Лая — в душе бабай, в тапках грязь,
был муж-красивей груш.
Но логики в нем не было.
Логика порхала за бугром.
И был у него в дарах яхонтовый конь, сизый как заря необузденная.
Взял как-то он себе в помощницы Зухру-Замухру.
— Затопи, Зухра, печь — молвил муж Лай.
Так не в мочь ей штаны доволочь.
— Эх, Замухра моя Замухра, Замухрынюшка! —
опечаливался Лай.
Говорил Лай Замухре:
— Гусям в клюв понадавай.
Так той не в мочь
жменя зерна растолочь.
Повелел он ей утром ранним да росистым,
заблестели глаза бабая:
— Обуздай коня моего огнегривого, да к двору привяжи.
Вышел он в десять четырнадцать утра
в поле - а там Зухра скачет ко двору на коне,
привязывать собралась.
От гривы до хвоста в гумусе.
— Эх ты барыня, Замухрынишня,
Какая же ты засвининышня.
Расстроился тогда Лай, да нанял себе
гувернынюшну голубых кровей, зеленых соплей.
Молодуха-ветер ей в ухо, Пармезана Юлаевнич,
еврейка в душе, цыганка в теле.
И молвил ей муж
— Народи мне сына, да так народи, чтоб коня моего оседлал неоседланного,
отмыл коня, да меня кониной отпотчивал!
Сена взяла, да родила.
И назвал тогда Лай-бабай сына своего Буду,
в честь прадеда.
Рос Буду, сено кос, в мед усы макал.
Стал постарше - медвежьи ухи в пиво макал.
К Буде бабы ворожиться ходили, да все понапрасну,
крепок был в поясе,
да в голосе петушист.
И пришел к нему конь в буфетную,
и ржет лошадиным голосом:
— Мол че смотришь, ешь давай,
только говно со спины смахни.
А отец его уж бабайским взглядом одаривает,
улыбкой разошелся от уха до ноздри.
Делать есть че, делать есть чем, да делать нече — пошел за ведром.
Да смыл с хребта могучего
структуру тягучую.
И засверкал тогда зад коня Буду Лая
ярче губы на солнце порхающей,
что в слюне по кайме.
Всех испепелил Буду Лая коня тогда зад.