Танец на снегу

Плетецкая
На Эльбрус я приехала умирать. 
Диагноз был плохим, лечение тяжелым, а прогноз неутешительным. После курса химиотерапии волосы отрастали плохо,  клоками и я все время ходила в косынке, даже спала в ней, чтобы не пугаться по ночам своего отражения.
        Но Эльбрус любила и поехала, как только смогла встать на лыжи.
Я помнила этот воздух, которым не надышаться, нарзан, водопадами растекающийся  по округе, тишину  и скрипящий под ногами снег. 
        И горы. 
В Терсколе, тесно окруженном вершинами, где террасы  номеров упираются прямо в Чегет, в его огромный, мохнатый бок, едва выйдя из машины, я сразу пошла к источнику и, проглотив немного шипучей, с железным привкусом, красноватой воды, поняла, что хочу быть. Здесь и всегда.
Вечерний инструктаж на базе проводил начальник ПСС, старый горный романтик, поэт ироничный и печальный, он сидел, вытянув ногу в гипсе, увещевая с остроумием Рембо не падать в пропасти и не ломать конечностей, а я смотрела и думала, что надо подойти и поздороваться, но точно знала, что не хочу говорить и вспоминать,  а хочу плакать и просить приюта, чтобы остаться здесь, в тишине, безмолвии снегов, без людей, без мыслей, без бумаги и просто дожить оставшуюся короткую жизнь среди этой сверкающей вечности.
 
Инструктор уже часто посматривал на меня, странную, осунувшуюся, в косынке, и, чтобы не гипнотизировать его, я протянула руку, взяла с полки книгу и начала читать. Постепенно, я увлеклась и читала уже с интересом, одну страницу за другой, пока не услышала неуверенный, срывающийся голос:
- Чаю не хотите?
Я неохотно оторвалась от книги и увидела нескладного худого юношу с термосом в руках. 
- Что? – недовольно поморщилась я.
В библиотеке  было тихо и  пусто, инструктаж давно закончился.
- Чаю? – уже совсем робея, спросил юноша. – Я вот себе заварил, чтобы выпить в одиночестве.
Он как-то особенно подчеркнул это «в одиночестве» и слабо улыбнулся, скривив тонкие губы, а его некрасивое лицо жалобно сморщилось.
«Боже! - подумала я, - он меня жалеет! Подумать только, до чего я дожила, меня жалеют  даже  неликвиды брачного рынка!»
- Нет, -  зло сказала я, - спасибо!
И ушла.
         На следующее утро Эльбрус был закрыт, отстреливали лавины.  Вечно это у Эльбруса, сплошные капризы, приезжаешь кататься, а подняться сможешь, от силы, пару раз. Не работают подъемники, сходят лавины, налетают снежные бури. Зато Чегет всегда тут,  во дворе, со своими черными трассами и стареньким кресельным подъемником, докатить можно прямо на лыжах, так что я быстро поднялась до визборовской Ай и теперь стояла на краю, заворожено глядя вниз.
          Там, подо мной, отвесно обрывалась пропасть, глубоко засыпанная снегом, такая чистая, белая, манящая, как свежая,  уже постланная  постель. Там внизу лежало решение всех проблем, тяжелых и легких, сегодняшних и вечных и я уже мысленно летела  туда, падая, разбиваясь на части, проваливаясь глубоко внутрь, в безмолвие и небытие. Смертельная красота завораживала и я все стояла и стояла, пока не почувствовала чей-то пристальный взгляд, блестящие глаза, которые вчерашний знакомец испуганно опустил, встретившись с моим недоумением. Все это время он неотрывно смотрел на меня, но теперь лихорадочно поправлял амуницию, стучал палками и отряхивал снег с комбинезона. 
- Забавно,  неужели я еще интересую таких молодых людей? - подумала я, - но почему бы и нет, в конце концов?
        Я уже основательно замерзла,  пора было пить чай и, проходя мимо, просто взяла  парня за руку и увела в кафе.
На Чегете пьют облепиховый чай, это местная фишка. Заготавливают облепиху здесь же, на склонах, закатывают в банки, чтобы зимой, в сезон, поить горнолыжников, щедро, по полкружки, насыпая тертую с сахаром облепиху и заливая кипятком, так, что напиток получается густой, оранжевый, терпкий и сладкий.  Лучший чай в мире.
       Юноша искоса, по-птичьи, поглядывал, сразу отводя глаза, говорил мало и осторожно, а меня было не остановить. Я все еще летела в пропасть и, пока не ударилась о камни, наслаждалась полетом, свободой и безответственностью.

         Говорили о жизни, я расспрашивала и рассказывала, пока  на стойке не затарахтел старенький будильник, напоминавший, что закрывается подъемник. Мы  глянули на часы и одновременно охнули  – прошел целый день.

Спускались мы уже влюбленными.

        Утром на склоне я искала глазами красно-синий шлем и засмеялась от счастья, когда он, лихо объехав, затормозил так резко, что пришлось обняться, чтобы не упасть.
 - Хочешь, научу танцевать на склоне? – спросила я,  не выпуская его руку.
Этому трюку меня научили когда-то давно, в Буковеле, где мы катались большой компанией. 
 - Хочу, - ответил он с прилежностью ученика, принимающего  все, что может дать учитель.
      Вся хитрость заключалась в том, чтобы правильно стартовать со склона, а потом только свободно катиться, поворачиваясь и поддерживая друг друга.
Поначалу совсем не получалось. Мешал его рост, излишняя осторожность и то, как жестко он держался, мы не могли найти общий ритм, двигаясь каждый в своем и падали, мешая лыжникам на склоне.
- Ничего, - утешала я, - надо потренироваться. Давай завтра уйдем подальше, там удобней.
       Неподалеку был маленький частный подъемник, бугель, на пустом, небольшом склоне и теперь мы катались только с него.
Эльбрус открыли, закрыли и опять открыли, но я этого не замечала, легко променяв все на маленький холм с маленьким подъемником, где не было инфернально зияющих пропастей, а были объятия, падения и облепиховый чай из его термоса.
       У него была эта замечательная черта, заботливость. Всегда под рукой мой любимый облепиховый чай, где он только его брал, когда успевал заваривать? Всегда возился с нашим снаряжением, подтягивал, подкручивал,  носил в сушилку. Всегда восторженные блестящие глаза, расцветающие навстречу,  обычно глубоко посаженные и едва выглядывающие из глазниц.  Он был весь внутри себя, как за крепостной стеной: никаких пустых разговоров, откровений или проявлений чувств.  И только вечерами, наедине, доверчиво клал голову мне на колени, мягко, с затаенной детской обидой рассказывая о своей никому ненужной жизни.
- Покажешь друзьям, - говорила я, фотографируя его на скалах.
- У меня нет друзей, - грустно отвечал он, - то есть, не было, до тебя. Ты – мой лучший друг!
И я пьянела от радости, и смеялась без причины, ведь причина нужна, чтобы быть несчастной,  чтобы быть счастливой, причина не нужна.
       Постепенно мы  скатались и уже могли сделать несколько танцевальных па, когда он вдруг стал уходить на ночные катания.
- Понимаешь, -  объяснял он сбивчиво, -  хочу накататься  на весь год, а то сижу дома целыми сутками за компьютером. Скоро же уезжать.
       Я понимала, что ему уже недостаточно  нашего маленького склона, но мы, по-прежнему, катались там каждое утро. Вот только вечера я теперь проводила одна, в библиотеке, пока ко мне не заглянул инструктор.
- Ты что тут сидишь? Собирайся, поедем на ночное катанье, сегодня там ребята что-то особенное показывают.
       Я нехотя собралась, но поехали мы, к моему удивлению,  к нашему маленькому склону, где уже стояла толпа веселых возбужденных  зрителей, а у бугеля стоял он, держа за руку симпатичную стройную девушку  в ярко-красном комбинезоне.  Подъемник  заработал,  он  заботливо поддержал ее, помогая зацепить бугель, и этот знакомый жест больно кольнул меня в сердце.
 
        Они катились с верхней, освещенной точки склона, кружась, виртуозно выписывая па,  расходясь и снова обнимаясь, делая пируэт за пируэтом, в пене снежных брызг, как в кружевной оборке, легко и красиво, сорвав аплодисменты  и восхищенный свист  многочисленных зрителей, смотревших на них с дороги. Когда они остановились внизу, он, с порозовевшими щеками, запыхавшийся, со счастливым, смеющимся взглядом, взмахнул своей длинной тонкой рукой и картинно раскланялся.  Красивый, изящный и очень уверенный.
 
          Жизнь – опытный игрок, выигрывает у нас шутя. У нее столько козырей в рукаве – время, которое не повернуть вспять,  любовь, которой мы все покорны и, самый безжалостный, -  эти воды, в которые не войти дважды.  Остается только стоять на берегу и утешаться тем, что жизнь такой щедрый и незаслуженный дар, что с лихвой окупает горести, все до единой.
 
- Спасибо, - сказал он,  неожиданно подкатив ко мне из темноты, -  это всё благодаря тебе, ты мне много дала и многому научила!
- А я? – растерянно спросила я, - как же я? Мне ничего не полагается?
Он вдруг ссутулился и отвел глаза.
- Извини, я не умею объясняться. Все и так ясно.  Я благодарен тебе,  но у каждого из нас своя жизнь. Прощай!

       Он махнул рукой, подхватил лыжи и легко зашагал по дороге туда, где среди толпы мелькал  красный комбинезон, вперед, не оборачиваясь.