КОХаная палочка.
А на чужих курочек я любила смотреть.
Эти курочки гуляли по выметенному двору, а я смотрела на них из-за забора. Из-за своих пуховых попочек они были кругленькие, как чёрные шарики, а их задорно торчащие атласные хвостики переливались синим и зелёным цветом.
Курочки тихонечко пристанывали: ко…-ко-ко, – медленно копаясь в рассыпанном по двору зерне, совершенно не отбирая друг у друга кукурузу, как это делали наши курицы.
Наших – гонял молодой петух, всякий раз взлетая на забор с истошным "кукареку!", а куры, как бешенные, продолжали носиться, впопыхах налетая друг на друга и пугаясь.
Эти же курочки – клевали степенно, как бы нехотя, как бы проявляя уважение к своей хрупкой, как подросток, хозяйке, робко сидящей тут же, на скамеечке.
Я её не сразу и заметила.
Курочки ложились вокруг неё и топорщили пёрышки, греясь на солнышке, а некоторые преданно стояли на одной ножке рядом с хозяйкой и с завистью смотрели, как она гладит одну из них. Курочки не убегали. Напротив, они искали её рук, зажмуривая от удовольствия глазки.
Иногда старуха брала одну курочку и сажала её к себе на колени, а та замирала от счастья и, распластавшись, лежала, не шевелясь.
Хозяйка перебирала ей пёрышки, что-то шептала в спрятанное в пуху куриное ухо, обведённое тугой жёлтенькой каймой.
А я, прижавшись к штакетнику чужого забора, не могла отвести глаз от созерцания рая, где незнакомая мне нежность была главным и основополагающим чувством.
Взятая на руки курочка сама бы не покинула этих худых человеческих колен, но другая, устав от нетерпения, начинала приникать к хозяйке, притуливаясь к ней бочком, напоминая ей, что пришел и её черед поласкаться-понежиться. Тогда хозяйка снимала задремавшую курочку и укладывала её рядом с собой на землю, а потом сажала к себе на колени очередную счастливицу.
А я, примостив в ногах свой портфель, через проём смотрела во все глаза на невиданное куриное счастье и мучительно завидовала этой старой женщине, обладавшей такими тихими и ручными курочками, как эти.
И где она таких, ласковых, взяла? И зачем ей – одинокой – они нужны, такие добрые?
Казалось, сами курочки стремились пожалеть свою сморщенную хозяйку, прижаться к ней, отдавая свое пуховое тепло. Они как бы уговаривали её не оставлять их, кружили вокруг, окружали её и замирали в надежде.
А я всё мечтала: как бы мне исхитриться и погладить этих замечательных мягких курочек, так не похожих на наших?
Наших не тронь! Сейчас же выскочит красный петух и клюнет тебя.
Да что – петух?!
Сами куры немедленно бросались наутёк, как только к ним приближаешься с желанием тихонечко погладить.
Маму они любили... Она выходила к ним с тазом, полным лущеной кукурузы и громкой скороговоркой причитала:"Тю-тю-тю-тю-тю!"...
Куры со всех ног бежали на её голос, выскакивая из зарослей бурьяна, покрывавшего покинутое колхозом поле, слетали с крыш сараев, выбирались из насиженных лёжек под кустами. За свою короткую жизнь между яйцом и супом они успевали перекрестить свои жизни и в очередной раз вылиться в многочисленном потомстве с перьями предыдущих поколений, отчего ни одной курицы не было определённого цвета.
И вот, вокруг мамы начинало волноваться целое море разноцветных кур: рыжих с белыми вкраплениями, белых с черной головкой и крыльями, коричневых с зелёными хвостиками и беловатыми крыльями, огненно-красных с черным, черно-белых с красным – такие и вовсе назывались «ситцевыми»…
Куры какое-то время, молча и торопливо насыщались, а потом, то там, то тут вспыхивали обычные ссоры, которые разбирал наш гордый петух.
Он никогда не торопился клевать – так, клюнет парочку, и заклохчет над зёрнышком, как бы напоминая, что именно он нашёл его – берите, дарю! Всё – вам, милые мои, ненасытные, вам…
Петух, вытянув свою шею, все время наблюдал за своим куриным народом, и его красная голова торчала над склоненным к зерну стадом покорных ему куриц.
Через несколько минут на земле было не отыскать ни одного зернышка!
Всё проглотили, ненасытные.
Но гладить этих боевых птиц мне даже и мечтать не приходилось – того и гляди заклюют, как коршуны. И поди им докажи, что я тоже, до мозолей на своих семилетних ладошках, лущила им кукурузу, мучительно растирая сухие початки друг об друга!
А эти… черные… атласные курочки – эти как будто плыли по двору, словно они питались святым воздухом, как говорила мама... Они ходили так медленно, что я однажды рассмотрела их глаза – блестящие, круглые и внимательные, обведенные белам кантиком. Они сверкали, как бусинки из маминой коробочки – вот какие красивые были глазки!
Таких глаз у наших не было – я рассматривала в супе – не было глаз! Щёлочки были, а таких блестящих глаз – не было точно.
В школу, в свой второй класс, я пошла мимо этого двора с чёрными курочками, но хозяйки их не увидела. Я гордо шла в белом фартуке с цветами в руках мимо курочек и сожалела, что не успеваю к ним подойти.
Осень всё холодала.
Женщина выходила гулять только в сухую и тёплую погоду, и она стала появляться во дворе всё реже. Поэтому налюбоваться ласковыми курочками теперь можно было сколько угодно. Даже погладить!
Скучая за хворающей хозяйкой, они иногда подходили к забору и пальчиком можно было дотянуться до теплой куриной головки. Курочка умеет смотреть только одним глазом, поэтому она поворачивала головку то одной, то другой стороной, пытаясь рассмотреть меня обоими глазами поочерёдно. Потом приближалась ещё одна курочка, и они обе не торопились уходить от меня, позволив всласть ими налюбоваться.
Однажды я рассказала маме об этих замечательных тихих чёрных курочках – а вдруг, она захочет их купить их у этой худой тётки?
Но мать немедленно позвала отца, и они строго-настрого запретили мне подходить вообще к этому двору!
Я впервые услышала незнакомое слово "туберкулёз" и «палочка Коха».
Оно показалось мне загадочным, и я задумалась о несправедливости в жизни.
Оказывается, у этой тётки, кроме волшебных курочек, ещё есть и красивый туберкулёз? –
вот счастливая! Почему так: одним всё, а другим ничего?
А такая худая и старая… У неё есть все. И палочка, наверняка, волшебная…
А у меня – ничего.
Ни курочек, как у неё, ни длинных шелковистых кос, как у моей сестры, ни красных ароматных яблок на дереве, как у подруги-осетинки, ни лямблей в печени, как уВовки Колбасова, ни, вот, пожалуйста, такого красивого туберкулёза…
Их все любят, их проведывают и приносят им гостинцы, хвалят, а на меня никто не смотрит. Я никогда ничем не болела, меня стригли «под мальчика», и у нас в саду не посадили райскую яблоньку, дающую крошечные яблочки на длинных ножках.
А вот теперь ещё мне запретили подходить ко двору с курочками и туберкулёзом.
Я поняла, что такое настоящее горе.
С таким непереносимым горем я теперь проходила в школу мимо двора с милыми курочками и мучилась от разрушения собственного счастья.
И зачем я рассказала маме?
Я не могла нарушить запрета, но и не могла перестать любить этих тихих курочек.
Начались осенние каникулы, и теперь в школу совсем не нужно было идти.
Домашние развлечения и заботы развеяли мои печальные мысли о несправедливости мироустроения, и я позабыла о курочках и их хозяйке.
А когда дети пошли снова в школу по знакомой улице мимо тайного забора со штакетником, оказалось, что курочки со двора пропали.
Родители дома шептались о том, что женщина умерла такой молодой, а я всё думала, куда же подевались эти замечательные добрые курочки, оставшись одни?
В том, что хозяйка умерла, было своё преимущество: она не мешала бы мне любоваться курочками. А туберкулёз принадлежал хозяйке и исчез вместе с нею.
И теперь мне никто не мог запретить подходить к забору и всматриваться во двор, в надежде услышать тихое «ко-ко-ко»...
Но двор замер.
Потом я слышала разговоры о том, что туберкулёз передаётся на перьях птиц и на шерсти животных, и всему виной палочка Коха. Она садится прямо на перья и там сидит. А люди, когда возьмут такие перья в руки, палочка перескакивает на них. Слышала, что этих курочек «закопали»…
И тогда я поняла, как появляются черные курочки в подземном царстве – именно таких курочек и описывали в сказке!
И я даже ложилась на землю, в надежде услышать их оттуда, но, увы…
И туберкулёз в виде палочкикоха… кикоха… не видела…
Меня поправили : Коха.
Я долго думала об этой палочке-скакалочке Коха – нет, не видела я её в этом чудном дворе! Никто там не скакал, ни Кох, ни курочки...
Зато наш сосед, старший брат Вовки Колбасова, стал петь песни:
– …коханая!…я тебэ кохаю!…
А моя мама тогда начинала ворчать: «ещё молоко на губах не обсохло»…
Он часто выходил на улицу, сидел на лавочке, моргал красными глазами – наверное, туда заскочила палочка Коха, и он о ней пел.
А потом к нему подсаживалась длинноносая соседка -чувашка, которую мы звали Люба, и теребила косу, а он что-то говорил ей мокрыми от молока губами на ухо.
Так курочке что-то шептала на ухо их умершая хозяйка.
А потом он снова пел про Коха: «КОХаю…КОХаная…»
Ещё много лет спустя я тайно печалилась об этих исчезнувших курочках.
И лишь недавно я стала думать о той женщине.