Во второй половине девяностых я всё ещё надеялся на чудо. Правда, если в первой половине чудо должно было устроить для меня прекраснейшую новую жизнь и небо в алмазах, во второй от него требовалось просто подкинуть мне какое-нибудь жильё и хоть немного денег. Ну что, не зря надеялся. Пожить меня пускали по очереди друзья, деньги иногда удавалось заработать копирайтингом. Даже долги возвращал время от времени.
Для души я выпивал. И стишки сочинял ещё, с описанием своего образа жизни.. «Не будь же сукою! О, сукою не будь! О дай мне рупь, дабы опохмелиться…», или «Увы, отрывается явь, идя помимо и вместо нас. Давай прогуляемся по ****ям пред ликом судьбы анфас…» Или вот такие: «В зобу мозолии от алкоголия, но скока нежности дрожит в промежности…»
Это было, в общем, паршивое время, и я не люблю его вспоминать. Но и прекрасное в нём было, да. Было несколько прекрасных людей и событий.
Однажды вечером я получил гонорар за два рекламных ролика и пошёл пить пиво. В круглосуточный магазинчик, где работали мои приятели. В магазинчике дневной продавец Саня как раз сдал смену ночному продавцу Юрке и налил, конечно, себе выпить. И мне тоже налил, когда я пришёл. «Попробуй, – сказал Саня – Ты не пил ещё такого». Это был ром с колой, и я действительно такого не пил – ни до этого, ни после. Никогда в жизни больше, никогда! Ром был чешский, назывался «Туземский», очень дешёвый. Водка стоила тогда пять с полтиной, а ром этот – семь.
До сих пор отчётливо помню запах этого коктейля, пряное, сладковато-сивушное благоуханье того вечера безумного моего лета девяносто седьмого года.
Мы говорили о джазе и слушали джаз, и играли в бильярд на игровой приставке «Сега», и очень быстро выпили Санину бутылку, а я купил ещё одну, и Юрка запер магазин, чтобы выпить с нами.
На последней четверти второй бутылки в дверь постучали, и мы открыли, потому что клиент – это святое. Клиент был чёрен ликом и одет, как Яшка-цыган из фильма «Неуловимые мстители», там где он поёт в корчме. Он стоял на крылечке в красной косоворотке, бархатных штанах и блестящих сапогах, в руке у него был длинный ремешок, а к ремешку была привязана лошадь. Я даже не поверил сначала, тем более, что лошадь была практически сивая, вся увешанная бантиками и гирляндами бумажных цветов. Нет, не поверил я. Всё-таки, вторая бутылка на пустой желудок, и жара, и громко-громко Рэй Чарльз... Но тут почти трезвый Юрка закричал: «Ух ты, лошадь!», а с улицы прилетело немного свежего воздуху, и я поверил. Почти. Клиент стал рассказывать, что они с лошадью работали на какой-то свадьбе цыганом и лошадью, а теперь идут домой, и нельзя ли ему, пожалуйста, бутылку водки. А я сказал, что у нас есть лучше водки, у нас есть ром с колой, и я куплю ему бутылку рому и колы тоже, если он пустит меня покататься на своей лошади. «Да легко! – сказал цыган – Только я буду её держать, а то она убежит».
Я взял зачем-то портфель, через крылечный парапет перелез на лошадь, и цыган повёл её в поводу вокруг квартала – по Котовского наверх до Садовой, потом направо, потом вниз по Комсомольской до Фонтанного переулка. Все эти улицы к тому времени давно переименовали в более национальные, но я ехал ещё по старым названиям, по волшебному центру Кишинёва моей юности, где гулял я когда-то, удивляясь его смешным и ласковым маленьким чудесам и уверенно ожидая чудес великих и сияющих.
А теперь квартал был тёмен, убог и обшарпан, тёмен и нищ был любимый мой театр «Лучафэрул», мертвы фонари у входа, и всего-то света в Фонтанном переулке было от стеклопластиковой витрины приткнувшегося к театру магазинчика.
Я ехал по любимым местам на восхитительной сивой в бантиках кобыле, ведомый в поводу ряженым цыганом и пытался радоваться, но не мог. Лошадь шагала, равнодушно шевеля мускулами под моей нелепой пьяной задницей, цыган шагал молча и устало, и я тоже молчал, хотя собирался галопировать, громко поя какой-нибудь лихой цыганский джаз. Но нет, не смог. От выпитого отяжелел язык, омертвели губы и скулы, подо лбом в глубине глазниц ворочалась густая, липкая боль. По всегдашней своей привычке я забормотал подходящее к моменту из Мандельштама: «Хотели петь – и не смогли, хотели встать – дугой пошли через окно на двор горбатый…» И сразу ещё вспомнил: «Я буду метаться по табору улицы тёмной».
Жизнь подарила мне такой подарок, такую отличную лошадь и вообще, а я был пьян и совершенно здесь неуместен, я потерял любимую женщину и почти полгода не видел сына, и не знал, как дальше жить. Я сидел на лошади, как собака на заборе, прижимая к животу идиотский пустой портфель и всё шептал одно и то же: «Я буду метаться по табору улицы тёмной, я буду метаться по табору улицы тёмной, я буду метаться по табору улицы тёмной…»