Теплым вечером на скамейке у церковных ворот спорили два семинариста. Речь шла о крещении.
– Слушай, брат, ты разве еретик? Ты не знаешь, что в Евангелии черным-по-белому написано: «Кто будет веровать и крестится, спасен будет, а кто не будет веровать осужден будет»? Все, третьего не дано.
– Да разве я спорю. Но ведь бывают исключения! А мученики, которые кровью крещены?
– Про мучеников не скажу, а человек должен быть крещен от воды и Духа. И слова крещальные должны быть произнесены правильно.
– А если младенчика родители хотели крестить, да не успели? Если умер?
– Что значит не успели? Значит веры у них достаточно не было. Была бы вера, из кожи вон бы вылезли, а покрестили.
– И ты что же, в ад ребенка осудишь, на вечные муки?
– Не я осужу, а Божий закон осудит. И если при аборте ребенок погиб, тоже в ад. А как ты хотел? Некрещеным в Царстве Божием не место!
– Эх, спорщики, – грузно опустился рядом с ребятами на скамейку отец Владимир. – Для чего нам суд вместо Бога произносить? Разные бывают случаи.
– А вы, батюшка, не защищайте неверующих, – вмешался первый. – Как это не успели покрестить! Так не бывает, Бог каждому шанс дает. А кто не пользуется им, своего ребенка душу губит.
– Так перед тобой убийца и сидит, – произнес вдруг отец Владимир. – Одному мальчишке я и душу, и тело загубил.
Молодежь в обители знала, что отец Викентий работал в миру детским нейрохирургом, и любила иногда послушать от него медицинские байки. Но такого не слыхал от него никто. Да и не байка то была, дело серьезное.
Отец Владимир некоторое время молчал, но молчали и спорщики. Тишина стояла такая, что слышно было, как ветер колышет молодую березовую листву. Наконец батюшка начал рассказ.
– Белобрысый он был и умненький, Коля-Николай, пяти лет. А мне тогда исполнилось уже за тридцать. Интернатура уже осталась за плечами, и руки не кривые были, но чтобы назвать себя опытным хирургом – до этого еще далеко.
Родные меня все женить пытались, с девушками разными знакомили. Только невест в кино да в кафе водить надо, а у меня операционный день да дежурство сутки, а то и двое, если заменить кого. Придешь домой никакой, рухнешь на диван, и в сон проваливаешься. Какая тут любовь? Я так и отшучивался, что мол на «детской онкологии» женат. Так называлось наше отделение.
Вдруг этого Кольку на консультацию мать привела. Ее звали Надежда. Имя-то какое, и словно огонек надежды у меня внутри загорелся. Обычная с виду женщина, да еще поникшая от постоянного горя. Но словно волна какая-то невидимая между нами прошла, и я решил твердо, что в обиду ее никаким бедам теперь не отдам.
Мальчик у нее был смирный и молчаливый. Сделали томографию, принесли мне снимки, гляжу: дело безнадежное. Глиобластома. С такой опухолью лучше ребенка не мучать, дать спокойно умереть. Других бы родителей я отправил в Москву или в Израиль – денег на это все равно не собрать. А вот ей, Наде, отказать не смог.
И стал ее уговаривать соглашаться на операцию. Надежда сомневалась, ведь шансов на успех было мало. Но я отчего-то верил, что все получится. И всерьез ли, нет ли, но решил про себя, что если вылечу Кольку, будет он мне сыном, а она – женой.
При встречах конечно ни о чем таком мы с ней не говорили. Клятва Гиппократа запрещает: пока человек – твой пациент, никаких любовных отношений. Но каждой встречи с ней я как праздника ждал.
Постепенно Надя рассказала мне свою историю. Закончила университет, работала в каком-то бизнес-офисе. Замуж собралась за бывшего однокурсника. Забеременела, но врачи вдруг обнаружили что ребенок родится инвалидом, и стали уговаривать ее сделать аборт. Но Надя не из таких, твердо решила вынашивать. Папаша будущий испугался трудностей и в другой город сбежал. А она родила. Поначалу казалось, что все наладится, и ребенок останется здоров, но через несколько лет болезнь дала о себе знать.
На операцию всем миром деньги собирали. То есть я бы может и бесплатно согласился сделать, но нужны были деньги на дорогие лекарства, да и медсестрам, и анестезиологу не трудиться же задаром. Сам лично я сопровождал Кольку за триста километров в соседний областной центр, к профессору. Тот осмотрел ребенка, а когда мать с сыном из кабинета вышли, спросил: «Сами оперировать будете?» Я говорю: «Да». «А вы хоть раз такую опухоль удаляли?» «Нет, но я справлюсь». Стал ему рассказывать, какие книги изучил, что в интернете видео операции посмотрел. Профессор только головой покачал.
И вот пришел тот роковой день. Четыре часа наша бригада не выходила из операционной. Я и сейчас уверен, что все делал правильно. Но Кольку мы потеряли. Остановилось сердечко и не завелось.
Я вышел в коридор, а возле операционной Надя сидит. Мне надо сказать ей, что Коли больше нет. И получается, что это я, я убил его, настояв на операции, которой он не перенесет. Но я словно онемел. Сел с ней рядом. Она видно всю операцию проплакала, но сейчас глаза сухие. Взял ее за руку и молчу, а руки у нас обоих дрожат.
Вдруг она потянулась за своей сумкой, достает пластиковую бутылочку с водой и говорит:
– Владимир Иванович, я знаю, что Коле операцию не пережить. Может быть последние минуты остались. Пока мальчик жив, окрестите его. Вот святая вода.
А я смотрю на нее как безумный, надо сказать, что Коли больше нет, а язык не ворочается.
– Вы просто побрызгайте его святой водой и скажите: «Крещается раб Божий Николай. Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святого Духа. Аминь». Да скорее, доктор, идите. Минута и может быть поздно.
И я встал как робот, ничего не говоря, пошел в операционную. Ребенок еще лежал на столе. И на мониторе горела изолиния – умер. Мелькнула даже мысль: может быть мертвого покрестить? Тогда я о вере почти ничего не знал. Но что-то мне подсказывало, что так нельзя, что это будет преступлением. Я сел на табурет с бутылочкой в руках и сам провалился во тьму. Сознание потерял. Очнулся в ординаторской, Нади в коридоре уже не было.
Надо было позвонить ей, ведь и телефон в истории болезни был записан. Но я не мог. Все эти дни я ходил как в тумане. Завотделением операций мне не назначал, только дежурства.
И вот на девятый день после гибели Коли остался я дежурить в ночь. Положил голову на предплечья да так и заснул за столом в ординаторской. Когда проснулся, за окном давно стемнело. И часы почему-то стояли, но ночь была глухая, может быть полночь.
Вдруг тихий стук, дверь скрипнула, на пороге Надя. Не знаю, кто ее в такой час запустил в отделение, но на плечах был накинут белый халат – значит вошла по всем правилам.
– Здравствуйте, доктор.
Я встрепенулся. Та бутылочка со святой водой у меня в прозрачном шкафчике надо столом была. Протягиваю ей и говорю:
– Надя, я не смог. Не успел окрестить.
– Знаю, Володя, – шепчет она. – Но вы себя не вините. Вы сделали все, что могли. Коля был бы жив, и вырос бы, тоже нейрохирургом бы стал.
И протягивает мне пакет. А в нем, что обычно хирургу в благодарность дарят: коньяк, коробка конфет. И рисунок детский. Солнышко с глазами и улыбкой, сам Колька, мама его, и я в белом халате и хирургическом колпаке. И детской корявой рукой выведено: «СПАСNБО, ДЯДЯ ВОЛОДЯ!» Еще буква «и» задом наперед.
Сон это был или явь... На рассвете растолкал меня наш старик-завотделением:
– Совсем неважно ты выглядишь, Владимир. Как бы сам пациентом не сделался! Я уже вызвал тебе такси, дуй домой и неделю отсыпайся. Отгулы я тебе оформлю.
Дня два или три я действительно лежал как бревно. Но потом, как пришел в себя, глаз сомкнуть уже не мог. «Что же я за мужик, думаю, еще жениться на ней собирался! Надя в таком горе, а я, размазня, на диване разлеживаюсь!»
Приехал в отделение. Нашел ту историю болезни. Звоню на сотовый – не отвечает. Посмотрел место работы, нашел через яндекс телефон ее офиса. Там мне и рассказали, что Нади тоже больше нет. Пришла домой, и сердце не выдержало. Утром сегодня похоронили.
Так это она ко мне в ту ночь приходила? Или все было сон?
Все подарки пациентов мы в ординаторской складываем в общий шкафчик. Вот стоит коньяк, вроде бы тот самый, и коробка с конфетами похожая. Пакета не найти уже, видимо кто-то из коллег убрал. Но где же Колькин рисунок? И когда он успел его нарисовать, ведь заранее, до операции еще, как же иначе? И за что он мог меня благодарить?
Всех врачей, всех сестер я опросил, никто листочка не видел. Но все понимающе смотрели на меня и серьезно говорили, что будут искать...
Работать нейрохирургом я не смог. Завотделением очень жалел, не хотел меня отпускать: «Да ладно, отдохни в санатории, попей транквилизаторы и все пройдет». Но врача, если оперировать он больше не в силах, не заставишь.
Так я стал священником. Многих мальчишек с именем Николай с той поры крестил. Одного не успел, но ради него целого мира мало.
Отец Владимир снова замолчал.
– Но ведь на литургии вы его как крещеного не поминаете, – вернулся к своей мысли первый семинарист.
– Ух и бесчувственный ты человек! Конечно нет. Хотя язык сам иногда имя Николай произносит, но если такое случается, всегда каюсь. Никакого церковного поминовения. Зато в келье я сам себе хозяин. Каждый день земные поклоны кладу и молюсь, чтобы Господь управил душу нечаянно убиенного мною отрока Николая.
– Знать его участи мы не можем, – вздохнул семинарист.
– Знать не можем, а верить в хорошее можем. На то и дана нам вера, чтобы верить. Бог милостив и каждому Он уготовал лучшее.