованно.

       - Ребята! Друзья!.. – офицер пощипал кадык. - Пардон… Дамы и господа! Вот я о чём… Мы ведь никогда раньше так не жили, не сидели за такими богатыми столами, не ели таких вкусных вещей… Даже не знаю, как они называются… Пардон!.. Не пили такое классное вино!.. – он приподнял бокал, рассматривая его содержимое. – Да!.. Не любовались такими красивыми женщинами…

       Он пробежал торопливо глазами по лицам Ольги Сергеевны, Сонечки и Марго. Потом вдруг взял и отпил из бокала глоток вина, словно утоляя жажду. Марго спокойно смотрела в стену напротив, Сонечка кокетливо сразу на всех, Ольга Сергеевна ободряюще на оратора. При этом она как бы случайно положила ладонь мне на руку и в такт звучащим словам мягко постукивала по ней пальчиками.  Я склонился к своей соседке и прошептал:

       - У вас мятный запах кожи.

       - Кристиан Диор, - она сильнее нажала мне на руку, но глаз от Ениколопова при этом не отвела.

       «Диориссимо» - вот любимые духи Марго! – я чуть не рассмеялся вслух, вспомнив название. – Я тогда специально мотался за ними по всему городу».

       И от неожиданности я крепко сжал горячую ладонь Ольги Сергеевны. Женщина вздрогнула, напряглась всем телом и произнесла одними губами:

       - Перестаньте!.. Увидят!..

       Но со мной шутить опасно, особенно если у меня разыгрывается дурное веселье. Поэтому я быстро поднёс её руку к своим губам и, стремительно поцеловав, прошептал как можно жарче:

       - Сами перестаньте, Ольга!.. Сергеевна!..

       Она опять порозовела всей шеей и резко выдернула свою кисть. На моей ладони остался влажный и тёплый след.

       А Ениколопов продолжал говорить:

       - Теперь я увидел, как живут люди, которые нам казались … чужими… Как живёте вы, мои бывшие друзья… То есть люди свои! Владелец отелей, телеведущий, юрист… Скажу честно: мне ваша жизнь не нравится. Что-то в ней противоречит моему пониманию слов «достойно», «правильно», «честно»… Но… Я путаюсь! Потому что на самом деле мне нравятся и машина Пинегина, и особняк Боба, и невеста Илюши. Смешно, да?.. Потому что я говорю то, чего сам до конца не понимаю! Ведь чтобы выбрать между «нравится» и «не нравится» надо любить по-настоящему или то, или другое. У меня семья из пяти человек: я с женой, дочка, родители. Двухкомнатная квартира в панельке. Она мне никогда не нравилась, эта квартира… Клетушка для лилипутов… Но вот я сижу в этом зале с высокими потолками, окнами, как во дворце, и этим заваленным жратвой столом размером с аэродром… И мне всё больше и больше нравится моя клетушка, а твой дом, Паша, всё больше не нравится!.. Я путаюсь, волнуюсь… Но всё же скажу! Такие дома, столы, окна и потолки – это не наша жизнь. Это всё кем-то придумано. А по существу, украдено!.. Не Пашей, нет, а кем-то другим, кого мы, рожая детей в клетушках, работая за гроши, служа в армии за эти грёбаные четыре звёздочки на плечах… Ну, тем, кого мы сослепу проглядели! Он украл и заставил нас теперь любоваться этой кражей… Короче, дамы и господа!.. Я совсем сбился!..  Мы рады, что у нас есть такие модные машины, шикарные дома и красивые женщины. Но, если вдуматься, мы не заслужили такого богатства. Не заработали его, и это ворованное счастье тут лишнее… Или мы около него лишние!.. Понимаете? Нет?.. Ну да, я и сам не понимаю, что говорю. Я совсем запутался, братцы! Я чувствую только, что мне хорошо, и понимаю, что это самое хорошо – совсем не хорошо, а очень даже плохо!.. У меня не первый год такое чувство, что мне начали делать какую-то сложную операцию, что-то отрезали, что-то пришили, но так до конца и не прооперировали! Бросили, не закончив дела и чего-то там не залечив! Потому что им надоело!..  Простите, что я так говорю!.. Я совсем сбился!.. В общем, давайте выпьем за эту встречу и за нас… И за то, чтобы нам больше не казалось, что мы живём чем лучше, тем хуже!.. Ваше здоровье!

       Капитан допил вино, закашлялся, поставил пустой бокал на стол, ухватился за горло – и мы увидели, что он плачет. Ольга Сергеевна вдруг подскочила, замахала на офицера рукой и просящим голосом заговорила:

       - Рома! Рома! Ну Рома же!.. Да помогите же ему!

       Паша резко встал и крепко обнял Ениколопова.

       - Я тоже вырос в двухкомнатной клетушке с родителями и бабушкой, - отельер говорил очень серьёзно и проникновенно. – А потом, заработав хорошие деньги, купил этот дом, чтобы навсегда забыть о своём нищем детстве. Тебе, Ромка, плохо от того, что ты думаешь только о плохом. Но жизнь не такая фиговая штука, Ениколопов! И она учит нас верить в удачу и быть в конце концов счастливыми, понимаешь? Просто кто-то учится быстрее, кто-то медленнее. Ну и ладно! Каждому свой час!.. Поверь мне, однажды ты тоже научишься быть счастливым.  Пусть не сию минуту, но это обязательно случится. Наливай себе ещё вина, Ромка, и давай выпьем за твою скорейшую встречу со счастьем, за твою жену, дочку и родителей. Жизнь щедра ко всем. Запомни эту простую истину!  Главное, не обижаться на неё за то, что она иногда долго нас ищет, чтобы поднести какой-нибудь прекрасный подарок! Так пусть поторопится и теперь поскорее вручит его тебе!..

       Зыбкая волна застольного волнения, поднятая захмелевшим Ениколоповым, быстро сошла на нет. Включили танцевальную  музыку, две пары медленно перемещались по залу, словно плыли в прозрачной, невидимой воде. Паша Боб вёл Марго, почти не касаясь её талии, но зато умело увлекая её за собой покачиванием своего тела. Вечтомцев и Сонечка замерли в истоме, забыв, кажется, обо всех присутствующих. Капитан сидел за дальним концом стола, то и дело подливая в бокал вина и выпивая его  с каким-то ожесточением.

       Я задумался над его нелепой речью. Ромка стыдился своей невыразительности и простоты и не удержался от того, чтобы не принизить самого себя. Если ты ощущаешь себя неровней компании, то лучше молчать, потому что подогретые ложной обидой слова обернутся прежде всего против тебя. Небеса покажутся тебе недосягаемыми, а земля чудовищно грязной и опасно близкой.  Боб верно попросил его ждать от жизни только хорошего. Будущее никому не известно, но всё же оно добродушнее к тем, кто среди серого однообразия умеет различить самые крошечные цветные пятнышки.

       - Простите, Максим, но я немного устала, - Ольга Сергеевна опять положила ладонь на мою кисть и чуть склонилась к моему уху. – Давайте уйдём незаметно?.. Проводите меня, пожалуйста.  Вы джентльмен, с которым не опасно идти по такому большому дому!..

       Она  поднялась и, не дожидаясь ответа, уверенно пошла к выходу из гостиной. В эту секунду я увидел беглый взгляд, который Марго послала мне из-за плеча своего кавалера. Но танцующие, ведомые музыкой, тут же повернулись, и взгляд Марго исчез.

       - Следую за вами, Ольга Сергеевна! – громко воскликнул я, выбираясь из-за стола, и добавил во всеуслышание. – Вы даже не захмелели, королева! Черт побери, вот это женская выдержка и целомудрие!

       В комнате у Ольги Сергеевны было неуютно и, как мне показалось, не совсем опрятно. На спинке стула лежало шифоновое бордовое платье, у широкой кровати, застеленной нежно-синего цвета покрывалом, стоял чемодан, с которым она сюда приехала, а у кресла в глубине комнаты выставочно сверкали три пары туфель и лежали белые домашние тапки из ангоры.  Было ясно, что доцент спешила одеться к празднику, поэтому здесь в виде интимного и суетливого следа осталась маленькая неразбериха.

       - Джентльмен, закройте на минуту глаза, - вокруг меня запорхал её голос  командира, сбившегося с пути. Я опустил веки и сложил руки за спиной. Хозяйка быстро прошлась по комнате, зашуршала материя сдёрнутого со стула платья, шаркнул по полу чемодан, звякнула дверь шифоньера. Потом все звуки пропали и стало как-то многозначительно тихо.

       Я кашлянул и переступил с ноги на ногу:

       - Всё в порядке?

       - Да. Глаза можете открыть!..

       Ольга Сергеевна сидела в кресле, напряжённая и с неожиданно помолодевшим лицом. Пальцы её скользили по подолу платья, тонкие губы крепко сжались, словно на допросе в гестапо, и по шее вновь побежали розовые пятна.   

       - У вас очень уютная комнатка, - соврал я. – А куда выходит окно? У меня виден сосновый бор и часть озера. Тихий пейзаж и невероятно красивый.

       - Окно?.. Ой, я даже не знаю. Пришлось так быстро выйти в гостиную, что я не успела осмотреться.

       - Не страшно. А давайте посмотрим сейчас?

       - В окно?

       - Ну да. Правда, время позднее. Но ночью вид, я думаю, будет не хуже, чем утром.

       Мама невесты не нашлась, что мне ответить. Я специально волновал её словами, имеющими в данной ситуации весьма двусмысленное значение. «Уютная комната», «ночь», «утро»: тот ещё наборчик, когда остаёшься с женщиной один на один в час ночи.

       Ольга Сергеевна неуверенно шевельнулась и пожала плечами:

       - Если хотите, давайте откроем.

       Я подошёл к окну, взялся за ручку, но потом, словно передумав, обернулся и почти по слогам произнёс:

       - Знаете, чего я хочу на самом деле?

       - Чего?

       Я промолчал.

       - Чего?

       - Сказать вам всю правду, королева! Думаю, вы меня поймёте и не сочтёте сумасшедшим. Хотя… - и, помолчав ещё несколько секунд, признался. – Скорее всего, я всё-таки сошёл с ума, раз осмеливаюсь сказать вам эту страшную и сладкую истину!

       Женщина не выдержала и вскочила с кресла.

       - Что с вами, Максим? – её почти колотило и, казалось, вот-вот свалит в обморок. - Что вас так взволновало?

       Теперь мы стояли лицом к лицу. Честное слово, я ненавидел себя в эту минуту, но от этого мои глаза жгли её всё сильнее и сильнее. Наконец, я тяжко вздохнул и хриплым, упавшим голосом пролепетал:

       - Ваша дочь.

       - Что?

       - Я хочу вашу дочь, королева! Соня – моя мечта!.. Ну вы же знаете, что значит полюбить навсегда один раз в жизни!

       И пока она не успела кинуться в сторону, я ухватил её тело, скомкал в неистовых объятьях, прижал к себе, словно спасительный круг, и стал осыпать поцелуями пылающий лоб, щёки, губы. Ольга Сергеевна пошла пламенем, пыталась отлепить меня от себя и оттолкнуть прочь, но от её кипящего сумрачной страстью и заблестевшего животным потом лица я уже перешёл к покрытой пятнами шее, плечам, ключицам и подбирался к бурно вздымавшейся груди.

       - Соня!.. Соня!.. Соня!.. – шептал я почти в припадке.

       - Максим!.. Что ты делаешь со мной?.. Сумасшедший!.. Су…  ма.. сшед…

       Но она не договорила, потому что сама впилась мне в губы горячим, душащим поцелуем. Мы замерли, потом застонали и вот-вот должны были рухнуть на пол.

       И в этот самый миг в дверь настойчиво и зло постучали.

       Ситуация, в которой мы оказались с Ольгой Сергеевной, была глупой и, более того, грозившей перерасти в скандальную. Тусклая, мокрая поволока, затопившая серые глаза моей внезапной пассии, сменилась кошачьим испугом. Женщина отпрянула, стараясь инстинктивно вырваться из моих объятий, но я крепко держал её под локти и не отпускал. Она задрожала и начала лепетать какую-то чушь. Я с силой встряхнул её, отрицательно помотал головой, запрещая впадать в истерику, и жёстко скомандовал:

       - Дышите очень глубоко! Раз, два, три, четыре, пять!.. Отлично. Теперь улыбнитесь и успокойтесь!.. На любой вопрос отвечайте так, словно виноваты не вы, а тот, кто спрашивает. И всё время улыбайтесь!

       Вновь раздался стук в дверь.

       - Улыбайтесь, королева!

       Ольга Сергеевна прямо на глазах остыла, перестала вздрагивать, подобралась и опять превратилась в умную и опытную женщину-доцента. Я одобрительно кивнул и освободил её локти.

       - Мама! Ты в порядке?

       Женщина решительно отодвинула меня в сторону, расправила платье и открыла дверь.

       На пороге, блистая синими глазами, стояла Сонечка. Увидев меня, девушка смутилась, потом нахмурилась и смешно вздёрнула плечики.

       - Вы незаметно исчезли во время танцев, и я… – голос у неё попытался взлететь вверх и стать сердитым. – Мне показалось, что…

       - Тебе показалось, глупенькая, - Ольга Сергеевна ласково обняла её и впустила в комнату. – Мы с Максимом Григорьевичем беседовали о твоём женихе. Меня очень волнует, как он будет к тебе относиться. Максим Григорьевич рассказал мне кое-что про Илью, хвалил его за быстрый ум и преданность друзьям, за умение не теряться в сложных ситуациях, за терпение, чистоту и честность. Этого так не хватает в нашей жизни. Но твой жених в этом смысле человек серьёзный. Пока Максим Григорьевич рассказывал мне о своём однокласснике, я сама в него чуть не влюбилась. Так что я одобряю твой выбор, доченька. Илья будет прекрасным мужем. Верно, Максим Григорьевич?

       Как ловко и с какой женской проницательностью мама-доцент развернула Сонечкино внимание к Вечтомцеву, а на самом деле, к самой девушке. Всё верно! Ведь нахваливая женский выбор партнёра, всегда надо учитывать, что партнёр здесь есть некоторая заслуга и зримое признание великолепного чутья той, которая очаровала такого выдающегося представителя мужской части общества.  То есть первенство принадлежит ей, а не тому, кого люди по святой наивности и порою традиционно-целомудренной ошибке считают главным.

       - Всё верно, Ольга Сергеевна, - не знаю почему, но вдруг я взял женщину и девушку за руки и собрал их вместе со мной в один тесный кружок. – Илья - мой лучший товарищ. Он болтлив, но это незначительный и забавный пустяк. Главное, что он, назвав вас, Сонечка, своей судьбой, даром небес и избранницей, будет верить в это всю жизнь. И никогда вас не обманет. Я не сомневаюсь, что вы будете счастливы. И верю, что вы тоже в этом не сомневаетесь.

       Поцеловав маме и дочке руки, я вышел из комнаты.

       В гостиной было пусто и тихо. Посуду со стола уже убрали, в открытое окно сочился ночной воздух и освежал помещение. Внезапно я заметил, что в самом углу, в глубокой тени, на небольшом канапе сидит Марго. Я взял стул и подошёл к своей бывшей подруге. Сев, я сложил руки на груди и долго молчал, словно ждал, что Марго заговорит первой. Но она тоже молчала и смотрела на меня из-под своих бархатных ресниц с любопытством. Наконец, я не выдержал и, улыбнувшись, несколько фривольно подмигнул своей бывшей подруге. Она тряхнула головой и вдруг тоже улыбнулась:

       - Что с тобой, Пинегин?

       - Всё в порядке, - я положил ногу на ногу и закинул руки на затылок. - А почему ты спрашиваешь?

       - Мне показалось, что тебе здесь скучно. И ты опять взялся за старое.

       - Не понимаю.

       Марго потянулась ко мне и сбросила мои руки с затылка:

       - Перестань! Ты прекрасно себя знаешь и понимаешь, что любишь себя больше, чем кого-либо другого. Опять хочешь подурачиться, вскружить голову очередной жертве, а потом холодно усмехнуться и полюбоваться чужими слезами? Остановись! Тебя не интересует боль в чужом сердце, я об этом хорошо знаю. Так подумай о сердце своём. Оно тоже не вечно, Пинегин!

       - Марго!

       - Да?

       Мне хотелось поговорить с ней о чём-нибудь важном, спрашивать её без конца, выслушивать ответы, возражать, спорить и волноваться.

       - Почему я стал таким бесчувственным? – я склонился к ней как можно ближе. - Раньше мне хотелось быть с людьми, переживать с ними об одном и том же, любить и ненавидеть одно и то же, защищать, помогать, радоваться вместе и даже страдать. Я любил тебя или хотя бы старался научиться любить. Ошибался, путался, обижал тебя и изводил самого себя, но пытался научиться. Честно и всем сердцем.

       - А теперь?

       - Теперь мне не хочется не то что любить, но даже ни с кем и ни о чём разговаривать. Потому что ничего интересного или хотя бы неожиданного никто мне не скажет. Я знаю всё, меня ни что не удивляет и ни что не волнует. Но именно от этого мне так плохо.

       Марго опять протянула руку и легко погладила меня по волосам:

       - Ты просто устал, Пинегин.

       - Устал?

       - Конечно.

       - От чего?

       - Искал всю жизнь то, чего в ней нет.

       - И чего же в ней нет? Что я напрасно искал?

       Моя подруга хитро прищурилась и послала мне изумрудный огонёк из-под бархатных ресниц. Я хотел пересесть к ней на канапе, но она меня остановила движением руки и быстро ответила:

       - Человека, похожего на тебя. Женщину, которая чувствовала бы тебя всем сердцем. Но ты такой один. Это прекрасно, но очень трудно. Всё время быть одиноким и даже не подозревать, насколько ты одинок.

       - А почему тогда ты…

       - Не осталась с тобой?

       - Ну да… Или ты тоже искала своего двойника, и я на эту роль не сгодился?

       Марго встала и обошла мой стул. Я почувствовал её руки на своих плечах и в воздухе хорошо знакомый ландышевый аромат.

       - Нет, Пинегин. Просто мне однажды стало страшно. Я поняла, что ты всегда будешь далеко, даже находясь рядом. Любовь для женщины – это когда вот так! – она прижалась щекой к моей щеке и тут же отпрянула. - Про остальное можно прочитать в книжках, посмотреть в кино, увидеть в театре. Мы оказались слишком счастливыми, увидев друг друга, но были бы очень несчастны, попытавшись остаться навсегда вместе.

       Я услышал стук каблуков и понял, что она идёт прочь из гостиной.

       - Постой, Марго!

       Она остановилась. Я сидел, не оборачиваясь, но не знал, о чём говорить дальше.

       Неожиданно Марго спокойно и просто сказала:

       - Моя комната на третьем этаже, сразу у лестницы. Дверь не запирается.

       Вновь, удаляясь, застучали её каблуки. Я всё-таки вскочил со стула и обернулся вслед уходившей знакомой:

       - Подожди!.. Ты по-прежнему меня любишь?

       Марго стояла в глубине дверного проёма, и я не мог толком разобрать, что значило движение её головы. С одной стороны, оно было похоже на безмолвное «да», но вполне могло означать и нелюбезное «нет». В конце концов, моя знакомая вздохнула и, приподняв руку, помахала ладонью.

       - Я устала. Спокойной ночи, Пинегин.   

       Утром следующего дня меня ждал приятный сюрприз. Приехал ещё один наш одноклассник, толстяк и неисправимый циник Генка Бухбиндер, мой лучший школьный приятель, большая умница и лентяй. Невысокого роста, аморфный и сонный, с тяжёлой шишкообразной головой, с вечно неопрятным лицом, на котором выделялись мясистый угреватый нос, оттопыренные уши и очень умные глаза, в старших классах Бухбиндер был притчей во языцех. Он всё время чем-нибудь болел, пропускал уроки, игнорировал общешкольные мероприятия, имел классический «трояк» по всем предметам, кроме биологии, в которой был просто Чарльзом Дарвином и Иваном Павловым в одном лице, до слёз обожал Джека Лондона и читал журналы Nature и Science на английском языке.

       Дома у него жили две слепые кошки Гуля и Галя, белые мыши под общим именем Контра, хамелеон Жмот и шимпанзе Бродский.    
 
       Окончив школу, Генка отслужил год в армии, потом женился на нашей училке-англичанке, закончил экстерном какой-то звероводческий техникум и уехал с женой в Сибирскую глушь. Последнее, что я слышал о Бухбиндере – это то, что он стал директором зверосовхоза где-то под Тобольском, из Канады к нему приезжают перенимать опыт по выращиванию соболя, у него четверо детей, светлая голова, крепкое здоровье и счастливая жизнь.

       Он вошёл ко мне в комнату с таким видом, будто мы расстались только вчера и за минувшую ночь ничего достойного его внимания не случилось. Кивнув шишкообразной головой, Бухбиндер молча опустился в кресло и зевнул, собираясь чуть ли не дремать. Я взглянул на него с интересом и спросил, вложив в голос как можно больше иронии и сарказма:

       - Знаешь, Генка, что мне в тебе нравится больше всего?

       - Ну?

       - Твоё умение наслаждаться своей ленью. Я так понимаю, что за последние десять лет ты влюбился в себя окончательно.

       - Это не лень, это идеальная форма любопытства. Как твои дела, Пинегин, спрашивает кто-нибудь фальшивым голосом? Зачем он это делает? Потому что на самом деле хочет говорить не о тебе, а о себе. А я ничего не спрашиваю, дожидаясь откровенности, замешанной на возмущении. Оскорблённый молчанием, любой Пинегин рано или поздно сам выложит о себе всю подноготную. Главное, не перебивать и не показывать, насколько тебе это интересно.

       - Какие сложности! Значит, Пинегин разоткровенничается с умным и будет нем как рыба, если попадёт в лапы дурака?

       - Не сомневаюсь. Только учти, что Пинегин может из самодовольства – дескать, вижу вас, ребята, насквозь и всё про вас понимаю - перепутать глупца с умным человеком и наболтать лишнего.

       - Безвыходная ситуация.

       - Это как тебе будет угодно.

       - Я подумаю над твоим советом.

       - Главное, не усложнять. Ум и глупость различны так же, как круглое и квадратное. Просто людям свойственно изобретать бессмысленные головоломки вроде квадратуры круга.

       - Ну и как же отличить дурака от умника?

       -  По длине пауз и качеству вопросов. Истинное любопытство – свойство крепкого ума.

       Мне захотелось возразить своему старому приятелю, как обычно я возражал ему в школе. На многое наши точки зрения совпадали, но один тем не менее всё время старался уязвить другого, поймать на какой-нибудь мелочи или противоречии, и оставить за собой последнее слово. Мы не дружили, каждому из нас дружба казалась выдумкой людей, не верящих в свои силы и потому безропотно подчиняющих себя власти выдуманных друзей.

       «Дружбы нет, - говорил Генка. – Есть патологическое стремление быть жертвой, основанное на детских комплексах». Женскую любовь он вообще считал самым большим обманом, рождённым природой. Далее отсюда логически следовали женские грехи и мужская мстительность. 

       Как он женился и произвёл на свет четырёх детей, до сих пор остаётся для меня загадкой. Возможно, несмотря на свою большую шишкообразную голову, полную разных мыслей, он так и не справился с природой. А, может быть, стал идеальным семьянином из чувства противоречия. И теперь, разглагольствуя на эти темы, на самом деле просто добродушно посмеивался над собой.

       - Максим, а почему собралась такая странная компания? – спросил он неожиданно. – Ты и Марго – допустим, понятно, между прошлым и настоящим зазоры бывают крошечные. Паша Боб на месте шпрехшталмейстера, ему всегда импонировало руководить униформой. Вечтомцева можно принять как нагрузку. Но кто эти Лигоцкие и уж тем более Ениколопов? Просто вегетарианские порывы? И никто даже не подозревает, чем всё это может закончится?

       - Сонечка Лигоцкая – невеста Вечтомцева. Ольга Сергеевна – будущая тёща. Насчёт Ениколопова ты, возможно, прав, но почему бы ему раз в жизни не посмотреть на себя со стороны? Это полезно даже капитану войск связи.  Ну а я как всегда хорош тем, что придаю компании высококлассный экстерьер и стираю противоречия. Бедные точат на меня зуб, богатые чувствуют себя королями, женихи задирают носы, невесты воспламеняются, предчувствуя будущее, тёщи вспоминают молодость, а офицеры прикрепляют дополнительные звёздочки на погоны. Пинегин – весельчак-рядовой, следовательно, пойдёт в караул или на кухню чистить картошку. 

       Бухбиндер не унимался.

       - То-то я чувствую запах жареного! – в его голосе прозвучала насмешка. –
Пинегин – громоотвод. Значит, будут жертвы?

       - Когда ты успокоишься, Генка?

       - Когда рядом со мной не будет как чёрт из табакерки выскакивать Максим Григорьевич Пинегин. Просто я слишком хорошо знаю этого ни в чём не виновного негодяя. Знаю, куда смотрит его глаз и к чему принюхивается его нос.

       - Расслабься. Ничего такого здесь не будет. У меня тоже период вегетарианства.   

       - Ну и отлично!

       Бухбиндер вылез из кресла и подал мне руку:

       - Кстати, доброе утро! Мы даже не поздоровались. Когда я ехал сюда, то волновался. Неужели Пинегин постарел на десять лет и стал безопасен как ленивая беззубая собака? Но теперь я вижу, что клыки на месте и ему есть чем поживиться.

       - Глупая фантазия.

       - Ну хорошо. Марго я пропускаю из чувства лирического и эгоистичного. Но что же дальше? Как быть с остальной славной компанией? Пинегин стал вегетарианцем? То есть жених Вечтомцев, невеста Сонечка, её мама Ольга Сергеевна и офицер войск связи в безопасности? Что ж, поеду обратно и расскажу всем, что Пинегин сошёл с ума.

       Я рассмеялся:

       - Можешь рассказывать кому угодно что угодно. Но мне на самом деле просто интересно встретиться со старыми друзьями.

       - И не будет ни одного трупа? Ни буквально, ни фигурально? – Генка прощупывал меня своими умными глазами. - А я-то думал, что предчувствие меня не обмануло и здесь «all included»*** !

       В гостиной небольшая компания: Вечтомцев, Сонечка и Ольга Сергеевна – пила утренний кофе. Наше появление не произвело почти никакого впечатления. Телеведущий достаточно вежливо, но без всякого интереса встретился с Генкой-звероводом, женщины исполнили процедуру знакомства и объявили, что Паша Боб ждёт всех на пляже, поэтому они идут переодеваться. Мы выпили по чашке робусты со сливками и съели по горячему бутерброду.

       - Интересная девушка, - сказал Бухбиндер вслед ушедшей невесте. – Мама от неё ни на шаг. Тоже мечтает о свадьбе. Люблю, когда родители и дети понимают друг друга с полуслова.

       - Можно попросить вас обоих воздержаться от комментариев?

       Вечтомцев смотрел на меня и Генку как на вышедших из тёмного леса грабителей. Я хотел его успокоить, но увидев волнение на его лице, решил вообще не трогать.

       - Пойдём на свежий воздух, - предложил я Бухбиндеру. – Расскажешь, чем занимаешься в своём зверинце.    

       Через пять минут мы с Генкой были на берегу озера. День намечался тёплый и безветренный. Усевшись на скамейку под широкой плакучей ивой, мы говорили о том, чем занимались последние годы. Скоро к озеру подошли мама и дочь Лигоцкие. За ними со складными шезлонгами прибежал Вечтомцев. Вскоре жених с невестой, раздевшись, пошли купаться, а Ольга Сергеевна осталась загорать. Хочешь не хочешь, но я украдкой следил за Соней. У неё была ладная, гибкая фигурка, прекрасный контур бёдер и лёгкие, стремительные балетные ноги с крепкими икрами и высокими узкими щиколотками. Ярко-малиновый купальник, состоящий из двух соблазнительных тряпиц, горел на её белой коже дразнящим воображение огнём.

       - Ты меня не слушаешь, Пинегин, - в конце концов выговорил мне приятель. – Пригаси свои бесстыжие глаза, ради бога. Девушка сейчас вся перекрутится под твоим взглядом.

       - Она меня заметила?

       - По-моему, она ждёт, что ты тоже будешь купаться. Бедная и наивная обманщица... Если ты пойдёшь в воду, я немедленно ухожу.

       - Второй день она посматривает на меня с недоверием. В конце концов, надо объясниться с ней и убедить, что я всего лишь друг Вечтомцева и вижу в ней только невесту друга и никого больше.

       Бухбиндер согласно покивал головой и язвительно произнёс:

       - И именно после этого объяснения у девушки возникнет сомнение в своём выборе и зародится греховная тяга к запретному, – он приподнял руку и приложил ладонь к груди, как бы извиняясь за свои домыслы. - Из любопытства, только из любопытства!.. Невинное дитя во власти коварного Казановы. Зачем разочаровывать юных дев в обещанном счастье?

       - Кто не хочет быть обманутым, того не обманут. И потом, мне нечего ей сказать кроме того, что она сама мечтает услышать. Следовательно, я должен говорить только правду.

       - Ещё бы! - он поднялся со скамейки. -  Сейчас у тебя будет такая возможность.

       Посмеиваясь себе под нос, Генка пошёл в сторону дома, а я увидел, что ко мне приближается Сонечка. Она накинула на плечи рубашку Вечтомцева и завязала её на груди узлом. Не сомневаюсь, что эта юная особа понимала, как великолепно смотрятся мужская сорочка, малиновое бикини и стройные женские ноги, объединённые ничего не значащим и полным намёков замыслом. 

        - Я долго наблюдала за вами, Максим Григорьевич, - девушка стояла напротив меня и неуверенно улыбалась. Солнце превращало в сверкающий золотой клин её чёлку и в драгоценные сапфиры синие глаза. - Вам идёт одиночество.

       - Вам, как ни странно, тоже. 

       Несколько секунд она размышляла над моей репликой, потом, с чисто женским обаянием прикрывая непонимание кокетством, погрозила мне пальчиком («ясно, ясно, к чему вы клоните!») и села рядом. Я не стал отодвигаться, а лишь закинул ногу на ногу и сложил руки на коленях, как бы слегка уменьшаясь в размерах и уступая девушке право быть хозяйкой положения. 

       Сонечка посмотрела в сторону шезлонга, на котором лежала Ольга Сергеевна, и спросила:

       - Можно задать вам вопрос?

       - Пожалуйста, - при этом я тоже посмотрел в сторону шезлонга. - Хотя вы сами знаете ответ и прекрасно всё понимаете. Шерше ля фам и прочие банальности. Лето, ночь, вино, маленькие глупости и маленькие секреты.

       Девушка покраснела, отчего кожа у неё стала ещё моложе и ещё свежее, словно она только что вернулась из парной. Минуту мы молчали, пока Соня всё-таки не решилась продолжить:

       - Что вы делали вчера в комнате моей мамы?

       - Ольга Сергеевна вам объяснила, что мы говорили о вас и вашем женихе.

       Девушка фыркнула:

       - А теперь я требую, чтобы объяснили вы!

       Меня давно уже не волнуют эти словесные игры с красавицами, результатом которых заведомо должно стать уличение мужчины в каком-нибудь мелком, но двусмысленном проступке, и увенчание красавицы лаврами Пинкертона в юбке.

       - Я вижу, что вы не поверили Ольге Сергеевне, - заметил я. - Следовательно, не поверите и мне, что бы я вам тут не наплёл.  Как же нам прийти к единому мнению?

       - Скажите правду, и всё.

       - Берёте на слабо, Сонечка?  Мужчина, две женщины и одна правда?.. Не много ли взаимоисключающих условий в одном уравнении?

       Девушка рассердилась.

       - Меня предупреждали, что вы опытный адвокат и хороший оратор, - её синие глаза, похожие на драгоценные сапфиры, заблестели. – Только не надо пытаться снести мне крышу. Она у меня в полном порядке. Поверю я вам или нет, это моя забота. А вы говорите, как было на самом деле.

       - На самом деле ничего такого дурного для вас и вашей мамы вчера ночью в комнате не было.

       - Честное слово?

       - Почти.

       - Что значит почти? Вы что, считаете меня дурой?

       - Напротив. Я знаю вас только лишь два дня, но вижу всё это время перед собой девушку не просто красивую, но обладающую завидным умом и – смею признать! – недюжинным хладнокровием. Почти – это тихая сдача позиций без объявления капитуляции. Сделка со следствием, чтобы обвиняемому скостить срок. Слышали о таком юридическом термине?

       Ни с того ни с сего подул ветер и зашуршал листьями ивы, нависающей над скамейкой. Сонечка поправила растрепавшуюся чёлку и вновь учинила мне допрос:

       - Вы хотите сказать, что я не вижу главного?

       - Возможно.

       - Кажется, я вас поняла.

       - Но хотите спросить ещё что-то? Спрашивайте, не стесняйтесь.      

       - Вам понравилась моя мама?

       - Как мужчине – да. Как Максиму Пинегину – не очень.

       - …?

       - Дело в том, что у меня много требований к себе. Когда я вижу красивую или интересную женщину, первым делом я выдвигаю претензии к себе, но не к ней. Так и в случае с Ольгой Сергеевной. Флирт, ухаживание, чувственный хмель, соблазнение – она, конечно, не достойна этого только лишь в физическом, оргастическом плане. Она – женщина высокого класса. Но это требует от партнёра не менее классной игры. Я понял, что до игры такого уровня не дотягиваю. Поэтому не нравлюсь себе, но хитрю и заявляю, что мне не нравится Ольга Сергеевна. Это обычная история. Например, ваша будущая свадьба. Разве вы сами не видите, что ваш жених…

       Я замолчал и несколько раз грустно вздохнул.

       Девушка повернулась ко мне всем телом:

       - Что мой жених?

       Я сделал вид, что говорю всё дальнейшее с неохотой:

       - Дело в том, что Илья – хороший человек, но тоже, кажется не того класса, который определён вам природой. Проще говоря, он хорош, но не великолепен. Вы встретили искомое счастье, допускаю, но это счастье с маленькой, а не заглавной буквы. 

       Её синие глаза от волнения буквально переливались в мои зрачки, и я уже был не рад, что затеваю такую небезопасную интригу.

       Но мне в очередной раз повезло. 

       - Соня!..

       Звонкий женский голос ударил в нас, как меткий выстрел. Ольга Сергеевна поднялась с шезлонга и, сложив руку козырьком, глядела с расстояния в двадцать метров на свою полураздетую дочь и меня, сидевшего на скамье рядом с нею.

       Вечтомцев, лежавший на широком полотенце вниз лицом, сел, внимательно посмотрел в нашу сторону, и опять улёгся, подложив руки под голову.

       - Соня! Куда ты пропала?

       Девушка подпрыгнула, словно ужаленная, посмотрела быстро на меня, потом на маму и крикнула голосом ребёнка, которого застукали у кухонного шкафа с краденой банкой варенья:

       - Бегу! Мы тут заболтались!

       Вдруг я ухватил Сонечку за руку и быстро сказал:

       - Если вы ничего не боитесь, то сегодня в десять вечера я буду ждать вас в сосновом бору. Мне кажется, нам есть, что сказать друг другу.

       Она вырвала свою горячую узкую кисть из моих пальцев и побежала вниз по берегу к матери. Полы рубашки развевались, словно крылья, а голые стройные ноги мелькали на фоне зелёной травы золотыми лучами. «С ума можно сойти от такого приключения», - подумал я и, встав со скамейки, приветственно помахал рукой Ольге Сергеевне, словно старый и верный приятель.

       Женщина удивлённо приподняла тонкие брови, затем повела голым плечом, похожим на истекающую соком ароматную, но перезрелую дыню, и выразительно отвернулась.   

       Ленивый июньский день медленно уходил на запад. В восемь вечера солнце оставило наверху след в виде сине-серой небесной бесконечности и двух раздувшихся от жары кучевых облаков. К девяти небесное свечение погасло, а на земле всё погрузилось в тёплый сумрак, к десяти сумрак стал непроглядным и остывшим. Сосновый бор напоминал стройку храма, где из земли торчат высокие сваи и сама земля усеяна кучами хлама, похожими на жиденькие кусты.
 
       Я стоял у высокой сосны, сложив руки на груди и посматривая то в сторону Пашиного дома, то в направлении поблёскивающей латунью поверхности озера. В особняке зажглись окна, парадный вход и двор тоже хорошо освещались, так что я был уверен, что не пропущу Сонечку, если она решится выйти ко мне на свидание.
Ночной воздух переполняли сосновый и травяной ароматы. Было тихо, только иногда вдруг потрескивала кора, как будто деревья шевелились во сне. 

       Всё в мире находится в счастливой гармонии, и только человек вечно стремится внести разлад в эту гармонию, думал я. Женщины делают это из смутного желания перехитрить природу, мужчины, стремясь поразить женщину своей независимостью и властью над природой. То и другое смешно, поскольку является ничем иным, как природными инстинктами, доказывающими абсолютную власть над нами той самой природы, которую нам так хочется переиграть. Ведь по существу моё усиленное внимание к девушке вызвано её природным обаянием и юной красотой, которые я не хочу завоевать, а планирую лишь потешить своё самолюбие их наивным преклонением перед моей опытностью. Мне известно, что результатом этой интрижки будет моя скука и её слёзы. То есть у меня не хватит энергии стать мерзавцем, а у Сонечки воображения, чтобы надуть жениха по-настоящему. Что в таком случае можно считать моим приобретением как мужчины и её победой как юной женщины? Почти ничего. Иллюзию власти у одного и иллюзию коварства у другой. На самом деле природа посмеётся над нами обоими. Я с удовольствием убью время, которое мне некуда девать по причине нежелания задумываться над своей жизнью, а Сонечка, скорее всего, приобретёт опыт лёгкого одурачивания своего будущего мужа. Цена тому и другому невысока. В жизни есть вещи, которые стоят намного больше.

       Но мне они давным-давно стали омерзительны. А у Сонечки впереди есть пяток-другой лет, чтобы разобраться в том, как она к ним относится и какую частичку души им подарит.

       - Он хитрый и подлый человек. Надо его проучить, чтобы он не зарывался.

       От неожиданности я вздрогнул. Голос, произнёсший угрозу, прозвучал совсем рядом. Задумавшись, я не заметил, как поблизости со мной оказался кто-то, кого сейчас скрывала темнота. Меня, слава богу, он тоже не успел заметить. Поэтому я изо всех сил прижался к душистому и шершавому стволу сосны и затаил дыхание.

       - Что значит проучить?

       - Есть мыслишка.

       Я легко узнал голоса Вечтомцева и Ениколопова. Ребята стояли за деревьями в нескольких шагах от меня и не подозревали, что я их слышу. Что принесло Илью и Рому сюда в такой час, я не догадывался. Если увидят меня, обоим станет стыдно. Но если здесь появится Сонечка, ничего хорошего меня, скорее всего, не ждёт. Будет много подозрений, неприятных слов, оскорблений и девичьих слёз. Поэтому с минуты на минуту я готов был обнаружить себя и постараться увести непрошенных свидетелей в дом. Но очень скоро мне стало ясно, что провидение вновь выступило на моей стороне. Оставаясь незамеченным, я узнал, зачем ребята рыскают по лесу, и подслушал замышляемый против меня глупейший заговор.

       - Какая мыслишка? Пинегин умён и его на мякине не проведёшь.

       - Ты что, Вечтомцев, боишься?

       - Не в этом дело.

       - А в чём? Пинегин меня и тебя считает лохами, болтунами и неудачниками. Пора поставить его на место. Когда я увижу его перекошенное от страха лицо, то буду доволен. Если таким, как он, позволять делать всё безнаказанно…

       - Что ты несёшь, Ениколопов? Ты что, забыл, почему мы здесь? Сонечка сказала, что Пинегин назначил ей свидание, и мы просто пришли взять его за жабры. Возможно, я плюну ему в лицо, а может быть, и нет. Но это моё дело, а не твоё. Спасибо, что ты вызвался помочь, но никакого скандала или рукоприкладства я не потерплю.

       - Бобик!

       - Что?

       - Хнычтомцев – помнишь, как тебя дразнили?

       Они замолчали. Илья обиделся, а Ромка, довольный собой, выжидал. Я боялся пошевелиться и прислушивался к тому, что будет дальше.

       Неожиданно Вечтомцев смачно выругался и хриплым голосом сказал:

       - Тебя, между прочим, звали ещё хуже.

       - Остолопов. Это я помню, - усмехнулся его спутник. – Вот и хочу прищучить одного из этих выскочек.

       - Ну хорошо. И как?

       - Боб сказал, что завтра или послезавтра устроит охоту на кабана. У всех в руках будут ружья с боевым зарядом. Тогда и поглядим, что запоёт тот, кто случайно окажется под прицелом.

       - Ты ополоумел, Ениколопов?

       - Опять дрожишь, Хнычтомцев?

       - Это же кровь, безумец!

       - Крови не прольётся ни капли. Я кадровый офицер и знаю, что делаю. Даю тебе слово, что трупов здесь не будет, - Ениколопов отвратительно хохотнул. - Но повеселимся мы вволю! А Пинегин попляшет зайцем во время гона… Ладно, пошли! Может быть, парочка балдеет на том конце сосняка. Застукаем их на месте преступления, если твоя Сонечка нас не обманула, а Пинегин – её. А тут ловить нечего!..

       Я дождался, когда во мраке стихнут шаги и, пригнувшись, побежал в сторону светящегося особняка. Сердце у меня ныло от злобы. Всю жизнь я ненавидел мелких и мстительных завистников. Часто они, даже не понимая себя, шли на гадость или подлость. Отвечать им на злобное тявканье я не считал достойным. Лучше опередить мерзавцев и ткнуть их носом в заготовленную ими мерзость. 

       В доме царила странная тишина. Словно обитатели затаились и тайком следили друг за другом. Кроме того, мне показалось, что во всех помещениях меня преследует ландышевый аромат. Кажется, после столкновения в лесу у меня сдали нервы. 

       Часы в гостиной пробили одиннадцать. Я метался по залу как раненый зверь в клетке. Они хотят видеть меня испуганным зайцем? Надо придумать, как лишить их этого удовольствия и заставить самих хлебнуть страха. Хотя почему страха? Что за ребячество! К чему такое романтическое великодушие? Время другое, мы другие, градус переживания должен быть гораздо выше, чем во времена наших предтеч, листающих при свечах классические романы в сафьяновых переплётах. Вместо любовного томления – жар и пот плоти, вместо картёжных проказ – уголовка с приговором по мокрой статье, вместо заячьего страха – доводящий до обморока животный ужас!

       Я остановился у чёрного окна, уставившегося в ночь, и скрипнул зубами. Значит, охота на кабана, ружья с боевыми патронами, азарт, замешанный на запахе крови. Гарантированная добыча и смерть, выписанная по закону. Дамы в амазонках, оплывающие свечи и мягкие наощупь сафьяновые переплёты…

       Ладно, поиграем в ваши галантные игры. У вас сенсорное голодание, а у меня примитивный волчий аппетит. Насмешка опасна тем, что она бывает неприятна людям, над которыми хотят посмеяться. Раздражённые люди становятся злыми парнями. А злость в отличие от выдуманного голода – инстинкт, способный превратить страх в ужас. Не у зайца, в которого целятся, а у охотника, беззаботного стоящего на номере с заряженным ружьём. Страх промахнуться, вырастающий в ужас перед недобитым зверем, который хорошо видит неудачливого, обречённого на растерзание стрелка.

       Тут в окне я увидел знакомую женскую фигурку с приподнятыми плечами и лёгким наклоном в талии, словно она порывалась куда-то бежать. Широкоскулое лицо было грустно и задумчиво. Марго стояла всего в нескольких метрах от дома, похожая на акварельный рисунок или на ночной призрак.   

       Я приложил ладонь к стеклу, подавая Марго сигнал, что я её вижу, и понял, что передо мной отражение. На самом деле, моя знакомая стоит позади меня в гостиной и молча смотрит мне в спину. Надо было только развернуться и…

       Девушка что-то спросила. Я почувствовал, что сейчас кинусь к ней и сомну её в объятиях. Да нервы у меня стали ни к чёрту! Этот тихий, чуть надтреснутый голос, грустное лицо и невыразительная фигурка вызвали у меня томительное и страстное желание прижаться к ней, заглянуть в изумрудно-бархатные глаза, слушать любимый голос и стоять так до самого утра. Было ясно, что эта ночь заставит нас вернуться туда, откуда мы выбрались, измучив и освятив друг друга нездешним счастьем.

       Мне было преступно хорошо.

       - Где ты был, Пинегин?

       Какой великий вопрос, подумал я. Вне времени и реальности. И ответить на него невозможно, потому что любой ответ будет не о том, о чём спрашивают.

       Я обернулся в конце концов и бессильно развёл руками: не помню, не хочу помнить, там не было тебя, мой печальный ангел, наверное, я тихо убил свою память и нашёл в себе силы вырастить другую.

       Марго, кажется, заплакала, поняв мой жест. Но только я хотел шагнуть в её сторону, она гордо вскинула голову вверх, вытерла глаза и облегчённо вздохнула, словно выбралась наконец из страшной тёмной комнаты на свет.

       Я остался стоять у окна и молчал, не зная, что говорить.

       - Послушай. Завтра утром мне необходимо уехать. Муж вернулся в город и разыскивал меня. Он ни в чём не виноват, просто, как всегда, я воспользовалась удобным случаем и терпением своего мужа.

       - Марго, зачем ты мне всё это говоришь?

       - Чтобы ты понял, что времени у нас нет и…

       -  И чего ты от меня хочешь?

       - Того же самого, чего и ты от меня. К тому же, мы больше не увидимся, так что ни мне, ни тебе не придётся ждать чего-нибудь ужасного. Прошлого у нас больше не будет. Нам повезло в самый последний раз, Пинегин!

       Я опустил глаза, чтобы не мешать Марго принимать решение. Она помолчала и, наконец, угрюмо приказала:

       - Пойдём ко мне.

       Я кивнул, вернее, чуть склонил голову на грудь и тут же поднял её обратно. Марго осмотрелась, словно боялась, что нас подслушивают, потом мимолётно взглянула на меня, взмахнула бархатными ресницами, развернулась на своих тонких каблучках, оправила юбку и, больше не оглядываясь, точно не сомневаясь, что я тороплюсь следом, быстро пошла к выходу.
 
       Верно заметил кто-то, что женская красота вызывает грусть. Так же как утро после ночной встречи влюблённых тронуто печалью. В комнате у Марго, такой светлой и приятной, полной рассветной тишины и аккуратного тепла, было грустно. Мы молчали и старались не смотреть друг на друга. Я неловко потоптался у двери, словно пытался вспомнить что-то важное, не сказанное за эти два дня. Марго, уже одетая и странно чужая, причёсывалась у зеркала. Её одежда шелестела при каждом движении, и из-под гребня, скользящего по взбитым волосам, раздавалось еле слышное, похожее на короткие вздохи, шуршание.

       - Марго, послушай…

       - Что, хороший мой?

       - Мне показалось, ты сердишься на меня.

       - Совсем немного.

       - За что?

       Она опустила руку с гребёнкой и очень серьёзно сказала:

       - За то, что ты жестоко поступаешь по отношению к это девочке, Соне Лигоцкой. Она не понимает, что ты просто играешь с ней. И бросишь её, как только эта игра тебе надоест. По-твоему, любви в этом мире не существует и, значит, можно поступать с женщиной, как с игрушкой. Но есть хотя бы стыд, который знаком даже тебе, такому утончённому и ловкому сердцееду.

       - Браво!

       - Перестань! Я говорю это только потому, что мне жаль Сонечку. Тебя любить опасно, как пить вино в компании отравителей.

       Марго опять взялась за свою причёску, что значило: разговор окончен.      

       - Я провожу тебя.

       - Не надо. Я на машине.

       - Ну, до машины.

       - Не надо… Уходи, пожалуйста!

       Повернувшись, я взялся за ручку двери. Спиной я чувствовал, что она следит за мной через зеркало.

       В утреннюю тишину уплыли ещё несколько секунд.

       Всё-таки нам не удалось уступить друг другу хотя бы краешек собственной территории. Непонятно почему, но мы дорожили тем, что продолжали беречь её неизвестно для кого, пристыжённые и утомлённые этим надзором.

       - Прощай!

       - Прощай!..

       Узкий коридор вывел меня к маленькой двухступенчатой лесенке, справа от которой была дверь ещё в одну комнату. Я остановился и опять задумался. Когда любящая тебя женщина отказывается от этой любви, вряд ли стоит винить её в холодности. Она действует не под влиянием рассудка, а предчувствуя какую-то беду или несчастье. Природа помогает женщине и оберегает её. Женщина будет лить слёзы, чтобы потом, выплакав боль и очистив душу, полюбить снова. Марго отказала мне в любви, зная, как небрежно моё сердце. Ей было важно однажды услышать от меня «мы» вместо надоевшего «я».  Значит, он уберегла себя от ошибки, а меня от себя самого.

       Внезапно дверь передо мной распахнулась и я увидел Сонечку Лигоцкую, стоявшую на пороге собственной комнаты. На девушке был домашний махровый халатик, босые загорелые ноги красиво упирались в пол, накрытый ярким пушистым ковром. По затуманенному взгляду и растрёпанной челке было ясно, что девушка только что проснулась и поднялась с постели. Мы смотрели друг на друга, пораженные неожиданной встречей.

       - Что такое, Максим Григорьевич? -   Сонина рука автоматически пробежала вверх-вниз по пуговичкам халатика, словно проверяя их сохранность. – Зачем вы здесь стоите?

       - Доброе утро.

       - Здравствуйте.

       - Знаете что, Сонечка?.. Я подумал, что был вчера неправ и вёл себя несколько… вульгарно. Давайте забудем вчерашний разговор и… помиримся.

       - Разве мы ссорились?

       - В общем, нет.

       - Я тоже так думаю.

       - Значит, мир?

       Она пожала плечиками:

       - Ну, хорошо… Мир.
Удивляясь сам себе, я протянул Сонечке правую руку. Девушка отпустила дверь и протянула мне розовую ладонь. При этом взгляд её скользнул вправо по направлению коридора.

       Тут же синие глаза у неё вспыхнули и лицо покраснело, точно Соня увидела какую-то опасность. Я повернулся вслед за взглядом и увидел стоявшую в конце коридора мышку-горничную. Секунду она смотрела на нас, после чего, словно её сдуло ветром, кинулась вон и стремглав посыпалась вниз по лестнице.

       Громко хлопнула комнатная дверь. Щёлкнул замок, Соня Лигоцкая заперлась в своей комнате.

       Я постучался, но мне не ответили.

       - Извините за непрошенный визит, - произнёс я в закрытую дверь, пожал
плечами и направился к лестнице. Если при расставании с Марго настроение у меня было подавленное, то теперь оно вконец испортилось. Я уже предчувствовал, что столкновение с Соней в столь ранний час на пороге её комнаты будет раздуто до самых невероятных размеров.   

………………………………………………………………………………………………………………

       Прошло два унылых дня, испорченных мелким дождём и нудным северным ветром. Марго уехала 13 июня, ярко-красный «пежо» навсегда исчез из гаража. Я забыл о своей бывшей подруге, словно сам проделал себе оперативную лоботомию.
 
       Было похоже, что два этих дня все чего-то ждали. Но кроме дождя и ветра ничего так и не случилось. Мы безвылазно провели их в Пашином особняке, убивая скуку то у телевизора, то за карточным столом, расписывая пульку или состязаясь в умении блефовать в покере, то ни с того ни с сего усаживаясь за доброе, старопоместное лото: лебедь, топорики, стульчики, кучерявый, бабка с клюшкой, крендельки и дедушка.  Для развлечения устраивали маленькие пирушки, во время которых оставшиеся в доме четыре барышни: мама и дочь Лигоцкие, «ответственная за всё» Сита Фроловна и мышка-горничная, которую, оказывается, звали флаконным именем Аделина, соревновались в кулинарных выдумках. Соня Лигоцкая не умела ничего, кроме как приготовить мюсли из коробки и сварить пельмени. Кулинарный арсенал её мамы тоже был не богат, после салата «оливье» следовала картошка, запечённая в кляре из муки, яиц и голландского сыра и в виде кульминации селёдка под «шубой». Лидерство захватила Сита Фроловна, побаловавшая нашу компанию тушёным кроликом, пирогом с вязигой и домашней водочкой, настоянной на кедровых орешках и семенах красного жгучего перца.

       Но неожиданно место на кухне захватил Бухбиндер.  Он надел белый поварской халат, запалил все конфорки, поплыл от пота и дело приняло олимпийский размах. Сначала была грибная солянка с добавлением чуть ли не ведра сметаны и вагона солёных рыжиков, потом гречневая каша и свиной бок под хреном, далее какие-то испано-итальянско-греческие прибамбасы, из которых я запомнил только слова «паэлья» и «буюрди с шампиньонами», а для летнего освежения намешаны четыре трёхлитровых кувшина гаспачо, приготовленного из помидоров, томатного сока, зелёных огурцов и тысячи мелко нарубленных луково-чесночных смесей.

       Мужской талант вновь победил женскую торопливость и нахватанность. 

       Поздно вечером, несмотря на дождевую холодную пыль, оседавшую мокрым туманом на ресницах и проникавшую сырыми лапами за воротник, мы с Генкой бродили вокруг особняка, чтобы отдышаться после пирушки. Долго молчали, пока, наконец, Бухбиндер не остановился прямо передо мной и не спросил с подковыркой:

       - Ну и как ты намерен из всего этого выкручиваться?

       «Вот оно, мышкино пищанье! - сообразил я. – У меня за спиной всё уже обсудили. Охота началась раньше, чем предполагалось».

       - А надо выкручиваться? – вздохнул я, точно думал над этим всю прошлую ночь и смертельно устал, так ничего и не решив. – Дело, конечно, кислое, но, по-моему, выеденного яйца не стоит. Покушения на невинность не зафиксировано, остальное можно списать на летнюю одурь. Молодёжь шалит, но в рамках приличия.

       Генка посмотрел мне прямо в глаза, после чего выдал:

       - Мне казалось, что ты намного умнее, Пинегин. И надо же, такая осечка!

       - То есть я влип?

       - По самые помидоры.

       - И что делать?

       Приятель мягко ткнул меня кулаком в грудь:

       - Ты сейчас в отпуске?

       Я кивнул.

       – Поехали ко мне в Саржу, под Тобольск? – Генка говорил на полном серьёзе. - Познакомлю с женой, покажу детей, тайгу, соболя. У меня в зверосовхозе шикарное хозяйство. Знаешь, как жена бурятские песни поёт? А селькупские? Селькупы – это такой народ таёжный, их около тысячи человек в мире осталось. Они говорят, что их язык Ленин изобрёл, понял? Закачаешься! А закаты над тайгой какие? Небо всё в розовых струях и пихта с елью древним морем пахнут, когда люди ещё рыбами были и из воды не вылезли... А луна? А звёзды? А когда медведь на берег реки за рыбой выходит, то он… Чего ты смеёшься, Пинегин?

       -  Дерсу Узала.

       - Кто?

       - Ты.

       - Причём здесь это?

       - А причём тут твоя жена, тайга, звёзды и селькупы с Лениным?

       Бухбиндер растерянно мигнул:

       - Чёрт!.. На самом деле, я не то хотел сказать… Понимаешь, Пинегин…

       - Ну, что? Говори.

       - Линять тебе отсюда нужно, вот что. Чем быстрее, тем лучше. С этими Лигоцкими ты такую кашу заварил, вовек не расхлебаешь. Вечтомцев на тебя зуб имеет, а Ениколопов ему, кажется, подыгрывает. Я тут случайно слышал кое-что, они как раз толковали о тебе. Замышляют подложить тебе какую-то свинью.

       - Охоту на кабана.

       - Я серьёзно, Пинегин!

       - Я тоже не шучу, Бухбиндер. Но на охоте дело решает не болтовня, а один точный выстрел. К тому же, в отличие от праздных болтунов, я стрелок меткий.  Запомни это и передай своим селькупам.

       - Ениколопов хочет подложить тебе холостые патроны вместо боевых, чтобы во время облавы на секача ты оказался безоружным. Это верная смерть, понимаешь?

       Я пошёл дальше. Генка держался у меня за спиной и молчал. Возле скамейки под плакучей ивой мы остановились.

       - По-моему, надо поговорить с ребятами. Они не имеют права рисковать чужой жизнью.

       - Дело в том, что с некоторых пор я сам не дорожу своей жизнью, - ответил я. – Эти дураки считают, что держат её в своих руках. Но я их разочарую. Это моя собственность.

       - Нельзя так играть чужими судьбами, Пинегин!

       - У нас можно. Поэтому такие типы как Вечтомцев и Ениколопов всегда к этому готовы. Такая готовность замещает им ощущение своего бессилия и ничтожества.

       - Откуда это взялось? Как это называется?

       - Очень просто: безответственность. Мы никому ничего не должны и нам никто ничего не должен. По существу, и я не отвечаю за свои поступки. За них отвечают другие, кому положено, так же как за мою жизнь или смерть. Здесь мне дают жизнь и убивают всегда другие. Имена и фамилии у этих убийц случайны и ничего не значат. Завтра ими станут Ениколопов, Вечтомцев или Пинегин. Какая разница?

       Генка слушал меня не то чтобы отстранённо, а с мрачным несогласием. Но молчал, глядел в сырую темноту и, видимо, внутренне убеждал себя не придавать всему услышанному значения.

       Я провёл по лицу рукой. Оно было холодное снаружи, но внутри горело, как в лихорадке.

       - Я помогу тебе, - мне послышалась в Генкином голосе жалость. – Всё-таки мы в детстве были хорошими друзьями.

       Чудак! Неужели он забрался так далеко в глушь, только чтобы сохранять память о подобных мелких глупостях?

       - Время позднее, пойдём обратно в дом. Нужно хорошенько выспаться.

       Сказав это, я, даже не прислушиваясь, идёт ли Бухбиндер следом, зашагал в сторону светящегося сквозь мокрый туман особняка.

       Тьма и туман сгущались с каждой минутой и слепой холодный дождь усиливался.
…………………………………………………………………………………………………………………..

       14 июня. Ранним утром в особняк на открытом джипе приехали егерь Яким Яковлевич с помощником. Сразу после завтрака мы, мужчины, перешли в небольшую библиотеку на втором этаже. Егерь привёз карты охотничьих облав и мы взялись за распределение участков. Решили, что стоять на окладе, то есть в местах выхода кабанов на охотников, будем парами. Ениколопов вместе с Вечтомцевым, я с Генкой, а Паша организует линию загона с егерем и его помощником. Гон решили начинать с наступлением сумерек. До этого Якиму Яковлевичу с помощником было поручено в точках нашего стояния на окладе разложить прикорм для дичи: картошку и зерно.

       Принесли карабины, немецкие «Зауеры». Каждый выбрал себе оружие. Егерь прочитал маленькую лекцию о ходе охоты, напомнил правила и самые опасные моменты: выход секача на оклад, стрельбу и добивание раненого зверя.

       - Стрелять только стоя, чтобы патрон шёл в землю. Не бить секача в живот, раненый он уйдёт, тем более в холку, у него там нагулян толстый панцирь - калкан. Пуля может не продырявить. Тогда зверь кинется на стрелка, начнёт его рвать клыками и топтать, и тот вряд ли уцелеет…

       Егерь говорил медленно, оговариваясь и повторяясь, точно человеческая речь была ему непривычна. Был он маленького роста и непропорционального сложения: короткие ноги, огромная грудь и широкие плечи. На сморщенном бледном лице выделялись злые водянистые глаза, короткий приплюснутый нос в виде почти пятачка и свирепая щетина во все щёки. Яким Яковлевич сам походил на крепкого вепря, было в нём что-то поросячье и опасное. Мне казалось, что ему жалко выводить нас на охоту, потому что наши карабины будут убивать его сородичей.

       - Так что, парни, убивать секача надо всерьёз, то есть не жалеть, не трусить, не дать ему шанса выжить, - егерь несколько раз ударил кулаком по столу и закончил лекцию однозначным приговором. - С этой целью использовать будем заряды для нарезного ствола.

       - Пули? – вдруг спросил капитан связи. – Какой калибр?

       Егерь выложил на стол коробку с патронами.

       - Подходящий. Каждому – по две таких коробки. Потом надо отчитаться.

       Якиму Яковлевичу было жалко лесных свиней и противно наблюдать за нашей хищной и бестолковой городской компанией.

       Быстро распределили обязанности. Капитан сказал, что будет отвечать за раздачу патронов. Мы с Бухбиндером переглянулись. «Пусть покомандует», - я подпустил в глаза смешинку. «Не надо шутить с этим психопатом, он, кажется, завёлся!» - зверовод лениво прикрыл глаза, потянулся и зевнул – мой товарищ хитрил и, как я понял, тоже был готов к схватке.

       Оставались мелочи. Получив карты леса с трассами облав, мы распределились по окладам. Ениколопов раздал нам коробки с патронами. Свою я даже не стал рассматривать. Зарядив обойму «Зауера», я отставил карабин к стене и больше не обращал на него внимания. Меня даже не интересовало, когда соперники подменят мои патроны на холостые. Я ушёл в свою комнату, где в течение получаса переодевался в камуфляж, примерял сапоги, подтягивал всю амуницию и проверял карманы, чтобы ничего не болталось при движении по лесу и не громыхало.

       Было почти пять часов вечера, когда мы вышли во двор и осмотрели друг друга. К этому моменту Паша Боб и помощник егеря уже были в лесу и готовили приманку. Лигоцкие смотрели на нас из окна третьего этажа.

- Погода портится, - сказал Вечтомцев и перевёл взгляд с нашей компании на окно. Сонечка махнула ему рукой, мама поцеловала её в щёку. – Кажется, сегодня мне повезёт добыть зверя. Как думаешь, Ениколопов?

       Капитан похлопал его по плечу:

       - Со мной не пропадешь, зверя возьмём запросто. Слушай мои команды и не лезь поперёк.

       Мы с Бухбиндером молчали. Я чувствовал, что внутри у меня ровной волной поднимается холодная злоба. Время начинало казаться мне текущей слишком медленно тяжёлой водой, наполнявшей глубокое речное русло. Егерь ещё раз осмотрел нас, посоветовал проверить обоймы и ремни на карабинах, потом прыгнул за руль и приказал нам рассаживаться.

       Тут Генка глухо выругался и сморщился, ухватившись за низ живота.

       - Чего ещё? – голос у егеря налился металлом. – Едем или нет?

       - У меня гастрит в острой форме, - бухнул Генка. – Не надо было пить с утра столько кофе.

       - Ну? – Яким Яковлевич растерялся. – И чего теперь?

       - Я пас! – Бухбиндер полез из джипа на улицу. -  Пинегин, прости, но ты будешь один на окладе. Справишься?

       Так было решено нами заранее: зверовод разыграет приступ перед самой отправкой в лес, я ему посочувствую и, продемонстрировав другим решительность, пойду в лес один. В этот момент Генка уже подложил в мой карман коробку с боевыми патронами. Никто ничего не заметил. Ениколопов с Вечтомцевым не поняли, что игра начинает развиваться не по их правилам.

       С запада на небо понемногу наползали похожие на вымоченные в серой краске плоские, широкие облака. Воздух свежел, озеро внизу темнело и покрывалось рябью.

       - Мы едем или нет? – егерь вцепился в руль, словно в заколдованное колесо.
      
       - Один, не один, хватит болтать!

       Я с деланным презрением погрозил кулаком «заболевшему» товарищу и кивнул: едем!

       Джип взревел и рванул с места, вырезав задними колёсами вираж. «Теперь успокойся и молчи, - сказал я себе. -  Возможно, всё закончится   не так, как мы задумали. Ну и что? Какая разница?»

       Лесная дорога была ухабистой и извилистой. С двух сторон её подпирал густой смешанный лес. Серой стеной за обочинами, укутанными травой, подорожником и плешинами мха, вставал осинник. Сквозь сетку осин, кривых, прямых, худых и толстых, пролезали то бородатые ели, то мелкоухие заросли орешника, то подмигивали стволы берёз. Было много деревьев, заваливающихся набок, лысых, гнилых и отживших свой век. Небо было где-то там, наверху, скраденное лесным занавесом. А здесь внизу жил мутно-изумрудный свет, пахло землёй и какими-то невидимыми цветами, и ещё клубилась тишина, вылепленная из шуршанья листвы, треска коры и сверканья паутины.

       Джип ехал не быстро, но уверенно. Ловко и грозно гудя, словно хитрый бронированный жук, вгрызался в дорожное пространство. Егерь молчал и следил за петлявшими горбатыми колеями. Ениколопов крепко вцепился в карабин, торчавший между ног, и вглядывался в стену леса напряжённым взглядом, точно ждал, что сейчас увидит там что-то опасное. Вечтомцев качался на сиденье и всё время тыкался в плечо капитана. Иногда он посматривал на меня и кивал мне, как будто бы успокаивая.

       Я прикрыл глаза и почти замер в притворной дремоте. Пусть думают, что мыслями я далеко отсюда и совершенно спокоен.  Волноваться будем, когда начнём своё небезопасное дело.

       Наконец, джип фыркнул и остановился. Яким Яковлевич обернулся к нам.

       - Первый оклад, - значительно объявил егерь. – С правой стороны, за ельником. Кто идёт на точку?

       Мы переглянулись. Ениколопов и Вечтомцев чего-то ждали, скорее всего, просто вдруг не решались покидать машину и углубляться в чащу. Идти в лес значило делать первый шаг к осуществлению своего грязноватого замысла. Видно, натуральность и необратимость задуманного начинала их всерьёз беспокоить.

       Я легко перелез через борт джипа. Потом вынул карту из планшетки и подошёл с ней к егерю.

       - Что это такое? – я отчеркнул ногтем круглый сине-голубой участок на карте с рисунками кустиков и горизонтальными штрихами. – Болото?

       - Трясина, - егерь шевельнул щеками с поросячьей щетиной. – По-местному называется Глушка. До неё километра два. Кабан туда не сунется. И ты не лезь. Опасно. Всё понял?

       - Всё, командир.

       - Думаю, загон секача начнём через час-полтора. Готовь рубеж и маскировку. Ни пуха!

       Лица капитана связи и телеведущего были бледны. Кажется, негодяи начинали трусить.

       - К чёрту! – я спрятал карту, перекинул ремень карабина через плечо и сошёл с дороги. Джип чихнул, потом завёлся, загудел и, ныряя, скрылся за поворотом просеки.

       В лес я решил не углубляться. Четверть часа просто шёл по дороге вслед уехавшей машине. Ход событий приблизительно мне был ясен. В настоящий момент Ениколопов и Вечтомцев уже высадились на своей точке и в последний раз обговаривают, как разыщут меня в лесу и предложат нечто вроде дуэли. Ясно, что убивать меня они не будут. Они вообразили, что лишь напугают меня и тем самым отомстят за шутку с Сонечкой Лигоцкой. Разница между мной и этими скучными людьми заключается в том, что по-моему убеждению жизнь, как и смерть, не годится для шуток. Игра мужчины с женщиной может быть не так серьёзна, если в ней нет искренности и душевного трепета, если слова и чувства в этой игре являются мнимостями, ловкими хитростями и дразнящей блесной. Тут можно не быть серьёзным.
Но если кто-то, считая себя слишком умным и благородным, принимает любовную игру за оскорбление, а вихрь комплиментов – то горячий, то ледяной – за угрозу смертью, то его следует хорошенько проучить. Может быть, он и не поймёт данного ему урока. Но, испугавшись или потеряв совсем разум, перестанет сеять вокруг себя бациллы тупоумия.

       Болтая о самом высоком, легко лгать. Но тот, кто возлюбил человека, прежде всего становится молчуном. Молчание и есть высота. И так же как жизнь и смерть не должно подвергаться насмешке.

       Я остановился и ещё раз сверился с картой. Между мной и шутниками сейчас должно быть около километра. Надо было готовиться к встрече. Поэтому я опять двинулся в чащу и, выйдя скоро на скромную поляну, остановился. Здесь было достаточно света и воздуха. Если дело всё-таки дойдёт до стрельбы, видимость будет отличной.

       Присев на траву, я перебрал магазин. Пули с серебристым конусным наконечником сидели одна к одной. Спусковой механизм плавный, прицел не нарушен. Приклад был тёплый и очень удобный. Я погладил цевьё. Возможно, я вёл себя как расчётливый убийца, но, скорее всего, это были лишь поступки не привычного к такому опасному делу человека. Ощутимая тяжесть и металл оружия меня успокаивали.
Я посмотрел на небо. Странно, но мне стало ясно, что я разбудил в себе жестокого стрелка, ждущего под небесным покровом задуманной встречи с жертвой.   Сердце стучало всё быстрее, голова приятно звенела, руки окрепли, грудная клетка распрямилась, во рту появился сладковатый привкус крови.

        Я подтянул к себе колени и положил на них «Зауер».

        Где-то в небе раздалось далёкое ворчанье, ветер тронул деревья.
 
        «Будет гроза. Оно и к лучшему».

       Они шли очень осторожно. Но лес есть лес, шаги сопровождались треском сучьев, шорохом кустов, дрожаньем деревьев. Выйдя на мою поляну, Ениколопов и Вечтомцев остановились как вкопанные. Они не предполагали, что я уже жду их. Задуманное продолжало возбуждать их больше как забава, а не реальное суровое предприятие. Но мой спокойный, сосредоточенный вид, уверенность одиночки и, главным образом, лежащий на коленях карабин сбили их настрой, потому что дело начинало принимать слишком серьёзный оборот.

       Телеведущий ухватил капитана за руку, вроде как останавливая его. Однако, Ениколопова это теперь раздражало и заводило ещё больше. Поэтому он оттолкнул руку своего приятеля и объявил:

       - Вот он! А ты говорил, что мы его не найдём.

       - Что вам от меня нужно?

       Лицо у офицера становилось всё злее и глупее. Вечтомцев склонился к нему и прошептал что-то на ухо. Ениколопов дёрнулся.

       - Я всё довожу до конца, - с жаром возразил он. – Если ты струсил, то отойди в сторону и не мешай!

       Вечтомцев опустил голову и растерянно пожал плечами.

       - Что вам нужно? – повторил я.

       - Чтобы ты извинился перед Вечтомцевым. Не надо было лезть к его невесте. Теперь проси прощения сначала у Ильи, а потом будешь просить прощения у Сонечки.

       - Ты уверен?

       - Уверен. Или извинишься, или… - и капитан снял с плеча свой «Зауер».

       Я чувствовал себя всё спокойнее и увереннее. Вечтомцев умоляющими глазами смотрел на меня и на капитана.

       - А ты дурак, Ениколопов, - презрительно усмехнулся я. – Лезешь куда тебя не просят.  Лигоцкая и Вечтомцев женятся и без твоего участия. Она для него – «очень Сонечка», а он для неё и для её мамы – нужная калиточка в нужном заборе. Они получат желаемое, а ты так и останешься в своей пятиэтажке. Мне не нужна его Сонечка, ему не нужна твоя помощь, а тебе не следовало быть идиотом. Мы же просто лжём друг другу ради личной забавы, пойми это. Наши жизни не пересекаются. Мы всё сделали для того, чтобы не замечать тех, кто рядом, и интересоваться только собой. Но ты этого не понимаешь и продолжаешь жить в своём романтическом сне. Мы все как один движемся в одном направлении и слаженно шагаем в ногу! Хорошая иллюзия для беспробудного сна! Но всё давно не так. Мы все очень разные и очень злые. Кто хочет быть одинаково добр ко всем и не вырастил личного зла на этот мир, тот обречён. Мир – это борьба. Добро познаётся только тем, кто решился на зло. По-другому не бывает, как не бывает дня без ночи, а света без тени. Ты прозевал свою жизнь, капитан, не решившись стать хуже других и бороться с теми, кто почему-то считает себя лучше, чем ты. Мне жаль тебя, Ениколопов.

       - Не зли его, Пинегин! – воскликнул Вечтомцев. – Он убьёт тебя! 

       - Убьёшь, капитан?

       - Убью!

       Темнело и воздух стал наполняться мокрой пылью. В листве нарастало шуршание, словно по деревьям ползает гигантское животное, невидимое и очень тяжёлое. Запахло сырым деревом и водой. Дождь, собиравшийся весь последний час, упал на лес и зашептал, заклокотал, застучал во всеуслышание.  Вдруг между стволов сверкнуло и следом раскатился глухой гром. Начиналась гроза. На поляне очень скоро стало сыро и прохладно.

       - Вставай, Пинегин! – голос у офицера стал лающим и дребезжащим. – Самое время поставить точку.

       Я поднялся и теперь стоял, не спуская с него глаз и на всякий случай держа карабин стволом в землю. Ениколопов поглаживал ствол своего «Зауера» и хищно щурился. Кадык у него опять вылез из шеи и торчал углом, словно проглоченная книга.

       - Ребята! Парни! Хватит вам пугать друг друга! – Вечтомцев готов был кинуться между нами, но трусил и липким от страха голосом просил разойтись.  -   Уберите ваши стволы, ради бога! Сейчас вернуться наши и поедем домой. Так ведь и покалечиться можно!

       Внезапно громыхнуло с новой силой, грозовой разряд щёлкнул, рассыпался по всей округе и сотряс землю и лес апокалиптическим ударом.

       Телеведущий от неожиданности чуть не упал на траву. Он продолжал что-то лепетать, топтался на месте, хватался за голову, но мы его уже не слушали.
Ениколопов поднял и направил на меня ствол. Я грубо послал капитана куда подальше и сразу же вслед за этим предложил бросить жребий и разойтись на двадцать шагов.

       - Да стреляй первым! – выкрикнул капитан. – Я отойду на двадцать шагов и дам тебе знать. Всё равно промажешь, сволочь! А я подстрелю тебя, как зайца… Вечтомцев, уйди! Не то снесу тебе башку, слюнтяю!

       Он развернулся и быстро зашагал к противоположному краю поляны. Постепенно его фигура растворялась в темноте, усиливающийся дождь словно стеклом уплотнял пространство. Наконец, офицер остановился и повернулся ко мне боком.

       - Я готов! А ты? – в его крике была насмешка;  он считал, что мои пули безвредны. – Ну! Стреляй!

       Я передёрнул затвор и поднял карабин. Поймав в прицел его правое колено, задержал дыхание и прикрыл левый глаз.

       «Досчитаю до трёх и спущу курок… Главное, не промазать… Или я труп».

       И в эту секунду Вечтомцев понял, что у меня в руках оружие с боевыми патронами. Он отчаянно завопил и замахал руками. Вопль хлестнул меня, словно кожаная плеть, и я автоматически выстрелил.   
   
       Следом раздался крик Ениколопова. Пуля ударила ему в голень и он упал на живот.   

       Телеведущий бросился к капитану. Но офицер хриплым голосом стал выкрикивать грязные ругательства, требовать, чтобы к нему не приближались, и вдруг пополз в мою сторону.

       - Выстрел за мной! – раненый полз и орал, свирепея всё больше. – Стой на месте, Пинегин. Я хочу покончить с тобой. Если умеешь, молись, гнида!

       - Помоги ему, Пинегин! – Вечтомцева трясло, словно в лихорадке. Он с отвращением отбросил свой карабин и как по команде начал креститься. - Вы оба сошли с ума! Это же убийство!

       Тем временем Ениколопов улёгся удобнее и начал целиться в меня. Я почувствовал страшный холод. Потом тело моё вспыхнуло, в голове потемнело, я опять поднял карабин и поймал в прицел чёрную фигуру на траве, с белым лицом и фиолетовой дырой рта. Лязгнул затвор моего «Зауера» Потом что-то лопнуло у меня в ушах, я оглох и выстрела уже не услышал. Стало вообще тихо. Звуки исчезли, точно мы все перескочили из леса в безжизненный космос.

       Вдруг я увидел перед собой перекошенное лицо Вечтомцева. Он шевелил губами, но я не разбирал слов.

       Тело офицера лежало неподвижно. Карабин валялся рядом. Я пошёл в ту сторону, Вечтомцев осторожно шёл следом. Подойдя к Ениколопову, я увидел, что он мёртв. Пуля пробила ему голову. По черепу шла чёрно-кровавая трещина, глаза и язык вывалились. Зрелище было омерзительное, хуже, чем в кинофильмах про убийц и бандитов.

       Вечтомцев стоял возле  меня и трясся.

       - Что? – с отвращением я услышал собственный голос.

       Телеведущий плакал. Дождь хлестал вовсю. У мёртвого внезапно съехала рука вниз, словно он собирался плыть куда-то по мокрой траве. Вечтомцев в истерике ухватился за мой карабин.

       - Идиоты! – я вырвал у него «Зауер». – Сами получили, что хотели. Хватит выть! Иди собери гильзы. Там, где я стоял. Их будет две штуки.

       - За… Зачем?

       - Чтобы не было следов, кретин! Давай быстро. Потом займёмся трупом. Пшёл! 

       Пока Вечтомцев рыскал в траве, я достал карту и сориентировался. Тащить тело надо было около трёх километров до болота. Там мы сможем его утопить.
   
       Главное было не ломать кустов и веток деревьев. Ливень был как нельзя кстати. Пятен крови на поляне не было, вода смыла их за несколько минут. Я поднял с земли Ениколоповский карабин и повесил его себе на шею. Потом свой. Вечтомовский решил нести в руке. Мокрое и тяжёлое оружие, разряды грома и темнота, взрезаемая молниями, вдруг возбудили меня, как глоток хорошего вина. Я понял, что сейчас от меня требуются змеиная хитрость и звериная жестокость. И был к этому готов. Охота кончилась. Теперь надо было тщательно заметать следы.

       По моему приказу Вечтомцева взвалил труп себе на спину. Я шёл впереди с картой и выбирал дорогу. Спустя час мы дошли до той самой Глушки, в которую нам не советовал лезть егерь. Каким-то десятым чувством, инстинктом убийцы, уносящего ноги, я выбрал нужное пятно на поверхности трясины. Мы воткнули в это пятно труп и ногами стали пинать его в плечи. Он начал погружаться. Когда на поверхности ещё торчала расколотая голова, я бросил в трясину офицерский карабин. Потом заставил Вечтомцева содрать с себя камуфляж и брезентовые штаны, испачканные кровью, скатал их в узел и тоже швырнул в трясину.

       Десять минут мы наблюдали, как болото засасывает всё это в своё мрачное брюхо. Когда наверху не осталось ничего, кроме чёрного пласта трясины, по которому сёк дождь, я снял с себя свой камуфляж, брезентовые штаны и, оставшись в промокших насквозь байковой рубахе и джинсах, велел телеведущему одеться. Он слушался меня, как ребёнок. Натянув мою охотничью одежду, он преданно посмотрел на меня и спросил:

       - Не замёрзнешь, Максим?

       - Жарко, как в бане… Надо идти домой. Ты в порядке?

       - Да.

       Я ещё раз посмотрел на трясину и на всякий случай швырнул в неё кусок обломанной тяжёлой ветви. Ветвь мягко легла на пятно грязной воды и медленно ушла в глубину.

       - Запомни: капитана ты потерял в лесу во время выхода на оклад. Было начало седьмого. Он ушёл с оружием в восточном направлении и не вернулся. Приблизительно получится, что он сам влип в пасть Глушки. Ты и я здесь ни при чём. И не трусь. Побольше наива и глупости. Впервые на охоте, лес не понимаешь, сдуру согласился идти на кабана. Запомнил? Мы – придурки из города. С нас взятки гладки. А прицепятся, скорее всего, к егерю. 

       - А если Ромку найдут?

       - Не найдут. Хотя для проформы поищут.

       - Максим, тебе его не жалко?

       Хороший вопрос. Я задумался, но так ничего и не решил.

       - Жалко. Ты успокоился?

       - В общем, да.

       - Тогда пошли. Сейчас по тёмному лесу будем часа два куролесить. На, держи свой карабин.

       Лучше всего было выбираться на просеку. Прикинув направление, я зашагал довольно быстро и уверенно. Вечтомцев семенил у меня за спиной и иногда тяжело вздыхал.

       Выйдя на дорогу, мы остановились. Вдруг послышался рык мотора и вдоль колеи заметался жёлтый свет фар. Нас искали. Мы закричали, замахали руками и почти побежали в сторону звука мотора и лучей электрического света. С головы до ног мы были мокрые, грязные и смертельно уставшие от этого мрачного приключения.   

       Джип ждал нас, по-собачьи урча от восторга.
…………………………………………………………………………………………………………………..

       16 июня. Дождь не утихал два дня. Оперативники, приехавшие из Егорьевска, так никаких следов убийства и не нашли. Мы сидели безвылазно в особняке и по одному давали показания следователю. В конце концов нас оставили в покое, потому что улик не было, трупа тоже, подозрения против любого из нашей компании были несостоятельны. Сыскари лазили по лесу и ничего обнаружить не смогли. Версия оставалась одна: скорее всего, несчастный Ениколопов решил охотиться в одиночку, чтобы показать свою ловкость и храбрость. Но заблудился и, видимо, пропал в болоте. Егерь Яким Яковлевич сопровождал оперативников во время поисковой операции и убедил полицейских в том, что Глушка может погубить незнакомого со здешними местами человека.

       Органы дали телеграмму жене Ениколопова и вызвали её в Егорьевский городской уголовный розыск. Нас оставили в покое, сказав, что можно  разъезжаться по своим делам.

       Мы делали вид, что огорчены произошедшей трагедией, но волос на голове не рвали и слёз не лили. Бухбиндер как человек, живущий и работающий в тайге, кивал, соглашаясь с точкой зрения егеря. Меня он вообще не замечал. Мало того, мы с приятелем не перекинулись по поводу случившегося ни единым словом. Я, Паша, Лигоцкие и Вечтомцев тоже почти ни о чём между собой не разговаривали. Скорее всего, эти шесть летних дней навсегда отвратили нас друг от друга. 

       Больше всех повезло Марго. Моя бывшая любовь простилась со мной и никаких новых знаний, способных опечалить её, не приобрела. Привычная грусть рано или поздно становится теплом и светом души, и уже не требует дополнения в виде нечаянной боли.

       Я решил отправляться в Питер на своей «инфинити» поздно вечером. Охранник гаража подготовил мою машину. Я простился с Пашей, пожал руку Бухбиндеру и Вечтомцеву и даже не оставил им своего адреса. Впрочем, они тоже не сказали ни слова о том, где их можно разыскать.

       Вечер был тёплый и душистый. Я стоял возле машины и мысленно прощался с Пашиным уютным особняком. Надо было уезжать, но я как будто чего-то ожидал. Так бывает, если на душе неспокойно и предстоящая дорога волнует и тревожит.

       Из дома вышла Сонечка и направилась в мою сторону. Сердце у меня неожиданно дрогнуло. Стройная женская фигурка, золотистая чёлка на лбу и тонкие руки притягивали взгляд. Солнце зашло и угасший дневной свет, почти темнота и глубокая тишина казались началом хорошего сна.

       - Вы уезжаете?

       Девушка стояла в двух шагах от меня и тревожно покачивалась с носка на пятки. Её что-то волновало, но она старалась быть спокойной.

       - Да. Давайте прощаться.

       - Одну только минуту. Скажите, вы… Во время охоты… Я не верю, но мне кажется, что именно вы…

       - Да. Я.

       Она побледнела.

       - Что он вам сделал, этот несчастный капитан?

       Мне стало скучно. Случившееся было результатом глупости и безрассудства, но объяснять это было ещё глупее. Более того, Сонечка понимала, что беда случилась во многом из-за неё и, кажется именно это хотела услышать. Я никогда не доверял красивым женщинам. Слишком они самоуверенны и глухи к чужим несчастьям.
Ещё раз убеждаться в этом мне не хотелось. Но очень хотелось щёлкнуть по носику юную, влюблённую в себя будущую Клеопатру.

       - Подойдите ко мне, Сонечка. Ближе, ближе. Не бойтесь. Дайте вашу руку, - я горячо поцеловал её кисть и прижал к своему сердцу. – Теперь слушайте. Мне очень понравились вы и очень не понравился ваш жених. Я немного сошёл с ума и хотел его напугать. Но тут некстати вмешался офицер… Убивать не так страшно, как кажется… В общем, вам и вашему жениху повезло. Так бывает. И ещё, учтите на будущее. Вы очень красивы. Постарайтесь, чтобы ваша красота никого не сделала несчастным!..

       Я обнял её на прощание. И подумал о том, что ни одна талия даже самой красивой женщины никогда не напомнит мне о грустном, добром и навсегда исчезнувшем счастье по имени Марго.

       Через полчаса совсем стемнело. Я гнал машину с сумасшедшей скоростью.  Яркий свет фар бил вдоль шоссе, но ничего впереди, кроме бескрайней ночи, не находил.

       Наверное, как и я в этой жизни.

       Мне двадцать шесть лет, я красив, здоров, умён и энергичен. Добиваюсь легко того, на что многие люди тратят годы и годы жизни. У меня блестящая карьера и успешный социальный статус. Я никому не завидую, потому что верю в то, что мои возможности велики, если не безграничны. Люблю только тех, кого хочу любить, и никогда не задохнусь любовью к тем, кто не способен полюбить меня таким, каков я есть на самом деле. Не ищу вражды, но холоден и безжалостен к противникам. Спокоен и расчётлив, двигаясь наверх. Сколько этажей впереди, мне безразлично. И безразличны те, кто окажутся выше меня, потому что слишком много людей останется ниже.

       Странно только одно: почему я не рад всему этому? Что гонит и гонит меня куда-то без руля и ветрил?

       Ложь? Трусость?  Боязнь не успеть сделать то, чего просят мои ум и сердце? Презрение к людям и к жизни, которую они ведут?

       Нет. Глупо упрекать океан в том, что в нём слишком много воды. Я готов плыть, пересекая любые широты и переживая любые непогоды.

       Тогда почему я всё больше похож на отражение пусть и в красивом, но всё-таки в мёртвом зеркале?

       Дело в том, что я и подобные мне люди-отражения прокляты. Нам не стало доступным горение, потому что пережитое лучшими из наших предков гонение у нас переродилось в гниение. Мы прокляты этим временем, этой страной, этой землёй. Я улыбаюсь, но это улыбка обречённого никогда не сойти с ужасного пути. Проклятье, укрывшись на время, возвращается и возвращается опять и опять, требуя всё новых и новых жертв.

       И я, двадцатишестилетний, здоровый и умный человек, не в силах противостоять этому проклятью. 


III.

БЕЛЛЕТРИСТ

       «Я в ужасе. Мне представлялось, что я умный и цельный человек. Но жизнь моя оказалась глупой случайностью. Дешёвой беллетристикой. Всем я казался героем, но не был им… Таланты мои – это лишь осколки, из которых нельзя собрать нечто красивое и цельное.  Ничего не поделаешь. Осколки сметают в кучу и выбрасывают. Зачем я храню последние из них? Не знаю. Может быть, кто-то рассмотрит эти снежные узоры и увидит, что я был кем-то другим? Не знаю. Может быть. Дело случая.
               
                3 февраля. Санкт-Петербург»

РАССКАЗЫ МАКСИМА ПИНЕГИНА               

                РОЖДЕСТВО               


       Взрослые таксы всегда возвращаются туда, откуда пришли. Поэтому хозяева спокойно выпускали Тусю на улицу одну. Дело не в том, что они ленились. Просто им казалось, что без них собаке спокойнее. Они ведь были не вполне нормальные. Каждый – с проблемой. Он – слепой, а она – неспящая.

       Слепой стал слепым ещё в молодости, когда, служа в бронетанковых войсках по призыву, попал в Чечню и горел в танке при атаке на Грозный. Он выжил, но зрение потерял. Неспящая   перестала спать после того, как в ССО на картошке её изнасиловали трое отморозков из расположенной рядом зоны. Она чуть не потеряла рассудок, её долго лечили в клинике неврозов, вывели из мёртвой депрессии, от психушки спасли, но всё кончилось бесплодием и странной, никогда не прекращающейся бессонницей. 

       Но, как и бывает в жизни, всё устроилось, всё соединилось, настоящее по-своему потрудилось над прошлым, приглушив тёмные краски и лишнюю боль.   

       Туся возвращалась с прогулки через полчаса. Сначала ждала у лифта, потом, когда он приходил, ложилась и смотрела, как поведёт себя человек. Если погонит прочь, уходила и ждала следующего пассажира. Но чаще всего людям нравилось, что такса лежит и молчит. Значит, безобидная собака. Её пускали в лифт и шутя спрашивали: «Так какой тебе этаж, ушастая?» Тогда Туся вставала  и тыкалась узкой мордочкой в ногу человеку. Так её научили хозяева. На ошейнике была жестяная бирка с выцарапанными на ней словами «7 этаж». Жильцы дома Тусю знали, подвозили без проблем. А чужие ахали – и тоже подвозили. 

       То есть связь таксы Туси с миром людей полностью замещала связь с этим миром слепому и неспящей.  «Не видеть» и «не спать» были тонкой обраткой зоркости и погружённости в сон, которые были связью с реальностью большинства как будто бы нормальных и здоровых граждан и гражданок. Ну это как с лифтом. Ведь собака спокойно могла бы подниматься на седьмой этаж по лестнице. Но те, кто помогал ей воспользоваться бело-голубым OTISом, растили тем самым самоуважение к своим персонам. Так, собственно, любая болезнь есть лишь способ ви;дения мира с другой стороны.  Помогая калеке перейти улицу, на самом деле мы помогаем себе увидеть улицу и самих себя такими, какими они, возможно, являются на самом деле.

       Недаром великий скульптор и великий композитор говорили, что для создания шедевров нужно просто стесать лишний камень и убрать ненужные ноты.

       Вот почему слепой и неспящая охотно приняли однажды Тусю в свою компанию и относились к ней как к человеку, который, став собакой, благодаря этому иначе воспринимал окружающий мир. Без лишних тяжёлых камней и ненужных фальшивых нот.

       Ни он, ни она страдальцами не выглядели. Познакомились случайно, оформляя документы на инвалидность в поликлинике. Подали заявление в загс, стали жить вместе. Днём слепой обычно читал специальные книги для незрячих со шрифтом Брайля или спал, неспящая занималась хозяйством. Ходила по магазинам, прибиралась в квартире, смотрела телик. Всю мужскую работу: починку электрических приборов, сантехники, мелкий ремонт - слепой уверенно выполнял сам. Словно видел руками и пальцами то, к чему прикасался.

       - Значит, он всё-таки не слепой? – удивлялись подруги неспящей.

       - Абсолютно слепой.

       - Как же он так ловко работает?

       - Искра Божья.

       Ночами слепой и неспящая разговаривали. Туся лежала у них в ногах и слушала. Он делился тем, о чём размышлял, она рассказывала то, что встретила на улице. Но чаще всего неспящая спрашивала, что значит виденный ею фильм, услышанный разговор, поведение незнакомцев. Слепой всё объяснял.  Он хорошо разбирался в людях и в жизни. Словно чувствовал душой и схватывал разумом то, чего не видел глазами.

       Было начало января, Сочельник. Городская погода строила гримасу Рождественскому волшебству. Не было ни мороза, ни снега, ни звёздного оркестра по ночам. Воздух стоял стеклянной пробкой, сухой и неживой. Улицы без снега казались начерченными рукой безумного архитектора, зациклившегося на готике и смерти. До утра город пугал прохожих чернотой и эхом.

       Неспящая сидела на тахте, поджав под себя ноги, а слепой медленно бродил по тёмной комнате. Туся тоже влезла на тахту и уткнулась носом в бедро хозяйке. Неспящая пощипывала собаке холку и иногда гладила рыжий бок. Такса лежала с закрытыми глазами и только изредка вздрагивала и коротко облизывалась.

       - Рома, а тебе никогда не хотелось опять стать зрячим? – в голосе неспящей мелькнуло что-то холодное, словно металл стукнул о металл. – Быть полноценным. Жить по-настоящему, а не лежать живьём в гробу.

       - Что значит в гробу?

       - Видеть всё, понимаешь?

       - Зачем, Сафа?

       - Ну мало ли. Например, понять, какая я.

       - У тебя сказочный голос. И движения одалиски Энгра. Гибкой, полуобнажённой, на фоне кальяна. Тело пахнет камеей и сладким потом.

       - Балагур! Между прочим, у меня ещё есть волосы, глаза, грудь, ноги.

       Слепой подошёл к тахте и положил руку неспящей на плечо. Та мягко шевельнулась и плечо убрала. Тогда он взял её за щёки и поболтал голову так, словно играл с куклой.

       Неспящая поджала нижнюю губу и фыркнула:

       - И, кстати, кое-что ещё. Тебе это не интересно?

       - Давай не будем.

       - Ты даже не знаешь, как выглядят ногти у меня на руках. А это очень важно, женские ногти. Если у женщины ногти неухоженные, значит, она трусиха. Всё время либо обкусывает их или неосторожно ломает. У мужчин важна форма спины, а у женщин – состояние рук и ногтей.

       - В твоём голосе есть абсолютно всё. По крайней мере, для меня.

       - Какой слухач!

       Неспящая ущипнула Тусю за правое ухо и собака тявкнула.

       - Слышал? Что она сейчас сказала?

       - Что ты сходишь с ума.

       - Верно. А знаешь, почему?

       Слепой промолчал, потом нежно погладил её по щеке, отошёл и сел в кресло. Он закинул ногу на ногу и невидящими глазами сквозь комнатный мрак стал рассматривать неспящую. Та выдержала не больше полминуты, дёрнулась и швырнула в мужчину маленькую, обшитую зелёной бахромой подушку. Как ни странно, но он, услышав колебание воздуха в своём направлении, отклонил голову, и подушка, пролетев мимо, мягко шлёпнулась на пол.

       - Ты очень изменился, - сказала Сафа. – Раньше ты рассказывал мне о себе. И мне казалось, что я узнаю; тебя всё больше и больше.

       - Ну, например?

       - Например, о том, как ты был на войне.

       Слепой издал странный звук – не то шикнул, не то усмехнулся.

       - Вспомнил?

       - Я никогда не был на войне.

       Женщина вытянула голову вперёд, словно пыталась разглядеть лицо собеседника яснее.

       - Что-что?

       - Во всяком случае, я не помню ничего такого, похожего на войну.

       - А бой в Грозном? А контузия? Год в Ростовском госпитале? Четыре операции на глазах?

       Рома отрицательно покачал головой.

       - Ха! Может, ты не слепой?

       - Слепой. Но не в том смысле.

       - Да ну?

       - Не вижу того, чего не хочу видеть. Но очень даже вижу то, что хочу.

       - Опять выдумываешь.

       - Это очень просто. Спроси у Туси.

       Услышав своё имя, такса приподняла голову. Потом вдруг слезла с тахты и подошла к слепому. Тот положил ей руку на лоб. Туся молча стояла и ждала. Хвост у неё подрагивал, словно от нетерпения. Слепой медленно отвёл руку, и неспящая вдруг увидела в темноте собачьи глаза. Чёрные угольки прожигали комнатный мрак и, казалось, увеличились в размерах.

       Женщина ойкнула. Собачьи глаза погасли. Такса зевнула, тихо проскулила, точно жалуясь, и опять влезла к хозяйке на тахту.

       - Ну? – спросил слепой. – Слышала?

       - Что слышала?

       Мужчина стал ритмично щёлкать пальцами, как кастаньетами. И читать стихи:
      
                Я к вам травою прорасту,
                Попробую к вам дотянуться,
                Как почка тянется к листу
                Вся в ожидании проснуться.

       - Перестань! – воскликнула женщина. Но он улыбался и продолжал:
               
                Однажды утром зацвести,
                Пока её никто не видит,
                А уж на ней роса блестит
                И сохнет, если солнце выйдет.
               
       - Прошу тебя, хватит!
      
       Слепой заговорил тише, но от этого его голос стал ещё значительнее:             

                Оно восходит каждый раз
                И согревает нашу землю,
                И достигает ваших глаз,
                А я ему уже не внемлю.
               
       - Боже мой, Рома! Зачем тебе всё это?   
      
       Неспящая была готова заплакать.  Тогда слепой беззаботно рассмеялся и легко заметил:   
   
       - Потому что война, вырвавшая мне глаза – это неправда. Правда лишь то, что делает меня зрячим, как эти неплохие стихи. 

       - Кого ты всё время хочешь обмануть? Себя? Но это же глупо.

       - Сафа, родная моя, мы столько раз говорили об этом. Ты опять?

       Неспящая потёрла себе виски и языком обвела губы. Такса тоже облизнулась, словно передразнивая хозяйку. Тогда женщина шлёпнула собаку по заду – не нагличай! Туся дёрнула хвостом и накрыла мордочку лапами.

       - Я не опять, я просто сильно расстроена, - женщина говорила грустным голосом, причём, говорила больше с собой, чем со слепым. -  Когда я слушаю тебя, мне кажется, я что-то понимаю.  Но поговорю с людьми на улице или посмотрю телевизор – вновь становлюсь дурой.

       - Не становишься. Тебе просто хочется так выглядеть. «Ты – музыка, но звукам музыкальным ты внемлешь с непонятною тоской». Кстати, на меня это не действует. Лучше не притворяйся, - слепой заложил руки за голову и выдержал паузу. - Теперь признавайся: что случилось? Ну, что?

       Неспящая пару минут молчала, не решаясь откровенничать. Слепой её не торопил, ждал. Такса тоже лежала бесшумно, опасаясь волновать хозяйку. В комнате было темно и тихо.

       Настенные часы пробили два. Женщина вздохнула и заговорила:

       - Вчера звонил Подорожный, психотерапевт из Клиники неврозов. Он рассказал, что у них в районном детдоме есть хороший мальчик пяти лет. От него отказались первые усыновители, потому что он всё время молчит. Нам бы он, наверное, подошёл. Ты не видишь, я не сплю, мальчик не разговаривает. Очень удобно. Верно, Туська?

       Такса не отреагировала. Словно была не согласна с выводом неспящей.

       - По закону инвалидам нельзя усыновлять детей. Но мы можем дать пятьдесят тысяч одной чиновнице из опеки, и она всё устроит. Подорожный обещал помочь. Как врач он считает, что ребёнок станет для меня спасением. Я опять смогу спать и буду нормальной.

       Слепой произнёс уверенно:

       - Ты и так нормальная. Просто они этого не понимают.
      
       - Я женщина и хочу иметь детей. Это тебе ясно?

       - Конечно. Больше того. Я вижу, что твой психотерапевт боится тебя. Потому что не спать там, где всем положено жить как во сне, подозрительно. Вот он и хочет заманить тебя туда, где ты не будешь так опасна. Благородство и зов сердца. Служба спасения. Только он дурак! Зря надеется отхватить пятьдесят тысяч и не понимает, во что ввязывается.

       - Во что же?

       - Не так страшен чёрт, как его малютки.
 
       Неспящая спрыгнула с тахты и с кулаками набросилась на мужчину. Но тот легко отбивался от её размашистых и пустых ударов. «Это тебе за чёрта, за чёрта, за чёрта!» - вскрикивала она.

       Наконец, она обессилела и упала к нему на колени. Слепой прижал её к груди и нежно расцеловал лоб, глаза, губы. Женщина послушно подставляла лицо, но сама не шевелилась, словно приросла к мужчине. Они долго молчали, погружённые друг в друга.   

       Через четверть часа он очень осторожно спросил:

       - Зачем ты хочешь играть по их правилам?

       - Других правил не предусмотрено.

       Слепой поднял вверх правую руку.

       - Какая рука? – спросил он.

       - Правая.

       - Верно. А сколько пальцев я тебе показываю?

       - Ну, три.

       - Видишь, как просто? Я тоже знаю про правую руку и про три пальца. Потому что они мои. Те, кто правят этим миром, не дают нам пользоваться своими руками и пальцами. И всё время приучают нас следить за тем, как действуют их руки и пальцы. Мол, это важнее. И обманывают, как ловкие манипуляторы.

       Неспящая помолчала и разочарованно прошептала:

       - Я не понимаю.

       - Это очень просто. Я действую сам, я поступаю так, как подсказывает мне мозг, душа и тело, и верю себе, а не ловкачам-манипуляторам. Они говорят «свобода», но мои мозг, душа и тело подсказывают мне, что нас обращают в рабов. Они орут «будущее», а я чувствую трясину прошлого. Нам кричат «величие», а мне очевидно, что мы погружаемся в нищету. И так далее. Они воют, что я был на войне, но я знаю, что был на том свете. Потому что война ведётся ради победы и жизни. А я побывал в стране, где царит смерть. Им кажется, что я ослеп, сгорев в танке. Но на самом деле я прозрел. Ты не спишь, потому что хочешь жить с открытыми глазами. А я стал абсолютно зрячим. И теперь вижу свои руки и свои пальцы. Понимаю и переживаю всё, что происходит вокруг. 

       - А я? Что со мной?

       - Ты тоже побывала там, где умирают. Но выжила. И теперь будешь живой всегда, что бы ни случилось. Мы с тобой стали непобедимыми, настоящими людьми. И потому очень опасными для тех, кто молится на смерть. 

       Женщина ещё крепче прижалась к слепому.

       - Мы, русские, склонны к бесчестью, утверждал один писатель. Иначе говоря, всегда готовы превратить свою жизнь в вечную борьбу за тарелку супа. Это подло и стыдно. Мы с тобой вместе. Но двое – это уже драма. Потому что придёт время, когда из двоих останется один. И окунётся в бездонную тоску. Разве этого мало? Неужели мы лишены способности понимать даже это?  Кто сказал, что мы равны суповой тарелке?

       Неспящая стала гладить слепого по плечу.

       - Мы должны быть равны своей драме. А слушать обманщиков не стоит. Жизнь подарила тебе и мне способность жить без их вранья, сделав меня слепым, а тебя неспящей. Понимаешь?  Беда может быть счастьем, а боль – великим прозрением.

       Женщина   прошептала:

       - Мне так страшно и так хорошо с тобой.

       Он долго молчал. И вдруг сказал:

       - Смотри. Снег.

       Она обернулась к окну. Сквозь стёкла было видно, как сверху вниз течёт седой поток из сотен прямых, невесомых нитей.

       - Снег, - выдохнула неспящая. – Его ты тоже видишь?

       - Само собой. Сегодня Рождество. Только слепой не увидит Рождественского снегопада.   

       Такса мягко спрыгнула с тахты и села в ногах у мужчины. Она тоже смотрела на окно, подсвеченное снежным потоком. Иногда казалось, что самые лихие снежинки пытаются проскользнуть сквозь толстое стекло. Но в комнате на пол ложилась только их прозрачная, дымчатая тень.

       Мужчина, женщина и собака словно уснули. Все трое долго не отрывали взглядов от окна, пока оно не поплыло вверх и вниз вместе со снегом.

       - Пусть мы настоящие, - задумчиво произнесла женщина, - но кроме этого я хочу быть счастливой. Всего лишь. И потому хочу иметь детей.

       - Что ж, так и будет, - уверенно сказал слепой.

       - Да?

       - Да.

       - И что для этого нужно?

       - Чудо.

       Внезапно Туся выпрямилась и, стуча по полу коготками, унеслась в коридор. Было отчётливо слышно, как она подскакивает у двери и радостно стонет.

       И тут в дверь позвонили. Неспящая спрыгнула с мужских колен и побежала в прихожую. Слепой тоже поднялся с кресла и пошёл следом.

       Щёлкнул замок. Полотно двери ушло в сторону. На пороге стояла девочка пяти лет в малиновом дутом комбинезончике, огромных зимних сапогах с войлочной оторочкой и белой шапке с тремя красными помпонами на верёвочках. Из-под шапки на мужчину, женщину и таксу смотрели огромные, тёмно-серые глаза.

       - Я убежала из детского дома, - неуверенно сказала девочка. – Мальчишки дразнили меня нюней, а девчонки били почём зря. Мне надоело и я ушла.

       - Правильно сделала, - сказал слепой. – Ничего хорошего от драчунов и обзывал не дождёшься.

       Неспящая провела рукой по лицу и сказала:

       - Ну, заходи.

       Девочка потопала ножками, сбила с обуви снег и вошла в квартиру.

       - А вы здесь живёте? – вдруг спросила она.

       - Живём, - ответил мужчина. – Будем жить вместе, идёт?

       Девочка стряхнула рукой снег с шапки и согласилась:

       - Хорошо. Я не против.

       Неспящая оглянулась на слепого, потом неуверенно улыбнулась и спросила у девочки:

       - Ну и как нас зовут?
      
       - А вас?
   
       - Сафа.

       - Рома.          

       - Тася, - сказала гостья, присела на корточки и погладила собаку. – А тебя как?

       Слепой и неспящая промолчали. Они всё-всё понимали. Но чувствовали, что говорить об этом вслух сейчас нельзя.

       Туся вздохнула всем телом и всей душой, как вздыхают только собаки. И, кажется, сказала: «Туся». И потом добавила: «С Рождеством!»



                ПЕЛЕНА РАЗУМА

               
               
       С утра подморозило, воздух стал скупым и чистым. Городские улицы притихли, словно ожидали чего-то редкого, прекрасного, почти невозможного. Стало заметно, что над домами есть небо. Оно светилось, намекая что где-то там есть ещё и солнце.

       У булочной разгружали грузовичок-фургон и в воздухе пахло горячим хлебом.

       К обеду в городе NN выпал настоящий снег.

       Придя на работу, Теплов заварил себе кофе, сел с горячей чашкой за стол и вынул смартфон. «Почему не звонишь?» - он набрал сообщение и отправил его Лане. Потом добавил селфи: он грустный и в глазах ожидание. Ответа не было. А он представил: «Позвоню. Обязательно», - и улыбнулся.

       Теплов протёр пластиковый экран носовым платком и с удовольствием выпил кофе. Потом ему принесли дизайн-макет готовящейся книги, и он занялся делом.

       Иногда его взгляд падал на редакционное окно, на раме которого снизу росли седые горки. Снегопад усиливался и обещал через несколько часов погрузить город в белый сон.

       Теплов наперекор своей фамилии любил зиму, морозы и снег. Может быть, потому что родился в январе. Обожал прилагательные «ледяной», «хрустальный», «прозрачный». Ценил тишину и одиночество. В работах иллюстраторов отдавал предпочтение графике, твёрдой линии и чёрно-серо-белому пространству. В нём он предчувствовал глубину, намёк на тайну, устроившую этот мир. Цвет   не занимал его воображения. Макеты цветных книжных обложек подписывал почти не глядя, на нецветные подолгу засматривался, погружаясь в медленные размышления.

       Никто не трогал его в эти минуты. Теплов изучал чёрно-белый макет, осторожно касался его пальцами, склонял голову набок и щурил глаза. Лицо его светилось, а губы шевелились как у медиума, ведущего тайную беседу с духом будущей книги. 

       Конечно, никто не считал Теплова сумасшедшим. Более того, даже не думал, что он когда-нибудь им станет. 

       Но от судьбы не убежишь, она точна и беспощадна.

       С Ланой, родной сестрой своего школьного друга Саши Конвертова, поэта и художника, он был знаком давно. Ей шёл тридцать второй год, у неё был шестилетний сын Лука: Лучик, синеглазый и молчаливый тихоня, полная противоположность шумной и экспрессивной маме с огромными карими глазами, горевшими неиссякаемым, вулканическим пламенем. Ещё Лана носила крупнокольчатые ожерелья  и серебристые серьги овальной формы, размером со страусиное яйцо.  Бижутерия сверкала и звякала, когда девушка крутилась во время разговора, взмахивала руками или поводила плечами.  К тому же Лана вечно ломала каблуки на туфлях, била кофейные чашки и теряла мобильники. Замужем она никогда не была. Или, как казалось Теплову, забыла мужа однажды где-то в бренчащей серебром суматохе. Из своего сорокалетнего чёрно-бело-серого неподвижного одиночества он смотрел на Лану как на слишком яркую и обманчивую картинку, на крикливый глянцевый постер. Относился к ней ровно, вежливо-равнодушно и настороженно.

       Но судьба всё-таки беспощадна, что говорить.

       Минувшей весной отмечали день рождения Саши-художника, вечером Теплов пошёл проводить Лану и её сынишку. Задержался за прощальной чашкой чая на кухне.
Мальчик давно спал в своей комнатке, а взрослые всё болтали и болтали и не могли оторваться от беседы. Теплов неожиданно перестал оберегать своё одиночество, а девушка стала тихой и задумчивой. Карие глаза её не жгли, а тихо светились, причём свет этот вызвал у него желание говорить просто и откровенно. Простота и откровенность легко перешли в заинтересованность. Лана и Теплов сами не заметили, как замолчали и стали целоваться.  И так же просто и откровенно, ни о чём не спрашивая друг друга и не стесняясь, оказались в постели.

       Потом, уже успокоившись, долго лежали в тишине и обманчивой темноте, осторожные и заботливые. Теплову не хотелось, чтобы наступало утро, он разглядывал дальний угол комнаты, чтобы не видеть светлеющего окна.

       Так прошло больше получаса.

       Лана вздрагивала, если он вдруг шевелился и касался её тела, легко вздыхала и немножко плакала.

       Теплов думал о счастье.
 
       Всё казалось таким странным и в то же время давно знакомым.

       Осенью Теплов одолжил новой подруге денег и она улетела с сыном отдыхать в Египет. «Тут хорошо и в воздухе пахнет сладостями. Лучик в восторге», - Лана присылала короткие смс. «Я люблю вас всё больше и больше», - отвечал Теплов. Он купил огромный плакат с изображением пустыни и пирамид и прикнопил его над рабочим столом в издательстве. Постер был нецветным и очень стильным. Казалось, что пирамиды и песчаные барханы – органы живого тела, запечатлённые громадным рентгеноскопом.

       В последнее воскресенье октября самолёт с туристами вылетел из Египта на родину, в Петербург. Поздним вечером того же дня Теплов должен был встретить Лану и Лучика на железнодорожном вокзале в NN, куда приходил питерский поезд.

       Около двух часов дня позвонил Саша. «Самолёт разбился. Ты понял? Б…дь! Зачем ты дал им деньги, сволочь?» Теплов почти не узнал товарища. Голос у того дрожал, хрипел и свистел, словно засорившийся кран в кухне. И разговор прервался так же неожиданно, как начался. Теплов набирал номер, но Саша не отвечал.

       Съездив на вокзал и никого там не встретив, Теплов даже не удивился. Несколько раз позвонил Лане. Связи не было. Он прогулялся к её дому, понаблюдал за чёрными окнами.

       Всё было ясно. Саша не соврал, так выглядели трагедия и смерть близко, рукой подать.  Кошмарные и неправдоподобные.

       С этого момента однозначность случившегося ошеломила Теплова настолько, что реальность очевидная, безжалостная, равнодушная лишила жизнь сути. Текли дни, он продолжал выполнять положенную работу, совершать привычные действия, переговариваться в конторе с коллегами - и медленно уплывал куда-то далеко, в мёртвый океан, где не было воды, в мир, где не было ни света, ни тьмы, ни молчания, ни звуков. Довольно скоро и сама жизнь исчезла, превратившись в чёрно-белый постер.  Всё пропало, хотя скорее всего пропал сам Теплов, но до него ещё не дошёл факт исчезновения, потому что он противоречил жизненному опыту и не совпадал с тем, что родилось недавно в душе одинокого сорокалетнего человека.

       Потому что дорогое не теряется. Оно разрастается в столь огромное и вечное, что его перестаёшь замечать как воздух, которым дышишь, пока работают трахеи, лёгкие, пульсируют нужные мешочки, мышцы и клетки в организме.

       Прошла неделя.

       Саша Конвертов ездил на опознание, потом были похороны. Теплов ничего об этом не знал. Он ждал, что Лана и Лучик со дня на день вернутся. Звонил улетевшей на курорт подруге и слушал мёртвую тишину в трубке.

       На лице у Теплова появилось выражение мирной покорности, точь-в точь как у больного, узнавшего смертельный диагноз.   В издательстве его сторонились, но вслух или за спиной не осуждали.  Однажды только кто-то тихо сказал: «А парень-то – тю-тю!»

       Большинству казалось, что Теплов сник, а то и надорвался от боли. А он просто переместился в недоступную посторонним область сознания, где всё рухнувшее представлялось до идеала не отстроенным, а потерянное навсегда – просто не найденным.

       В тот день, в день первого настоящего снегопада, он долго работал не отвлекаясь. Забыл, что Лана не звонит. Но вспомнил об этом, как только отложил дизайн-макет в сторону. Вышел в коридор, чтобы не мешать коллегам, достал смартфон и набрал номер. Опять безответная тишина.

       Около восьми часов вечера он убрал бумаги со стола, спрятал макет и документы в сейф и спустился на лифте на первый этаж. В холле было полутемно и пусто. Охранник смотрел футбол. Теплов кивнул ему, прощаясь, и вышел на улицу.

       Дойдя по привычке до дома Ланы, он присел на выбеленную снегом скамейку во дворе и стал смотреть в чёрные окна знакомой квартиры. Внезапно на него навалилась тоска. Чёрное небо и дребезжащий свет одинокого уличного фонаря были её глазами,  шуршание падавшего на землю снега – эхом безжизненного голоса:
«Тоска…»       
 
       Внезапно ожил смартфон. Теплов знал, что так в конце концов и случится, и уже ждал этого звонка.

       - Здравствуй, Тёпик. Как дела?

       Ему показалось, что снежинки стали карими, шоколадно-твёрдыми.

       - Снег. Сегодня идёт не переставая. Красиво в городе.

       - Тут у нас тоже хорошо.

       - Вы когда вернётесь?

       Лана не ответила.

       - Ты меня слышишь?

       - Только не нервничай. Мы пока побудем здесь.

       - Пока?

       - Я не хотела тебе говорить. Что-то у нас с тобой не получилось. Может, из-за меня. Или с тобой что-то не так. Сначала было хорошо. А потом стало страшно. Всё так - и всё как бы не так.

       - Откуда ты знаешь?

       - Ты ведёшь себя, словно нищий. Думаешь, женщинам нужны нищие?

       Помолчали. Снежинки опять побелели и стали падать бесплотно и беззвучно, чтобы не мешать разговору.

       - Мне плохо без тебя.

       - Не выдумывай, Тёпик. Плохо без глаз или без ног. А без бабы можно обойтись. Ты дома?

       - Вроде того.

       - Тогда выпей водки и ложись спать.

       - Лана…

       - Чао, Тёпик. Спокойной ночи. И не звони мне больше, пожалуйста.

       Теплов сидел на скамейке в чужом дворе больше часа, не зная, что делать. Он не расстроился. Он успокоился. Так бывает всякий раз, когда любовь сменяется нежно затухающим воспоминанием о любви.

       Да-да. Влюблённым не суждено страдать. Ведь они ещё долго наслаждаются воспоминанием о своей влюблённости.

       Снегопад, сыпавший весь день, сошёл на нет. Ночь действительно предлагала горожанам успокоиться, на чёрно-белых улицах было темно и тихо.  «Хорошо, что я не спорил с Ланой, - думал Теплов, шагая по узким и мохнатым от снега тротуарам. - Хватит дурить. И вообще надо взять себя в руки и удалить её номер из смартфона. 
Как бы то ни было, но каждый из нас - и я, и она - по-своему всё-таки счастливы».

       Он остановился и задумался:«Прошлое прекрасно до тех пор, пока оно остаётся прошлым. Только и всего».

Мысль ему понравилась. Он повеселел, сбил с ботинок снег и вошёл в свой подъезд.
Не поужинав и даже не умывшись, лёг в постель и крепко уснул.

               
                *      *     *


       На следующий день его прямо с утра увезли в психиатрическую клинику и поместили в одиночной палате, предназначенной для тяжелобольных.

       А снег в городе NN начал быстро таять и к вечеру исчез с улиц без следа.
               

                СНЕГ


       Ласточка, Ласточка... Прошлое безмолвной тенью стоит за спиной.
      
       Два года как она вышла замуж. Муж купил собаку по кличке Флипп. В воскресенье утром Ласточка выводит Флиппа во двор, я вижу их из окна. Следом выхожу во двор я, и мы гуляем втроём, пока псу не приспичит завтракать. За время прогулки мы успеваем поговорить о каком-нибудь пустяке, вроде того, что у Флиппа испортился сон и надо бы показать его ветеринару. Или обсудить подарок ко дню рожденья её мужа. "Купи ему зажигалку. - Саша не курит. - Забыл. Тогда купи носки".
      
       Мы расстаёмся, чтобы в следующее воскресенье потолковать о новых носках или бестолковом ветеринаре.
      
       "Пошёл снег, и я вспомнила, как ты целовал меня когда-то. Ужасно, правда?"
      
       Ласточка никогда не звонила по телефону. Опускала в мой почтовый ящик короткие записки. Я читал, и не было случая, чтобы не поверил написанному.
      
       Я выглядываю в окно. Тяжёлые хлопья снега, покачиваясь, плывут во тьму. Уже поздно, почти одиннадцать, но я одеваюсь и иду к ней.
      
       Ласточка встречает меня молчанием. Я целую ей руки, холодные и хрупкие, точно стекло. "Где же Саша?" - спрашиваю я. "Там, у своих. Кто-то родился или умер, не помню". Флипп к моему приходу равнодушен. Поворчав для виду, ложится на ковёр, дремлет. Мы пьём чай и молчим. Проходит четверть часа или больше. "Что такое линотип?" Я начинаю объяснять, говорю долго и обстоятельно, словно читаю лекцию перед аудиторией. Ласточка слушает с интересом, потом вдруг улыбается и говорит: "Ты - кикимора! Пойдём погуляем?"
      
       Мы спускаемся во двор, волоча на поводке упирающегося Флиппа. Почуяв свежий снег, пёс нервничает, дрожит и повизгивает. Ласточка отпускает поводок, и Флипп, нелепо подпрыгивая, принимается кружить по заснеженному двору. Мы стоим, прижавшись друг к другу. Ласточка прячет руки в карманах моего пальто. Флипп, насторожившись, подходит и обнюхивает мои брюки. "Иди к чёрту!" - я отпихиваю пса ногой. Ласточка смотрит на меня, словно хочет прочесть в моих глазах что-то важное. Я чувствую, что или закричу сейчас, или, того хуже, упаду в обморок. Её лицо совсем рядом, я ощущаю губами тепло её дыхания. "Что такое мамелюк?" - тихо спрашивает она.
      
       Утром я извлекаю из почтового ящика другую записку. "Я больна, а снег идёт и идёт". Выйдя из подъезда, я поднимаю голову. Сквозь густой снегопад смутно темнеет силуэт окна. Печально, Ласточка, вероятно, в самом деле больна... Я иду прочь от дома. Слишком много дел сегодня.

       Я тороплюсь и делаю вид, будто не слышу, как кто-то бесшумной тенью спешит за мною.
               
                ТИШИНА

       С утра всё изменилось. Вместе с белым цветом городом овладевала тишина. Снегопад колдовал над домами, дворами, улицами и площадями, нашёптывал что-то чёрным деревьям, фонарям, проводам, машинам и пешеходам.

       Небо тоже включилось в эту колдовскую игру. Оно делало вид, что его нет, и снежные хлопья сыпались на город ниоткуда, сами по себе рождались в воздухе, заваливали тротуары белым ничто, громоздили пушистые крепости, башенки и стенки на крышах, карнизах и заборах.

       Мир наполнялся хлопотливым и невесомым молчанием.

       Декабрь в этом году был просто чудесный. Волшебный зимний сон снился городу третью неделю.

       Антон, сорокачетырёхлетний темноволосый мужчина с мечтательным лицом и апатичными карими глазами, сидел на подоконнике в больничной палате и любовался снегопадом. Утренние лечебные процедуры были закончены, сестра сделала нужный укол и увезла капельницу, теперь можно было просто смотреть в окно, ни о чём не думать и дожидаться обеда. 

       Неожиданно тренькнул мобильник. Антон посмотрел на окошечко монитора – звонила жена. Он нажал клавишу связи и сказал:

       - Здравствуй, Марфа!

       - Привет, Антон! Как твои дела?

       - Без проблем.

       - Я заеду после пяти. Что-нибудь привезти?

       Больше всего Антону хотелось, чтобы жена не спрашивала о его желаниях, а удивила хотя бы раз нежданным, пусть бестолковым и нелепым, но душевным сюрпризом. Тогда можно было бы рассмеяться и хорошо пошутить, расцеловаться и назвать друг друга прикольщиками или балбесами, похохмить или подразнить, сказать что-нибудь очень доброе или…

       - Чего ты молчишь?

       -  Задумался.

       - Ладно. Вечером увидимся.

       - Пока!

       После обеда Антон взял ходунки, вылез из палаты в общий коридор и осторожно курсировал от стойки дежурной медсестры до лифта и обратно. Выходило 34 шага в одну сторону и столько же в другую. Ничего стоического или геройского в его характере не было. И смысл в совершении этих 34 шагов отсутствовал напрочь.
Просто Антон убедил себя, что ежедневно должен преодолевать этот короткий маршрут, опираясь на ходунки и передвигая больные ноги, присаживаясь иногда для отдыха на чёрную банкетку, стоявшую у стены в 8 шагах от лифта и 26 шагах от ресепшна. Как зверь, болтаться по клетке, чтобы оставить в себе как можно меньше человеческого, чтобы не размышлять о страдании, чтобы уравнять бессилие с бессилием, боль с болью и безнадёжность с безнадёжностью.

       Когда в палату вошла жена, он вновь сидел у окна и теперь ждал ужина. На улице стемнело, снежные мухи танцевали за чёрным стеклом и слепыми стайками кидались в сторону электрического комнатного света. На зимние сапоги Марфа натянула бахилы из голубого полиэтилена. В них жена выглядела нелепо, словно космонавт, у которого украли скафандр, или работница атомной электростанции, которой забыли выдать полный комплект спецодежды от облучения. Антон остро почувствовал свою вину в том, что молодая и красивая женщина вынуждена   рядиться в этот маскарадный костюм.   

       Заболев, Антон впервые в жизни понял, насколько вообще все люди зависят друг от друга. Удача одного нередко делала счастливыми двоих. Беда стирала в пыль последние надежды. Наверное, на разных этапах своей жизни он только предчувствовал красоту мира, но так и не дорос до её понимания. Оттого-то мир и стремился развалиться каждый раз, когда не хватало души, сердца и воображения принимать его таким, как он есть. Проще говоря, вообразить жизнь оказалось куда легче, чем узнать, чем же она является на самом деле?

       Марфа внимательно смотрела на мужа и думала приблизительно о том же самом.  Но как женщина она быстрее приходила к определённым выводам. И дальше её натура требовала решительных действий. Сейчас, например, был самый подходящий момент для того, чтобы окончательно разъяснить ситуацию. Никого ни в чём не обвиняя, никого ничем не запугивая, никому ничего не обещая.  Ей было жалко Антона, само собой!
Но кто же, в конце концов, пожалеет её?

       - Давай что-нибудь решать, - бодрым голосом сказала Марфа. Ей казалось, что говорить нужно именно бодро и уверенно, чтобы не превращать тяжёлый разговор в обоюдную пытку. Она очень хорошо понимала, что в её душе не осталось почти ничего из того, что можно назвать «терпением», «милосердием», «надеждой» или «жалостью». Что из того? Женщина была готова принять на себя вину за свою бесчувственность и  агрессивность. Пусть он останется потерпевшим. Оскорблённым. Обиженным. Пусть! Но  если этот слабовольный кисляк…

       - Ты уже всё решила, - подал голос Антон. – Что дальше?

       Марфа вскочила со стула и, опустив голову, несколько раз пробежалась по палате. Почему, почему в последнее время её так раздражала его способность предугадывать события и коротко и ясно формулировать их суть? Возможно, она боялась, что он начнёт трактовать её поступки позорным для неё образом, а потом со свойственной ему заумью тянуть, волынить и ездить ей по мозгам многословием и вечными цитатами из киношной классики. То есть насмехаться и делать вид, что ничего по-настоящему страшного не произошло!

       Поэтому она вдруг рухнула на высокую и жёсткую больничную койку и заревела с какими-то животными подвываниями.

       Антон не шевельнулся. Он только отвёл взгляд и неразборчиво прошептал одно единственное слово, очень короткое и, очевидно, злое.

       Через три минуты Марфа успокоилась. Сев на постели, она промокнула глаза платком, вытерла нос и заговорила.

       Муж слушал свою жену не перебивая и не возражая.

       Его болезнь её измучила, говорила Марфа. Она очень устала видеть, как он медленно теряет физические силы, двигается с каждым днём всё хуже и хуже, превращается в немощного и несчастного калеку. Если раньше она верила, что болезнь можно преодолеть или хотя бы ей сопротивляться, то теперь ясно, что выхода нет. Конечно, он держится молодцом, по-мужски и очень достойно. Но она, как женщина, дальше так жить не может. Она ничем не заслужила этой муки. Им следует развестись и жить отдельно. Она будет приезжать к нему домой раз или два в неделю, прибираться, ходить в магазин за продуктами, покупать лекарства и по возможности за ним ухаживать, то есть не бросит совсем, потому что в его состоянии, при его заболевании ему необходима помощь. Но лучше всего, если он напишет заявление в собес и договориться о прикреплении к нему социального работника. Это действительно будет квалифицированная и профессиональная забота. Нет-нет, она, как бывшая супруга, прожившая с ним почти десять лет и любившая его по-настоящему, не забудет его и сделает со своей стороны всё, что возможно. Путёвки в санатории или пансионаты, необходимые медицинские средства, направления в больницы и всё такое. Если он захочет, она даже сможет иногда приезжать и выводить его на прогулку. Между прочим, надо купить хорошее инвалидное кресло, сейчас есть модели с электромотором и панелью управления, ему будет удобно пользоваться такой коляской…

       - Пошла вон отсюда! – перебил жену Антон. -  И не смей здесь больше появляться. Развод получишь в ближайшее время. Я думал, что ты человек, но, наверное, ошибся. Всем нам суждено ошибаться. Вон отсюда!..  Вон!.. Вон!.. Вон!.. 

       На его крик прибежала медицинская сестра. Она быстро увела перепуганную жену, потом вернулась и вкатила ему успокоительный укол. Антон уснул, а когда проснулся, то увидел, что за чёрным окном всё белым-бело от разыгравшейся метели.
      
       Он открыл обе створки и долго дышал холодным, чистым и лёгким воздухом. Было так славно и тихо, что хотелось одновременно смеяться и плакать. Ночная метель кружилась свободно, бесшумно, озорно и красиво.

       Антон удивился: так странно, что в его жизни не осталось ни красоты, ни творческого безумия, ни любви, а была одна только тишина. Из-за которой хотелось умереть, и чем быстрее, тем лучше.




* non de - не обсуждается (лат.)
** Tomorrow never comes - завтра не придёт никогда (англ.)
*** All included - всё включено (англ.)               
               



                18 апреля - 5 августа 2016 года