Сон в Красном тереме
Шел 1958 год. Председателем Совета Министров стал Никита Хрущёв. Родители, уже не первый год измученные стройкой дома, вставали затемно, чтобы какую-то часть времени потратить на обтёсывание брёвен, обмазывание стен глиной, застекление окон, заканчивая строительство. А потом, торопливо выпив разведенного в воде толокна, папа уходил на работу. Так он лечил свою язву желудка – профессиональное заболевание поваров. А мама оставалась дома «управляться» с детьми, живностью, обедом, ручной стиркой, огородом и шитьём. На фотографиях тех лет папа был аскетически худ и мускулисто отёсывал кругляк зажатым в руках топором. А мама, с тонкими губами и в странной шляпке на макушке, скромно прижимала сумочку к пышной груди.
Взрослые и радио целыми днями только и говорили: Хрущёв….Хрущёв…
Мне было скучно, и я однажды залезла в почти пустой кухонный стол с распахивающимися дверцами и – улеглась на газету, отодвинув ногами мешающую посуду. Прямо носом в портрет Хрущёва.
Это была его маленькая черно-белая фотография, и я пыталась рассмотреть лицо этого человека с фамилией противного жука хруща, название которого мог произнести не каждый ребёнок из-за сложности с непокорённой буквой «Р».
А я могла. Вот и перекатывала во рту это слово: «хррущёв… хррущёв…».
Вслушивалась в то, что несёт его имя лично мне.
Хрущёв был лысый, с круглой головой и упитанными щеками, как соседский мальчишка Колбасов, не любивший кошек. Но родители обсуждали каждую новую статью в газете шёпотом, всё чаще и настойчивее называя эту хрустящую фамилию – Хрущёв…
Не реже, а может, и чаще, они произносили имя Сталина.
Сталин имя было хорошее, железное, он мне был знаком – на всех конвертах, знамёнах, школьных книгах сестры было его усатое лицо. Родители благоговейно говорили о Победе и – сразу же – произносили имя Сталина.
А он, Сталин, умер.
Мы его никогда не видели и он, теперь мёртвый, как и живой, присутствовал незримо во всём, ничего в нашей жизни не изменяя: даже на клубе Архипо-Осиповки было написано «имени Сталина», но потом эти буквы отодрали, а они всё равно высвечивались.
У нас дома в рамочке висел шелковый платочек, расписанный тушью, где Сталин и китайский председатель Мао Цзе Дун пожимали друг другу руки – это папа привёз с Дальнего Востока..
У подруги на полочке еще стоял бронзовый бюст Сталина, а у нас – фарфоровый бюст Ленина.
Но теперь появился Хрущёв.
Я благополучно уснула прямо в столе на портрете Хрущёва, и мама меня долго искала меня сначала по дому, а потом и по берегу моря. Отчаявшись, вернулась домой и заплакала, сев за этот самый, единственный стол, опершись локтями на него и причитая о своей многотрудной жизни.
А я в какой-то момент проснулась и подумала; стоит ли вылезать или будет ещё хуже?
Но мама плакала так горько, что я вылезла и начала её утешать.
И рассказала про Хрущёва.
Мама утешилась.
С фамилией Хрущёва у меня связано и новое лакомство – кукурузные хлопья. Оказывается, он поехал в самую настоящую Америку(!) и оттуда привёз кукурузу, а самих американцев напугал башмаком. Снял и – постучал, а нам, детям, привёз кукурузные хлопья в подарок. Хотя был совсем лысый.
Америка представлялась нам настолько далёкой, насколько далёкой была Луна, куда улетел барон Мюнхгаузен. Но Луной можно было любоваться чуть ли не каждую ночь, представляя, как лунатики открывают дверцы в боку и кладут туда пищу, и никто их не заставляет есть нескончаемый суп, а Америка была совершенно невидимой, а от этого ещё более таинственной до невообразимости.
С годами выяснилось, что башмак был, но позже.
За истекшие годы всё смешалось, и так осталось в моей детской голове: Америка, башмак и кукурузные хлопья, и наш сарай с кукурузными початками, висящими под самой крышей за загнутые листики.
Хлопья эти упаковывались в невзрачные картонные пакетики, и процесс их извлечения оттуда был мучительным оттого, что отодрать склеенные картонки для моих детских пальчиков было делом не простым, а очень трудным.
Сестра возилась сначала со своей пачкой и мне не помогала.
Мне приходилось всё делать самой. Развернув картонный пакет, нужно было теперь развернуть, не доставая, внутренний пакетик из тонкой папиросной бумаги, и лишь потом погрузить в него руку.
Промышленность в те годы, как говорил папа, была несовершенной, и глазурью покрывались не все хлопья. И тогда начиналась основная загадка жизни: с глазурью или без глазури удастся вынуть очередную тонкую кукурузную тоненькую лепёшечку?
Все ромашки заканчивались летом, поэтому осенью и зимой гадание на десяти кукурузных хлопьях было делом весёлым и вкусным.
Девочки с удовольствием решали судьбу своих кукол с помощью такого выбора: выдавать её замуж за принца-негра (пупсика черного цвета) или пойти в гости? Надеть на бумажную куклу вечернее платье или отправить её в школу в форме? Без гадания на хлопьях такой вопрос не решить.
Света в поселке не было долго, и у нас вечерами горела керосиновая лампа или коптилка.
Мама очень берегла её тонкое стекло и чистила специальным ёршиком, которым сейчас моют бутылки. (Господи, сейчас бутылки уже никто не моет, не то, что ламповые стёкла! Как всё изменилось!...)А потом она аккуратно натирала стекло скомканной газетой, чтобы стереть не отмытые частицы сажи, которые затемняли свечение фитиля.
Электрический свет дали ещё не скоро, а когда дали, то в 12 ночи его повсеместно выключали из экономии, и поселок снова погружался в темноту. Но родители, как и многие жители посёлка, уже пережили войну, поэтому всякого рода коптилки и масляные светильники их не пугали. Мама подсушивала промоченные в солёной воде ватные жгутики и окунала их в блюдце с постным маслом, оставив кончик. Твердая от соли ватка держала форму и меньше коптила, а огонёк был ровный и чистый.
Отчего-то, вечерами я любила рассматривать «Хрестоматию по литературе для старших классов» – толстую книжку с редкими рисунками.
Один из них меня завораживал больше всего: изображение китайского императора у беседки. Это была иллюстрация к отрывку из романа «Сон в красном тереме».
Я каким-то непостижимым образом смогла представить себе пропасть времени между мною и этим гуляющим китайским императором, и у меня от невозможности преодолеть этот разрыв, останавливалось сердце.
Я, задыхаясь, выходила на улицу подышать.
Зато в кромешной тьме я досыта могла налюбоваться красотой Кавказских звезд.
Млечный путь в нашем небе был настолько ярким и чётким, светлым и близким, что я не могла в дальнейшем понять, куда же он подевался с ростовского, московского и ленинградского неба, где мне пришлось в дальнейшем учиться или жить?
Любование звёздным небом Архипо-Осиповки с раннего детства порождало вопросы «откуда мы?» и « видят ли нас со звёзд?», отчего кружилась голова, и даже чудился едва слышный звон звёздного шёпота, похожий на зов Вселенной.
Притягательная сила ночного неба была так сильна, что я какое-то время не могла заснуть, пока не выйду на улицу и не всмотрюсь в сосущую Бесконечность, не опустошусь и, уничтоженная изнутри величием и красотой мерцающих звёзд, могу идти и укладывать глупое, изнеможенное тело спать.
Когда я рассказала отцу о своей болезненной привязанности к небу, он посоветовал мне избегать мыслей о Вечности и не рассматривать на небе звёзд подолгу. Вскоре, когда я стала совсем взрослой и научилась общаться с людьми, я утратила способность слышать ледяной шелест звезд, напоминающий звон обледеневших ветвей сада.
Но хорошо о нём помню.