Третья книга - 2. День в пути - обн. 03. 08. 16

    
     О К А Я Н Н Ы Й  год  с  Г А К О М.
    
     2. Д Е Н Ь  в  П У Т И.
 
     Светало.

     Наш путь начинался и проходил здесь замысловато тянувшимися и
изгибавшимися зигзагами по грунтовым полевым  дорогам, не обходя
стороной ни одного населенного пункта лежавшего на этом пути.

     Осенние дожди их основательно до неузнаваемости размыли так,
что трудно было отличить, проезжую часть от обочины, более удобной,
не всегда задетой дождевыми ручьями. Нам приходилось обходить
лужи и раскисшие от чрезмерной дождевой воды участки черноземных
массивов окружных полей.

     Увлеченные маневрированием, мы почти не имели времени о чем-то
разговаривать. Будь на моих ногах те парусиновые тулии, в которых я
пришел в село Григоровку к Быякивским, не миновать мне простуды,
и связанных с этим последствий.

     Но теперь на моих ногах были по размеру несколько великоватые,
восполненные теплыми портянками черевики, которые укрепляли и
взаимно со ступнями содействовали уверенности в каждом моем шаге.

     По всей видимости, моя проводница не впервые шла по этим дорогам,
хорошо зная, наикратчайший путь к селу Моевка. Судя по приведенной
выше карте наш путь, проходил где-то ниже  центра села Букатинка, т. е.
выше крутого изгиба в течении реки Мурафа, где была переправа на
ее заселенный левый, берег.

     Далее мы шли полевой дорогой, которая привела нас к небольшой речке
и мы там переправились на ее левый берег. Из того, что мне безошибочно
запомнилось наш выход к небольшому селу с русским названием.
Очевидно, это было Новоникольское, в котором тогда жили крестьяне-староверы.

     Не заходя в село, а, выбрав более сухое место на его окраине, мы присели
отдохнуть, а заодно подкрепиться едой. Моя проводница не разрешила
даже прикасаться к содержимому моему «сидору»*, у нее имелись свои
продукты, которые она несла в плетеной кошелке.

     По ее определению мы прошли половину пути, а всего расстояние между
Григоровкой и Моевкой, как она определяла, было свыше тридцати
километров. Мы потратили на наш привал несколько больше часа,
а затем с новыми силами поднялись и продолжили свой путь.

     Снова обращаясь к карте, замечу, что, как мне видеться, обозначенные
на ней села был тогда – боле семидесяти лет тому назад – гораздо
меньшими, да и дорожная сеть, изображенная на карте, была другая,
т. е. в большинстве преобладали полевые грунтовые дороги.

     Вскоре мы подошли к разбросанному на холмах селу Бабчинцы.
По рассказам моей спутницы, село было одним из самых крупных
в округе, а в довоенное время в нем насчитывалось 9 колхозов,
в числе которых, не то два, не то более, были еврейскими.

     Отсюда, можно было не называть его селом, а как принято
в этих местах – местечком. Очевидно, мы шли главной и очень
длинной улице села, по обеих ее сторонах которой чередовались
отличавшиеся по всем признакам от крестьянских хат, еврейские
постройки, большинство из которых были частично или полностью
разрушены.

     Иногда в этих неровных рядах, словно дыра зиял пустырь с
останками сгоревших строений разрушенными печами  и
торчавшими дышлами кирпичными дымоходами. Окружающее
нас молчаливо свидетельствовало об исчезнувших обитателей
из этого каньона.

     Увиденная картина, напоминала мне годичной давности декабрьский
день 1941-го нацистского погрома еврейского квартала на окраине города
Ровно, о котором я упоминал в своей первой книге.

     Сопровождавшая заметив мое волнение, предприняла попытку
отвлечь мой не отрывающийся взгляд в сторону разрушенных ти
пустовавших строений, стала рассказывать мне о чем-то отвлекавшем,
что, как ей казалось, сумевшем повлиять смену моего подавленного
настроения.

     Однако все мгновенно сменилось появлением на улице,  движущимся
в нашу сторону каких-то трех трудно различимых фигур. Расстояние
между нами быстро сокращалось и скоро стало таким, что можно было
разглядеть идущей навстречу опасности.

     Избежать нам нежелательной встречи с двумя румынскими солдатами,
вооруженными австрийскими винтовками за плечами и полицаем
с тряпочной повязкой на рукаве, нам никак не удалось бы, и встреча
состоялась.

     – Не рухатися! Стояти на місці! – когда мы сблизились, крикнул полицай,
а солдаты сняли со своих плеч не по меркам длинные винтовки.
     – Хто такі? Звідкіля й куда йдете? – продолжил он.
     – Йдемо з Григорівки до Моївки, там живе молодший мій брат Грицько Цимбал.
     – Маєте якісь папери?

     Моя проводница достала с кармана пиджака советский паспорт, подав
его в протянутую руку полицая.
   
     – Звідкіля в тебе совецький пашпорт? – удивленно
рассматривая корки паспорта и развернув его, с трудом
прочел он:

     – Бияківська… То в Григорівці староста Володимир Бияківський!
     – Володимир мій чоловік, в паспорті про це записано. А село Григорівка
до 1940 року знаходилася в прикордонні мережі й селянам всім видали
паспорта. Полицай с трудом объяснял солдатам, показывая им паспорт,
при этом упомянув, понятное нам одно слово – «прымарь» (староста).

     – А хлопець то чій? – это касалось меня.
     – Моєї сестри син, племянник наш з Грицьком…
     – Також маєш пашпорт? –  вопрос относился ко мне.
     – Ні, він ще дуже малим був тоді, як пашпорти  нам видавали, – 
опередила меня «тетя», – у нього є папір, покажи йому довідку…
 
     Я достал из пазухи, завернутую тряпочку справку, изготовленную
моим одноклассником и школьным товарищем Петей Ремажевским.

     Полицай развернул справку, лицо его напряглось, глаза выпучились
от  удивления при виде круглой с нацистской свастикой печати и такого
же изображения на прямоугольном штампе.

     – Де знаходиться село Котюжани?

     И снова опередила меня «тетя», детально, и не понаслышке,
объяснила полицаю, где в какой стороне, глядя из села Бабчинцы,
полицай смог бы сообразить, где находится  село Котюжаны и что
все там управляется не румынами, а немцами.

     Мне же, как я понял из происходящего, отводилась роль застенчивого
сельского хлопчика-подростка, внешне ни чем, отличавшемся от
сельских однокашников и я молчал.

     Полицай показал солдатам справку, тыча пальцем в изображения
свастики, что-то объясняя и, произнося на румынском языке не
понятные нам слова, из которых мы только уловили одно – «буне»
(хорошо – румын. - молдав.)

     Очевидно, солдаты стали тяготиться проверкой.
Накинув на плечи винтовки и, обойдя стороной, стали
удаляться от нас, а замешкавшийся полицай, возвратив
мне справку, поспешил за ушедшими.

     О том, что Владимир Быякивский старостой в селе
Григоровка мне не было известно. Во время краткого пребывания
в его хате, был окружен  теплым приемом и
заботой между домашними не велись непонятные для
меня разговоры, так что ничего подозрительного не было,
чтобы насторожится.

     Владимир Быякивский приходил домой поздно вечером и уходил
из дома ранним утром, когда я еще спал на лежанке. В воскресные
он дни проводил дома в обществе жены и дочери в другой
половине хаты. За пределами усадьбы моих покровителей я не
выходил и никаких общений с посторонними не имел.
Так что что-то не услышанное, осталось для меня не совсем понятным.
   
     Мы продолжили идти улицей, на которой все еще виднелись
привлекавшие мое внимание опустевшие дома, и я, время, от
времени рассматривая их, отвлекаясь, отставал от своей спутницы.

Она остановилась, когда я сравнялся с ней, сказала:
    
     – Нема в цих хатах ні одної живої людини. Усіх повбивали –
від малого до старого! До нас доходили чутки про це жах,
але ж … Вами розчинили, а нами замісять, – многозначительно
закончила она.

     – Йдемо звідси, хутко!

     Мы  ускорили шаг. Исчезли пустовавшие и разрушенные
еврейские жилища, все реже и реже чередовались крестьянские
хаты, а затем они вовсе исчезли, в наступавших сумерках село
Бабчинцы осталось позади.

     Вскоре мы заметили зеркальную отражающуюся поверхность реки,
а, еще несколько пройдя по грунтовой дороге, вошли в сельскую
улицу, по обе стороны которой изредка чередовались крестьянские
хаты с маленькими окнами, сквозь которых еле-еле пробивался
свет керосинной лампы.

     Здесь я позволю себе, отклонится от основной темы моего
повествования. В селе Бабчинцы мне довелось побывать
снова через небольшой промежуток времени, а в третьем 
случае – спустя более года но об этом рассказ еще впереди...

     Считаю своим долгом уделить несколько страниц повествованию
о тех, кто за год  –  с 9. августа 1941-го  –  до моего посещения села,
а оно происходило в конце декабря 1942-го года  –  был жив в кругу
своей семьи, как и другие жители села Бабчинцы, надеялся выжить,
но его с семьей отправили в ВЕЧНОСТЬ!

     ___________
     * сидор – вещевой мешок (Словарь Ожегова)