( Опубликовано: на сайте Проза.ру, а затем в сокращённом варианте в журнале московских писателей «Московский Вестник» №2 за 2017 год).
После интересного спектакля в Театре Наций, находящемся в Петровском переулке (бывшая улица Москвина), я пребывал в восторженном настроении и не смог спокойно и безразлично пройти мимо соседнего с ним дома номер пять. Не от того, что его украшали бронзовые барельефы С.А. Есенина и М.И. Бабановой, а потому, что когда-то здесь жил и я в далёкие послевоенные годы. Мне захотелось под разными углами зрения рассмотреть пятый этаж, который был выполнен в виде надстройки над основным зданием. Когда смотришь снизу, чётко виден широкий оконный карниз, образовавшийся из-за этого, меж четвёртым и пятым этажами. Он, подобно гигантскому удаву, сплошной серой лентой неумолимо обвивается вокруг всего дома. Кажется, он живёт своей жизнью, независимой от того, что творится внутри этого объекта. На первый взгляд даже трудно представить себе его ширину и то, что он способен удержать человека на своей наклонной плоскости. А ведь именно этот карниз когда-то играл драматическую роль в жизни нашей коммунальной квартиры. Я смотрел на этого удава, и тихая радость наполняла мою душу и заставляла учащённо биться сердце. Мои размышления были внезапно прерваны неожиданным вопросом.
– Вас что-то заинтриговало? Вы так внимательно разглядываете окна нашего дома. Вам чем-нибудь помочь? – спросила молодая приветливая девушка.
– Прошу прощения, но меня интересует этот надстроенный этаж.
– А какой? Пятый или шестой?
Её слова застали меня врасплох. Они прозвучали как гром среди ясного неба. Какой же я недотёпа, подумал я. Ведь, глядя на знакомый карниз, я упустил из вида, что над пятым этажом поднялся ещё один, и какой роскошный– с великолепными арочными окнами, напоминающими сказочный замок и никак не гармонирующий с основной постройкой.
– Да, действительно, – пробормотал я в растерянности. – Знаете, как говорится, – слона-то я и не приметил. Я жил после войны, посмотрите, вот здесь, на пятом, но нам и в голову не приходило, что с годами дома могут вырастать наполовину, как тесто.
– А я живу, представьте себе, как раз в той квартире, на которую показываете вы. И кстати говоря, знаете, кто взвинтил наш дом ещё на один этаж? Одна ну очень важная особа – ведь из её окна башня Спасская видна. А из нашего окошка – только крыша понемножку.
После этой экскурсии в наш старый двор воспоминания о прекрасной заре моей юности стали, как искры, внезапно возникать у меня в памяти, особенно долгими зимними вечерами, в конце дня, когда остывает накал сиюминутных насущных проблем и уже можно спокойно оглянуться назад, в прошлое. А дом и, разумеется, этот общий карниз остались немыми свидетелями тех эмоциональных и драматических перипетий, которые бурлили здесь в послевоенные годы. Если вспомнить всё, что творилось здесь во времена моего детства, то это будет такой великолепный материал для драмы и комедии сразу, что и в театр ходить не надо. Известный американский писатель Уильям Сароян сказал, что каждый может написать книгу о своей жизни. И сейчас я вдруг почувствовал эту необходимость. С одной стороны, моя юность индивидуальна, но с другой – типична для того времени.
Квартирный десант
Родился я за год до войны… И отец, пройдя эту мясорубку, не избежал соблазна создать новую семью. По окончании войны в страну хлынул поток демобилизованных воинов, у которых разбегались глаза от обилия молодых и некапризных девушек. По Семейному кодексу 1943 года гражданские браки были выведены за рамки закона. Под одну гребёнку попали гражданские браки и довоенного времени, которые раньше имели законную силу. Теперь же требовалось их срочно зарегистрировать, иначе они не признавались. А как это сделать, когда отец до 1944 года был в блокадном кольце Ленинграда. Получалось, что отец освободился от всех юридических и моральных обязательств. Прошлое списывалось на войну. На одной из фронтовых фотографий отца он мечтательно смотрит в потолок, а на обороте написано, что он думает о нас и мечтает быть вместе. В тяжёлые годы войны очень многие гадали на картах и, когда маме выпала пиковая дама, гадалка сказала: «Это твоя разлучница. Твоего короля страсть засосала (правда, она сказала более вульгарно), но ты жди, он вернётся». В этом предсказании пророческой оказалась только первая часть, и мама долго и, как оказалось, напрасно ждала этого короля. А королю вскружила голову бойкая юбчонка – комиссарша из райкома комсомола, и он без проблем быстренько состряпал с ней «советскую семью образцовую». За четыре года комиссарша родила ему троих детей, и теперь ему от неё деваться было некуда. Примеров крушения таких семей, как наша, было множество. Это была одна из причин тогдашней безотцовщины. Неполные семьи были на каждом шагу. Отчаявшись восстановить семью, мать в 1948 году стремглав решительно ринулась в Москву под крыло к родному брату, артисту театра, который был холост и недавно получил комнату 11 квадратных метров в коммунальной квартире.
clck.ru/goo.by/2b7V Фото отца с Ленинградского фронта
Клятва матери
Мама иногда ко дню рождения дарила мне красивые открытки. И сохранилась одна из них, от 1945 года, где она желает мне счастья и клянётся, что никогда не оставит меня ради своей личной жизни.
clck.ru/A3dCW Ссылка на мамину открытку
Есенинский дом
Наш дом номер 5 по Петровскому переулку, ещё до революции принадлежавший Бахрушину, состоял из шести четырёхэтажных корпусов, которые в два ряда уходили в длинный двор. Затем каждый из двух корпусов, выходящих в переулок, был надстроен ещё одним этажом. В одном из них и находилась наша квартира.В ней жили пять семей, имеющих каждая по комнате. У одних окна выходили на запад. Высунувшись из них, можно было увидеть одну из башен Кремля и даже услышать слабый бой курантов, а по ним и проверить часы. А наше окошко выходило на север – на ржавую крышу соседней четырёхэтажки. На ней в поле зрения попадались лишь неспешные коты и вороны. Крыша находилась так близко, что хотелось запустить в них каким-нибудь огрызком.
На всех жильцов была малюсенькая, меньше пяти квадратных метров, кухня. Там располагались пять столов, плита, рукомойник, а также пять неказистых помойных вёдер. А когда кто-нибудь готовил, другим приходилось сильно подбирать животы, чтобы протиснуться к своим так нежно любимым кастрюлям. Рискну утверждать, что характеристика нашей кухни – жутко тесная, была бы явным преувеличением. Она была просто никакая. Помню, такую же оценку дала мне в школе учительница, когда я ошибочно воспользовался подсказкой Вадьки Стерника. «Тебе поставить кол – и то будет очень много. Ты сегодня – просто никакой », – сказала она. Из других трудностей – не было ни горячей воды, ни общего телефона, ни лифта, которые появились лишь через несколько лет. Но мы были несказанно рады и тому, что было. Ведь другие ещё ютились и в подвалах, и в бараках. Вершину пятого этажа этой «бахрушинки» вместе с нами штурмовали жившие в соседних квартирах: известная всей стране, величайшая артистка театра М.И. Бабанова, композитор К. В. Молчанов (в дальнейшем директор Большого театра) и, ходившая тогда в первый класс, пока ещё маленькая супер вежливая и аккуратненькая Анечка Дмитриева (впоследствии восемнадцатикратная чемпионка СССР по теннису). Изящная красавица Бабанова скромно улыбалась, подобно Джоконде, и вся светилась оптимизмом, взбираясь пешком на наш последний пятый этаж, наверно, от счастья, что преодолела эту вершину, и теперь-то сможет отдохнуть. А композитор Молчанов всегда вежливо и изысканно раскланивался со всеми дамами на каждом этаже, не смотря на трудное восхождение. И когда наши кумушки судачили меж собой, то про Молчанова, умеющего делать приятное дамам, говорили:
– Да, это настоящий джентльмен!
– Ну что вы! Конечно! Джентльмен без подделки! – и при этом томно опускали глаза.
А на первом этаже жил популярнейший лирический тенор В. А. Нечаев. Песни в его исполнении звучали по репродуктору каждый день и всем очень нравились, особенно: «Друзья, люблю я Ленинские горы…» Между прочим, его сын, Игорь, лучше всех в нашем классе прыгал в высоту. Я же смог повторить его результат только с третьей попытки, но зато под оглушительные аплодисменты болельщиков за упорные бойцовские качества, ведь прыгал я впервые в жизни.
Был ещё один очень трогательный момент в истории нашего дома – по его ступеням когда-то ходил, нет, вы только представьте себе, живший здесь сам Сергей Есенин. Какая потерянная безмятежная возможность встретиться с ним, хотя бы невзначай, на лестнице, и я уж не говорю о шансе заглянуть в гости.
clck.ru/A3dDY Ссылка на барельефы М.И.Бабановой и С.А.Есенина
Соседи, мы и наши « журавли»
О семьях соседей я расскажу поочерёдно, по ранжиру от занимаемой ими жилплощади:
– Корольков-Янов (полковник в отставке) с женой, Марией Ивановной, (работавшей в канцелярии Моссовета), имели личный телефон и занимали комнату площадью 20 квадратных метров. – Семья Киселёвых, Алексея Степановича (электрика), его жены Евгении Марковны (буфетчицы, с тремя классами образования, бойко считавшей на счётах и умудрявшейся одной кормить всю семью) и двух их дочерей школьного возраста (на два и четыре года старше меня) – занимала комнату площадью 18 квадратных метров.
– Семья врачей Дубровских, Анатолия Александровича и Веры Иннокентьевны, работавших ранее в Монголии, занимала комнату площадью 14 квадратных метров.
– Виктор Семёнович Турбин (актёр, радио режиссёр, а впоследствии главный режиссёр центрального телевидения) занимал комнатушку площадью 9 квадратных метров.
Соседи жили, казалось бы, дружно. Но, увы, это состояние было обманчивым, как неустойчивое равновесие. Вот кто-то втихую нацарапал жалобу, и к нам пришли с проверкой прописки. Мы выдержали бой, ведь перевод мамы в Москву был оформлен по служебной линии. Надев планки медалей «За боевые заслуги» и «За победу над Германией» и, глядя в упор на тётю Женю (Евгению Марковну), мама сказала, что, если узнает, у кого это здесь длинный язык, то заставит его прикусить. Хотя бы потому, что имеет боевые награды. Подействовало!
Вообще, вопрос о прописке был невероятно тяжёл. Свободно выбирать местом жительства Москву было нельзя. А в деревнях даже не давали паспорта, чтобы никто не уезжал.
clck.ru/goo.by/2b8r Мама приколола планки медалей "За боевые заслуги" и "За победу над Германией"
Итак, мы жили втроём в этой комнатке. Я учился во втором классе мужской школы. На входной двери нашей квартиры висел почтовый ящик с наклеенными названиями газет (для напоминания почтальону). И почтальон с тяжёлой сумкой ежедневно карабкался на все этажи. Для гостей и прочих посетителей на входной двери был ещё общий звонок и список к кому сколько раз звонить. По воскресеньям приходил из деревни дед с большим бидоном молока. Он охотно соглашался брать у нас частично, в счёт платы за молоко, засохший хлеб (для своей коровы). Вообще хлеб дотировался государством и был очень дёшев, но покупать его в булочной для скота дед не осмеливался , так как за это могли и наказать. Между корпусов нашего дома часто шастали разные мастеровые и старьёвщики. Одни выкрикивали: «Лудить, пая-ать! – другие: точить ножи, ножницы! – третьи: старьё берё-ом! – четвёртые: диваны починяя-ем!» – и тому подобное. А диваны тогда частенько продавливались, так как на них не только сидели, но и спали по пять человек. Все мастеровые действовали прямо у нас на глазах и мы, дети, с восхищением следили за их чёткой работой. А, однажды, когда мамы не было дома, я попытался втюрить старьёвщику видавший виды каракулевый воротник. На что он, сверкнув глазами и коверкая русские слова, с восточным акцентом поучительно сказал мне: «Эээ… ны хорош! Красавиц всем нужен, а старух – ны-ко-му. Хе-хе-хе!» – и ехидно усмехнулся.
Буквально через полгода в дверь раздался звонок, мама пошла открывать и вернулась, вся сияя от счастья: «Миша! Посмотри! Ой, радость-то! Радость-то какая! К нам приехала тётя Валя из Боровичей, моя подруга. Ты её помнишь? Мы с ней вместе работали на почте». А я и не знал, что нужно радоваться. Ведь до того мы с мамой спали вдвоём на полуторном диване. А теперь пришлось спать втроём, да ещё «валетом» – головами в разные стороны, и при этом я носом упирался в тёти Валины ноги. Да ещё поставили ширму для переодевания. Тетя Валя сказала, что за год я заметно подрос и что хорошо помнит киножурнал, где два года назад показывали наш детский сад в Боровичах и меня крупным планом за чашкой чая, где мы с девочкой из моей группы кушали пончики. Она даже привезла фотографию этого кадра и повесила на стену. А девочку эту я ненавидел, потому что она была ябедой. И однажды мне из-за неё понапрасну влетело. А дело было так. Она случайно прищемила палец дочке большого начальника и подговорила её сказать, что это сделал я. Меня на весь день поставили в угол и все надо мной хихикали. Мне было очень обидно. А теперь она смотрела на меня со стены каждый день, напоминая об этом.
clck.ru/A3dDi Ссылка на кадр из киножурнала 1946 г.
Матушка с детства была сиротой и всю жизнь очень душевно относилась к своим друзьям и родственникам. Они нас, наверно, тоже очень обожали, потому что старались заезжать к нам как можно чаще. Это были армянские родственники с Кавказа и из Средней Азии, и русские, со стороны моего отца, из Сибири и Дальнего Востока. За тётей Валей к нам потянулась их непрерывная череда. По одному и семьями, с детьми и без. Из Ростова-на-Дону и Благовещенска-на-Амуре, Свердловска, Томска, Севастополя, Баку, Нальчика, Еревана, Самарканда, Ташкента и даже из Кызыла. Иногда они сваливались к нам внезапно как снег на голову и сталкивались у нас нос к носу. У нас даже была поговорка «Здрасьте, я ваша тётя!» Вероятно, это была одна из тех причин, что мой дядя очень быстро женился и сбежал от нас к жене.
Стульев катастрофически не хватало, и за столом я часто сидел на крышке от швейной машинки. Когда гостей было много и число их доходило до пяти, то кто-то спал на полу, а кто-то и под столом. Бывало, что несколько человек спали поперёк дивана, подставляя под ноги стулья, которые мы на ночь занимали у соседей. Потом у себя дома нашим гостям часто снились эти ночёвки. Будто они лежат у нас под столом и, просыпаясь, в испуге пытались ухватиться за его ножку.
Конечно, были и застолья. Маленький стол раздвигался, и шёл пир. Обязательно поднимались тосты за любимого Сталина, только что раздавившего фашизм и теперь двигавшего нашу страну в светлое будущее. С 1949 года началось ежегодное плановое снижение цен на целый ряд товаров не на какие-нибудь 4%, а в основном на 10-20%. Деньги не обесценивались, их покупательная способность только увеличивалась.
Когда я стал постарше, меня отправляли за продуктами в ближайший гастроном – продовольственный магазин высшей категории. Они были в каждом районе и были, как сейчас говорят, – в шаговой доступности. Сыры и колбасы были там отменного качества и без каких-либо синтетических добавок. Я любил изысканную и вкуснейшую языковую колбасу – с кусочками фисташек. Кстати, замечу, что колбаса была тогда закуской, а не основной едой. Красная икра продавалась на развес, иногда, прямо из бочек. Были очень популярны недорогие микояновские котлеты, сосиски и пельмени, правда, ассортимент их был крайне ограничен. Натуральные соки продавались в банках и в розлив в отделе «соки – воды». Иногда я покупал стакан чуть-чуть подсоленного томатного сока. А стаканы мылись тогда струйками холодной воды, и поэтому губная помада смывалась с них не всегда. И, как говорили потом некоторые чистюли: «Весь Союз пил из одного практически немытого стакана».
Приезжая к нам, сибиряк-богатырь дядя Петя привозил обожаемую мною американскую тушёнку, тётя Аля – кедровые орешки. Из Средней Азии были дыни, кишмиш и всякий шурум-бурум. С Кавказа – хрупкие миндальные пирожки в сахарной пудре, армянская гята и прочие восточные сладости. За столом гремели песни. Сибиряки пели: «…Бродяга к Байкалу подходит …» Армянские родственники: «По Тифлисским улицам долго я гуля-ал, … » А родственникам из Кызыла ничего не оставалось, как: «…Из какого-же вы, из далёкого кра-ая прилетели сюда на ночлег жу-рав-ли?..» Было шумно и весело. Я никогда не видел журавлей в Москве, наверно потому, что у них не было здесь душевных родственников.
Волновали ли наши застолья соседей? Да вроде нет. Всё, что творилось за закрытыми дверями, никого не трогало. У Киселёвых же бывали еврейские собрания, но тихо, без песен. Иной раз о таком кагале можно было догадаться по длинному ряду галош с ярко-красными подкладками около их двери или по тому, что Евгения Марковна (тётя Женя) готовила форшмак.
К другим тоже заходили гости, но без застолья. А режиссёр Турбин вообще съехал, поселив здесь свою старенькую мать, которая угощала нас замечательными украинскими пирогами с яблоками. Другие соседи тоже делились друг с другом своими кулинарными удачами. Мама тоже хорошо готовила и угощала всех. Соседи и через сорок лет говорили: «Ах, какие вкусные беляши готовила твоя мама!» – и при этом закатывали глаза и цокали языком.
В те годы для восстановления и развития народного хозяйства, разрушенного войной, ежегодно принудительно распространялись облигации госзаймов и устраивались тиражи их розыгрышей типа лотереи. Было принято подписываться на одну месячную зарплату 500-700 руб. Самый маленький выигрыш на двухсотрублёвую облигацию составлял 400 руб., но это была такая большая редкость! Тем не менее, мама часто выигрывала. Складывалось впечатление, что организация у мамы «правильная» и облигации у неё «правильные». И тогда завистливая тётя Женя как-бы шутя просила мою маму: «А вы не могли бы тайно поспособствовать, чтобы я тоже выигрывала?» Всякий раз при каждом выигрыше мама приказывала мне держать язык за зубами, чтобы не злить соседей, но у меня это никак не получалось.
Хитрющая тётя Женя гладила меня по голове и, как лиса, выспрашивала: «Мишенька, заинька! А, вот, Корольковы говорят, что вы выиграли 100 тысяч... Это правда, мой хороший? Ты ведь не станешь меня обманывать?» Она сажала меня к себе за стол и, продолжая сладостно мурлыкать, ласково заглядывала в глаза. Конечно, я был возмущён до глубины души такой чудовищной ложью: «Они бессовестно врут! Мы никогда не выигрывали такие большие деньжищи!» – «А сколько же?» – вкрадчиво выведывала тётя ЖЕНИЩА. «Всего 400 рублей!», – отвечал я и тут же убегал, сгорая от стыда, что меня перехитрили и что я не смог сдержать, данного маме слова. «Ну, ты только посмотри! – в сердцах восклицала тётя Женя мне вдогонку, громко шлёпая себя по толстым ляжкам. – Эти сволочи опять выиграли!»
Преданья наших гостей
Отца рядом не было, и я с завистью смотрел на успешных мужчин. Особенно на богатыря дядю Петю, который за столом всегда сидел спиной к открытой форточке. Вначале он посмеивался над нашими московскими морозами: «Вот у нас в Сибири мороз так мороз. Вы привыкли к минус пятнадцати, а мы – к минус тридцати». Но потом он смеяться перестал, так как схватил воспаление лёгких. «Это меня ваш московский хевузок протянул», – сказал он. По-сибирски хевузок – это легкий сквознячок. Я, бывало, тоже простужался, и тогда всё внимание мамы переключалось только на меня. Она давала мне жжёный сахар, мёд, поила чаем с молоком и ложечкой сливочного масла. Кто-нибудь из гостей садился рядом со мной и рассказывал что-нибудь интересное. Например, дядя Петя – про своих предков, старателей, искавших золото в сибирской тайге. Особенно мне запомнилось выражение одного из них – дяди Васи, о тех, кто намеренно подводил в трудный момент: «Я таких подлюг в Байкале топил». И рассказ о том, как морозной зимой на заимке баба Маша не могла утром дверь из избы открыть, потому что с другой стороны привалился и спал дядя Вася. А когда его разбудили, пробурчал: «Не хотел будить. Под утро пришёл». И добавил: «Бог напитал, никто не видал. А кто и видел, не обидел». Это была старинная поговорка лихих людей Сибири.
Ещё я спрашивал дядю Петю:
– Дядя Петя, а с медведем встречались?
– Это с хозяином-то? Да, два раза было дело, однако. Помню, в молодости мы с приятелем и двум весёлыми подругами поставили в лесу палатку, заночевали, а утром внезапно проснулись от жуткого звериного рёва. Я выскочил с ружьём, а у палатки хозяин стоит, огромный медведь. Жутко недоволен, однако, что в его владения чужие без спроса припёрлись. Я ему спокойно так: «Миша, Миша! Не надо. Не надо…» Гляжу в его широко открытую пасть, а у самого душа в пятки ушла, даже шелохнуться боюсь. Он ещё поворчал немного и убрался восвояси, стало быть, помиловал. Так меня, представляешь, весь тот день такая трясучка лихорадила – зуб на зуб не попадал. А у женщин… ну, а у женщин смех уже надолго пропал, зато открылся жидкий стул – тоже «весело», однако.
– Дядя Петя, а что, стул складной?
– В народе это ещё медвежьей болезнью зовётся. Ну, мама тебе объяснит, что почём, но с медведем…, однако, лучше не встречаться. В другой раз был ещё случай. Стою это я на глухариной охоте на утренней зорьке и смотрю вдаль на поляну. И вот, в полной тиши чувствую, что что-то не так. Оглядываюсь... А за моим левым плечом сам хозяин стоит и тоже очень любопытно всматривается, куда это, мол, я гляжу. Подо мной ветка – хрусть, и он моментально исчез, как приведение, так же бесшумно, как и пришёл. Я даже и испугаться не успел, однако. Как знать, как знать, может это был тот самый, мой прежний знакомый.
Армянин дядя Ерванд рассказывал, как он, будучи мальчишкой, влез через форточку в кабинет отца Месропа, распечатал готовое к отправке письмо и вынул из него пять рублей, которые отец посылал на лечение брату. Затем купил на них ружьё фирмы «Монте-Кристо». Потом пошёл к тётке и наврал, что сестра Арзукан выходит замуж. Получил за это ещё рубль, на леденцы и карусели, на который накупил патронов, и спрятал всё на дереве. Дядю потом поймали, так как письмо пришло без денег, и хорошо выпороли. После интересного рассказа ещё дядя Ерванд сделал мне щедрый подарок – подарил мне серебряную монету, довоенный полтинник с изображением молотобойца, который вздымает тяжкий молот и со всего маху куёт им метал. На ребре монеты была надпись: « чистого серебра 9 грамм». Вот это полтинник!
clck.ru/A3dDz Ссылка на серебряный полтинник
– А ты знаешь,– сказал дядя Ерванд, – фальшивомонетчики из здешней Марьиной рощи вместо этого чеканили на ребре монеты: «А чем наш хуже вашего?» – лихая бравада! Я попытался просунуть полтинник в свинью-копилку, но он не пролезал в её щель, так как был гораздо больше, что и спасло его в дальнейшем.
В последний день перед отъездом дядя Ерванд купил нам мешок картошки на Центральном рынке (это который рядом с цирком), заплатив за доставку на пятый этаж, и уехал. Так этот мешок нам до сих пор несут. Ну, наверно, очень тяжёлый.
Все рассказы я слушал затаив дыхание и мечтал тоже побывать на Байкале, тоже найти в тайге золотую жилу и, может быть, тоже кого-то утопить, но исключительно ради справедливости, например, своего одноклассника Вадьку Стерника. За то, что в школе он мне неправильно подсказал, и я получил кол. И ещё почему-то жутко хотелось пролезть в форточку. Ну, так, на всякий случай.
Сандуны
Вместе с дядей Петей я ходил в Сандуны – так мы называли Сандуновские бани, в отделение высшего разряда. Кто же не был в Сандунах! Кроме банного зала там были ещё и бассейн, и парилка, и массажные души, и буфет с пивом и всевозможными закусками, пирожками и бутербродами. Бутерброды с чёрной и красной икрой, или с осетриной считались рядовыми закусками. И со всем этим можно было устроить маленький пир в раздевальной кабинке. Я после бани любил бутики с икрой или салат с крабами, чай с лимоном и пирожное эклер, а дядя Петя заказывал – сто с прицепом и хор Пятницкого. Сто – это сто грамм водки. С прицепом – это значит ещё и кружка пива (для куража). Он любил поговаривать: «Водку на пиво – одно диво». А хор Пятницкого – это кильки, так как плотность их укладки напоминала тесный хор певцов.
Вы не были в Сандунах?! Тогда мне вас жаль. Помню, позже в газете «Вечерняя Москва» я прочитал, что один очень важный господин из Греции, едва ступив на московскую землю после тридцатилетнего отсутствия, первым делом спросил: «А работают ли ещё Сандуновские бани?» И наверно, не потому, что ему негде было помыться за все эти годы, а оттого, что ещё с давних пор там присутствует особый колорит антиквариата, будто время замерло с 1896 года – года их основания.
Дядя Петя был военный. Приезжая в Москву, он всегда форсил и говорил, что офицеру, носить всякие там сумки – не к лицу. Поэтому при святом паломничестве в баню я был как бы его оруженосцем – Санчо Панса, и тащил сумку с чистой одеждой, мылом и мочалками (это всё в двойном количестве!). И я долго и понуро стоял, скособочившись, рядом с «благородным сеньором» пока чистильщик-айсор (айсор – так мама называла ассирийцев) доводил его сапоги до изумительного блеска. Эти айсоры работали на всех главных улицах Москвы и были непревзойдёнными мастерами своего дела. В народе их почему-то ошибочно называли «армяшками». Потом мы покупали веники и пиво с названием «Рижское», чтобы плескать его в печку парилки для аромата. И всё-всё это я должен был притаранить на второй этаж бани в так называемый «высший мужской разряд». Я молча пыхтел по ступенькам лестницы мимо причудливой вязи чугунных перил и старинных бронзовых скульптур-светильников, которые, казалось, подмигивали мне: «Держись, мужик! Ты ведь не хлюпик! Смотри, как гордо вышагивает впереди тебя налегке и без всякой поклажи твой славный сеньор! » И я изо всех сил держался.
clck.ru/A3dEA Ссылка на лестницу в высший мужской разряд бани
Да…, а однажды, когда мы покупали веники, к нам обратился один интеллигент с портфелем: «Э… Генерал! Вы не купите мне веничек, а то я забыл деньги в гостинице. Понимаете, завтра меня будет парить Совет Министров, а сегодня я хотел бы попариться сам». Он почему-то назвал дядю Петю генералом. Дядя Петя засмеялся, купил ему веник, а мне тихо шепнул: «Видно, важная птица». Чуть позже, приняв гордую осанку, он как-то мечтательно спросил: «Мишанька! А что, я действительно похож на генерала? – Дядя Петечка, да вы, просто, вылитый генерал! – бойко и звонко отчеканил я, но затем добавил более грустно: «А зачем вы подарили веник этому попрошайке? Вот, у меня в школе сосед по парте неделю выпрашивал пёрышко для письма и подлизывался, а получив его, сразу же пересел на другое место. С тех пор я к попрошайкам как бы не очень». В ответ дядя Петя пожал плечами, улыбнулся и сказал: «Может ты и прав, мой мальчик, но уж очень хитро подъехал этот аферюга. Я сразу как-то и не взял в толк».
Мы разделись в отдельной кабинке, как важные господа, и пошли в банный зал. Там мы заняли место на мраморной скамье, положили в шайки мыло и мочалки из грузинской люфы, которые моя мама придирчиво покупала нам на Центральном рынке, и пошли плавать и париться. Но, когда мы разгорячённые вернулись, то на нашем месте сидел тот самый интеллигент и парил свои ноги в шайке.
– Вы что здесь делаете в нашей шайке?! – набросился на него дядя Петя.
– А вы, как думаете? – уклончиво ответил тот, болтая ногами. А вопросом на вопрос отвечают исключительно интеллигенты или двоечники.
– Ты мне здесь не юли! «Со-вет Ми-нист-ров», понимаешь, – продолжал наседать на него дядя Петя.– Где наши мочалки,?
– А они тю-тю, вериятно, их спёрли, – он так и сказал – «вериятно », вместо вероятно. Мужчина встал и сделал движение руками, будто он выворачивает карманы брюк, и показал пустые развёрнутые ладони. И ещё присел и издал губами протяжный вибрирующий звук. Дядя Петя собезьянничал и его жесты и звук. Окружающие могли подумать, что это в здешних местах такая мода приветствия – по «сандуновски», – для тех людей, которые были одеты – в чём мать родила.
Тем временем я тайком, как бы исподтишка, подкрался к этому интеллигенту с тыла. И… И чтобы вы думали… ничего, кроме веника и его голой гладкой задницы там не обнаружил. Мочалок и мыла и след простыл. Вот беда! Как будто их там отродясь и не было. Создавалось впечатление, что над нами кто-то просто нагло надругался. И тут меня мгновенно посетила гениальная догадка, а говорят, я был шибко догадливый, что мыться-то нам теперь и нечем. Получалось, что мы пришли помыться в самую фешенебельную баню, а уйдём грязными. Интеллигент, по факту, был гол как сокол. Его хоть вверх ногами тряси – ничего не вытрясешь. И хотя дядя распекал его на все лады, никто из окружающих не обращал на нас абсолютно никакого внимания. А знаете почему? Да всё потому, что в двух шагах уже ничего нельзя было разобрать. Общий рёв зала, подобно Ниагарскому водопаду, заглушал всех и всё, будто уши заткнуло ватой. А со стороны казалось, что два голых мужика паясничают и трясутся друг перед другом. При этом каждая часть их тела ни минуты не оставалась в покое, а непрерывно подпрыгивала, как у нудистов на волейбольном пляже.
В конце концов, у дяди Пети кончилась последняя капля терпения. Он посмотрел на интеллигента как солдат на вошь и сказал: «Я сейчас долбану тебя один раз, однако, и …» – но договорить он не успел, так как говорить было уже некому. Интеллигента как ветром сдуло, и он долго отсиживался в раздевалке до нашего ухода, время от времени выглядывая из своей кабинки. «Обвёл нас этот артист вокруг пальца», – сокрушённо сказал дядя Петя, что-то подозревая. А что было делать? Не вызывать же милицию в голое сообщество? И нам пришлось всё втридорога покупать у банщика. Дядя Петя негодовал: «Вот, так и об…ют, – тут он запнулся, – обманывают нас сибиряков! »
Когда, помывшись, мы уже выходили из банного зала, мне на глаза неожиданно попались две мочалки, сиротливо и одиноко лежавшие в шайке в другой части зала, куда мы ни разу и не заходили. Они были очень похожи на мамины, которые мы принесли вначале. Мы не замечали их раньше, потому что они были скрыты от нас животами других моющихся, как живым щитом.
Вот тебе раз! Ошеломляющий удар. В этот момент лицо дяди Пети скукожилось, как будто он съел что-то очень-очень кислое. «Да нет! Не может быть! – в растерянности бормотал он. – Мы же,… как же,… чёрт побери! Ничего не пойму! Или он их специально переставил? Знаешь, есть такая пляжная издёвка, когда какой-нибудь гад перекладывает твои вещи – мол, ищи-свищи, а сам сидит рядом и потешается. Найдёшь – выиграл, не найдёшь – проиграл». А затем, как бы желая отмахнуться от назойливого видения, крякнул и сказал: « Да нет! Наши были лучше! Хотя… кто его знает. Мишанька, ну-ка глянь! Наши ли?» Я глянул, и оказалось, что и мочалки и мыло под ними были, конечно, наши.
clck.ru/BJ4rk Сибиряк-богатырь дядя Петя, который "бодался" за наши мочалки
“Подвиги” героев нашей квартиры
Первый герой
Жене Королькова, Марии Ивановне, не было и тридцати. Она не страдала лишним весом, была очень стройна и симпатична. Её шелковистые волосы, цвета воронова крыла, были необыкновенно хороши. Длиною они были ниже лопаток и требовали тщательного ухода. Для этой цели на кухне часто стояло скисшее молоко, которым она мыла голову, и его аромат не всегда был приятен.
Она во всём беспрекословно подчинялась мужу, который буквально вытащил её из деревни и устроил на работу в канцелярию Моссовета. И хотя, она уже не первый год жила в городе, некоторые деревенские слова у неё нет-нет да проскакивали. Например, однажды, она пожаловалась нашей соседке, врачу Вере Иннокентьевне, что у неё «ухи» болят.
– Вы мне напоминаете жену генерала, – уверенно ответила Вера Иннокентьевна.
– Интересно, чем же? – и счастливая улыбка заиграла на лице Марии Ивановны, как будто она выиграла сто тысяч.
– А тем, что у них вместо ушей – ухи. Вот по этим по «ухам» я их и узнаю.
В отношениях с соседями Корольковы всегда задирали нос. Не зря ведь, только у них был личный телефон. Возможно, раньше Корольков был важной персоной, но в чём-то проштрафился, затем был уволен в запас и теперь тосковал по прежней высокой власти. Эта тоска давила его, как бульдозер, и никак не давала покоя. Иногда он позволял себе куролесить и вымещал злобу на жене, над которой просто издевался. Как я уже говорил, у наших окон был широкий межэтажный карниз. Так вот, в пьяном угаре Корольков орал: «Ты мне жена или портянка?! К ноге! Я кому сказал?!» Затем наматывал на руку такие прекрасные длинные волосы и выбрасывал её из окна на карниз. Немного погодя, вдоволь насладившись ужасающими воплями, остывал и затаскивал её обратно в комнату.
Милиция боялась и пальцем его тронуть. И всё ему сходило с рук. Моя мама обомлела от такого садизма и попыталась его образумить:
– Какой же Вы мерзавец! Вы её хоть любите?
– Люби, как душу, тряси, как грушу! – отвечал он с подленькой ухмылкой.
Как рассказывали соседи, за ним водился ещё один маленький грешок – он любил скандалить в крупных ресторанах. В своей форме полковника он присаживался за столик в «Национале» и делал заказ. Заметив шикарную женщину, поначалу галантно просил разрешения потанцевать с ней у её спутника. Заказывал им шампанское и коньяк, не принимая никаких возражений, а, уже упившись, приставал к даме всё более и более решительно, пытался взять её приступом и требовал к себе любви, самой чистой и искренней. Получив отпор, негодующе психовал, дёргал со стола скатерть и грозил согнуть всех в бараний рог. Не брезговал и драться стульями. И это всё в самом элитном ресторане, напротив Кремля. Затем, его уже в полубессознательном состоянии выставляли на улицу, где он, естественно, вскоре и падал на глазах у всех. Какой-нибудь проходящий мимо офицер, оберегая честь мундира, грузил его в такси и даже платил за доставку. А дальше, дворовая шпана пешком, без лифта, с грехом пополам затаскивала его к нам на пятый этаж, заботливо очищая у него карманы. Затем, когда он, как говорится, и через губу переплюнуть не мог, его, как бревно, клали на пол в коридоре, где он в соплях счастливо спал до прихода жены. Если он вдруг поворачивался, то мы, иногда, не могли и дверь-то свою толком открыть, чтобы выйти из комнаты. В другой раз, если при попытке зайти в ресторан он своевременно был опознан, метрдотель сразу же, откупался от него сотенной ассигнацией (эквивалент почти пяти бутылок водки!). После чего, Корольков «брал под козырёк» и шёл в ресторан «Метрополь», где всё повторялось. Набрав нужную сумму, он ехал вкушать водочку уже в небольшой ресторанчик под названием «Якорь», у Белорусского вокзала, где с треском и пропивал дармовые денежки с очередными случайными собутыльниками.
Что касается нашей коммуналки, то пренебрежение полковника к соседям и его распущенность росли непрерывно день ото дня. А к евреям он и вовсе любви не испытывал. И вот однажды, когда у Киселёвых завершился очередной еврейский кагал и гости собрались расходиться, они, вдруг, обнаружили все свои галоши полными мочи. Какой скандал! Что было делать? Они тут же схватили свою кошку Мурку и в сердцах, в целях профилактики, стали тыкать это ни в чём не повинное животное в эти самые галоши, приговаривая: «Будешь ещё!? Будешь!? Гадина!!» Но, моя мама первая высказала правильную версию и открыла всем глаза на это происшествие. Она сказала что, кошка тут не причём, и что, при всём желании, Мурка столько написать никак не может. И все тут же с ней согласились и радостно закивали головами. А дядя Лёша потом говорил мне: «Да, твоя, мать умна. Прям, как наскрозь видит! И, как ыть мы сами-то не допёрли? Ну, как ыть?» Меня всегда смешило, когда в результате слитного произношения двух соседних слов менялся смысл предложения. А над тётей Женей я потешался, когда она говорила: «У меня ж опыта больше». Крутизна её бёдер не оставляла и тени сомнений в этом.
Как бы там ни было, но теперь, когда у соседей собирался кагал, галоши на всякий случай прятали в комнату и тихо обсуждали свои гешефты. Какой примитивный шахер-махер! И, конечно, эта дешёвая уловка не удалась. Полковника-то так просто на кривой козе не объедешь. Нет, нет, даже и не мечтайте. На это он ответил тем, что выкинул фортель ещё круче. Собравшись с силами, он смело пошёл на таран. А дело происходило следующим образом. В очередной раз Корольков пришёл домой пьяный. Перед этим он терпеливо сдерживался, мечтая исподтишка подмочить соседей, да как следует. Каково же было его разочарование – галош-то на этот раз и не было. Что такое?! Ну, не было вовсе, чёрт возьми! Хотя о том, что там, у Киселёвых, идёт немалое сборище, говорила груда верхней одежды на вешалке. Он просто не мог поверить своим глазам. Его просто душил приступ неистовой ярости. «Ага, эти обрезанные попрятались? Ничего, ничего. И не таких давил. Это им даром не пройдёт. Где этот, Лёха – отставной козы барабанщик?!» – а в ответ – тишина. Все замерли в напряжённом ожидании неминуемой катастрофы. Им оставалось только молиться, причём молиться очень интенсивно. Скромная надежда, что всё как-нибудь обойдётся, таяла с каждой секундой. «Что? В рот воды набрали?! А-а, думали меня обхитрить? Не выйдет! Издеваться?.. Не позволю! Держитесь! В штыки!» И с еврейской песней «Жил на свете Хаим, никем не замечаем» он тут же, запрыгав козлом, остервенело пошёл в несокрушимую лобовую атаку. Он немного приоткрыл их дверь и, не стесняясь никого из мирно обедающих за столом гостей, стал писать прямо в комнату, наверно, испытывая при этом большое человеческое удовольствие. И кроме того, Корольков, несомненно, получал также и огромное моральное удовлетворение, идущее и, буквально, фонтанирующее из самой глубины его гнусной души. Затем, распахнув дверь пошире и обозрев дело рук своих, а также досыта упившись произведённым на всех колоссальным «терапевтическим эффектом», весело обронил: «Извините, а я думал, здесь туалет», – такой трогательный своеобразный изгиб мышления. Он полагал, что устного покаяния будет вполне достаточно – ведь он просто немножечко «пошутил». Ну, как будто у него как бы такой солдатский юмор.
Заниженная социальная ответственность и полное непротивление хамству вызывают соблазн эскалации. Я бы сказал, даже окрыляют. А раз так, то посудите сами, каких ещё сюрпризов от него можно было ожидать? Это всё переполнило чашу терпения соседей.
Вот тогда-то Киселёв и решил «открутить уши» этому негодяю Королькову и попросил помощь у моего дяди, маминого брата, который тоже был ужасно потрясён случившейся мерзостью. Ещё бы! Да любой нормальный человек посчитал бы, что Корольков явно оскотинился! Он откровенно нарывался на неприятности. А моя мама сказала: «Да мы фашистов не испугались, а эту гниду терпеть должны? Ну-ка мужики, навесьте ему “кренделей”! Да как следует!!» А пойти на такое, зная о могуществе Королькова, было подвигом. И женщина, как Родина-мать, благословила их на это! Мой дядя вообще считал, что соседи обязаны помогать друг другу. И он отважился на решительный бой, но только… на пару с Киселёвым. А что? Посадят, так вместе. В один прекрасный день Киселёв и мой дядя дождались, когда полковник придёт домой пьяный, набросились на него, скрутили, закуклили, положили на стол и, сколько было сил, как два заправских молотобойца, что изображён на том серебряном полтиннике, от всей души отдубасили его. Но они вздымали не тяжкий молот или, скажем, ремень, а лупили обыкновенными галошами, приговаривая: «Это тебе за то, а это за это! Будешь ещё!? Будешь!? Гадина!!» При этих уже знакомых ей жутких словах кошка, опасаясь за свою судьбу, стремглав бросилась под диван, и её потом дооолго не могли выманить оттуда. Бедное животное!
Так вот, из комнаты Королькова доносились разноголосые вопли и визги, по сравнению с которыми шум паровоза казался бы комариным писком. Они походили на львиный рык и собачий скулёж, но рычания, всё же, как мне казалось, было побольше. В этом мнения соседей разделились. Дядя Лёша дельно и грамотно наставлял моего дядю: «Видишь, когда ты шлёпаешь – он только одиноким волком взвывает, а когда я – так рычит, как три медведя. Учись у меня. Наддай! Наддай! Да, наддай же ещё сильней! Вот-вот-вот! Ага, теперь хорошо пошло. Так держать!» – он любил говорить «так держать!»
Можно задать наивный вопрос: «Почему же лупили галошами?» – чтобы не было явных следов. Помню, за год до школы я гостил у отца, и он потчевал меня «витамином Р» (ремнём). Так бабушка видела на моём теле отпечаток звезды от пряжки его офицерского ремня. А на теле у Королькова – только общее покраснение. А мне, однако, стало жалко его. Ну, чисто по-человечески. Просто я на всю жизнь запомнил, как безжалостно лупцевал меня отец за то, что я, однажды, обмочил свою кровать.
Должен вам сказать, что после этой экзекуции мой дядя и Киселёв не скоро пришли в себя. Оба целый месяц друг с другом не разговаривали и испугано смотрели в глаза друг другу. Смелый порыв чести сменился тягостным ожиданием. Они как будто падали в окаянную пропасть неизвестного, когда даже по ночам прошибает холодный пот, а сделать ничего нельзя. Оставалось только гадать, что же с ними сделает ВСЕСИЛЬНЫЙ Корольков. А могло быть всякое. В общем, они, грубо говоря,… наложили в штаны, а ведь знали, на что шли. Как говорила моя бабушка: «Эх, кручинная головушка. Накопил злобу на клопа, а полез на медведя». Но, ведь надо же было как-то лечить эту гниль, однако.
А что полковник? Полковник, наверно, решил своих обидчиков стереть в лагерную пыль. И я уверен, что такая возможность у него была. Возможно, он обратился в своё ведомство, но там за него никто не заступился. Вероятно, было из-за чего! Видно, из разных мест туда доходили сведения о его подвигах. Скорее всего, его хорошенько приструнили. Конкретных данных нет, но, с тех пор, получив наконец-то долгожданную горячую «прививку» от разнузданности, полковник явно струхнул и как бы сломался. Теперь он был как шёлковый – тише воды и ниже травы. В другой раз, бывало, если уж и заложит где-то за воротник, то до своей хаты крался по коридору тихо-тихо, как тень.
Второй герой
Киселёву, которого я звал дядя Лёша, сильно не повезло. Он попал на работе под сокращение, и его уволили. Он мог устроиться на 500 рублей, но ценил себя в 700 и поэтому вообще не работал. Его жена, тётя Женя, работала за городом в буфете сельпо и была, как говорят в Одессе, дама не совсем тяжёлого поведения. Она не уделяла много времени домашнему хозяйству, поэтому дядя Лёша сам варил щи, убирался, стирал и свои и женские трусы, мыл полы, ходил в магазин. С годами он пристрастился к водке. А денег-то на водку взять было и негде. Тогда он стырил у меня глиняную свинью-копилку с двугривенными монетками. И только серебряному полтиннику повезло, так как он в неё не пролезал и был припрятан в другом месте.
Киселёвы часто занимали деньги у соседей, а кроме того, клянчили у нас нитки, иголки, ножницы и всегда как бы случайно «забывали» вернуть. Ну, чтобы лишний раз не просить. Понимаете, да? И когда мама пришла к ним за своими ножницами, она вдруг увидела осколок от нашей свиньи-копилки у плинтуса.
– Та-ак! Скажите, пожалуйста! Каким это образом наша свинья залезла к вам в огород? Про переселение душ я слыхала, но про переселение свиней… Как вам это удалось?
Это были реактивные залпы «катюш» такой силы, что на дядю Лёшу было жалко смотреть. Да, в этот раз ему не повезло. Бедный-бедный дядя Лёша. Он был просто размазан по стенке. Отпираться было бесполезно. Другой на его месте сказал бы, что свинья сама перелезла через стенку, но он предпочёл честно признаться. Видно, в детстве его учили быть честным. А честность, всё же, что ни говори, – признак хорошего воспитания. Потом он быстро нашёл другую статью дохода – стал экономить (в свой карман, конечно) деньги, выдаваемые ему на покупки развесных товаров. Он всегда просил продавщицу бакалейных товаров завесить ему чуть-чуть меньше, чем заказывала жена. На глаз это было не заметно. Зато остаток наличных, которые он оприходовал себе, постепенно становился всё больше и больше, пока не достигал стоимости третьей части бутылки водки. А здесь уже медлить было нельзя, как при ударе мячом в пустые ворота. В магазине мгновенно возникал коллектив из трёх «игроков», и вскладчину на троих покупалась вожделенная бутылка водки, но обязательно с белой головкой. Водочную пробку тогда заливали белым или коричневым сургучом. Отсюда и название «белая головка». Про эту белую головку существовали разные мифы. Однако знатоки отдавали предпочтение именно ей и стояли в этом насмерть. Дядя Лёша, когда был под градусом, втолковывал мне – желторотому птенчику:
– Самая качественная водка – это тока с белой головкой и никак низя покупать с коричневой. Боже тебя упаси!!!
В порыве душевной щедрости он по-свойски делился со мной своим жизненным опытом и, можно сказать, по дружбе передавал мне – юному второкласснику, свои сокровенные секреты. А я чистосердечно ему поддакивал:
– Ну, конечно! Что я, дурак, что ли, покупать с коричневой?.. Даже смешно говорить!
– Молодец! – подтверждал дядя Лёша. – Так держать!
Тётя Женя на свою маленькую зарплату продавщицы буфета в загородном сельпо содержала всю семью. Про неё говорили «умеет крутиться» и «очень смачная». А у меня в голове ни как не совмещались значения этих двух выражений. Ну, хоть ты тресни! Я думал: «Что-то здесь не так. Ведь на балерину она явно не тянет. Как же она может крутиться при её смачности?»
В те дни был такой анекдот. Сталин спрашивает американского президента: «Сколько у вас зарабатывает человек?» – «2000 долларов»,– отвечает Трумэн. «А сколько нужно, чтобы прожить?» – «1000». – «Куда же они тратят остальные?» – «А у нас демократия. И меня это не интересует». Затем Трумэн задаёт те же вопросы Сталину: «А сколько у вас зарабатывает человек?» – «700 рублей». – «А сколько нужно, чтобы прожить?» – «1000». – «Где же они берут остальные?» – «А у нас тоже демократия и меня это тоже не интересует».
Размолвки у Киселёвых начались, когда Евгения Марковна стала «крутиться» на работе дольше обычного. Напившись, дядя Лёша кричал: «А-а-а! Она мне изменяет с майором из её сельпо!» Дошло до того, что он пьяный грозился лишить себя жизни, прыгал на подоконник и становился ногой на карниз, то есть стоял с внешней стороны окна. Дети кричали: «Папа, папочка, не надо!» Жена рыдала и истошно орала на весь двор. Это происходило каждую неделю. Терпеть эти пытки и дальше не было сил.
И вот однажды разразился очередной скандал. Дядя Лёша уже в который раз стал исполнять свой коронный номер без страховки. И когда никакие уговоры на него уже не действовали и все, рыдая, катались по полу, тётя Женя, умываясь горючими слезами, прибежала за помощью к моей маме и взмолилась: «Спасите, ради бога! Миленькая вы моя! О-ой, моя миленькая! Вы наша последняя надежда!»
И моя мама помогла. Она, не теряя самообладания, тихо и настойчиво попросила всех выйти из комнаты и, когда они, дрожа от страха, это сделали, так же спокойно и уверенно сказала, казалось, уже готовому выброситься из окна дяде Лёше: «Ну, прыгай же, прыгай! Может, тебе помочь?» Это был единственно разумный способ переломить кризисное состояние в свою пользу. Не знаю, чем она руководствовалась. Ведь на ней лежала ответственность за жизнь человека, отца двоих детей. Но здесь она интуитивно мастерски переиграла его. Если раньше его всячески умоляли и удерживали от прыжка, то теперь – что такое?– наоборот, старались спихнуть вниз. Если раньше дядя Лёша давил на психику, думая: «Ага, боятся! Дай, поднажму!» – и высекал очередную порцию слёз из их глаз, то теперь и зрителей не было, и он сам реально перепугался по-взрослому. Получив психологический облом, он тут же удивительно молча слез с окна и больше никогда и никого не доводил до белого каления и не доставлял особенного беспокойства соседям. Однако душа его всё же не воспринимала лихую раскованность и сумбурную ветреность супруги, и он мстил ей чисто по-женски. Так, уличив её в очередной измене, он в отместку резал её любимые платья и звонко крушил тарелки.
Третий герой
Семья Дубровских, так же как и Корольковых, вела уединённый образ жизни. И дверь их отличалась тем, что была обита дерматином с толстым слоем ваты. Поэтому через неё не доносилось ни звука, хотя у них был классный радиоприёмник с короткими волнами. Не то, что у нас – примитивный простенький репродуктор с чёрной картонной тарелкой. И, кроме того, Дубровские могли проигрывать пластинки и слушать такие запрещённые радиостанции, как «Би-Би-СИ» и даже «Голос Америки». Анатолий Александрович был атлетически сложен и хорош собой. Он работал на «скорой помощи», лечил других, а сам никогда не болел. Неожиданно перед Новым годом его милая интеллигентнейшая жена покинула нас, не попрощавшись, на английский манер. Их звуконепроницаемая дверь умело скрывала от нас их ссоры. Скоро к нему переехала подруга, работавшая вместе с ним медсестрой. Но по весне и она неожиданно, как Снегурочка, растаяла. С тех пор он пристрастился к медицинскому спирту и частенько бывал во хмелю.
Однажды летом, когда я был в пионерском лагере, а моя матушка проживала одна, в нашей коммуналке произошёл эпизод, после которого, при встрече со мной Анатолий Александрович всегда воровато отводил глаза в сторону. Как я сейчас представляю, дело происходило следующим образом. Анатолия Александровича в спиртном угаре ночью потянуло на подвиги. Все комнаты у нас на ночь запирались на задвижки. Прийти в гости непрошено обычным путём было невозможно, а вот окна были распахнуты настежь. Этим он и решил воспользоваться, чтобы нанести нам визит, используя наш общий карниз. Между нашей и его комнатой была ещё одна, где безмолвно и безмятежно спала старенькая-старенькая мать режиссёра Турбина. Анатолий Александрович вылез из своего окна, стал на карниз и, прижавшись левым ухом к шершавой стене снаружи дома, стал медленно двигаться в нашу сторону.
Эх, лиха беда начало! Главное – не бросать на полпути. Второй шаг давался труднее, и тревога охватила его. Левой рукой он держался за раму своего окна, но дотянуться до следующего не мог. Пришлось двигаться сантиметр за сантиметром. От закрепощённого поворота головы затекала шея. Под ногами звонко в ночи предательски потрескивало оцинкованное железо. Малейшая неточность и он грохнется с пятого этажа. Удержаться было не за что. Ночная тьма вместе с возрастающим страхом неотвратимо навалились на него. Кругом была плотная звенящая тишина. Бешено билось сердце. Надо было сделать хоть маленький перерыв. «А может повернуть назад? Ну, нет уж! Ведь, до того окошка ближе, чем сдавать обратно», – решил он. На соседней крыше в темноте на него блеснули глаза любопытного кота. «Ну, ты-то, ты-то чего таращишься? Чего вылупился, блудная морда?! Ступай своей дорогой! Видишь, человек делом занят!» – и он плотней прижался щекой к бетонной стенке. В это время внизу подъехало такси, из него вышла девушка и, зацокав каблучками, заторопилась к своему подъезду. «Ну, вот! Ведь, не я один не сплю! Другие тоже по ночам гуляют... А вот был бы номер, если бы я сейчас грохнулся прямо перед ней», – подумал Анатолий Александрович. А где-то в самой глубине двора кто-то очень трогательно и душевно тихонечко выводил на манер старинного романса: «Не ложи свои потныя но-о-ги на мою волоса-а-тую грудь».
Наш сосед продолжил перемещение из пункта А в намеченный пункт Б. Из режиссёрского окна несло чем-то съестным. Что-то неотвратимо назойливо защекотало в носу. Он замер на месте, глубоко втянул воздух носом и тут же, как норовистый конь, вздёрнул голову вверх, напрягся, пытаясь сдержать внезапный порыв, и громко чихнул на весь двор. Раскатистое эхо загоготало ему в ответ. От неожиданности он втянул голову в плечи. К сожалению, этот чих не был последним. Чтобы дотянуться до ближайшего режиссёрского окна оставалось прочерепашить совсем немного, а там уже рядом и пункт Б. «Ещё пять тысяч вёдер и золотой ключик ваш, Карабас-Барабас», – раздалось у него в голове. Что за чертовщина? И ещё появился какой-то звон в ушах. Ну, это совсем некстати. Вперёд же, гвардия, вперёд! Ведь ещё чуть-чуть и до спасительной рамы рукой подать. Скоро можно будет повертеть шеей и прийти в себя.
В этот вечер, незадолго до сна моя матушка попарила ноги в солёной воде, потёрла их пемзой и, отодвинув тазик, легла спать. Через какое то время сон её был потревожен непонятными скрипами за окном и тем, что там кто-то кряхтел и чихал, мешая спать, причём, чихал громко и до неприличия омерзительно.
Надо сказать, что в Новгородской области, где мы находились до приезда в Москву, лихо орудовала по ночам банда, которую в народе окрестили «Чёрной кошкой». Я вам открою один маленький секрет. Ими был придуман виртуозный способ грабежа. Если не удавалось вскрыть входную дверь, они надрывно мяукали. Когда же хозяева открывали входную дверь, чтобы окатить надоедливых кошек водой, особенно ночью, бандиты врывались и спокойно очищали квартиру. Прозвище это пошло гулять по свету. Другие банды пошли ещё дальше в своей дерзкой наглости – стали метить место преступления изображением этой чёрной кошки. Поэтому, зная всё это, у нас по ночам граница всегда была на замке и двери никому не отворялись. А вот из окна на пятом-то этаже беды никто и не ждал.
И что же… Обеспокоенная скрипом матушка в лунном свете увидела бесстрашного орла-гвардейца, который висел над бездной, ухватившись за раму соседского окна. «Здрасьте, пожалуйста! Ах, какой сюрприз! Ты только глянь! Не кривой, а какой забавный! В самом деле, ты что, покурить вышел, ночной дятел? А-а? Ну, сделай ещё хоть шаг! Я те покажу где раки зимуют – огрею шваброй! Ви-да-ли мы таких! А ну, пошёл прочь! Погнал, погнал назад!» ¬– и она окатила его фонтаном грязной воды из таза. «Эх, чёртова баба! Я ведь хотел по-хорошему. Разве ж так можно!? – огрызнулся он и подумал: «Этак она может и правда шваброй шандарахнуть. Ну, уж нет!». И что было делать после такого морального и физического натиска?
Тогда он, весь мокрый, сиганул на подоконник к спящей старушке. А там стояла кастрюля с борщом, так как холодильники были ещё не у всех. Кастрюля летит на пол, а вслед за ней и «слегка уважаемый» Анатолий Александрович.
Что было со старушкой! Представьте себе посреди глухой ночи внезапный грохот кастрюли и шум падающего слона в сопровождении нецензурной брани. Она вцепилась в одеяло и издала чудовищный вопль. Нашему Анатолию же Александровичу показалось, что рядом рванула бомба. «Врёшь! Не возьмёшь!» – он зайцем метнулся к двери и был таков. На другой день об этом напоминали лишь висящие в ванной комнате стираные портки.
После этого случая, когда моя мама выперла его с карниза, Анатолий Александрович окончательно ушёл в себя, ни с кем не разговаривал, запирался за своей дерматиновой дверью и, приняв дозу спиртного, засыпал как убитый. Перед тем он включал музыку, которая доносилась до наших окон, отражаясь от дома напротив. Особенно часто он ставил популярнейшую после войны пластинку Утёсова: «Барон фон дер Пшик, ну где твой прежний шик? Остался от барона только пшик! Капут». О том, что он заснул, свидетельствовал только непрерывно-занудливый повтор: «… пшик!… пшик!… пшик!» – так как на последнем витке иголка соскакивала с канавки. И эта фраза могла повторяться бесконечно.
Анатолий Александрович жил один и редко готовил большие обеды. Однако соседи стали часто замечать, что, когда он оставался на кухне один, в их кастрюлях заметно убавлялось мясо. Но это ещё что! Все стали опасаться – как бы он не нагадил в суп. Поэтому, когда у них что-то было на плите, все чутко прислушивались - не идёт ли он на кухню и тут же бежали вслед за ним.
И ещё с ним был один конфуз. Когда красавица Мария Ивановна мылась в ванной, его застукали за подглядыванием в незаметную дырочку, которую он аккуратно просверлил в уголке дверного рельефа и заткнул ваткой. Его пытались пристыдить, но он отвечал:
– Это вы о чём? Да, нет! Вы не подумайте чего такого! Просто я хотел посмотреть, чьим мылом она моется.
– Как это мило, с вашей стороны. Больше ничего не придумаете? – ответила ему мама.
Я был заинтригован этим затейливым поступком Анатолия Александровича. По совести говоря, кое-какая доля истины в его оправданиях всё же была. Например, наше мыло почему-то сильно худело, когда дядя Лёша стирал бельё. Но это же не повод, чтобы тебя, как насекомое, разглядывали в микроскоп, когда ты моешься. Если отбросить версию с мылом, то чего же тогда такого загадочного он хотел там разглядеть? Я помню, ещё до школы, мама брала меня с собой в женскую баню. И там было сразу ой-ой-ой как много голых женщин, которые не вызывали у меня ну никакого интереса. Единственно, чем я был ошеломлён, так это тем, что волосы у женщин растут не только на голове.
Восточная мудрость
Однажды мама сказала, что скоро к нам зайдёт один загадочный незнакомец, который провожал её из театра до дома после дневного спектакля и напросился в гости. И вот раздались два звонка. Это к нам. На пороге появился мужчина в шляпе. Это был опять тот же самый «вериятный» интеллигент, которого я уже знал как облупленного, тот пройдоха, с которым мы бодались в Сандунах из-за мочалок. Он снял галоши, сунул мне пальто, как швейцару, и небрежно бросил:
– Мне тут птичка немного… на шляпу. Почисть!
Я презрительно усмехнулся и брезгливо отдёрнул руку от загаженной шляпы, а в связи с этим, вспомнил, какие огромные лепёшки роняют на землю коровы.
– Очень надо! Вам, дяденька, ещё выгодно повезло. Хорошо ещё, что коровы по небу не летают. Правда? – он поморщился и шагнул в комнату.
– Комната, конечно, маловата. И вид из окна не очень, – процедил он сквозь зубы, увидев расположенную в семи метрах крышу.
Затем наш гость поставил на стол тортик «Сказка», а я сделал бантик из шпагата, которым была завязана коробка, и стал играть с появившейся в дверях кошкой.
– По-моему,я тебя где-то видел,–обратился он ко мне,– только не припомню где.
– Так, в Сандунах. Вы ж выцыганили у нас веничек, а потом зажухли наши мочалки.
– А-а, как же, помню, помню. А где твой папа-богатырь?
– Так, он через полчаса придёт, – не моргнув глазом соврал я.
Наверно он мне сразу поверил, так как замер, затаив дыхание, с широко открытыми глазами и побледнел. Ещё бы не побледнеть!
В это время к нам заглянула, исключительно по-соседски, любопытнейшая тётя Женя, якобы, чтобы угостить нас своим студнем. А на самом деле её жутко заинтересовал наш пришелец. Она ещё издали внимательно приглядывалась к нему в коридоре. Интересно, чем же он так приковал к себе её внимание? Она неотрывно следила за ним, как загипнотизированная.
– А-а-а... Это вы?! А я вас сразу признала! Это же вы смылись из буфета в нашем сельпо, не заплатив за яичницу?
– Когда вы с майором милиции обжимались в подсобке? Так это был не я. Вы, вероятно, ошиблись... Не-не! Не я это был! Не я. Иезус Мария! Да, что же такое! Меня там ни за что не было... Пся крев! ( По-польски – пёсья кровь).
– Вы что с ума сошли? Бешеная фантазия, враньё какое-то! Ни-ка-ко-го майора я знать не знаю! Он же женатый человек. Поймите!! Же-на-тый! – выпалила тётя Женя, покраснела как рак и выскочила от нас как пробка.
В результате этой неожиданной пикировки интеллигент решил тоже сматывать удочки, а то и с яичницей как-то не очень красиво получилось, и папа-богатырь не дай бог уже скоро нагрянет. Вот будет радость-то! Он сказал, что ему что-то душновато стало, затем отобрал у меня шпагат с бантиком и снова завязал им свой сказочный торт.
– Ну, я полетел. А то, у меня ещё один адресок, – откровенно признался он.
– Пёрышко вставить? – спросила мама.
– Зачем?
– Чтобы лучше леталось.
Он одел свою испачканную птичками шляпу и ушёл. А мама сказала задумчиво про этого афериста:
– До чего же права восточная мудрость – "Уж лучше голодать, чем есть, что попало".
После этого я ни минуты не сомневался, что она никогда не нарушит своей клятвы, данной мне ко дню рождения в 1945 году. В это я твёрдо верил.
Вот такие обстоятельства сопровождали мою жизнь в этой коммуналке в 1948-50 годах. Бытовые конфликты возникали и угасали. При этом моя мать была всегда права, всегда вставала на защиту справедливости и, безусловно, была для меня как святая икона.
Последний штрих
А помните ту милую девушку, о которой я упомянул в начале рассказа? Она оказалась настолько любезной, что пригласила меня посетить нашу бывшую квартиру. И тут я вспомнил одно философское утверждение – в одну реку нельзя войти дважды. Изменились не только наш дом, но даже и планировка квартиры. Нашу малюсенькую кухоньку расширили за счёт ближайшей комнаты, а также ликвидировали ещё одну небольшую комнату, сделав её техническим помещением. И только лента общего оконного карниза продолжала всё так же, как и много лет назад, как удав, крепко держать дом в своих объятьях. Память незримой нитью связывала меня с прожитыми здесь годами. Мне казалось, что и этот карниз помнит меня. Я поздоровался с ним, коснувшись его ладонями. Шкура этого удава была холодная и влажная, но, несмотря на это, какая-то теплота разлилась по всему моему телу. И в этот момент я услыхал слабое шуршание, как будто и он тоже поздоровался со мной. В жизни бывает такой коленкор – при встрече со знакомой собакой, которую давно не видел. Она, тем не менее, тебя узнаёт и обязательно показывает это, подавая какой-нибудь знак, – голосом или движением. По окончании визита я ещё раз прикоснулся к этому карнизу: « Прощай, свидетель моего милого детства!»
Михаил Михайлов 20.05.2016 г.