А знает пан, интересно, или он мне этого не сказал, или отец ему этого не говорил, но когда он подбежал к тем дверям, перед ними уже стояла свинья. Выскочила из хлева, как только он начал гореть. Хлев стоял чуть сбоку, но немного был виден в ту щель, через которую я смотрел. Она шла медленно, старая была. Таких старых свиней уже не держат, только что это была необычная свинья. Откормленная, еле-еле несла себя на коротеньких ножках. Их и видно-то почти не было из-за обвислых от жира боков. Такое было впечатление, что этими боками она идет по земле. Направилась прямо к яме, где я сидел. Начала похрюкивать, водить рылом с пятачком у дверки. Скорее всего, учуяла меня. Она ко мне была больше всего привязана. Пыхтела, хрюкала, а потом взяла и улеглась прямо перед дверкой. Он пнул ее, она с трудом поднялась. А когда уже захлопнул дверку, и куда-то там крикнул, что здесь никого нет, в ярости выпустил в неё весь магазин. Стрелял, хотя она уже лежала мертвой.
До последнего патрона, аж мясо брызгало во все стороны. Откуда знаю, что до последнего патрона? Магазин заменил.
Пан даже не догадывается, что то была за свинья. Совсем крохотным поросенком мы назвали её Жужа. И с поросят она мало чем была похожа на свинью. Не знаю, знает ли пан, что свиньи – наинтеллигентнейшие создания.
Свиноматку еще сосала, но уже выделялась изо всех поросят. Приходили в хлев, тут же срывалась с места, задирала рыльце и становилась перед паном, чтобы её взяли ее на руки. Лучше всего она чувствовала себя среди людей. Иногда её приносили домой, чтобы немного побыла с нами. Она умела отличить: это отец, это мать, дедушка, бабушка, дядя Ян, он ещё был жив, когда она была поросенком, это Ягода, Леонка, а это я. Меня всегда рыльцем в ногу толкала. Никогда меня ни с кем не перепутала. Нетрудно было догадаться, что меня любит больше всего. Везде ходила за мной. Иногда я не знал, как от нее избавиться. Гнал коров на пастбище, и она - за мной. В школу шел, оглядываюсь, - идет за мной.
Приходилось возвращаться и закрывать её в хлеву. Не раз я из-за нее опаздывал на первый урок. Учитель спрашивает, почему опоздал, но ведь не скажешь, что из-за свиньи. И он сразу вписывал мне двойку по поведению в дневник. Наполучал я этих двоек из-за неё, так что в конце года у меня был самый низкий балл по поведению во всем классе.
Посылала меня, например, мать зачем-то в магазин. Захожу, пытаюсь за собой дверь закрыть, а в дверях - Жужа. Продавщица на меня с криком, что, мол, здесь ей свинью в магазин вожу. Убирайся! Нет, люди добрые, вы видели его! Что за парень! Люди в смех, мне стыдно. Сколько раз ничего из-за этого я не покупал. Не помогали никакие просьбы, угрозы. Вернись, Жужа, ну, иди, давай. Возвращайся, потому что то-то или то. А она поднимет свой пятачок и смотрит как бы с упреком. Или по грибы шел, так никак ей не объяснить, что она-то собирать не будет. Не знает грибов, а еще, не дай Бог, потеряется в лесу, что тогда? Надо было ее брать на руки и относить обратно в хлев.
Но это было возможно, пока она не стала тяжелой. Как подросла, так не сильно-то и возьмешь её на руки. Свинью, скажем, килограмм на пятьдесят, не возьмет же пан на руки. И с каждой неделей она становилась всё тяжелее и тяжелее. А запрешь ее в хлеву, так всё одно умудрялась как-то из него выбраться. Занесешь поесть, вроде вот тут, у ног, а глядишь – уже на улице. Впрочем, с весны до осени хлев весь день стоял открытым, чтобы свежий воздух и у живности был, а тем более, когда жара. Целыми днями на улице шастала.
Пан запер за собой калитку, когда куда-то шел, а она всё одно за ним шла. Не через калитку, так всегда где-то в заборе была дыра. Сама эти дыры проделывала. Затыкал отец одну, она тут же вторую делала. Не говоря уже о том, где пан видел, чтобы забор и без дыр? Такая уж природа забора.
Раз матери так показалось, что отец все дыры заделал. Шла на майское богослужение, калитку за собой плотно закрыла, заложила на крючок. Майские богослужения проходили, как правило, в часовне, которая была в засохшем дубе, а дуб стоял на опушке, уже почти в самом лесу. Говорили, что это самый старый дуб, что помнит всех людей, которые когда-либо здесь жили. Не умирает, потому что в нем эта часовня, любой другой дуб в его возрасте уже бы давно свалился. Толпа женщин у дуба, в основном, женщины ходили у нас на майские. Поют, поют. Вдруг мать чувствует, что-то у неё рядом с юбкой путается, смотрит, - Жужа. Пришлось взять её на руки и весь молебен отпеть с ней на руках. Но тогда она ещё маленькая была.
Какой-то пан из города ухаживал за дочкой соседей. Недавно я ей табличку надписал. Приезжал всегда в воскресенье и после обеда они выходили на прогулку. У него была фотокамера и когда они шли на прогулку, аппарат постоянно висел у него на груди. О, тогда фотоаппарат не был так распространен, как сегодня. Если холостяк с камерой, так ни один холостяк с гектарами не мог с ним сравниться.
И как-то в воскресенье я нес Жужу на руках, потому как пошла за мной куда-то и я возвращался, чтобы отнести ее в хлев, а они оба как раз шли мимо. Дочь соседей как прорвало, так она смеялась, а он велел мне остановиться. Повыходили все наши из дома, потому как дочь соседей аж заходилась от смеха, так всех нас поставил перед домом, велел матери взять Жужу на руки и так всей семьей нас сфотографировал. В какое-то из следующих воскресений привез нам эту фотографию. Мы стоим на ней: отец, дедушка, бабушка, Ягода, Леонка, я, дядя Ян, он был еще жив, а впереди мать с Жужей на руках, как с ребенком.
Вполне может быть, он хотел сделать смешной снимок. Но это единственное фото, на котором мы все. Нет, у меня его нет, но я хорошо помню. Хотя, скажу пану, сколько раз вспоминаю, мне совсем не смешно, что со свиньей. Даже какое-то чувство благодарности я испытываю по отношению к Жуже. Ведь это только благодаря ей у нас есть это единственное семейное фото. И что с того, что только в моей памяти? Всем кажется, что если свинья, так чтобы на убой. А чем, в сущности, мы отличаемся от неё. Мы умнее? Лучше? Не говоря уже о том, что животные имеют такое же право на этот мир, хотя бы только потому, что они есть в нем. Мир, вообще-то, и для них. Ной так на свой ковчег взял не людей.
А, например, пан не заметил, что животные в старости становятся похожими на старых людей? Пока молодые и они, и человек, сходство, быть может, не так заметно. Но на старости лет становятся столь же нелепыми, как и старые люди. Так же болеют и теми же болезнями. А что не говорят, не жалуются, может, потому, что слова и так им бы ничего не облегчили, как не в состоянии облегчить людям, несмотря на то, что те и говорят, и жалуются. По-моему, так же, как люди и смерти боятся. Откуда знаю?
Прошу прошения, сколько пану лет? Сколько я бы ему дал? Трудно так, по внешнему виду. Не знаю, ну, я не знаю. Когда пан вошел, мне показалось - он где-то так, в моем возрасте. Может, потому, что в плаще, в шляпе. А теперь, как будто пан много моложе. Или, может быть, старше? Сам не знаю. Иногда кто-то так выглядит, будто за его плечами нет груза прожитых лет. Может и пан нашел способ договориться со временем? Я прав? Значит, я не ошибся. Договориться трудно, всех нас это ожидает. Мог, впрочем, догадаться. Как только пан сказал, что пришел купить фасоли, мог бы догадаться.
Хотя, скажу пану, годы тоже мало что значат. Пан знает, сколько такая свинья может прожить? Восемь, десять лет - это потолок ее возраста, естественно, если бы человек дал ей дожить. Но не даст.
Поэтому, должно быть, этот её переход от хлева к картофельной яме многого стоит. Хотя, вообще-то, это было не так далеко, но в её возрасте... Уже почти не вставала, мало что ела. Я приносил ей кипяченое молоко с подболткой, потому что только у меня еще как-то ела. Хотя тоже, приходилось ее упрашивать, поглаживая. Ну, съешь, Жужа, ешь, не будешь есть, умрешь. Но хорошо, если только окунала пятачок в корытце и немного лакала.
Трудно было смотреть на ее старость. Верить не хотелось, что ее когда-то на руках носили, домой брали. Все, Жужа, Жужа, Жужуня. День, можно сказать, с Жужи начинался. Как там Жужа, Жужа то, Жужа это. А Жужа ко всем ластилась, не говоря уже о том, что за всеми ходила. Тяжело иногда с нею было, но мы надеялись, что изменится, когда подрастет. Но подрастала и не менялась. Все больше и больше становилась, а только и знала, что дыры в заборе делала. И если кто-то из наших домашних куда-то собирался, она шла за ним. И не только из наших, потому как так доверяла людям, что если даже кто-то посторонний проходил мимо нашего дома, выбиралась на дорогу и топала за ним. Иногда прибегал кто-нибудь злой-презлой, заберите, мол, свою Жужучу, так ее в сердцах называли, потому что идет себе спокойно, а она - за ним. Где это видано, чтобы свинью так ростили. Заколите ее, давно пора, и так уже, похоже, перехаживает. А то не будет у вас ни сала, ни солонины.
Но дома никто никогда не вспоминал о том, чтобы Жужу заколоть. Хотя, не могли не видеть, что она как раз доросла до своего предназначения. Потом даже и переросла его. А у свиньи известно, какая судьба.
Раз отец намекнул, как раз приближалось Рождество, что может ее заколоть. Все, услышав это, стояли, понурив головы, отцу неудобно стало и он сказал:
- Да это я так, только вспомнил.
На что дедушка заметил:
- Может, война будет, так лучше оставить.
И Жужа дальше росла, прибавляла в весе и за всеми ходила. Становилась всё тяжелее и тяжелее. Домой её уже не впускали, так она ложилась под дверями и так лежала. Выходил кто-то, чтобы ее отогнать, с трудом вставала. Как-то раз рассердился отец и сказал:
- Раз не можем её заколоть, - продадим.
Поехал в город, привез посредника. Посредничеством у нас занимались преимущественно евреи. Если у пана была свинья там, корова, теленок, гуси или только перо, он шел к посреднику, а тот уже находил покупателя. И вот пришел посредник посмотреть на неё, а Жужа как раз лежала под домом, поднялась, подошла к нему, подняла пятачок и так минуту — не меньше! - смотрели они друг на друга. После чего взяла и легла прямо у его ног. И что пан скажет, посредник, что его, кроме мяса, солонины в свинье может интересовать, а почесал в затылке и сказал:
- Вы тут меня к свинье, но свинья ли она, так я не знаю. А кто она, если не свинья, так я тоже не знаю. На вид она, может, и свинья, но я не знаю. Ой, не знаю.
И даже не захотел пощупать, чтобы понять - какие у неё сало, окорок. А пан должен знать, любой посредник с этого начинал. Прежде, чем сказать свою цену, щупал и щупал, и всегда всем жаловался:
- Сало – вот, на этот мой палец не больше. А ветчины, о, сами смотрите, этот мой палец входит, не скажу, как и во что. Пустота. Чем вы ее кормили? Вы, похоже, её не кормили, голодом морили. Да какую цену за такую заморенную свинью даст тот же колбасник? Ни копейки он больше не даст. А он не даст, так и я не заработаю. А разве я хочу заработать? Мне бы только на свои выйти.
А этот даже не хотел ее пощупать.
- Она не на сало, она не на ветчину. Она у моих ног лежит. И что? Она, может, плохо обо мне думает. И что?
Казалось, что это у него такой способ, чтобы начать торг с самой низкой цены. Просил его его отец, можно сказать, заклинал, что это такая же свинья, как и любая другая, ест нормально, в этом ни чем от других свиней не отличается, а то, что ходит за каждым прохожим, так большая уже. В конце концов, может, отцовы уговоры подействовали, но он начал ее трогать, щупать. Все искусство заключается в том, чтобы выщупать толщину шпика. О, пусть пан посмотрите здесь, на мое бедро. Нужно растопырить пальцы и по очереди надавливать отдельно каждым из них, а потом, для уверенности, еще и большим пальцем. Хороший перекупщик точно скажет пану, что у свиньи сала - на два, два с половиной, три пальца. Так же он определит и хорошая ли у неё, толстая ли ветчина.
- У нее и сала достаточно, и ветчина хорошая. Да все в порядке, - сказал он. - Но она хочет жить. И вы молитесь, чтобы она хотела, как можно дольше. Может быть, это какой-то знак, но это должен знать ребе. Я же только перекупщик. Простой перекупщик.
Скажу пану, что до сих пор не могу понять: в чем Жужа была виновата перед ним? Всю обойму в нее выпустил. Пан думает, отец ему об этом не сказал? Почему? Я тоже не знаю, максимум могу только догадываться. Но у меня даже мысли не было: спросить его об этом при следующей встрече. Нет, мы больше не встречались. Никогда. Часто заходил в это кафе, в одно и то же время, как раз то, в которое мы с ним тогда встретились. По крайней мере, я заходил, когда незадолго до полудня шел на репетицию. Иногда останавливался, садился за столик, выпивал кофе, съедал пирожное. Как-то спросил официантку, а всё время была одна и та же, как раз та, что и тогда нам подавала. Она знала его, помнит пан, она тогда улыбнулась ему и совсем не официантской улыбкой. Она вспомнила эту нашу встречу, меня как будто смутно помнила, но его - хорошо. Она сказала, что не спутала бы его ни с кем, но со времени той встречи он больше у них не появлялся. Никогда.
Продолжение - http://www.proza.ru/2016/08/13/432