10 декабря. 2018 год. Во дворце у Черной Подруги. Вечер. « Вы знаете время? Человек знает время? Кто начал утверждать подобную глупость, сходить со всех противоречащих рамок, прорезать сетку, отделяющую каждого от значимых стрелок. Не угомонится никак душа, и все больше и больше указательным, кровоточащим пальцем проделывает дыру в рабаловской сетке, пытаясь нащупать тень. Потому что, убив темноту, всем известно, станут доступны собственные часы, которые знает и светящийся шарик и Судьба, даровавшая какие-то дорогие секунды. Но тут стоит учесть, что никаких знаний, инструкций по использованию часов ни у кого нет. А все рвутся, думают, остановят они миг, и переиграют его заново, а может так остановят, что не родиться он отныне никогда. Часы - страшный механизм, не поддававшийся чьей-то воле, не расплавляющийся на солнце. И сколько сыпали на него золота, сколько склеивали металлические, огромные стрелки смолой, механизм уперто работал, дышал сердцем времени. А представим, что душа, решила избежать дня, просто избавиться от него – ее мечта, а задача, поныряв внутри себя отыскать запретные двери, в виде хилой сетки. Вы взгляните, вот оно пространство без замков, кружит дымка над вечным тиканьем. Это часы, их настоящая жизнь, связанная с капиллярами, ведущими к главному правителю тела. Очень здорово смотреть на то, как она плывет, каждая стрелка набита до половины водой. И та не перевешивает, она гонит кораблики, мелкие, бумажные кораблики, с подписями, с именами. Разумеется, глядевший на это человек, тут же хочет отыскать свой несчастный кораблик, открыть стрелку, ухватившись за другие, и вынув корабль, стереть неизбежный день. Но будет ли он стерт, будет ли стрелка открыта, с учетом остальных действующих лиц жизни, имеющих ключи к нужной стрелке с непотапаемым корабликом без цельного паруса?»- она не знала о часах внутри, изредка, право, слышала, как бьется что-то внутри. И думала она на сердце, но когда в стенах запертых оказалась впервые, то тут же разглядела внутренним зрением и упавшую, переломившуюся стрелку, и вытеченную воду. Как долго, кропотливо она пыталась собрать ее в кувшин, а стрелку склеить клейкой лентой. Но не то, чтобы лента не нашлась, вода высохла в пятую доли секунд и маленькая девочка с русыми волосами улетела в вечность. И как представилась эта вечность? С множеством огорчений, рвением к прежним прогулками, с желанием не видеть, чьих-то страданий. Ведь сердце не обманешь, приучая его к чужому, она станет сопротивляться, договариваться с разумом, что так нельзя, пусть остановит часы. А разум тихо молчал, помня о том, что сознание без ведома посторонних, давно заключило сделку с той, которая выступила матерью не только телу, но и душе. С тех пор мир превратился в бесконечный, скрутились комнаты в тугой узел, и едкая краска текла с ободранной шеи, текла, искала выход на свободу, к чистоте.
Уединённая темнота никогда не соединялась в этом месте с тишиной. Чье-то чавканье, как-будто, хотели раздавить грецкий орех, и он отскакивал от стены порождали зловещие звуки вокруг крохотного создания в величественной комнате. Здесь Дракула не держал узника, по воле Госпожи, он скрылся в Черных лесах, и никогда она после не видела его бледного, до предела симпатичного лица. Но сейчас не о нем, сейчас о комнате с сгоревшими шторами, и оставшимися от них дырявыми тряпками, прикрывавшими ночные окна. За окном свет не бил, в саду погасили еще час назад все до последнего фонаря. И запах горелой хвои наполнил длинный, квадратный абсолютно пустой зад с единственными двумя деталями, третью брать не будем. У начала от дверей, на стене, резко оборвавшейся застывшими, покрашенными в черный цвет кирпичами, весело вбитое намертво широкое зеркало собственного времени и такого же отсчета. Оно не дышало, и не припугивало находившихся возле редких гостей. Оно никого не узнавало, и слез от него нельзя было дождаться, если конечно, сущность любая была не дочерью Владелицы сроками жизни. С ней его связывали отдельные, запрещенные эпизоды жизни. Видеть бы, как столетья назад, в нем отражался шестилетний ребенок с распущенными, запутавшимися волосами в скромном, потрепанном платье, с губками, сложенными алыми двумя, перевернутыми треугольниками. Он помнил ее, милое создание, кричавшее на стены, на мать, но не на него. Привязанность, словно знало, оно живое, оно слышит все, и, склоняясь на колени, садилась вдоль него, гладя стекло маленькой рукой с тремя кольцами причудливой формы. Но оно, не подавая ответов, не показывая решения проблем, беззвучно выслушивало все приписанное несчастной девочки. А когда девочка выросла, он долго не видел ее сочувствующих глаз, не слышал о ее характере, и столкнувшись с ней случайно, пробудившееся зеркало презренно обошла взглядом девушку лет семнадцати.
Скрученная, сидевшая на полу, Привязанность была привязана к железному, небольшому креслу со спинкой, в виде раскрывавшегося лотоса. Любимый цветок Черной Подруги, высеченный в тайных уголках и на видных местах, не скрывался от посторонних глаз. Символом чего он представлялся? Ходили слухи, что этот интересный цветок, якобы плыл по Мертвому морю, и приплыл от Брата Судьбы к молодой Госпоже, которая якобы и не видела его никогда. Догадки противоречили друг другу, сходились в тупик, и лишь это стекло, поймавшее отражение Владелицы сроками жизни знало то, о чем еще рано рассказывать. Вернемся к девушке, переодетой в мрачное платье узника, темное с синим отливом, оно зацепилось за спинку кресла, и было словно повязано вокруг четырех со сгибами ножек. Силуэт, без сомнений, спал каким-то искусственным сном. И пробуждения ожидали, ожидало, не подававшее сигналов, зеркало, пытающееся выбиться из сковывающих его рамок. Но кто принес сюда бедняжку, кто привязал ее левую руку железной оковкой, с ржавыми мелкими штырями, припрятанными во внутреннюю сторону. Неужели мать, подчинившаяся верным принципам, была явно готова вновь испортить отношения с той, которую быстро любила и долго осуждала. Зеркало сделало подобный вывод, разглядев лицо Созерцательницы двух чувств, с которого упали посеревшие под инеем пряди. Они не умерли, их заколдовали залетевшие через открытые рамы крупинки мелкого снега. Облепив ее с трех сторон, они не осмелились добраться до лица пленницы, ведь лицо, подаренное ей Госпожой не должно быть тронуто никем без воли хозяйки.
Брызнул тогда свет, тонкая струя из недра стекла, провела по ее залипшим ресницам бледным лазером, и в мгновенье исчезла. Проснулась она быстро, подняв затёкшую руку, ощутила, как что-то каменное тянуло ее вниз на перекор желанию. Распахнув глаза, она с эмоцией на лице, тот час обернулась назад, и поглощающая ее в детстве тень наступала снова. Нет, на самом деле, она замерла в глубине, но испуганная Привязанность, со сбитыми после нечеловеческого бега стопами, не в состоянии встать, приподнялась на колени. Она уставилась огромными глазами вдаль, и сдерживая взглядом и так не нападавшее на нее пространство, зацепилась о разломленную стену мысленным, натянутом крючком на оттягивающейся веревке. Так она медленно приподнималась, чувствовала, что ноги ее против, а сердце за. В итоге, крючок был отпущен лишь через минуту, когда твердо встав, Привязанность, тяжело дыша, облокотилась несвободной рукой о ручку кресла. После она не села на него, а позабыв о темноте, собравшись с мыслями, ринулась в сторону знакомого зеркала с затухшим изображением. До каемки стекла лежало еще шагов пять, но железная оковка не позволила ей сделать еще хоть шаг. Звонко опустив руку, Привязанность, твердо заговорила так, как когда-то от нее ждала Черная Подруга:
- Я дочь великой Госпожи, моих героев покажи! Не дашь мне видеть их, отведаешь ты знаний всех моих. У лотоса оторван ствол, и снят с моей-то шеи бременёный кулон, Судьбе одной я вышла на поклон. А вам, вам не выйду ни за что!
Последняя фраза сорвалась, и была брошена к потолку, вернее, через него к устам Госпожи. Проговорив это, Привязанность еще более серьезно взглянула на молчаливое зеркало, как подняв хитро руку с размахом в десять шагов на вид, и с тремя на деле, закричала. Оно показало ей отражение матери в красном, шифоновом платье, обтянувшем стройные ноги. Владелица сроками жизни с обыкновенной прической, и вьющимися черными волосами, прислонила указательный палец к губам. Обернувшись, Привязанность, упала вниз, подобно брошенной в костер спичке. Не склонив головы только, она продолжала недовольно смотреть на ехидно смеявшуюся мать.
- У времени своя чреда, и выгнута с календаря среда. Мы встретились в не скучный понедельник, он тот еще бездельник. Сегодня, право, отличился, привел ко мне тебя, и, вырвав с бега сумасшедшее стремленье, прервал твое хотенье. Забыла, может, перед кем сидишь? – Черная Подруга оторвалась, не подходя ближе, она заметила причудливое лицо дочери, с мягкой, необъяснимой улыбкой. И вспомнила того, кем зеркало зажглось, того, кто эту улыбку ей дарил. – Ну, прекрати же улыбаться, иль не на что тебе в законных мыслях слаться. Поставлю я тебя в одну известность, не пропается и прощальна песнь, не будет словлена и весть. У времени, не у меня, свои расчёты, он забирал и тех, кому кричали множества, к тому поэты. Сегодня, верно, не найти искому личность, наткнуться легче на привычность. Привыкла ты со всеми расставаться, а после во слезах под одеяло забираться. Но в эту ночь его не будет, испорчена была вчера перина, ее не склеит Чиполино. Ты про него любила в детстве сказку, я отбирала у тебя раскраску, ты бесконечно находила.
Она снова окунулась в воспоминания, и те растоптали ее смех, смех Черной Подруги. Привязанность, продолжая сидеть, молчаливо ждала чего-то еще, каких-то слов, требований. Ждала того потока, который должен был обрушиться на Дочь Владелицы сроками жизни. Но она, вдруг немыслимо захотела остановить набежавшую на нее мать. И само Зеркало стало свидетелем возвышения Привязанности над громкими речами околдованное на минуты чёрной Подруги. Она поднималась медленно, облокотилась правой рукой, дернула, державшую ее цепь. И та звонко ударив пол, заныла скрипучим замком о своем истощении, о скуки, родившейся внутри ее самой.
- О, Чиполино, мой живой герой, люблю я обращаться к этой книжке уж порой. Выходит на дорогу и курьез, не строится вопрос, ответ-то не бездумный знаю. Вы книжку отобрав, ее велели сжечь, и бросить в растопленную, прошу заметить, не в кроваву сырость, печь. Наверно, это пролилось затменье, и выхватило с солнца стрелы. А дайте лук, пущу на ветер может я стрелу, я ваш прошу!? Вы в этом ошибетесь, я во тьме в едином экземпляре, велю и слугам вашим, вас же и найти, и от беды великой не спасти. Стрела моя упала б в ваше сердце! И из пореза бы хлестала, не ала кровь, а черная смола, ее б струя вела. Я б вас убила, верно, так! От слов не отрекаюсь, и в матери, отныне, не нуждаюсь. Не родня Вам, так что же, оставьте только лишь в покое. Убийца вы, никто иначе, и душами есть кто, увы, богаче… Та настоящая, шары не забирая, и тяготы так редко присылая, она все сроки ждет, истории не повторяя. А вы, конечно, помните, меня такой больной, сошедшей со ступеней равновесья…- она не договорила, но ясно ощущала, что голос у нее не дрожала, и мать не смела перебить ее впервые. Но, что любовь сделала с ней? Она превратила Созерцательницу двух чуств в ту, которая с легкостью отречётся от матери. Все ссоры поплыли перед ней, стоявшей с опущенными руками. Она глотала взгляд, отвернувшейся матери.
Госпожа, тяжело дыша, обошла то металлическое кресло. Она встала позади него, словно птица феникс села на плечи того, кто считал ее своей забавой, игрушкой, иногда мудрым предсказателем:
- Приметила ты точно, но сроки все летают и бессрочно. Права, что прихоти мои, они глупы, но не просты. Но я за этой-то душой и силой постою, я для тебя ее не сберегу. Влюбилась - мало, ты лучше розу сделай алой. Ты высеки ее ободранной рукой, но оставайся и при свете дня немой. Я испытанья проходя, и от людей скрывалась под бренной маской не святого лика, она, сползая, все твердила: «Велика». Я говорила ей другое, я рассекала пламя, откусывая часть, само запретно имя…А ты свое кричишь направо и налево, сквозь возгласы ныряешь, а только путь закрытым станет, так всех заобвиняешь. В себе ищи причину, как мальчик искал маму Дину. Роптал на то, что сын ее, а после ринулся и в пропасть…
- Сейчас я в ней, я в пропасти, не вырываюсь уж сильнее. – Привязанность, потрясла слабыми руками над головой. Голос ее местами поник, но сопротивляясь собственным связкам, она рвала их до конца, - И скованны по вашему приказу руки, крадутся к ним напыщенные муки. Разогнала бы всех, и пригласила в гости я здоровеньких утех. Мы б пили чай, и танцевали, говоря: «Давай». Мы торопились бы, мы б успевали, и лошадей за тройкой ампул бы не гнали. Но вот потерян жеребец, за мной, однако не прискачет. С ним нить порвали Вы, и не прощу этот день. Он вычернен не белой краской, позвольте, скроюсь я за маской и тихо стану умирать. Умрут они, умру и я, и не вини. – сказав это, Созерцательница двух чуств закашляла, наклонилась слегка вперед, схватившись за левую часть грудь. Она знала, как сжались ее легкие, с каким трудом она расплавлялись, чтобы выпустить новое слово, последнею фразу, перед тем, как увидеть их всех во сне, - А были б матерью по крови, не рыли бы Вы ров, и все условно б приняли от дочери своей, живой!
Черная Подруга остолбенела, но мгновенно отвернувшись от силуэта Привязанности, направилась в ту черную сторону. В темноте ее бы выслушали черти, прогнанные слуги, но до конца верные усталой Госпоже. Право, больше всего ей хотелось не видеть дочь, не слышать ее обращений…Нет, мертвая, проявившаяся бледность на лице с отпечатками поваренной, мокрой соли говорила о том, о чем знало ее здоровое сердце, и плотные, раскрывавшиеся легкие, побывавшие в целебном источнике на краю Земли.
И вновь одна, кружился снег. Он резво играл для детей придворных на другой стороне дворца, резво гнался за ними, лез за шиворот, и упрямо целовал красные губы. Для дочери Черной Подруги он просто падал, настырно, и холодно.
10 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Вечер. Это был ранний вечер, он шагал за тобой по памятям. Пытался ухватиться за концы твоего пальто, которое расстегнув до конца, ты решила оставить на теплых плечах. Стоило выйти из автобуса, как ты потеряла силуэт Тишины, ее мирные глаза, и во взгляд врезалось то, что называют чужим. Ты вдруг ясно поняла, что за эти короткие часы твое лицо упала потому, что ты соскучилась по нашему проклятому Евпаторскому Заведению, по стенам, которые дышали с нами, по береговой линии к морю. Проходя в дверях, везя за собой чемоданчик, ты прислушалась ко всему, но шепот моря не нашла, нашла только голоса людей, одного с тобой возраста. И, конечно тут же увидела этот белоснежный в углах потолок, а в середине расходившиеся н нем в шесть разных сторон лучи золотоватого цвета. Не обшарпанные, яркие в начале и они соединились в центре, и кончились над твоей головой. Но глядеть на них ты не стала, пройдя чуть вперед, увидела своих учеников у стойки, к которой явно опаздывала. Хотя тебе действительно не хотелось пролезать сквозь толпу итак понятливых людей. Тогда ты опустились на голубенькое с деревянными ножками креслице, взятое, словно из гостиницы 1970-х готов. Облокотившись спиной, не прикрывая глаз, не улетая, ты, смотрела на Лешку, зацепившегося за руку Аринки. Черноволосая девушка, заполняя лист из какого-то бланка, не обращая на него внимания, торопила буквы, в то время он бы легко начиркал их с непонятными заключениями на концах. До них было соткано шагов двадцать, и потому издалека, ты успела осмотреть еще и лестницу на следующие шесть этажей. Наконец, Аринка завертелась, оставив русоволосого юношу, и обратилась к человеку, чьего лица ты разглядеть пока не успела. Да, и что присматриваться к людям, когда они посторонние, пропущенные тобой. Присматриваться следует к жизни, но ты ослабла к ней вниманием в последние дни.
Зевнув, ты приподнялась, поняв, что ученики расходились по своим комнатам, ты дошла до Аринки, и теребившего пальцы Алексея. Дошла, но три шага отделяли тебя от него. А ты ведь хотела подойти, ты видела его, но не видела ее. А верно где же была Созерцательница двух чуств по их мнению? И странно, что воздух, наверное его взяли в плен, не донес еще Вам известие о том, что не придет эта красавица, не заговорит с Аринкой, позабывшей о ней. А если вырвется, оцарапаю шею, то станет ей доступно упасть на колени матери. Только она не упадет, лучше умрет, застрянет навсегда с отражением своим наедине. Оно съест ее, утащит в прошлое, где маленькая девочка цеплялась за платье Черной Подруги и долго бросалась слезами…Освободившаяся Аринка, не взглянув на тебя, последовала к лестнице, сама взяв свои вещи, после коснулась Алексея. Но он, как-то быстро отстранившись от нее, нервно обогнал черноволосую девушку, подобно тому молекулы морфина обгоняли тех, кто служил естественной радости. Ты мгновенно переменилась в лице, погрузившись в собственные мысли, вспомнила про холодные стекляшки, лежавшие в твоей бежевой сумке, висевшей на левом запястье. Этим мы не заметно приблизилась к стойке сероватого цвета, тут же опустив голову, ты сняла молнию, взяв первые две в файле бумаге, провела пальцем по картонной основе. Закрыв сумку, ты убрала от лица торчащую, темную прядь волос, и подняла глаза на человека, который встретил тебя не обиженной улыбкой. Он обогнал облака, он пропустил свой ужин, чтобы встретится с тобой, а главное взглянуть на свою новую жертву. От растерянности ты опустила ту самую руку, скользкая ручка, едва не скатившись, не потянула за собой, но ты подцепила ее другой, сохранив жизнь ненавистному стеклу, и его покою, покою того, кого любила.
- Вы…- сошло с твоих влажных губ, - А как? И не надет на вас иной тот фрак. Позвольте, уточнить!
Пристрастие рассмеялся, погладив рукава черного пиджака, за которым виднелась яркая, алмазного цвета рубашка на пуговицах в стиле «Русской мозаики». Ты покосилась на эти пуговицы, как он прошептал тебе, вытянув шею, порезанную близкими, переплетающимися венами:
- О чем твердили крокодилы, и прыгали с куста на куст гориллы, когда конец у сделки подошёл? Они ее терзали, не мудрили, стекло бросая в огненный камин, они создали свой расклад картин. В одной из них увидишь Смерти Дочь, и то, как та осталось на съеденье тьмы, не прогнанная прочь. На все есть воле Госпожи, и слезы мне ты покажи, покажи…
- Свидетелей вдвойне больше, и горло ваше скоро станет тоньше! А комнату найду сама. – на последок ты произнесла эту фразу так же играюще, как и он. Но не получила от этого удовольствия, и направилась к лестнице, везя за собой чемодан. Стучали колеса, стучало сердце, холодные ампула играли друг с другом, но не с тобой. Ты не слышала их, как Лешка слышал их, ты шла пустынно, загребая невидимый песок.
«Имея ключи к жизни, душа не всегда имеет их к закрытым, но на вид доступным стрелкам. Исправить время, изменить его, не значит изменить ход своей жизни, выбросив непотапаемым корабль, его с легкостью может вернуть тот, перед кем плавятся замочные скважины, и горят тряпочные паруса. Но если все же, стрелка открыта сама, и вода хлещет сильнейшим потоком, нельзя упустить того момента, чтобы не вынув какой-либо нужный корабль не спрятать его в карман куртки. Верно, что-то дорогое, спрятанное, рано или поздно подскажет о том, почему нет доступа к механизму часам, почему нельзя остановить их на починку, и завести чистым, искупавшейся в целебном водопаде у подножья скалы Раскаянья».
***
10 декабря. 2018 год. Во дворце у Черной Подруги. Ночь. « Имя - судьба, имя – жизнь! Имя то, чью структуру не в силах разгадать холодный космос, осыпав потоком ледяных градин, светящихся тайными знаниями. О, имя, его характер носит в себе определённые, отпечатавшиеся детали на целой жизни, давшей каждому по круглому шару, величиной с половины тела. Верно, возьмем самый простой розовый, надутый шар, им человек крутит перед лицом каждого, представляясь. Размыкая губы, он произносит имя в том виде, в котором оно сложено буквами на родном ему языке. Те, соединяясь друг с другом, мгновенно проносят перед чьими-то закрытыми глазами все предначертанное душе, все ее опасения, недоразумения, заложенные в круглом шаре. Если смотреть иным взглядом, поменять количество единиц в пространство и увеличить световые лучи, то легко покажется то, как в невидимых руках светящийся шарик протягивает свой, будь он любого цвета шар в руки того, кого видит впервые. Но шар – это не то чтобы имя, это его гранитная оболочка, действительно гранитная основа, имеющая обманчивый эффект для целителей, ясновидящих или хуже того, колдунов, которые вид твердость имени, редко прикасаются к нему, проводя мыслями замыкающийся круг. И все же для человека, его имя - легкость, подпрыгивающая до небес, но вмиг брошенная обратное. Небеса, горящее ловлей нового имени никогда не забирают его, будь даже во сне, они кидают его тому, кем было брошено, и расплываются в улыбке зноя. Приветствие - их конек, мечта, парящая рядом - некая сетка для тех имен, которым пора, пора. Но вернемся к гранитным шарам, к тому, когда утопая под напором их произношения, они крепнут, становясь все более тяжелыми на вид, и легкими на вес. Тогда демонстрируя свое имя человек, не подразумевает о том, что хранимо именем, к чему оно прикреплено, и почему резиновый шар тонет в речной воде, скатываясь по ровному песчаному берегу, он сворачивает и самостоятельно тонет. Загадка имени, или простая формулировка несказанного?»- свое имя замечательно знала Дочь Творца, с голубым взглядом. Вступая на катающие ее облака, она выходила в руках с кристально чистым шаром, и поднимая голову к верху, возносила над убранными волосами то, что после бросала вниз. Она каждый месяц отдавала людям частицу себя, показывая планете свою заботу, она укрепляла один из слоев, склеивающийся благодаря энергии шара. Голос Судьбы бороздил по всей диагонали Земного шара, перемешиваясь с химическими элементами, летающими в воздухе, дрался с теорией химиков и ученых. Потому что те находили всем открытиям, явлениям, научное объяснение, но внутри себя делали многие из них иной вывод, содержащий в себе чудо, присланное Распорядительницей жизни. Чудо не в свете солнца, чудо в целых облаках, в висевшем потоке воздуха, имевшим способность не упасть на голову ходивших людей. Лишь иногда они для вида приземлялись на вершины гор, там они дремали, прибывая в недолгом сне, после которого, смытые снегопадом, они ввозвращались и возвращаются всегда на родные места, простирая дорогу Матери – Хозяйки. Она не любила подобное имя, потому давно убрала правило клониться кому-то кроме, ее отца. Считая его выше святых, выше горящей звезды, она еще вчера присела у трескавшейся печи, и наблюдая за черными угольками, прикрыв голову платком, заговорила с ним о том, о чем печаль не оставляла. И, правда, она не могла сосредоточиться с мыслями, и потому быстро выявила причину беспокойству. Но без разрешений, прошения пустить ее куда угодно она ушла через Амфирийский лес, поймав кремового цвета лошадь, с бархатным, не подпрыгивающим сиденьем.
Своего друга, подаренного отцом тысячелетия назад, она хранила в этом славном месте. За Акилой, так она звала лошадь, без устали присматривала влюбленная в нее с первого взгляда Идочка. Вы бы видели, как она изменилась, как волосы приобрели живой оттенок, скорее это было от березового шампуня, от деревянного гребня, которым она касалась мягких волос… Вернемся к тому моменту, когда над небом нависла гроза, она задержалась в преддверии уезда Государыни, не поливала до тех пор, пока одетая в черный плащ Распорядительница жизней в высоких, конных сапогах на стальной молнии не присела на доброго коня. Пшеница замолчала, сосны уткнулись носами в водоемы, изображая тех, кому вечно завидовали, а завидовали они плакучим Ивам. Мелькала история, что Ивы заплакали в тот день, когда гроза расколола небо, и Судьбы потеряв Брата, трясла заветные деревья, пытаясь найти ответа от них. А говорила она именно с Ивами. Но сосны, никогда не показывали своего отличия от других существ, и стоило Судьбе показаться на середине поля, она поднялись, накрыв и до того темную поляну мокрыми каплями, упавшими со своих веток. Они глядели на нее свысока, но чувствовали себя низко, под ногами торопившей Судьбы. В последний раз, они припоминали, она представилась в похожем помешательстве на какой-то идеи месяц назад, но что было, они пропустили. Нет, ни в крем случае они не осуждали ее, наоборот любовались той, с которой красота ходит парой вечные столетья. Не далеко от разговорившихся деревьев, у старой березы, ее звали Мудрилкой, за неверные указанные тропы новым светящимся шарикам, и прислонилась к столбу красавица со светлой, цвета соломы челкой. Она лезла на глаза, и всячески поправляя ее руками, девушка гладила смиренную Акилу с гривой, цветом елового заката. Словно выкрашенная в созданный цвет, она являлась сказочной, а издалека узнаваемой для Дочери Творца.
Вот, Государыня и замерла посередине, с левой стороны ее молчаливая лошадь, справа, ожидавшее грозы поле. Оно скрывало под мелкими лепестками не успевших долететь домой пухлых шмелей. Те, прежде всего, угощали колосья собранным нектаром, от этого их головки становились крепче. Но маленькая жизнь не казалась настолько заметной Судьбе, как ее Акила, которую она увидела боковым зрением, и тут же обернулась. Аида Михайловна Кружевальская, но сложно уже говорить это имя, она Идочка вышла на встрече Распорядительнице жизней. На голове у нее, над челкой держался легко венок из полевых цветов, и трех ромашек во втором ряду, собранных на Востоке у буйной, веселой жизни душ, уставших от покоя на короткие секунды. Но Ида не могла устать от этого так мимолетно, сложив руки замочком у живота, она отпустила Акилу к приветливой, но затаившей что-то внутри, Судьбе.
- Я рада, вы меня почтили присутствием своим, но вышли вы кататься пред громом, пред большим. Послышаться раскаты, на кораблях на призраках покажутся отважные пираты. И требовать начнут, чего не зная, на веру, глупость уповая…- по-новому начала Ида в хлопковом платье, которое держали две слабые завязки на плечах, - А мне скажите, не у что вновь дышу? Вы посмотрите я живу, и в молодости по ступенькам, к ней я прихожу. Преследуют и совпаденья, они так трезво слышат голоса биенье. – девушка засмеялась, подставив ладонь к мокрому носу Акилы.
Лошадь бодро наклонила голову, а после встала за спиной у Государыни. Судьба, аккуратным движением правой руки, спрятала белоснежные прямые волосы в легком капюшоне от темного плаща, проговорив:
- Открылось новое дыхание, оно противоречит и восстанью. Ты словно дома, но нет прежне тома. Его прочесть, увидишь счастье, откроешь дальни, новы сферы, не освободишься, точно, и от старой веры. Ты с ними в голове, и снам ты не даешь запретов, съедаешь лишню порцию винегретов. Но вот растет твой светлый шар, и кусает по ночам комар, его оставила в лесах у Амазонки, и камыши ты там очень тонки. Сорвешь один, покажется порез, но ты прорвешься чрез. Слова, они не лечат разве? Хочу сказать их девушке одной, спасти ее предназченье, пустить на волю сильно рвенье. А то поесть всю изнутри, она не крикнет воздуху и матери: «Верни».
Идочка, вслушиваясь в голос Распорядительницы жизни, в ее интонацию усвоило одно. И это было то, что Судьба, у нее много забот, много предоставленных душ, но она шла спасать Привязанность, шла потому что знала, справедливость превыше всего. И она не смерится ни за что с тем, с кем смирилась Аида. Но Судьба не мертва, она жива, ее гибкие руки, позволили есть схватится за кожаное сидение Акилы, и, прошептав ей что-то на ухо, помчаться в темные дали, помчаться в снег. Перепрыгивая сугробы в ледяном месте, она найдет настоящий снег, тот, которому не дана честь выпадать в Амфирийском саду из-за выбранного климата, и не сменяющегося ничем лета…
Вот, он холод, он валил деревья, трещали заброшенные, оставленные всеми замерзать дубы. Они сложили свою крону, похоронили листвы дни назад, и ту успело замести толстым слоем не снега, а повелений Госпожи. Она видели ее лицо, этот острый профиль, и алые губы в одном из не запотевших стекл. Оно лишь покрылось корочкой узорчатого льда, и тот выделывал умело рисунки не природы, как обычно это случается у нас, у людей. Он рисовал искусно то, чего бы хотел увидеть, к примеру, огромного, неуклюжего бегемота, во рту с оторванной лилией. Эта мечта, которая никогда не придет в осуществление, скорее растает, и капель потечёт по металлическим трубам. Старые дубы, то и делали, что отвлекались этим, переговаривались тихо друг с другом, не стряхивая с себя чуждый им снег. Они заметили, что узор сошел, в комнате потух свет, а сквозь них, по закрытой дороге промчалась она: теплая невидимка, с ее волос соскочил капюшон. Подковы Акилы увязли в ледяной трясине минуты назад, но она вырвалась, и теперь ничто не могло остановить их перед этим безумным действием. Но она держала в себе все надуманное, приготовила давно то, что в силах высвободить Привязанность из нечестного плена.
Она въехала не в центральный двор, это было бы слишком рискованно. К тому же Госпожа любила прогуливаться зимним вечером, а иногда, маясь от бессонницы, она выходила на встречу вьюге, отдавая ей свои не яркие брови. От мороза они становились на вид более темными, казалось, по ним провели тонкой кистью с черной краской. Все это промчалось в глазах, у спрыгнувшей с лошади Дочери Творца, она сомкнула ей взгляд, и, убрав от лица мешавшие пряди, вступила на одну из трех заснеженных ступенек скромного выхода, служившего для прислуги. Но здесь она действительно никто по меркам нынешнего окружения, но деревья узнали в ней ту, которой была. Правда, она не оправдывала себя этим, и понимала, что желает свершить похищение, самое приятное, потому что самое первое похищение в ее жизни. И пусть на них смотрел ее Отец, пусть смеялся, качал головой от полной нелепости, она хотела спасти ее, нашу Привязанность, убитую мыслями раздора. Мысли убивают и убивали всегда хуже любого существа с острыми когтями, огромной пастью и длинным, склизким языком. Судьбе вспомнилась сказка, детская история о принцессе, похищенной драконом, и заточенной в крепости на необъяснимые часы. Но она не собиралась убивать дракона, как герой этой сказки, она не настолько черства, заметим, что на это нужен лишний расчет во времени, которого не было у Государыни. Она покинула Амфирийский сад в рассвете нового дня, а примчалась снова в старый.
Здесь звенели оковы фонарей, их металлические рюшечки бил снег о столбы, этим оглушая неведомых путников. Кирпичная стена, потемневшая от влаги горела теплом внутри, она почувствовала это сразу, стоило приоткрыть высокую, тяжелую дверь, сделанную из смеси древесины с покрашенным камнем. В прожилках двери прижатая трава заледенела в миг от сурового ветра, созданного окраиной, пустотой вокруг дворца. Войдя в спешке, Государыня, не отряхнула и плаща, только сняла с головы спадавший капюшон, увидев тусклый свет. Топилась печь, самая обыкновенная, об нее грелся прислоненный к ней силуэт с волосами по плечи, они лились волнистыми прядями, не загораживали подбородка. Закрыв лицо руками, не осмотревшись до конца, Судьба, улыбнулась, так, словно нашла облегчение, нашла Созерцательницу двух чуств. Слегка помедлив, она увидела внутреннею сторону дома Чёрной Подруги, разглядела сушившийся на доске у стены зеленый горох, буханки светлого и ржаного хлеба в соломенных корзинах. Это увело ее в Средневековья, но быстро придя в себя, она немедленно подошла к спавшему человеку, подняла с пола зеленую шаль цвета листков облепихи, и положила на свободное место на короткое тахте. Проведя кончиками пальцев по его лбу, она улыбнулась еще шире, отрицательно мотая головой. Силуэт тут же встрепенулся, не успев поймать ее изображение, стоящее в профиль, он присел, одетый в свободную рубашку, темные мятые брюки. Почесав затылок, он через секунду поднял взгляд на это лицо, величественный статус. Поднявшись, он заговорил:
- Не у что вы, моя дорога лунная пропала, ее все море в горы угоняло? Шептал ему: «Остановись». И собирал в ответ я шишки, читая древние о возвращенье книжки, хотел я уберечь и полночь, но свисла с глаз моя виолончель. А помните, вы слышали мою игру, и восклицали: «Это же блаженство». Наш милый пришел в негодность, и вышла из него спасений срочность. Я знаю, для чего пришли, чтоб дочь Ее спасти. И о себе не стану заикаться, столетья не меняю я приют, и вдруг куда-то не возьмут. Когда пропал тогда, воображал я ваши руки, и слышал я в мозгу, те памяти горячи стуки, мне б прислонить их и к щекам, и возвратиться ко цветам. Садовник - прошло дело, теперь торговец хлеба, и приближенный Госпожи…О, ручки покажите!
Он четко увидел слезы на глазах своей настоящей Царицы всеобщего Земного шара, увидел ее грусть, и протянутую ему правую руку. Белоснежные пальцы, серебреное колечко на указательном, блеснуло, попал свет в его роговицу. Доверие, да, Доверие тут же прислонил к горячим губам ее ладонь, и, зажмурившись, красиво сомкнул пепельные ресницы.
- Ты жив, ты жив, Доверие! - спрятав руку спустя миг, она прислонила его к себе, и засмеялась этим смехом. Он спасал его каждый неизвестный нам день, когда его нагоняло плохо настроение, или напротив злобные ухмылки кружили вокруг. – Пойдем со мной, я отыщу Привязанность, я заберу ее домой! Представлю ей я оправданье, послышаться за дверью хохотанье. Но мне признаться все равно на всех, кроме тебя, всеобщая звезда, я помню, как сегодня День Победы…Убеги же с нами, не придадут нас звонки рамы! Я Государыня, я Дочь Творца! - она стала, словно кричать, как силуэт, прислонив палец к носу, пустил маленький звук: «Чччччии». Он велел ей молчать, не создавать шума, который бы просто убил план Государыни.
Спустя мгновенья они оказались в открытом, купольном пространстве, покрытом однотонной серой краской с черными узорами. Нет, узоры точно походили на зацепившиеся друг об другу нити, словно их соединили специально, и они вырывались каждый прожитый миг, на глазах пытались расцепиться. Они сопровождали возведенный железный мост, привязанный к потолку тонкими белыми блоками они сверкал издалека, и звенел при первом же шаге любой души. Доверие, обернувшись ко Государыни, в миг схватил ее за запястья, потащив за собой. Быстрота убивала всякий звук, шум понимал, что шаги перекрикивают его, потому они не цеплялись в осторожность. Осмотрительно, вот чего ждал шум, но остался ни с чем, когда остановившись на другом конце, Судьба отдышалась, коснувшись рукой шатающихся перилл.
- Ведешь меня в тюрьму, и видно снег заводит кутерьму. Он падает, ловя бананы с ветки, и варятся в котле на завтрак Госпоже креветки. Слыхала, будто, создали вы море здесь, пустили по нему не судно, а мелких рыб, и одинокого кита, до ужаса все скудно! И где она, ее не скрой, а то придет война? Я отстаю…- Дочь Творца серьезно покосилась на него, внутри у нее все равно пылала нежность, она как растопленный снег, плыла, но от слов своих не убегала.
- Никогда мне вас не обмануть!- он снова подставил ей руку, помог сойти с двух грубых, казалось, картонных на вид, ступеней.
От мурашек, и сквозняка, Судьба обняла локти рук, глядя на то, как свозь дверь, это сумасшедшую дверь пролетали мысли пленницы, и той, которую оторвали от героев. Она видела замочную скважину, и как не подходили ключи, но сквозь бетон слышала этот родной голос чудного создания, желавшего одно, любить и быть любимой. Не моргая, Судьба, подойдя к двери, прислонилась к ее поверхности щекой, и услышала то, к чему боялась не успеть. Снегопад не кончался, терпения, оно кончалось, высыпаясь, будто песок в песочных часах. И скоро один конец перевесит, непременно расколются стеклянные часы, а осколки вонзаться в старое зеркало.
- Богемы как-то рассуждая, все долго трепетали, а после вовсе солнцу на показ отдались. При свете лунном? Нет, ином! Они нашли освобожденье, забыли о терпенье. Они пустили из бумаги самолет, и долго ждали, ночи напролет. Они считали, и прощенья ждали! Прощенье - это ведь то нужное исцеление, без которого и жизни хода нет, не встретится дневной и свет. А в темноте они минуемо так гибли, и в смерть их винили свою мать, не оправдали собственную стать. Они заговорили с зеркалами, привиделись в стекле бегущи ламы. Стремленью их конца не будет. Я помню дикую легенду с название «Я убегу, вприпрыжку не пойду». – Привязанность говорила всем лицом, покрывшимся красными пятнами от давившей темноты, - Раскрылся бы перед нами май, и чары все рассеяв, он стены бы ломай! Он в возрасте упадших лет всегда хранил свою мечту, и, перепрыгивая чрез беду, он выбирался из канавы, переборол он мощную ораву. Его прозвали Маем, заслуги никому не показал, лишь птицам и летящим стаям. Себя он отдал тем, к кому горел любовью, и жарили его угли, сберечь от судий не могли. Судья один, он всем не чуден, больше нужен, судить он брался хоть кого, и из воды он доставал конька морского. Он спину отрывал ему, закидывал осколками ракушек, и находил эксцентричных душек. Мне не найти, мне не найти, конька лишь только хочется спасти, как самого себя. Поможет смерть, освободит от ледяного плена, как помогла она Елене! Я знала множество историй, прочесть их все, оставлю я пожалуй это дело… О, Государыня, не слышите меня, и покрывало под ноги стеля, узрите, Вам я трижды благодарна! – речь была кончена, босые, ободранные ноги вступали на обвалившиеся кирпичи, зацепленные за бетон сказкой. Еле держась, они молитвами Судьбы пытались удержать еще и дочь той, что сладка спала, лелея тайну Галилея, так и не открывшуюся Госпоже. Покрасневшими руками, Привязанность схватилась за обе неверные стены, и опустив голову с распущенными, грязными волосами, сладко улыбнулась, оторвав ногу, она подняла ее над пустотой. Последний, тяжелый вздох, легкие от волнения сжались, жуть сковала горло, заболела переносица, и хрупкая, натертая ножка зависла над решением существования.
Минуты перевела на себя Распорядительница жизней, ворвавшаяся в зал, перелетевшая зеркало, она, сняв с себя во время бега пальтишко, поймала легкость. И она вела ее, движения становились быстрее, стены смеялись, зеркало, забившись в угол, велело самому себе молчать. Привязанность, потерявшая слух, отпустила левую руку, дырявая краска, смешанная с красным, посыпалась на гневающийся снег. Девушка видела, как хрупкие кусочки, разламывались в полете, и ей хотелось так же, погрузиться под землю и спать мертвым сном, не видя, любимые лица. Но, вот они снова с ней, улыбка русоволосого юноши, испуг Аринки, насмешка Пристрастия и прикосновение, резкое прикосновение дочери Творца. Толчок вернул ее от мыслей, волосы прилипли к щекам, дрожащее тело потянулось на шею Государыни. Она слышала сбивавшееся дыхание, самое дорогое дыхание, которое она едва ли не упустила. Привязанность, прикусила губы, воткнувшись подбородком в плечо Судьбы, она хмыкала носом.
- Глупая, какая же ты глупая… Забыла ты об имени втором, пора прогнать Пристрастие, и закружить в небосводе в голубом. И не спешить тебе к прыжку, конечно, лучшее всю остановить борьбу. Нечестность надо растоптать, халат обмана разодрать.- она поддерживала ее словами, прижимая сильнее маленький силуэт. Она, четко знала, что полюбила Созерцательницу двух чуств, ее светящийся шарик, не желающий жить без тех, без кого проводит века она, Судьба.
Просияла улыбка, разорвавшая холод, дочь Черной Подруги потеплела, открылись скованные легкие. Глотки воздуха превратились в безболезненное наслаждение. Жизнь - широкое слово, оно не подчинялось никому, кроме справедливости. И этим можно было объяснить их побег, подчинение прислуги, поцелуй на прощание Доверию, и жалкий взгляд Судьбы, оставившей свое чувство у неразумной, спящей дамы, не стеревшей с губ алую помаду, въевшуюся в уголки… Бегом, заприте вожжи, или расстелите из звезд верный путь Созерцательнице двух чуств. В эту ночь ей бы быстрее добраться, не выронив действительность с груди, действительность, в которой черноволосая девушка с любовью глядела в голубые глаза, а они, прежде всего, искали во снах Тишину, но не на яву.
«Помнится, имя у каждого представлено шаром, и именно внутри его гранитной основы скрыто то, что способно спасти не только честь имени, но и тело, к которому оно прикреплено. Главное вовремя опустить шар вниз, и бросить со всей силы катится по стальному полу, расколется внешняя оболочка. И откроется тогда то, что озарит темноту, развалится защита, поставленная чьей-то волей. Сохраненный, маленький шарик, несший в себе тайное, настоящее значение, способен будет преодолеть закрытую прямую, его не порежут шипы, его не поймает недоброжелатель. Имя, имя спасает жизни, приоткрывая то, про что забыли многие, уделяя внимание внешнему виду, созданному по нелепым меркам. Так, запомните, истинному имени не преклоно ничто, чтобы могло оторвать его от сердец, нуждавшихся в произношение выбранных букв. Не забывайте об имени, его значение всегда в Вас, оно не отражается в зеркале, оно закрыто. Но нужно будет, и оно разломиться, словно грецкий орех под силой мысли достойного человека».