Голая учительница
Учительница с семейством почти ежедневно ездила на велосипеде к морю.
Мимо нас. И её муж, учитель физики и астрономии, и их двое детей тоже ездили на своих велосипедах к морю и ежевечерне любовались закатом.
Она преподавала биологию и была очень строгой с учениками.
Мне биология еще не грозила, но я, на всякий случай, запоминала части растений (листья, корень и стебель) и виды корней(мочковатый и стержневой). Не менее строгий преподаватель астрономии и физики владел в школе тайной звёздного неба и управлял телескопом. Только взрослые старшеклассники допускались в эту обсерваторию, и даже моя сестра не имела доступа к этой священной трубе, сделанной усилиями учителя и особо одарённых выпускников. Говорили, что этот учитель – бывший учёный, измученный заболеванием какой-то железы и нам повезло, что он нуждается в морском моционе.
А мы, занятые закрыванием кур в сарае, притаскиванием наколотых дров к печке, вырыванием травы в палисаднике и прочими домашними делами, с тоской смотрели на эту вопиющую учительскую праздность. Мои родители ворчали о «легкобытности», о современной интеллигентности и о минусах современных квартир, в которые были вселены эти самые учителя.
А!... кикелка… – отец любил употреблять грузинские слова, уверенный, что его никто не поймёт. Но мы уже знали, что кикелка означает «бездельница, лентяйка».
Рассуждая о трудностях домовладения, мать с отцом единогласно признавали свободный хозяйственный частнособственнический уклад жизни, а тесноту квартир отрицали категорически.
Но проблемы и в нашем доме, и в квартире учителей Петушковых были одни: у нас не было удобств. А вот соседи, хозяйственные Колбасовы, построили себе баньку.
А папа не умел её строить, следовательно, научить нанятых рабочих тоже не мог.
Мы мылись в корыте у печки.
Сначала мыли нас с сестрой, потом папа с мамой.
Корыто было большим, холодную воду черпали из ведер, горячую – из кастрюли на печке. Иногда мы ходили к папе в душ в новую хлебопекарню. Там вода лилась сильной струёй, её не нужно было экономить, и счастье моё было беспредельным. Потом меня усаживали возле печки, в которой выпекался хлеб, и я смотрела, как папа закидывал в её жерло поленья, поднимая температуру для улучшения корочки. Пахло горячим хлебом…
Иногда, уже высушив волосы, я перебиралась от жаркой печки в складское помещение и валялась на мешках с мукой. Мука была разная: отрубная, белая, серая, ржаная, она по-разному пахла, а я почему-то выбирала «пшенично-обойную» и там засыпала.
Домой меня относил папа на руках, а мама шла рядом, неся в авоське два законных кирпичика хлеба, и без умолку о чём-то рассказывала.
А я смотрела в качающееся ночное небо, притворяясь спящей.
Наш пёс Мальчик издали лаял нам навстречу – и как он узнавал, что мы уже идём?
И было ощущение взаимосвязанности всего, что меня окружает: и моря, и дома, и звёздного неба, и собаки, ждущей нас, и этого стекла, сверкающего от лунного света, как золото. Всё это удивляло, влекло, запоминалось, но ещё не складывалось в ровную картину мира.
Наконец, у нас в поселке произошли важные изменения: построили общественную баню, а папу – пригласили работать шеф-поваром нового ресторана «Кавказ».
Это было событием, и родители, для начала, решили семейно пойти в баню.
Отец помнил устройство общественных бань и отговорил мать брать с собой тазик, уверяя её, что там тазы есть. Взяли вафельные полотенца, чистую одежду, тепло оделись и пошли.
Первое, что испугало мать – длинная очередь, отдельно в мужское отделение и, отдельно, в женское. Женщины потеснились и усадили нас. Некоторые держали в руках свои огромные сумки с бельём. Тазиков не брал никто, кроме одной особы, им же и полуприкрытой..,
Обнаружились в толпе ожидающих и одноклассницы, и девочки из параллельного класса – нам сразу стало весело, и мы, не скучая, ожидали самого процесса мытья.
Девочки и я потихоньку начали ходить туда-сюда и рассматривать людей с женской стороны.
Так, среди очередников, за тазиком, я увидела биологичку Нину Ивановну.
Тазик был большой, белый, эмалированный, и он закрывал саму учительницу Петушкову от посторонних глаз.
Точнее, она закрывалась этим тазиком от окружающих. Рядом сидела её долговязая дочка, и, когда мы проходили мимо, она скромно опускала глаза, не замечая нас.
Я, незаметно для себя, начала думать о необходимости тазика в моечном процессе – они же взяли? Но пока мы еще немного побегали, семейство Петушковых уже ушло купаться.
Наконец, и нам наступила пора протянуть билетёрше свои билетики и получить доступ к свободным шкафчикам для раздевания.
Я нетерпеливо ждала священнодействия, к которому мы так стремились – купаться!...
Мама раздела меня догола, сестру тоже, и разделась сама.
Потрясённая, я была за руку приведена в большой душный зал, где в клубах пара сновали совершенно голые женщины. Среди них я никого не могла узнать, так как они все были похожи друг на друга. Я боялась потеряться, и мама велела мне держаться за ушки таза, который она поставила на лавку.
А сама ушла за кипятком. Потом она долго мыла лавку, ошпаривала её кипятком, ошпаривала тазики, приносила в них воду и, наконец, приступила к обмыванию наших худых тел намыленной мочалкой. Терла больно и быстро, обливала горячей и холодной водой, снова терла, пока кожа не начинала скрипеть. Потом обливала чистой водой и отпускала. Измученная и распаренная, я отошла на несколько метров от нашего места и вдруг, увидела дочку Петушкову.
Голую, длинную, с красной от веснушек спиной и прилипшими к ней волосами. А рядом, на этой же лавочке сидела строгая биологичка Петушкова с такой же, как у мамы грудью с сосками и животом, а под животом был мокрый пух, только рыжий. А потом она повернулась ко мне спиной. Точнее, задом и наклонилась еще ниже. С этого пуха капала вода, он свисал рыжей сосулькой между её ног, а я не могла оторвать глаз от этого зрелища. Биологичка плескалась в своём белом тазу, хлюпая водой в подмышки и фыркая в сомкнутые ладоши.
Пробежали вымытые девочки, которых, как и меня, отпустили их мамы, и увлекли меня на пробежку по помывочной. Потрясение от множества голых женщин уже прошло.
Голые женщины уже немного утратили свою необычность, и я начала различать их лица. Но, когда девочки подошли к сверстнице и заботливо окружили её, я не могла понять, почему к ней такое внимание? Тогда одна девочка на ухо мне шепнула, что она бедная и несчастная и указала на округлый стрежень, заметно выступающий меж её половых губ. Девочка больной себя не чувствовала и была вполне довольна вниманием к себе.
Но я внешне посочувствовала необычной девочке, постояла пару минут, и осторожно, чтобы не поскользнуться, побежала назад, к моей маме и сестре, у которых ничего «оттуда» не торчало.
От этого мы не были ни счастливее, ни богаче.
Но в этот день я открыла для себя, что люди под одеждой бывают голыми и именно голыми они воспринимают мир.
Много лет спустя я поняла, что та девочка была гермафродитом, и допускаю, что она вполне могла бы вырасти мальчиком.
В ближайшее воскресенье семейство учителей, как всегда, отправилось к морю, и их велосипедный кортеж был отлично виден из нашего дома.
Я бросила все свои дела и отправилась на угол нашей улицы, чтобы не пропустить их возвращения, и они все проехали мимо меня. И голая вчера учительница, и её голая долговязая дочка, и их сынок, и учитель физики и астрономии – все они под одеждой были голыми и ездили так по улице. Полная смятения и растерянности, я вернулась домой. С сестрой на эти темы я не разговаривала. Она не умела хранить тайн.
Отчего-то я долго не могла простить беззастенчивой голости только строгому семейству учителей. Ведь полураздетые курортники не вызывали у меня такого протеста?