В этот осенний вечер всё воплощало в себе образы и коллизии предстоящего и произошедшего оперного сюжета. И по прошествии почти 9 месяцев все события тех часов, все пережитые состояния обретают свой подлинный знаковый смысл.
О возможности послушать в мюнхенской опере «Ариадну» Рихарда Штрауса он сообщил ей заранее и оба, предвкушая праздник музыки, радовались каждый по-своему: он — доставленным себе и ей удовольствием, несомненно качественным исполнением с новым уже полюбившимся немецким меломанам «русским» дирижёром и сочным краскам в рецензии на постановку, которую будет писать и опубликует; она наслаждалась его вниманием и щедростью делиться своим профессиональным миром, первым в её жизни посещением оперного театра Мюнхена и радостью проводить с ним часы жизни. Этой радости было в последние недели октября так много, что повседневность перестала казаться линейной, жизнь была наполнена солнечным светом и сама сияла как чудесная звезда с немеркнущим для всех спасительным огнём. За что бы они ни брались — всё получалось легко и весело, всё приносило плоды смысла и добра.
Да, собственно, он и ворвался в её жизнь тем самым Тесеем — чужестранцем с горячим желанием совершить много героического и принести пользу всем. Она подключилась к его малейшим нуждам и желаниям, не переставая удивляться, что в слове «герой» заложен изначальный символ стечения такой силы, такого опыта и таких красок, что совершенно очевидно — это не удел всех и каждого, это судьба избранных и ей дано пережить эту избранность рядом. Она поверила ему и в него сразу и безоговорочно. И забота о нём стала настолько главным и определяющим все её поступки, что она не сразу поняла, когда пришла любовь.
Их лабиринтом были ежедневные открытия и оправдания новой непривычной совместной жизни — рядом, но не вместе. Их Минотавром выступал страх за всё большую откровенность и правду о самих себе. Они старались быть друг другу полезными, предельно внимательными, одаривать всем лучшим, что знали, понимали и ценили, но всё равно наталкивались на подводные камни несовпадений взглядов, вкусов и привычек. От столкновений их интересов шла бесперебойная шлифовка их самости. Иногда им хватало такта вовремя остановиться, иногда они ранили друг друга до потери приличия и тогда боль и слёзы гнали их друг от друга прочь в оглушённость детской обиды, и только тонкие нити доверия помогали вернуться к взаимному прощению.
Она ещё не закончила частный урок, как он возбуждённо заглянул и напомнил, что через 20 минут пора выезжать, если они не хотят опоздать к началу спектакля. За пестротой забот и дел оба забыли об этом дне и запланированной поездке. До Мюнхена предстояло проехать 150 км, да ещё по трассам, переполненным беженцами на границе, да ещё в вечерний час пик, да ещё они не готовы... Метеором переодевшись и почти без вечернего грима — нет времени! — она слетела вниз по лестнице, где стояли два элегантных кавалера — было решено поехать втроём, вместе с молодым соседом-музыкантом: даже если ему не достанется билета, у него всё равно есть повод провести вечер на дне рождения приятеля, живущего в Мюнхене.
- Ты меня такой берёшь? — спросила она смущенно и прокрутилась, окуная их в аромат своих духов. Он ответил глазами, утверждающей и озабоченной улыбкой: на нём лежала ответственность совершить конечно же геройский перелёт и не испортить всем праздник.
- Вы такая красивая сейчас... — пробормотал молоденький сосед, жмурясь от сияния её глаз.
- Спасибо, милый! Только бы нам повезло проскочить без пробок.
И эта сила, которая пулей вынесла их из квартиры, снесла лифтом в гараж и вытолкнула на улицу, была сродни мгновенно принятому решению бежать — бежать из дома в неведомую новую реальность (новую для неё, как и для Ариадны решение покинуть дом и довериться любимому; и хорошо знакомую ему, потому что это была его стихия и любимый темп бытия).
Машину он вёл так, как, вероятно, после 20 многочасовых репетиций может наслаждаться оркестром истинный маэстро, — всё было выверено, отточено и подчинялось молниеносно. Время раздвинулось и текло по каким-то совсем другим параметрам. При этом они болтали, шутили, слушали музыку и лавировали по окольным дорогам, стараясь не попасть в столбняк проверок на скоростной трассе. На неё ещё предстояло выехать, и тогда они взлетят по всем правилам допустимой в Германии скорости: дороги он знал в совершенстве — и потому, что часто практиковал эти маршруты, и потому, что всё, что делал, делал раз и навсегда правильно.
Сосед быстро сомлел от плавного и убаюкивающего движения, пребывал в полудрёме и почти не включался в ситуацию. А она перестала смотреть в окна — ни по сторонам, ни перед собой: скорость была бешенной, вернее, всё, что пролетало мимо, неслось феерически и не оставляло сомнений, что они сели на волну самого времени и оно, как дельфин, несёт их к цели, подбадривая и помогая. В этом состоянии их конечной целью мог быть и не Мюнхен, и не какой-либо другой соседний город — это мог быть другой контитент, другая вселенная — рядом с ним она испытывала такое всепоглощающее доверие и покой правильности всего происходящего, что иногда ловила себя на полном отключении головы. Думающим центром был он, а она обволакивала всё нежностью и благодарностью. Она превратилась в маленькую девочку, в ребёнка, который безгранично защищен своим родителем, а потому просто счастлив.
Тучи в виде бесконечных стоящих многорядных потоков машин ближе и ближе к центру города сгущались; наверное те тучи, которые заставили беглецов сделать передышку и высадиться на затерянном крошечном острове богов — на Наксосе. Они уже не ехали, а ползли, и ей до боли передавалось его отчаяние и стиснутость упрямства во что бы то ни стало успеть. Она и здесь удивилась, как он хорошо знает город, все подъезды к театру, расположение подземного гаража. За считанные минуты до начала, переодев в машине обувь и приведя себя на бегу в порядок, они влетели по ступеням в фойе театра и бросились к кассам. Они не были последними. Ещё один господин покупал или забирал забронированный билет. Но надежды не оправдались: их билеты были проданы за 15 минут до начала и всё, что ему предложили, его рабочий репортерский единственный билет в центральную ложу.
Конечно же по этому билету к миру музыки и блаженства была отправлена она. Мужчины галантно отступили, ни малейшей тенью не показав своего разочарования и огорчения, тут же придумали массу неотложных дел и встреч в городе и … оставили её одну на острове фантастически красивого здания Мюнхенской оперы. Ей предстояло погрузиться во все краски радости и страдания любящей и покинутой Ариадны, пройти сомнения и искушения, быть одаренной богами истинным и вечным счастьем любви. Предстояло за несколько часов пережить то, что ещё только входило в её собственную жизнь, что потребует от неё переосмыслить свой идущий к закату путь, что заставит назвать многие страницы своей судьбы их честными именами. Она вбежала в ложу и через минуту зазвучала музыка.
Полифоничность сюжетов в творчестве Р. Штрауса ей очень нравилась: с этой иерархией и многопланновостью можно было переноситься из современности в прошлое, из фантазии в реальность, можно было своё «я» вставлять в любую функцию и остранять с позиций любого сотворчества. Зрительское, читательское сотворчество было её любимой стихией, а в гармонии с музыкой — доводило до экстаза. Впервые она столкнулась с этим богатством опер Штрауса на премьере «Женщины без тени» и, особо не вдаваясь в первопричинность его творческого дуэта с Гуго фон Гофмансталем, была готова во всех его сочинениях, не только оперных, расслаивать пространство и переводить своё сопереживание из одной плоскости в другую. На сцене был высококлассный вокально-актёрский состав, за пультом творил волшебство Кирилл Петренко, рядом с ней в ложе сидел пожилой господин, с которым они мгновенно настроились на одну волну зрительского доверия и восхищения.
Пронеслась прологовая завязка с оттопыренным хлыщем-заказчиком, просуетились мало что определяющие околотеатральные функционеры (для каждого в музыке был дивно выписан шарж, подхваченный карикатурной игрой артистов) и много что дающие вокруг сценического действа профессии; сцена уже успела побывать закулисьем танцевального класса и коридором гримёрных, заявили о своих претензиях Примадонна и Цербинетта, разразилась трагедия души Композитора. Компромисс был найден, завязка состоялась окончательно и всех перенесли на остров. Музыка лилась как из рога изобилия всё новыми завораживающими красками, она отвечала колыханию морского тела в лунных тенях, она брала всё ваше существо в неотступный плен переживаний любящего женского сердца.
Обрести и потерять. Она так давно не вспоминала о своём женском начале, что почти уверовала в умозрительность равноправия или, вернее, данные равные способности в любви — мужчина ты или женщина: если любишь, то ликуешь и страдаешь одинаково. При всех составляющих этого кульминационного психо-физио-этического самопрозрения и индивидуальных уровнях самореализации человека в любви ей и в голову не приходило, как по-разному реагируют на этот источник энергии в себе мужчины и женщины. Ариадна на сцене предана возлюбленным — во благо, случайно или по коварству/по расчёту — не важно: она оставлена, брошена, не нужна. Это потрясение предательства от человека, которому ты себя доверила. Будь то смерть любимого — безысходность предрешена, переживи или умри следом. Но предательство. Ни клоунада, ни «другое» лёгкое отношение к покинутости не вызывает в ней понимания. Она не отвлекается от своего состояния. И этим угнетает окружающих. Она не фальшивит, не прячет своей боли.
Гофмансталь выразил в этом тексте целую программу возвращения к жизни своей знакомой женщине, которая была ему не безразлична: она потеряла любимого мужа и пребывала в глубокой депрессии по ушедшему родному человеку. Это было интересно обыграно в постановке «Арианды на Наксосе» в Зальцбурге в 2012 году: их пара (автора и его знакомой) добавляла четвёртое присутствие наблюдателей за сценой трагикомедии.
А что мужчины? Как они реагируют на утрату в любви? Сам Тесей (что остаётся за рамками либретто оперы), как известно, в глубокой печали забывает поменять парус и тем самым невольно убивает собственного отца. Горе цепочкой множит боль. Или это наказание за малодушие: боязнь предъявить её — чужую, представительницу другого мира — своим на родине? Или это деловая договоренность для вступления равным в мир Олимпа? Много или, а на другой чаше весов боль родной души. Если любишь — за что ранишь? Боль унизительна, она разрушает. Разве этим мы хотим делиться с любимыми?
Осознание, что из толпы окружающих тебя людей один человек становится твоей вселенной, стоит колоссальной созидательной работы, требует предельной деликатности, беспредельной терпимости, самоконтроль фактически доходит до отказа от своего привычного поведения. Но это не угнетает, это восполняется таким же встречным желанием радовать друг друга и быть вместе. Встречным желанием, взаимностью. А если его нет? Если всё, что происходит с одним, высмеивается другим как фантазии — в лучшем случае, или снисходительно «терпится», пока не протрезвеет, или окатывается ушатом равнодушия и жестокости. Зачем? Где мужество уйти и не продолжать ранить? Где мудрость принять, быть благодарным и грамотно свести к допустимой планке дружеского сосуществования? Если бы она тогда могла предугадать, как все эти вопросы будут нацелены на их взаимоотношения, сколько незаслуженной боли они доставят им обоим. Если бы … Они смогли бы проговорить, обсудить, подсказать друг другу спасение, поделиться опытом. Или это тоже иллюзия? И два неглупых, внимательных и добрых по сути человека, понимающих, что болит потому, что они срослись душами, предпочли мудрости вражду. Зачем?
Но пока на сцене Ариадна вдруг прозревает неиспользованной возможностью: она призывает себе на помощь богов и они её услышали! Она за своё чистое страдание, так рельефно и глубоко контрастирующее с фривольностями повседневных романчиков, временных связей, флиртов и самообманов в команде клоунады, награждена «героем» - боги посылают ей Вакха-Диониса и она утешена: своему Тесею в земном страдании она остаётся верна, а возведенная на Олимп сияет красотой рядом с мужем-Божеством. Все вздохнули, всеобщее облегчение — можно жить дальше. Актриса, исполнявшая партию Ариадны, женщина сверхтела и -веса, заскакала по сцене козликом, публика ликовала. В ложе отбили себе все ладони, лица сияли удовлетворенностью. Досаду у неё вызывал разрядившийся мобильник, и она заспешила на выход, чтобы не пропустить друзей.
Вечер спустил дневную температуру наполовину, хлестал холодными порывами ветра и морозил ноги в лёгких вечерних балеринках. Толпа у театра поредела, и скоро она одна стояла у колонн портика. Ариадна продолжается — подумалось ей! Ничего не оставалось, как взять такси и ехать на вокзал, а там уже поездом добираться домой. Прошло уже полчаса, её бил озноб и было обидно представлять, что они рано или поздно появятся, её кавалеры, и тоже будут мёрзнуть в недоумении, куда же она могла исчезнуть и ждать ли её. Она спустилась по ступенькам парадного портала, пробежала к стоянке такси и села в машину. Шофёр стал выруливать машину на поворот к светофору, и тут она увидела его шляпу (у него мёрзла наголо стриженная голова и он носил тёплую народную шляпу). Её вопль ввёл шофёра в шоковое состояние и, даже когда она вылетела из машины и помчалась догонять пронёсшихся мимо парней, машина ещё несколько минут стояла с распахнутыми дверцами.
Обретение друг друга, радость, что не разминулись, что снова вместе, бесконечная благодарность за удовольствие, сожаление, что его/их не было рядом, их рассказ о проведенных часах со знакомыми, переобулась в тёплые башмаки в гараже и принято решение пойти пить пиво. Мюнхен! Если бы все острова богов были с такими счастливыми концами … Если бы он никогда не поселил в её сердце готовность быть брошенной и не важной в его жизни. Если бы он понимал, что Ариадны земные не соблазняются небесной манной и, не теряя надежды, дожидаются своих героев. Или остаются на островах одиночества.
04.08.2016 - Зальцбург