Заметки на полях 1. О жизни и судьбе

Альвидас Ачюс
Поговорим о жизни?

Судьба-злодейка.

Люба, проведя в областной поликлинике полдня, измаялась окончательно. Бесконечные очереди, множество чихающих и кашляющих людей, тесные коридоры... К тому же, от духоты начинала болеть голова. Спускаясь, наконец-то, по лестнице к выходу, она достала сотовый и позвонила мужу. Тот обещал подъехать на машине через несколько минут, благо оказался по делам где-то рядом с поликлиникой. "Хоть в этом повезло," - порадовалась за свою судьбу Люба.
Получив пальто в гардеробе, она неспешно оделась и вышла на улицу. Большой черный джип уже стоял у выхода, сверкая лакированным боком. Повезло снова, не надо ждать! Ура.
Люба плюхнулась на заднее сиденье, блаженно вытянув ноги, прикрыла глаза. Машина плавно тронулась, и Люба тут же задремала, убаюкиваемая тихой музыкой...
Проснулась она через час в совершенно незнакомом районе города. Ее энергично тряс за плечи чужой, но, правда, весьма интересный мужчина, и все задавал глупые вопросы: как она тут оказалась и куда делась какая-то Соня?!
Позже, рассказывая мне эту историю, Люба все удивлялась: как это получилось, что абсолютно одинаковая как у нее машина оказалась в нужном месте? как она сама не удостоверилась, что за рулем чужой мужчина? как, в конце концов, он сам не пресек нагло лезущую в авто чужую бабу? Но при этом в ее глазах промелькнула какая-то искорка сожаления, как будто судьба-злодейка старалась-старалась, а чего-то - малости какой-то - а не доделала...


Наш Израиль.

Мы с другом пьянствовали на белоснежной экскурсионной посудине по пути из Кипра в Израиль. Суденышко ползло, слегка покачиваясь, со скоростью черепахи, пейзаж не менялся часами, было жарко и скучно. Море и услужливые стюарды дарили нам тысячи улыбок по программе "все включено", вот мы с другом и старались, развлекая себя хорошо известным нам способом. Выпили мы оба в тот день весьма прилично, да сказалась еще и жара, отягощенная качкой. Друг - здоровенный сибирский мужик с интеллектом неандертальца на лице, а тоже держался не крепко, развезло.

Вдруг его осенила мысль как развлечься: «А пошли – говорит – домой в Питер позвоним! Не дрейфь, я договорюсь!».  И потащил меня, шатаясь, прямо на мостик. Уже почти дошли, как какой-то матросик вздумал ему помешать, так друг его легонько так отодвинул в сторону, мол, отойди. Может, и не рассчитал малость, а, может, чересчур хлипким матросик оказался, только  споткнулся тот и носом о поручень - хрясь! Кровище у матросика хлещет, все кудахчут вокруг на непонятном языке. Капитан бледный, как смерть, головой кивает, трубку спутникового телефона с готовностью протягивает, стоило только товарищу изобразить чего тот хочет. Минута - и друг уже орет в трубку: «Светка! Ты, б…, не поверишь! Звоню тебе с середины Средиземного моря! А за штурвалом знаешь кто?» И мне уже: «Ну-ка, встань, порули, снимочек для Светки сделаю!». И рулевого так легонечко в сторонку отодвигает, тоже неуклюжего и хлипенького весьма...

В Хайфе нас встречал взвод автоматчиков. Орал кто-то из них про террористов и  захват судна, тыкая в нас пальцем. Был уверен, что пристрелят сразу, но как-то обошлось.

"Да тут полно наших, советских! С понятием ребята, не ссы, прорвемся! Я договорюсь!"
Стоп, стоять! Вот "договорюсь" - не надо, а тем более "прорвемся"!


Лешка.

Лешке восемь лет. Утром разбудила его мама в школу, кормит завтраком.
  – Ешь скорей. У нас сегодня на завтрак жидкая каша.
Лешка ковыряет ложкой в тарелке, трет  спросонья левый глаз. Есть не хочется, тянет время.
  – Жидкая каша… У Кая был слуга. Хороший, в общем-то, парень, работящий, только звали его странно – Каша. Потому, наверное, что он был евреем. Нет, Каша не был против быть евреем, чего там. И Кай не был против. Только обидно иногда Каше становилось до невозможности, когда во дворе мальчишки его дразнили – «жид, жид!».  Жид Кая Каша…
    Мама лишь сплеснула руками:
   – Кем же ты станешь, когда вырастишь?! И кашу расковырял, и мамины слова. Марш одеваться!


По грибы.

Якутия, осень. Выползаю из чума по утру, окидываю взглядом окрестности, а в тундре аж бело сколько глаз видит. Снег - не снег, лед - не лед, Что за фигня?  Пригляделся - грибы кругом, подосиновики! Белёсые они там. Олешки бродят меж них, что-то вынюхивают, ягель щиплют. Хозяин чума - чукча - сидит на ведре перевернутом, мох курит, за олешками наблюдает.
Я ему: "Что высматриваешь с утра?", а он мне:"Так грибы ищу."
Как, думаю, грибы? Их тут хоть косой коси, что их искать?
А чукча мой вскочил вдруг, да бегом к оленю, что в метрах в 300-ах от него прыгал, аки какая антилопа африканская! Веселье у оленя, правда,быстро сникло, а чукча еще изрядно с ведром за ним бегал, пока олешка малую нужду не справил.
Тащит мой чукча ведро оленьей мочи, радуется. Говорит: "Олень гриб мухомор любит, его и ищет, от него и радость у него. Да вот быстро мухомор из олешки водой выходит. Ведра-то у него нету, зато у меня есть. Вот все его веселье теперь у меня в ведре. Будешь?" И кружку полную мне протягивает...
Очень красный мухомор в тамошних краях местные почитают, за настоящий гриб держат, не то, что шушару всякую типа подосиновика или обабка какого.


Радость.

Маленькие радости таяли конфеткой у нее на языке и взрывались яркой, пусть и коротенькой, вспышкой. Так, пых! – и счастье на миг выхватывалось из темноты, яркое и разноцветное.
Она любила маленькие радости. Она их ждала, искала, ценила и берегла.
Дядя дал конфету. Пых! – и весь мир перестал существовать!
Вот клубничка краснеется осенью – пых!, букетик от одноклассника на 8-ое марта,.. – пых, пых!
И для других умела. Всем свет в ее окошке светил, тихо и радостно.
Жизнь летела, озаренная короткими вспышками, сливающимися в один непрерывный ряд – пы-ы...ы-ых!
Так и умерла бабка Настя с улыбкой. Последняя маленькая радость – смерть.
Хоронили тихо, без воя.
Дочь, внуки. Зять наливал старикам. Заходили по одному помянуть парой рюмок, искренне.
 
А вот Василий Петрович не любил маленьких. Все в его жизни имело значение, если большое. Отказывал себе в малом ради него. Машина должна быть обязательно новой и большой, "BMW" или «Mercedes» – пыхх! И сияет радость ярко, освещает не год, не два, потому как дорогая. Квартира в ценре, дом на берегу теплого океана – пы-ы-ы-ххх!!
Подворовывал сильно, не без этого. Вырывал у других, копил и множил. Счастье – вот оно, совсем рядом! Не украли бы! Господя, сбереги и сохрани! Да и сам – замочки, сигнализация, охрана.
Так и умер – лицо напряженное, кулаки сжаты. Глотку перегрыз бы, да увы!
Хоронили пышно. Друзья на черных лимузинах провожали километровой вереницей. И забыли тут же, закопав, разъехались по кабакам..
Дочь, внуки. Зять напился в одиночестве, предчувствуя наследство.
 
Так и лежат рядом на кладбище в нескольких метрах друг от друга.
На могилке бабки Насти цветы ухожены, радуют ее, как при жизни. И Васе под пыльным мрамором веселей с такой соседкой. Радуется тихонечко.
Научился.

 
Душ.

Кому-то нравится принимать ванну, кто-то без ума от русской бани или финской сауны. А я – фанат душа. Разве может быть что-то лучше вечернего душа?
Правда, в детстве я не любил душ. Нет, сам он не вызывал отторжения, но вот все, что с ним связано.... Казалось бы, схватил самое необходимое – и вперед! Так нет же. Сначала приготовь постель, скажи всем "доброй ночи", почисть зубы, позаботься о полотенцах.... Пока все это проделываешь, проходит всякое желание. Да и сама обязательность этой ежевечерней процедуры уже вызывает протест. Никогда не любил, когда что-то заставляют делать!
Долго отучали, чтоб не брал в душ с собой игрушек. И это правильно, незачем отвлекаться, совсем не то ощущение. Некоторые любят попутно еще слушать музыку или новости по радио. Какая глупость! Толком ни то, ни другое не сделаешь, только испортишь  удовольствие.
А так, вечером.... когда багрово-алый солнечный диск почти весь уже погрузился в тихую морскую лазурь, и последние лучи, уже не обжигающие, а ласково-теплые… и ты, широко расправив крылья, купаешься в вечерней заре и паришь над полудремным миром.... и светило, это божество, дарящее все краски мира, теребит прощальными ласковыми струями каждое твое перышко....
Нет, что ни говорите – ничего нет лучше вечернего душа!
 

Евангелие от лесбияна.

«- Ты лесбиян, Леша. Кругом столько прекрасных мужчин, а тебе нравятся только женщины!»
 
По образцу и подобию своему Бог создал человека, вложив в него всю красоту мира, любовь и всепрощение Свое. И Сам залюбовался творением Своим, потому как получилось оно божественно прекрасным! 
Взмолился созданный Божественный Человек, обратясь к Создателю:
– Зачем ты меня создал, в чем смысл и предназначение мое? Дай и мне того, кому я смогу открыть мир Твой, как открыл его мне Ты, кого смогу научить любить, как научил любить меня Ты, о ком смогу заботиться и вести по жизни, как заботишься и ведешь меня Ты.
Вняв молитве, дал Бог человеку имя – женшина, а в услужение создал существо грубое, волосатое и тупое. И дал имя тому существу – мужик.
 
Заявил мужик в глупости своей, что он тут главный и стал скандалить, браниться, похваляться силой своей, роптать на Господа, осквернять Сад Его. Удалил Господь, прогневавшись, мужика с глаз Своих!
А женщина последовала за грубым и тупым в божественной своей кротости, чтоб утешить, скрасить тяготы теперь уже бренного мужского существования. Не смогла его бросить. Потому как понимала, что пропадет грубиян один в этом мире, сгинет, истратится. Потому как покорилась предназначению своему любить и заботиться.
Все вытерпела Женщина в веках минувших и нынешних. Мужик устраивал войны, жег дом ее, куражился. Ждала она, ибо знала - не может быть, чтоб долготерпение не вознаградилось, чтоб Божья искра, сокрытая в ней, не передалась, не отразилась в мужском сердце…
Ждет и сейчас. И не приведи, Господи, если ей это когда-нибудь надоест!
Аминь.


Алгоритм.

Счастлива ли корова?
Нет, правда, счастлива ли корова?
Ты смотрел когда-нибудь в ее грустные глаза?
Я смотрел и всегда задавался этим вопросом.
Вот она в теплом хлеву, ей дали сена, её доят сильные руки... Ей тепло и сытно, приятно, когда не распирает вымя, и подойник уже полон.
И потом родит она сына, оближет его своим горячим языком – всего-всего, роднулечку, до последней клеточки, и ткнется он мордочкой в тугое вымя... Не то ли счастье?
А потом он вырастет, станет красавцем, будет бегать по солнечному лугу, молодой и сильный, а она будет смотреть на него и гордиться им... Может, это счастье?
А что потом? Да хочет ли знать она – что потом? Потому что опять будет теплый хлев, душистое сено... Все по программе с нехитрым алгоритмом.
А если сбойнет программа? Вот тогда – несчастье! Которое быстро превратит все в кусок говядины.
Корова, несомненно, счастлива, потому что следует заложенной в нее программе. Она не может иначе. Нет у нее возможности мудрствовать, как у человека. Быть счастливой – ее удел, и ради этого она платит свободой и жизнью своих детей.

Назовите мне существо несчастнее человека, и я скажу, что оно мудрее его.
"Во многой мудрости – много печали".
Если Бог настолько мудр, то до чего же он должен быть несчастлив!
А вроде, речь шла о корове. И такие выводы. Беда...


Вопрос.

Как, по-вашему – что самое лучшее на свете? Спросите, если хотите, во всемирной паутине – там должно быть. Неужели нету? Как же так?
Ведь такой простой, такой детский вопрос: что самое лучшее на свете?
Подумайте. Без чего наша жизнь поблекнет, потеряет свой особый вкус? Или, даже, смысл?
Может, это цветы? Вам не кажется?   Может, аромат летнего луга, наполненный гулом шмеля, песней жаворонка, стрекотанием кузнечиков? Когда зароешься в него лицом и вдохнешь полной грудью...
А может, лучшее – это глаза любимой? Или ровное дыхание ее на твоей подушке? Или поцелуй, что уносит обрывки твоего утреннего сна?
А, может, все же – это руки матери? Самые сильные, и самые теплые. И такие надежные, руки, которые всегда накормят, погладят по голове, соберут узелок в дорогу.... И никогда не оттолкнут и не предадут. Они достойны всех цветов мира! Мы всю жизнь ищем тепла этих рук. Они нам мерещатся у всех наших женщин, что ласкают нас, но это все не то…
В конце своего пути, когда за тобой уже придут, и дверь за спиной вот-вот захлопнется, дай ответ на мой простой вопрос: что оставляешь ты, уходя, с наибольшим сожалением? Цветы? Любимую? Мать?
"Жизнь..." – выдохнешь ты в последний раз. Жизнь. В которой есть все.
Вот и ответ.
Там, за дверью, разве не покажутся мелочными обиды, пустыми – сожаления, смешными – зависть и корысть? Люди, скажете вы, вам даны несметные богатства, а вы рвете друг другу глотки из-за копеечки...


Пушкин и американцы.

   Проезжая по Невскому, я подобрал пожилую чету, беспомощно тянущую руки к равнодушно несущимся мимо автомобилям. Услышав мой никудышный английский, они кинулись ко мне на шею, как к Спасителю или, по крайней мере, давно потерянному и горячо любимому родственнику.
   Майкл восьмидесяти лет и семидесятипятилетняя его жена Сара, оба из Майями, отстали от экскурсии и просили их доставить в отель "Астория". Отель, кстати сказать, расположен совсем недалеко, всего-то в нескольких сотнях метрах от Невского на Исаакиевской площади.
   Стало искренне жаль этих стариков с застывшим ужасом на лицах, потерявшихся в чужом городе. Почему-то захотелось, чтобы мой любимый Питер не вызывал у них негативных ассоциаций.
   Я их потом все три дня, оставшиеся у меня от отпуска, возил по городу.
Мы катались на речном трамвайчике, посетили дом Пушкина на Мойке, полуразрушенную Конюшенную церковь тут же рядом, где отпевали Александра Сергеевича, ездили к месту дуэли на Черной речке. Майкл мне читал стихи Пушкина в великолепном переводе на английский, где переданы и смысл, и музыка русского стиха. Мы поднимались на колоннаду Исаакия, хотя я и отговаривал стариков, опасаясь его крутых ступенек, поклонились праху Петра Великого в соборе на Заячьем острове...
Я не знаю как для Майкла и Сары, но для меня эти дни были сплошным праздником!  Тысячу раз мог пройти весь этот маршрут сам - ан не сподобился! Все мешало что-то, пустое верно, и суета сует.
   Эти старики мне писали потом из Америки. Присылали подарки к Рождеству.
Майкл, увы, умер на следующий год. А Сара... я не знаю. На четвертое Рождество ничего не пришло, даже открытки. Наверное, уже некому было мне отвечать.
   Недавно вновь довелось побывать в Пушкинском доме на набережной Мойки, дом 12. Ощущение такое, что Майкл и Сара стояли рядом - удивительно!
   А, может, и вправду стояли?


О мудром шефе.

    В нашу фирму пришли устраиваться двое молодых программиста. Рашид и Олег. Взяли их с испытательным сроком, после которого Олега попросили уйти.
Я помчался к шефу выяснять причину, потому как Олег хоть и при некоторых недостатках, профессионально выглядел сильнее Рашида.
    С шефом мы долго беседовали.
    И Рашид, и Олег – оба оказались верующими людьми.
    Татарин Рашид – мусульманин. Ровно в полдень он брал маленький коврик, запирался в кладовке и молился. (Потом мы освободили эту кладовку полностью для него). После, выходил с просветленным лицом и спокойно работал дольше. Общался с людьми всегда тихо и спокойно, голос никогда не повышал. О вопросах веры рассуждать не любил. Работу свою делал добросовестно, никогда не схалтурил, не попытался схитрить. «Аллах все видит», - говаривал.
    Русский человек Олег – христианин. В какой-то секте, что ли – не знаю, не разбираюсь я в этих тонкостях. Но не православный точно. Олег, напротив, любил проводить обстоятельные и агрессивные беседы о Библии, о Боге. Сыпал цитатами из Евангелие, совал всем какие-то брошюрки. Все вербовал единомышленников.
    Вот шеф и рассудил, что Олег этот в вере своей не искренен. Вербовкой он пытается доказать самому себе правильность идей, за которые агитирует. Если другие поверят в то, во что он их склоняет, значит, в этом что-то есть. То есть врал. Ничего хорошего, стало быть, ждать от него не приходится.
    А, может, прав шеф?


Сказка о Правдорубе.

    Жил себе человек, жил. Придумал себе мир, дом в этом мире, друзей. Жил уютно, радостно, никого не трогая. Пришел Правдоруб и сказал:
    – Нету. Ничего нету. Мира твоего, дома, друзей. Все неправда! Не вешай нам лапшу на уши!
    И умер человек, потому что и жизни не стало.
    На панихиде все говорили о том, каким замечательным человеком был усопший. Тихим, светлым, безобидным. Он ведь никому не мешал, никого не задевал. Просто жил – и все, и придумывал, фантазировал.
    Правдоруб кивал согласно головой, наливал себе и все бубнил:
    – Это правда. Правда всего дороже. Правда – самая большая ценность в мире!
    – Да, – говорили все. Только у них была своя – и совсем другая правда.
    Остатки колбасы завернули Правдорубу в газету.
    Кажется, «Комсомольская правда» называлась.