ГЛУПЫЙ СКВОРЕЦ
«… здесь его дом,
Его песни, его родина тут…»
«Машина времени»
Примерно лет пятнадцать назад в вымороченном серой обыденностью Екатеринбурге произошло настоящее чудо: в городском пруду невесть откуда появились утки. Оторопевшие от такого дива горожане лишь в недоумении хлопали друг на друга глазами: как это так – дикие, «ничейные» утки, и никто их не ловит и не ест?
Даже напротив – вон, седенькая старушка на набережной их булочкой подкармливает. Одной рукой хлеб бросает, а другой – слёзы умиления утирает. Свою довоенную юность, наверное, вспоминает. Ту самую, в которой было место и духовым оркестрам, и вальсам на танцплощадке; ту самую, когда её, несмышлёную и робкую, впервые поцеловали в губы…. Как же этого паренька со значком отличника ГТО звали? Нет, не вспомнить уже. Зато отчётливо помнится, как они потом, раскрасневшиеся, вместе кормили уточек.
Молоденькие такие, точь-в-точь как эта влюблённая парочка справа, что в белых шортиках и непонятными словами на маечках. Прямо ведь при людях целуются, бесстыдники... А всё равно смотреть на них приятно, словно бы полвека с плеч долой сбросила. Целуются, - и пускай себе целуются – любятся, да уточек кормят. Да и прочие прохожие нежданным пернатым гостьям рады – тут тебе и родители с детишками, и даже серьёзные дядьки с портфелями – всем хочется уточек порадовать, да вкусненьким угостить. В глазах горожан словно бы солнышко маленького счастья вспыхнуло: добро пожаловать домой, уточки!
Практически одновременно с утками в Исети появилась рыба. Не стерлядь, разумеется, коей славился Екатеринбург до революции, но – настоящая, живая! Сперва пенсионеры ловили её «для кошечек», но потом многие рыбаки принялись ловить «на японский манер»: поймают, полюбуются, и отпускают обратно в реку. А домой идут такие счастливые, словно бы только что «царь-рыбу» выловили. Или же, на худой конец – Золотую рыбку.
Затем произошло и вовсе невообразимое: в центральных парках появились настоящие белки! Весёлые, глазастые, с задорно поднятыми вверх хвостиками! Прелесть, а не зверушки, причём – не где-то в клетке, а на воле! Прямо рядом с домом! И никто-то этих белочек не обижает, не ловит их ради шкурок – чем не чудо? Екатеринбуржцы словно бы преобразились, стали чаще улыбаться, с лиц стёрлась привычная хмурая серость, а в парки начали приходить не иначе, как с орешками в карманах.
Вместе с горожанами преобразился и сам город, он стал более открытым и приветливым; можно даже сказать – ожившим от многолетней изнурительной спячки. А какой город, да без песен? И они пришли, а точнее – прилетели. Екатеринбургские парки и дворы облюбовали скворцы, и их любовные трели можно было слушать хоть ночи напролёт - нисколько не надоедало. Год от года песни становились разнообразней, - быть может, скворцы начали перепевать городские, человеческие мелодии? – и, к тому же, пение стало настолько многоголосным, что порой напоминало слаженный хор. Под управлением незримого, но вездесущего дирижёра по имени Природа.
Казалось бы, жить да радоваться, так ведь нет – не пожелал гордый человек быть в гармонии с природой. Жажда наживы оказалась сильнее стремления к красоте, и вот уже в реку Исеть, минуя очистные, сливаются сточные воды заводов, а с полей, арендованных китайцами, в неё течёт такая химия, что даже Менделееву в страшном сне не снилась. Которую сегодня воотчию может наблюдать любой горожанин, вышедший к пруду: кверху брюхом в воде покачиваются огромные, до метра длиной, мутанты, а весной возле реки и вовсе не продохнуть, все берега завалены мёртвыми мальками.
Однако одной лишь реки, вместе с её рыбами и утками, жадному человеку показалось недостаточно: он принялся переустраивать город по её берегам. А точнее – землю, на которой он стоит, и на которой живут люди, белки и скворцы. Гордый человек, дистанцировав себя от «обычных» людей, яростно принялся делить неделимое – землю.
Ему, гордому, совершенно ни к чему неделимое, - ему жизненно необходимо его разделить. Причём, разделить всё и вся – и людей, и небо, и землю. Землю он отобрал просто: всего-навсего купил, кого надо, и – поделил. Но – не поделился, а начал строить на беззащитной земле для «обычных» людей обычные дома. Настолько обычные, что, глядя из окна своей квартиры в окно дома напротив, «обычный» человек даже не знает, где находится его дом. Не знает оттого, что кругом одинаковые громады безликих двадцатиэтажных квадратов, разделённых лишь дорогой, а его собственные дети, играющие во дворе, никогда не видят солнца. Куда ни глянь – кругом стены, стены, стены, а каждый квартал – как тюремный замок.
Замок, в который «обычные» люди заточили себя добровольно, и всё, что им теперь осталось от воли – это лишь клочок неба, да клочок парка поблизости, где даже спортсменам сейчас нет места, поскольку бегать в толпе – что воду в ступе толочь. Да и к тому же вредно оно стало – бегать. По крайней мере – без противогаза, а причиной тому всё тот же самый гордый человек, который решил, что, если к числу жителей прибавить один нолик, ничего не изменится. «Чем больше, - мол, - сельди в бочке, тем бочка дороже». А селёдке, как известно, ни земли, ни неба не надо. Да и песни ей ни к чему: она – глухая.
А раз глухая, то можно валить деревья и строить на их месте новые «бочки». Одной из последних зелёных зон в центре города был перекрёсток Вайнера (Успенской) и Куйбышева (Сибирского тракта). Ещё весной, когда гордые люди снесли два старинных особнячка по Сибирскому тракту, «обычные» люди поняли: недолго осталось жить клёнам, которые облюбовали пернатые хористы для выведения своего потомства. В отличие от людей, скворцы не обладали подобной прозорливостью, и весной прилетели на родину, как обычно.
Ах! Какие они давали концерты! Даже не концерты – симфонии устраивали! Весь район купался по ночам в этом чарующем птичьем многоголосье. Скворцы в своих гнёздах радовались возвращению домой, они воспевали тёплое лето, и от всей своей птичьей души торжествовали по поводу появления потомства, но тут… тут пришли люди с бензопилами, и спилили клёны. Вместе с гнёздами, с птенчиками, их всех попросту взяли – и разом убили.
Нет, город от этого даже не вздрогнул. Он попросту онемел. Молчит сейчас город, и лишь один глупый скворец из соседнего двора продолжает по ночам бередить людям души. Увы, в его трелях больше нет задора и радости, куда-то исчезли радующие сердце переливы; остались лишь растерянность и недоумение, - «Как же так, люди? За что же вы с нами так?».
И я этого одинокого скворца слышу, и я его, кажется, даже понимаю. Ведь это – его прощальная песня и его последнее слово. Нет у него больше родины. Нет ему сюда возврата. Не такой уж он и глупый, этот глупый скворец.