Коттеджи санатория были разбросаны по пологим холмам. Рощи и поля пока оставались по-зимнему темными, и повсюду, до самого края света, стелился утренний туман. Но если стрептомицин подействует, тщедушное и непослушное тело доживет до того дня, когда холмы зазеленеют и покроются нарциссами, тюльпанами, маками.
Хотя доктор не рекомендовал прогулки в туман и холод, Эрик с остановками ковылял до дороги, отделявшей его холм от соседнего, возвращался обратно, завтракал без аппетита и с аппетитом курил, развалясь в кресле у камина.
На табак тоже был наложен врачебный запрет, но Эрик нарушал режим с упоением, которое стоило даже приступов изматывающего кашля. С самого детства он видел в презрении к правилам проявление силы и свободы, способ бросить вызов и привлечь внимание.
- Мальчик, для чего вы стоите на голове? – спрашивает его девочка в старомодном платьице с рюшами.
- Человека, стоящего на голове, скорее заметят! – отвечает мальчик, которым когда-то был Эрик.
Теперь ему сорок шесть. Он чувствовал себя живым воплощением двадцатого века, - истощенный туберкулезом, разочарованный, но гордый собою мужчина...
Что до прогулок, то, рассуждал он, погода снаружи мало отличалась от погоды внутри. В холодном домике, куда он поселился в январе, согреться можно только у огня и только укрыв тощие ноги пледом, а продышаться, только втягивая в себя ароматный дым самокрутки. Совсем, как мистер Омер из «Дэвида Копперфилда».
На коленях лежала записная книжка. Эрик набрасывал рассказ о временах своей службы в Бирме, - писал, черкал и вымарывал. Злое божество таилось в бумаге и незаметно высасывало смысл из слов. Текст выходил плоским, сухим. Он затянулся сигаретой и взял в руки другую записную книжку.
В ней выстроились столбики имен. Он начал составлять список давно, после победы русских под Сталинградом, и дополнял после смерти жены в 45-м. Скорее всего, Селия узнала о нем от Ричарда Риза, когда тот по просьбе Эрика ездил на шотландский остров, затерянный в ветрах и волнах, чтобы забрать тайную записную книжку, забытую из-за нервотрепки и спешки. Сегодня Селия приедет за ней, но не получит.
***
Они сидели здесь же, у камина. Селия, - в кресле напротив, закинув ногу на ногу, и курила тонкую сигарету. Голубоватый дымок поднимался к потолку. Там черный репродуктор целым оркестром дудел какой-то ленивый джазовый мотивчик, шатающийся вразвалочку от темы к теме, как их неспешная беседа, а Эрик уставился на красивую ногу Селии. Сизое платье открывало колено. Иногда даже половину бедра.
- Риз обещал навестить тебя на будущей неделе и передает привет, - сказала Селия.
- Очень мило с его стороны! Что еще нового в Лондоне?
Эрик слабо подтолкнул Селию к главному, но она все еще делала вид, что приехала проведать больного друга, не более. Как же Эрик желал вороненую волну ее волос, жадные, влажные, красные губы, здоровое и свежее тело! Для нее он даже подбрил усы нынче утром. Что если просто встать с кресла и...? С женщинами нужно быть наглым! В этом смысле лучше всего ему давалось ухаживание за покорными азиатками в Бирме... Ах, если бы только здоровье позволило!
- Твой бухгалтер просил передать, что пришли деньги от продаж «Скотного двора».
- Спасибо, Селия! Что еще нового в Лондоне? – поднажал Эрик.
Она раздавила докуренную сигарету в пепельнице, нахмуренно глядя на нее, потом подняла на Эрика и широко распахнула свои прекрасные зеленовато-карие глаза.
- Эрик, ты уже знаешь, что я получила работу в Департаменте Информации.
- Да. Ты говорила несколько раз. Мои поздравления!
- Спасибо! Мы хотим попросить тебя о помощи.
- Мы? Кроме себя, ты имеешь в виду Конквеста?
Он искривил ухмылкой серую щеку, показывая желтые зубы. Пусть девочка отдаст себе отчет, что если он что-нибудь и предпримет, то исключительно ради нее, но Селия, как и он, умела и любила нарушать навязанные ей правила игры и не поддалась.
- Нет, Эрик, я имею в виду социалистическое правительство, настоящее социалистическое правительство. Вспомни, ты сам всю жизнь мечтал, чтобы у Британии было именно такое. Наконец это время наступило.
- Если я составлю этот список, Селия, то сделаю это только ради тебя.
Эрик высказался без обиняков, но и теперь Селия не уступила. Она сдвинулась на самый краешек кресла, чуть наклонилась вперед, так что в неглубоком разрезе платья мелькнули очертания ее груди, положила руку на колено Эрика и ласково, по-матерински твердо произнесла:
- Эрик, ты это сделаешь ради самого себя. Ты сражался с этими людьми всю жизнь. Где пером, а где и винтовкой. Вспомни Испанию: у тебя больше сил и времени ушло на борьбу с коммунистами, чем с Франко. Ну... Может быть, и не больше, но даже если поровну, разве я не права? Неужели ты допустишь, чтобы сейчас агенты Сталина внедрились в прессу, в парламент, в министерства и вели войну против нас?
Злость поднялась в душе, как отрыжка, как кровавый кашель: Селия опять выскользнула из рук. Точно так же, как в день, когда он сделал ей предложение, а она отказала. Но не было сил на единоборство. Женщина встала, снова закурила и прошлась по комнате хищной, грациозной походкой, еще больше волнуя больного, бессильного мужчину, и, должно быть, отлично это сознавая.
- Мы ведь не собираемся сажать этих людей в концентрационный лагерь, - бархатно, протяжно излагала Селия. – Они всего лишь не будут допущены к сотрудничеству с Министерством иностранных дел, к составлению текстов, к созданию передач для радио и телевидения. Можно подумать, Голланц, Мартин и прочие не подвергали тебя еще худшей цензуре!
«Она права, - мысленно сдавался Эрик. – Она хочет меня использовать для своей карьеры, это ясно. Но она тысячу раз права! Они все не давали мне и слова сказать против Сталина даже во время войны в Испании... Все захотели забыть пакт Молотова-Риббентропа, чистки...»
- Хорошо, Селия... – сказал Эрик. – Я выполню твою просьбу. Но у меня есть условие.
- Какое?
- Факт моего сотрудничества должен оставаться в тайне.
- О, разумеется, Эрик! Разве может быть иначе?
Селия ослепительно улыбнулась своими влажными, жаркими, яркими губами. Она снова раздавила сигарету в пепельнице. Должно быть, сигареты ей понадобились, только чтобы окутать его дымом...
Когда Селия уехала в Лондон, Эрик засел за список, поэтому пришлось отложить в сторону «Историю из курительной комнаты». Но чем этот список не литература?
Ты точно так же пытаешься воссоздать цельный характер героя по его поступкам, словам, жестам. Как Творец ты можешь раздавить его одним движением пера...
Ты ненавидишь людей из списка, как героев своих книг. Но человек из списка живой, а твои книжные герои, - нет. Вот в чем дело! Список получается ярким, а твой рассказ о Бирме – это просто переделка Киплинга или твоего первого романа! Оттого люди из списка, - еще гаже!
Кого же из них он ненавидит больше всех прочих?
Эрик попытался представить себе лица членов парламента от Лейбористской партии, скрытых коммунистов. Ну, и что, собственно? Сухощавый, очкастый Притт, политический метроном, речами отмеряющий такт. Тик-так, консерватор-тик, коммунист-так. Он делал этот тик-так, когда был консерватором, затем либералом, теперь он лейборист. При этом попутчик и сочувственник Сталина. Он сволочь, но сволочь обыкновенная, ведь у него нет убеждений...
Признайся, Эрик, что настоящую ненависть у тебя вызывают такие коммунисты, как Поллитт, человек с грубым лицом шофера-дальнобойщика, который дорвался до кресла в парламенте и вовсю рубит правду-матку, упивается правом свою тупость возводить в норму. Тебе пришлось заискивать перед ним, чтобы попасть в Испанию. А он на тебя смотрел, как на окопную вошь, и не пожелал отправить в окопы.
Свет лампы резал глаза, щеки горели сухим жаром, и Эрик прикрыл веки и откинулся в кресле.
Редакция «Нью Стэйтмен». Стучат машинки. В умытое, чистенькое окошко, смотрит мирная, уютная и оживленная лондонская улица, невообразимая после выжженной войной и солнцем Испании. За письменным столом Кингсли Мартин с неизменной трубкой в зубах, честным взглядом хорошего парня. Волосы его романтически всклокочены, худое лицо сосредоточено и серьезно.
- Боюсь, что мы не можем это напечатать, Эрик, - произносит Мартин, вынимает трубку изо рта и указывает ею на рукопись, лежащую на столе. Совсем сталинский жест! Невозможно понять, то ли он улыбается слегка виновато, то ли с чувством неловкости, как будто Эрик подсунул порнографические картинки вместо очерка о войне в Испании.
- Это еще почему? – осведомился Эрик сквозь зубы, в которых стиснул сигарету.
- Потому что в вашем очерке испанские республиканцы, прямо скажем, представлены как кровавые головорезы и фанатики.
- И что? Разве я виноват, что они действительно такие?
- Эрик, мне кажется, что действительность несколько сложнее, чем вы полагаете! – в голосе Мартина появился металл (вряд ли сталь, но жесть определенно), и это возмутило Эрика, поскольку Мартин, - тряпка, гнилая либеральная тряпка, не более. Ишь, голосишко прорезался!
- Мистер Мартин, не вам судить о правде жизни. Вы не были в окопах.
- Эрик... Или мне теперь называть вас «мистер Блэр»? Или «мистер Оруэлл»? Ха! Ну, полно... Эрик, кроме вас и другие люди пишут очерки для войне. И потом, для того, чтобы понять, на чьей стороне правда, не обязательно быть в окопах.
- Что же для этого нужно по-вашему, Кингсли? А?! – Эрик вскочил со стула. – Валяйте, расскажите! Вы – мне!
- Эрик, я понимаю, ваши нервы, ваше здоровье расстроены тяготами...
- Я в полном порядке! – гаркнул Эрик. – В полном!
Тут уже вскочил Мартин:
- Тогда извольте держать себя в руках, сэр! И не пытайтесь с помощью нашего журнала сводить с кем-то свои личные счеты!
Да, он так и сказал тогда, - «личные счеты». Что ж, Кингсли, что ж, товарищ Мартин, будь по-твоему. Ты даже не догадываешься, что я превосходно умею сводить личные счеты! И в чистовике списка появилась запись «Кингсли Мартин, прогнивший либерал, очень бесчестен».
Такие, как этот подонок, плохи тем, что всегда соблазняют других своей высокопарной болтовней.
Теперь Эрик мысленно вернулся на остров Джура, тот самый, где после всех ссор и скандалов забыл свою тайную записную книжку.
В том доме, как и здесь, сутками напролет стоял холод, и ледяной ветер со свистом задувал во все щели. Поэтому Эрик постоянно топил камин, чтобы согреться. Как-то раз не хватило газет на растопку. Вообще, всего не хватало. Война кончилась два года назад. Он сидел на корточках и завороженно смотрел на огонь.
- Что вы делаете, мистер Блэр?
- Вы не видите? Растапливаю камин. Для растопки нужна бумага.
- Это не бумага! Это, черт побери, моя рукопись!
- Ну, и что? Рукописи отлично горят!
Этот кругленький поэтик с одутловатым личиком, отталкивает его от камина, пытается вытащить оттуда обугленные листы, но все напрасно. Губки-то как дрожат!
- Вы...вы... вы поступили гнусно!
Он стоял, беспомощный, с опущенными ручонками и держал в них свои бумажки. Пепел падал с почерневших листов на пол.
- Полегче на поворотах, Поттс!
Поттс уехал в тот же день.
Затем отбыла Сьюзэн Уотсон. Он сидел за рабочим столом, курил и писал. Уотсон вошла неслышно, точно подкралась сзади.
- Сэр?
- Что случилось, Сьюзэн? – он даже не поднял головы.
- Я должна уехать.
- Да? Надолго?
- Насовсем.
- Кто же будет присматривать за моим сыном? – на сей раз Эрик все-таки развернулся.
- Не знаю, но боюсь, что уже не я. Ваши постоянные ссоры с Дэвидом, к сожалению, делают невыносимым мое пребывание здесь.
- Сьюзэн, это чистейшей воды эгоизм. Вы прекрасно знаете, что я дни напролет работаю над «1984». Ричард нуждается в присмотре. Почему ваш приятель не может уехать один, а вы остаться?
- Потому что мы с ним посоветовались и решили уехать вместе.
Сьюзэн Уотсон так давно помогала их семье, а с тех пор, как умерла Айлин, то и вовсе стала единственным человеком, который заботился о Ричарде. Пришлось простить ей эту выходку. Но ее дружок! Румяный герой войны! Сталинская сволочь!
Они шли вдоль моря, равнодушно оглаживающего волнами скалы. Эрик дал понять, что в спутнике не нуждается, но это восторженный молодой дурак увязался за ним. Конечно, в роли шпиона.
- Я прочитал все ваши книги, мистер Блэр! Мне особенно понравились «Бирманские дни».
- Сомнительная похвала для моих книг.
- Зря вы так...
- Холбрук, кончайте этот балаган! Вы здесь не ради литературы.
- Вообще-то, да, я здесь ради Сьюзэн.
- Неужели? Вы ведь коммунист?
- Да. Но разве коммунист не может любить женщину?
- Давайте на этот раз обойдемся без типичного для кремлевской пропаганды вранья. Вас ведь просто приставили ко мне, так? Партийное поручение? А, Холбрук?
- Сэр... Вы меня, право, удивляете!
Эрика оскорбило именно презрение, сквозившее в этой фразе. Холбруку не скажешь, как Кингсли, что тот пороха не нюхал. Этот дурак высаживался в Нормандии, открывал второй фронт. На другой день Сьюзэн и ее дружок Холбрук покинули Джуру. Пропади они пропадом! Их, что ли, в список вносить? Свою экономку и этого ее...
Эрик мотнул головой, чтобы пробудиться от полузабытья. Список... Нужно закончить список поскорее.
Очередной джазовый мотивчик из радиоприемника напомнил ему и это жирное, лоснящееся, черномазое животное, которое люто желает смерти всем белым. Чем-то похоже на какое-нибудь тупое, но бодливое травоядное со скотного двора. Он выдавливает в микрофон этот отвратительный горловой бас, похожий на рев быка. Тоже ведь, считает себя человеком...
«Пол Робсон. Черный расист...»
А! Эти гнусные сентиментальные педерасты, время от времени сходящиеся с женщинами, но все равно не способные преодолеть своей ущербной природы...
«Стивен Спендер, сентиментален, склонен к педерастии.»
Евреи! Куда же без этих! Эрик задыхался от желания убить. Нет. Все это романтическая чепуха в духе Жорж Санд. Задыхался он от туберкулеза. Кажется, температура угрожающе поднимается...
Человек с тросточкой и в котелке, одетый в кургузый пиджачок, обутый в нелепые ботинки не по размеру, идет какой-то утиной походкой, отставив носки наружу. Усишки, как у Гитлера и как у Эрика в ту пору, когда он служил полицейским офицером в Бирме.
За что его так любят? При чем, все – зрители, коллеги, женщины! Что этот клоун понимает в политике, вообще в жизни? Так ведь нет же, тоже пытался высмеять диктатуру, изображал Гитлера, играющего Земным шариком. Жалкий выродок! Если ты так ненавидишь Гитлера, для чего ты лижешь сапоги Сталину? Он тоже тайный коммунист, этот комедиант!
Спустя несколько дней Селия снова навестила Эрика и получила полный список имен. Холодный март сменился теплым апрелем. Холодная война только начиналась, и Эрик твердо знал, кто не должен в ней победить.
***
Прошло несколько лет. Эрику так и не удалось излечиться от туберкулеза. Зато выпало счастье жениться второй раз и издать «1984». Прикованный к больничной койке, он много спал, но принимал посетителей. Заходил Поттс, похоже, простивший Эрику рукопись, пущенную на растопку. Только что отошла ненадолго жена, и Эрик закрыл глаза, чтобы дать им отдых.
В этот предутренний, латунный час у него пошла горлом кровь. Теперь ужас от этого сменился горечью и бессилием.
Эрик бессознательно отталкивал мысль о смерти точно так же, как полный сил и здоровый человек отталкивает мысль о возвращении из отпуска в дождливый город. Он сознавал, но не хотел сознавать, что ничего уже не увидит, кроме белой палаты, мутного окна, эмалированной кружки на тумбочке...
- Поздравляю, - раздался резковатый голос над левым ухом, и Эрик с трудом перекатил голову по влажной, липковатой подушке, чтобы увидеть непрошеного гостя.
- Конквест? Вы?
У постели сидел чиновничьего вида человек, лысеющий, в солидных очках, лет чуть более тридцати. Особенно обращали на себя внимание его толстые, но не обвисшие, а скорее налитые щеки. Они господствовали на лице. Меленькому, тонкогубому, инквизиторскому, стиснутому складками рту приходилось пробиваться между ними. Особенно, если Конквест для чего-нибудь улыбался.
- Не ждали меня, Эрик? Думали, за вами явится черт и утащит вас прямо на сковороду?
Конквест улыбнулся.
- Никогда не был ценителем вашего юмора, - ответил Эрик. – И, думаю, мне поздно менять свои вкусы. С чем вы меня поздравляете?
- С вашей главной и самой плохой книгой, Эрик. Не всякому писателю выпадает такая удача: обрести настоящую славу и признание. Многие куда лучшие авторы так ее и не сподобились даже на смертном одре. Впрочем, «1984», - книга, прямо-таки, пророческая. Дураки будут ею еще долго восхищаться. Собственно, это ведь и есть существенный признак пророка, - заронить вещее слово именно в души дураков, которые и составляют большинство человечества. Правда, Иисус иначе смотрел на людей. Но у вас ведь нет иллюзий, верно? Самые глупые будут думать, что вы писали антисоветский памфлет. Те, которые поумнее, станут твердить о проблеме демократии, тоталитаризма, христианской «свободы воли». Но, не стану притворяться, нас в настоящий политический момент все это совершенно устраивает.
- Рад за вас. Но плохо понимаю, для чего вы язвите. Мы, кажется, всегда неплохо ладили.
- Что верно, то верно, Эрик. Собственно, я просто считаю своим долгом быть откровенным с вами, учитывая ваши заслуги. Знаете, я даже, может быть, немного преувеличил, назвав вашу книгу плохой. Вы очень точно предсказали, как разделится мир, на какие сферы влияния, империи, союзы, лагеря. Но, вот объясните, пока еще можете, для чего вы придумали весь этот кровавый кошмар как единственную и самую страшную форму господства над людьми? Да еще местом действия избрали нашу Англию, где уж точно ни от кого не добьешься ни жертвенности, ни жестокостей во имя идеи. Вспомните ваше собственное эссе о Льве и Единороге. Вы его написали во время войны. Это ведь вы доказали, - и блестяще! – что возможен такой социализм, который вполне себе уживется с монархией, с частной собственностью, с капитализмом, со свободной прессой, с прессой, которая свободно продается. Таким образом, и ангсоц придумали вы. Но зачем-то описали его недостоверно.
- Что вы имеете в виду, Конквест? Говорите яснее... У меня времени в обрез.
- О, не тревожьтесь, пожалуйста, мистер Оруэлл, как раз времени для этой беседы у вас будет вполне достаточно. Может статься, целая вечность. Но если говорить прямолинейно, то, опыт показывает: сытыми людьми управлять гораздо удобнее, чем голодными. Как писал один русский автор, «накорми, а уж потом требуй добродетели!»
- Что за автор? – спросил Эрик.
- Его плохо знают на Западе, - объяснил Конквест. - Переводят иногда, читают, восхищаются, но все равно не понимают и не знают. А я изучаю Россию не первый год. И вот что я вам скажу: настоящее рабство совсем не так выглядит, как вы описали. То есть, конечно, оно может выглядеть и так: Старший Брат, партия, казни, голод. Но ведь даже Сталин понимает, что люди не становятся рабами, а рождаются, поэтому все, что требуется от любого Старшего Брата, это дать им сносные, сытные условия рабства. Только рабство и освобождает людей от всяких утомительных забот и обязанностей. Вот в этом отношении вы попали в точку: свобода – это рабство.
- Неправда, Конквест.
- Мистер Оруэлл, вы сами – живое подтверждение моей правоты. Вы же себя знаете.
- Слушайте, Конквест, лучше заткнитесь. Вы сейчас наговорите глупостей и пошлостей. Догадываюсь, что именно вы поставите в вину мне лично. Что с того, что я изменял жене, например? Что с того, что в Бирме я, - признаю, да, я, а не выдуманный мною для «Бирманских дней» мерзавец и тупица, - в приступе гнева избил бирманского мальчика палкой?
- Да, Эрик, - сказал Конквест. – Мальчик, правда, не ослеп, как в «Бирманских днях», но хромал всю оставшуюся жизнь. Не думаю, чтобы вас особенно мучила совесть из-за этого.
- Не мучила, ничуть не мучила, - заверил Эрик. – Он был дерзкой дрянью, этот мальчишка. Черт с ним! Все писатели ненормальны! Хемингуэй пьет и женится на богатых наследницах, Томас Манн – педераст, всю жизнь изображающий из себя примерного отца семейства...
- Ох уж эти ваши больные сексуальные темы! Даже странно, что вы снизошли до сравнения себя с таким, как Томас Манн, – ухмыльнулся Конквест, но Эрик назидательно продолжал:
- Важно не это, важно не то, как мы живем, а вклад писателя в искусство.
- Да, да, - согласно покивал Конквест. – Правда, ваш вклад, конечно, так себе. Да и не все люди искусства ненормальны и аморальны, мистер Оруэлл. Даже наверное далеко не все. Нельзя отрицать, впрочем, что ваши собратья по перу, - люди подчас самого низкого пошиба. Да и весь род человеческий ничем не лучше. Об этом-то я и твержу. Но принято думать, что поиск истины, испытания, борьба за справедливость и свободу, возвышают человека. Мы начали говорить о вас. Вы обличали колониальное хищничество, бедность, безработицу, сражались с фашистами. Изменило ли это вас? Всю жизнь вы норовили залезть под юбку любой женщине, которая оказывалась с вами наедине, изменяли жене, наплевательски относились к пасынку, легко впадали в гнев, были эгоистом, о политике даже говорить не хочу... Вот вы умрете с минуты на минуту. И умрете таким же, каким родились и жили, если не хуже.
- Нет, я выживу... Туберкулез лечится!
- Вот видите! Вы опять подтверждаете, что я прав! Неужели, мистер Оруэлл, вас только это сейчас и волнует? Поразительно! Быть социалистом, но ходить в церковь. Ходить в церковь, но не верить в бессмертие души! Посмотрите в глаза правде. Ваш туберкулез уже не лечится. И вы сами это знаете. Вы умрете с минуты на минуту, и пока еще не поздно, я хочу вас поблагодарить.
- За что?
- За очень ценную услугу. Ваш список, ваш донос, пришелся очень кстати. Сейчас самое время навести порядок на нашем, пользуясь вашей метафорой, скотном дворе. Стадо должно трепетать, жаться к пастуху, слушая его дудочку, и толкаться у кормушки. А для этого нужно время от времени бить по самым дерзким, по самым независимым. Вы их нутром чуете, этого у вас не отнимешь. Кто-то ненавидит в людях все самое низкое, кто-то все самое возвышенное. Так что, мы вам очень признательны!
- Я это делал не ради вас, Конквест!
- Конечно, мистер Оруэлл, конечно. Вы это сделали только ради себя. Как и все, что делали в этой жизни. За это вам воздастся: вы можете умирать с полной уверенностью, что слава ваша продлится долго и даже затмит многих более достойных. По крайней мере, до того дня, как человечество узнает о списке Оруэлла. Впрочем, допускаю, что многие простят вам даже его. Dixi!
Эрик почувствовал, как кровь поднимается вверх по горлу и затопляет мозг. В эту минуту его не стало.
В действительности Роберта Конквеста подле его постели не было. Да и разговор, который мог бы состояться между ними в действительности, а не в бреду, протекал бы куда доброжелательнее.
В палату вошла Соня, вторая и последняя жена Эрика Артура Блэра. Ее ожидал бухгалтер мужа, мистер Харрисон, очень тщательно одетый и благовоспитанный молодой человек. После соболезнований он сообщил ей, слегка смущаясь:
- Мистер Блэр уступил мне 25% своей компании. Соответственно, и часть доходов от авторских прав.