15.Дождь в лицо.
В школе нам всегда было интересно. Но нас, младших детей, учившихся в отдельном здании, не допускали на репетиции театрального кружка. Это было обидно и несправедливо, так как на репетициях была занята моя сестра.
Однажды я пыталась пройти. Но строгий дежурный ни в какую не хотел меня впускать. А появившаяся учительница Петушкова всем своим видом показывала, что она меня знать не знает и узнать не хочет, и в бане со мной не купалась.
Пришлось уйти, хотя взрослые дети готовились там к конкурсу чтецов, и было слышно, как кто-то читает: «Погиб поэт, невольник чести…»
Это была Фатима, черкешенка с длиннющими черными косами. Всем мальчикам школы она нравилась за неземную красоту. Она читала надрывно, как бы оплакивая поэта над его гробом, и её низкий грудной голос был полон искренней боли.
Вслед за снегами осень принесла дожди, которые лили с утра до вечера.
Обиднее всего было то, что на утреннем пути в школу ветер хлестал нам в лицо ледяными струями воды, а на пути из школы ветер дул с моря – то есть снова в лицо. Самой большой мечтой того времени было создание прозрачного плаща, через который было бы всё видно, но он был бы непроницаем для воды и ветра. Все школьные годы были связаны с преодолением дождя в лицо: дождь был осенью, зимой и весной.
Школа – это дождь в лицо.
Кроме того, до школы по восходящей дороге от моря нужно было пройти пару километров, а затем ещё взобраться на крутую глиняную гору – там и стояла высокая новая школа. Можно было бы подняться по её парадным ступенькам, но неохота было, опаздывая, обходить лишних 300 метров…
Так, скользя и падая коленками в глину, мы преодолевали крутой подъём и взбирались на школьный холм, с которого было видно бушующее море с грозовым горизонтом и качающиеся верхушки деревьев и крыши поселковых домов.
Рядом стояла старая церковь, приспособленная под склад удобрений.
Зато нам разрешили посещать кружок кукольного театра.
И не то, чтобы меня интересовали куклы, но меня привлекал волшебный процесс их самостоятельного изготовления.
Старая художница Лидия Владимировна, у которой война разбомбила всю выставку с её картинами, теперь обучала нас премудростям лепки и искусству изготовления папье-маше. Но родители меня туда не отдавали, а купили баян.
Все кружки были бесплатные, их было много, разных: рисования, кружок юного натуралиста, лепки, конструкторский, авиамодельный, кулинарный, швейный, хоровой, спортивный, танцевальный…
Детей лишали свободного времени, и бесцельное брожение по улицам считалось недопустимым. Поэтому посещение кружков считалось важным и обязательным в воспитании ребёнка. Родители выписывали журнал «Семья и школа» и не снимали с себя ответственности за воспитание своих чад, так как в Законе об образовании первым словом стояло слово «Воспитание».
Впрочем, как и сегодня стоит это слово в Законе.
Сегодня детям всеми силами помогают выявить их скрытую индивидуальность, отчего они не замечают никого вокруг, кроме себя. Такие коллективные занятия, как хоровое пение, коллективные танцы, дворовые игры, общественные походы и совместные дела, к сожалению, почти исчезли. Вместе с ними исчезла школьная дружба, превратившись в откровенное соперничество индивидуальностей, в неприязненность.
Жили мы в лермонтовских местах, и в нашем посёлке когда-то располагалось Михайловское укрепление Тенгинского полка, где проходил службу сам поэт Михаил Лермонтов. Был ли он в нашем посёлке, названном тогда селом Вуланским, или не был, история умалчивает.
Но мысль о причастности наших мест к великому поэту грела наши сердца.
Поэтому, когда начали за пограничной заставой выравнивать площадку под стадион( или под аэродром?), мы всякую минуту старались не пропустить очередной находки строителей. Еще бы!
На этом самом месте когда-то располагалось само Михайловское укрепление.
Теперь это понятие стало реальным, как будто ушедшее время подтянулось к нам и стало осязаемым.
А находки-то были знатные! То дуло медной пушки откопают – целое, длинное, с датой тысяча восемьсот двадцать какого-то года, то ядра…Ядра были большие, просто неподъёмные, и мы их катили по земле.
Находились еще и маленькие ядрышки – может, это была картечь?
Но никто не знал, что такое картечь.
Ах, какое это было счастье! – обламывая собственные ногти, обнаружить и вырыть из земли темное тяжеленное ядро и катить его, не будучи в силах поднять.
И знать, что оно ждало твоих рук, пролежавши там со времен взрыва порохового склада, и теперь снова явилось людям. Мы накопали несколько десятков ядер и ядрышек, сложив все это в кучу, а рядом рабочие уложили стволы пушек.
В конце-концов, наши находки установили перед памятником Архипу Осипову: по обе стороны разместили два пушечных дула и, рядом, кучкой положили ядра. Теперь вверх пошла центральная лестница, по которой можно было взойти к памятному ажурному Кресту, на постаменте которого была прикреплена табличка с датой кончины Архипа Осипова: 1840 год. Мы знали о бойне, которая была в этих местах, о взрыве, который учинил рядовой Тенгинского полка Архип Осипов, собравший множество врагов у порохового склада. Я была уверена, что это были турки.
Потом оказалось, что это были горцы.
Мне было стыдно смотреть красавице Фатиме в глаза.
На месте поселка убыхов и адыгов, изгнанных с родных мест, казаки основали село Вуланское, переименованное в поселок Архипо-Осиповка. Горцы пытались освободить насиженное место, но – тщетно. Собравшись силами, они двадцатикратно превзошли казаков в численности и напали. Вот тогда Архип Осипов и совершил подвиг самопожертвования, войдя в пороховой склад с зажженным факелом в руках и погубив тысячи горцев. После того боя Михайловское укрепление не стали восстанавливать, а село Вуланское позже переименовали в Архипо-Осиповку.
Всё это было так давно, что смерть царского солдата казалась нам естественной, а высокий чугунный Крест памятника привычно служил ориентиром не только нам, но и кораблям и вертолётам. Разве что солдаты на перекличке поминали солдата Архипа Осипова, навечно занесенного в списки…
Вертолёты теперь приземлялись со страшным рокотом на поле так и не построенного стадиона, отчего слабые травинки пригибались, деревья раскачивали ветки, а мы, дети, даже не могли сделать и шага. Но,еще заслышав рокот в небе, мы со всех ног бежали на поле – посмотреть.
Лопасти долго крутились, а потом превращались в большие длинные лезвия и почти обвисали, останавливаясь. Нам строго-настрого не позволяли к ним приближаться, и мы смотрели с крепостного вала, поросшего колючим держи-деревом и всякой другой зеленью. Из кабины выпрыгивал летчик в шлеме и о чем-то громко разговаривал с пограничниками.
Мой одноклассник, сероглазый Коля Распопов, однажды попросился прокатиться в вертолёте и – его взяли! Он сразу привлёк к себе моё внимание и, вскоре, я ходила за ним следом вокруг вертолёта и говорила:
– Коля, я тебя люблю!
Коля чуть улыбался и молчал. Мне казалось, что он меня просто не услышал, и я повторяла свои важные слова. Мне было необходимо, чтобы он был рад им, но Коля молчал и улыбался. На другой день весь класс дружно хохотал надо мной с криками: влюбилась, влюбилась!
Я была готова провалиться сквозь пол и уйти под землю, к чёрным курочкам, к мёртвой женщине с туберкулёзом, к деду Колбасу, качавшему меня на руках!...
Коля отводил от меня глаза.
Такой ледяной «дождь в лицо» научил меня скрывать свои чувства и впредь.