Третья книга 1. Григоровка обн. 02. 08. 16

               
     О К А Я Н Н Ы Й год с Г А К О М

     1. Г Р И Г О Р О В К А

     Как уже упоминалось в конце второй книги трилогии «Бездна» в село Григоровку с Еленой Владимировной Быякивской и ее матерью, мы пришли в конце кроткого декабрьского дня 1942 года.

     На улице темнело, а мы все шли по узенькой сельской улице, с трудом различаемыми в видневшихся маленьких чуть-чуть светящихся окнам хат, в одну из которых нам предстояло войти.

     Наконец, впереди идущая мать Елены свернула в сторону к также плохо видневшимся воротам с калиткой, и знакомым ей движением открыла ее. Елена шла за матерью, а я ей вслед, пока не оказались в одной из двух, разделенных сенями, обычной  крестьянской хат. Она была разделена, говоря по-современному, на так называемую «кухню» и вторую, более обширную часть помещения, называемой в те довоенные годы «светлицей».

     – Сідай тут, біля стола,– обратилась ко мне мать Елены, указывая протянутой рукой, в сторону прикрепленной к стенке доске, служившей в крестьянской хате скамейкой, – та побалакай з Леною, а я тим часом займуся іншим. Спершу треба поїсти, бо ми, ще зранку як поснідали, то теж нічого не їли, то як і ти голодні…
 
     Усевшись на лавке, я стал дожидаться возврата Елены, вышедшей в сени за табуреткой. С нескрываемым любопытством я разглядывал простое крестьянское устройство кухни, половину которой занимала печь с лежанкой*.

     Мое внимание сосредоточилось на устройстве нар, плотно прижатых к лежанке, образовав расширенное постельное место, на котором в холодное время года свободно могли поместиться на ночлег два человека.

     Возвратилась Елена, неся табуретку, и уселась на нее с противоположной стороны стола, ладонями обнявши свое крупное со светлыми глазами лицо. Ее взгляд вопросительно пронзил меня.

     – Ну, що ж, розказуй по порядку про себе все, а ми з мамою уважно тебе послухаємо,– сказала она.

     Но мой рассказ не был начат.

Хозяйка подошла к столу и вытерла его рушником, стала устанавливать на нем одну за другой, наполненные под кромку глиняные с эмалевым  орнаментом миски с крестьянским борщом.

     Над миской чуть-чуть испарялось великое мастерство украинских домохозяек, унаследовавших от своих предков умение готовить пищу на открытом очаге в гончарной, глиняной емкости – в замысловатых формах и разной величины эмалированных горшках.

     Распространившийся по кухне запах пищи еще более усилил и без того голодное ощущение. И мы принялись за еду, черпая одну за другой ложку борща, хлеба и заодно чеснока. Мне принадлежало первенство – моя миска опустела.

     Заметив это, хозяйка предложила добавку, заметив при этом, что у нее имеется нечто другое, и я молчаливо отказался от дополнительной порции борща.

     Пшенная каша, заправленная гусиным жиром со шкварками, не уступала ни в каких параметрах борщу. Как и борщ, она была сварена ранним утром в глиняном горшке и вместе с первым млела в раскаленном крестьянском очаге – печи, сохраняя до позднего вечера, а иногда и до утра следующего дня, окружающую ее температуру и заметно улучшая свои вкусовые качества.

     Елена Владимировна напомнила мне о ранее поставленном вопросе.

     И поведал своим слушателям отдельные эпизоды о совсем недавнем, очень опасном грустном пути из Белоруссии, тянувшемся от деревенских хуторов Симоновичей до села Котюжаны на Украине.

     Мои слушатели время от времени утирали набежавшие слезы, что вызывало у меня ощущение неловкости в том, что я взамен благодарности за оказанную мне доброту и сострадание принуждал их к выслушиванию своих  жизненных неудач, вызывающих переживание и слезы.

     Внутри моей души бушевал непонятный мне протест. Но я не смог принудить себя к изложению своего повествования каким-то неведомым мне образом, заменяя или умалчивая отдельные эпизоды из всего того, что мне довелось увидеть, испытать и пережить за последние полтора года.

     Окончился мой рассказ приходом в село Котюжаны, что соответствовало концу декабря 1941 года. С тех пор прошел год моих мытарств и испытаний, и я не стал об этом рассказывать, сославшись на усталость и поздний вечер.

     Из разговоров матери ее дочери мне стало известно, что их отец – Владимир Быякивский что-то запаздывает с возвращением домой, но подробности их разговора мне были непонятны.

     – Ночувати будеш тут, а спати на лежанці, там тобі буде тепло. Світло погасиш. Я з Леною підемо до другої половини хати, там діждемося нашого батька. Ранком розберемося що до чого, – загадочно окончила она.

     После их ухода я стал снимать со своих ног обувь,  успевшую к этому времени  не только высохнуть, а словно шагреневая кожа сжать мои ступни настолько, что мне пришлось приложить к этому немалые усилия.

     Ведь обувь та представляла собой порядочно изношенные «спортивные» парусиновые, первоначально белого цвета, туфли, подвергнутые сажевой окраске вперемешку с грязью.

     То, что именовалось носками, превратилось в обрывки ткани. Но не мог я себе позволить выбросить их, зная, что утром нечем будет прикрыть ступни и повыше их, чтобы совсем не окоченели мои ноги.

     Раздеваться мне не пришлось, ибо тряпье, напяленное на мое тело, не прикрывалось каким-либо другим тряпьем. Потушив керосинную лампу, я ощупью добрался до лежанки и зарылся там в каком-то покрывале. Здесь было довольно тепло, а я сыт, и тревожные мысли улеглись в новое русло, а вслед происходящему подкрался и сон, и я, казалось, отключился от всего земного.

     Проснулся я под влиянием света, воздействие которого мне было знакомо с детства. За столом спиной к моему взгляду сидел широкоплечий и очевидно рослый мужчина, занятый едой, о чем свидетельствовал распространившийся запах борща. Рядом с ним у стола на табурете сидела мать Елены.

     Они о чем-то тихо переговаривались, но долетавшие ко мне обрывки их слов я не мог различить. Сон словно бесследно исчез, а разные мысли беспощадно одна за другой ползли в голову. И тут я вдруг вспомнил случай, происшедший со мной в пути где-то в середине декабря 1941-го.

     Тогда, совсем незнакомая женщина, сочувственно отнеслась к моей  просьбе, разрешив мне переночевать в ее доме, но еще до рассвета она, очевидно взвесив складывающиеся обстоятельства, изменила свое решение и предприняла необходимые меры для того, чтобы я тихо и никем незамеченным покинул ее дом. Но все произошло, как я понял, с нависшей надо мной угрозой, не по какой-то другой причине.

     Меня волновала мысль, а вдруг отец моей знакомки, не согласится с отзывчивостью жены и дочери, предложив мне покинуть их дом, как мне тогда быть? И тут понял, что развязка моей, казалось бы, удачи, может окончиться возвращением в Могилев-Подольский, где я вернусь к чердакам в пустующих домах на Гитлерштрассе с последующим  попрошайничеством на городском рынке.

     Я так погрузился в свои мысли, что не заметил, что происходило не так далеко от меня, как свет погас, закрылись входные двери, в кухне воцарилась абсолютная тишина. Какое-то время я еще ворочался с боку на бок, а затем, наконец, одоленный усталостью, уснул.

               
                II

     Проснулся я, как и прошлый раз, от света керосиновой лампы. В проеме окна светлело, что предвещало грядущий новый день. Хозяйка что-то подготавливала у стола, а на стенке и части потолка кухни металось «зайчиками» отражение разгоравшегося в печи очага.

     Обычное явление в крестьянской хате, когда домашние, а иногда заночевавшие  у них гости в последние часы ночного сна все еще нежились в постелях, а хозяйка дома уже была на ногах.

     Она разжигала печь, подготавливала посуду, продукты и другое, а затем варила первоочередную национально-традиционную еду – борщ, остальное – второе, третье и т. п. готовилось в зависимости от материальной обеспеченности семьи. Скрипнули двери, сгибаясь, в кухню вошел крупный мужчина, бросивший взгляд в мою сторону, от чего я приподнялся с постели.

     – Доброго ранку! – поздоровался он.
     – Доброго… – ответила хозяйка, я не совсем громко повторил.
     – Як спалося? – вопрос был адресован мне
     – Добре… – ничего не добавив к сказанному, как бы в ожидании продолжения вопроса.
         
     – Дещо про тебе мені вже відомо – розповіли жінка й дочка, так що повторювати не треба. Послухати не можу, бо дуже обмежений часом. От вмиюся, поснідаю та піду до праці, а додому вернуся пізно вночі, так що як кажуть, вибачай. Маєш якийсь папір?

     Я достал из кармана справку, которую добыл мой школьный товарищ  и одноклассник, Петя Ремажевский, и подал ему. Надев очки, Владимир Быякивский подошел к столу и, приблизив к себе керосиновую лампу, стал внимательно рассматривать и читать документ.

     – Це твоє справжнє призвіще? – закончив чтение бумаги, спросил он.
     – Ні! Чуже, придумане. Ім’я й по-батькові – справжні, рідні…

     – Що скажеш? Зроблено не погано, але треба було тут написати, що ти родом десь з іншого краю, а жив якийсь час в Котюжанах. Для румунів не це головне, а німецький штамп и печать, але для нашого брата довідка може визвати підозру й невідомі наслідки. Але що зробиш». Те що маєш то ліпше того, чого не маєш…

     – Ми тобі дамо притулок в наші хаті на декілька днів. Ти мусиш мати на увазі, що ніхто не повинен тебе бачити й знати, що ти у нас знаходишся... В часі нужди чи до вітру  звертайся до дружини, або дочки, вони тебе освідомлять де це зробити. Село наше маленьке й всі й все в ньому відоме, а обережного бог береже…

     Он еще о чем-то меня предупреждал, чего я ныне вспомнить не могу. После ухода Владимира Быякивского его жена и дочь обстоятельно объяснили мне, чем были вызваны напутствия хозяина дома.

     В их село, расположенного в пяти километрах от Могилев-Подольского, иногда заходили выбравшиеся из города узники гетто. В большинстве это были молодые люди, не знакомые с местностью, они не только не владели, но и не понимали украинского языка, что неизбежно приводило к печальным последствиям, к смерти на месте обнаружения.

     Кто-кто, а румынские солдаты и офицеры в отличие от немцев легко отличали по внешности евреев от местных жителей украинцев. В соседнем  более крупном селе Бронница в помещении бывшего санатория размещался не то госпиталь, не то дом отдыха румынских солдат и офицеров, они часто шныряли по соседним селам и при встречах с евреями из гетто расправлялись на месте обнаружения. 

     После обильного завтрака хозяйка предложила сначала помыть голову, а затем и другие части тела, пообещав сменить на мне всю одежду. Я с радостью согласился, ведь последний раз я мылся в хате Мефодия Липы, перед тем как уйти с Котюжан, это было в конце лета, а теперь уже конец года.

     Хозяйка поставила среди кухни табуретку с оцинкованной железной лоханкой и, наполнив ее горячей водой, положила рядом небольшой брусок хозяйственного мыла.

     – Роздягайся до пояса, – повелительно распорядилась она, – хутко, поки вода не остигла, – заметив мою медлительность, торопила она.

     Я стал снимать с себя то, что называлось сорочкой, и неловким, но усиленным движением потянул ее от себя, отчего изношенная до крайности, пропитанная потом ткань разделилась на две части, повиснув на кистях моих рук. Хозяйка, наблюдая за происходящим, не сдержалась и расхохоталась, а я как завороженный стоял у табуретки, не зная как мне быть дальше!   

     – Ой, боже мій! То що це з тобою трапилось! – срывая  с моих рук остатки сорочки, от чего они стали разделяться кусками, падая у моих ног. – Згинай спину так, щоб голова дотикалися води!

     Левой рукой, ухватив мою шею, она стала сгибать ее к тазу, а, достигнув воды, ладонью правой руки, черпать и лить на мою голову не очень горячую воду, растирая в волосах брусок мыла.

     – Спершу тебе треба було постригти, а потім мити голову…

Мытье головы вызвало у хозяйки неудовлетворенность. Ей было достаточно одного взгляда на мыльный остаток в тазе воды, что бы убедиться в этом. Вылив из лоханки воду, она наполнила его свежей горячей водой, разбавила ее до нормально температуры, а затем велела мне, молча сидящему на лавке, окутанному в домотканое полотенце.

     – Я вийду. Ти роздягнися та помий своє тіло й ноги. Будь акуратній, не ляпай водою! Витрешся рушником який на тобі. Отам, на лавці лежить одежа – переодягнися. Як висохне волосся на голові, його треба вистригти ножицями. Все те, що було на тобі, викинь в сіни.

     Хозяйка вышла, а я стал последовательно выполнять ее наказ. Освободившись от тряпья, я глянул на свое истощенное тело и ужаснулся. Вообще  ранее никогда не был достаточно упитанным.

     Помню, как перед призывом осенью 1940 года проходил медицинское освидетельствование на годность к службе в армии. Мне было предложено взвеситься, кто-то из членов комиссии, увидев результат, сказал присутствовавшему военкому:

     – Вес 46 килограмм, как с ним быть?
     – Не наберешь веса, отложим призыв до следующего года, – ответил тот.
Обошлось. Спустя месяц, я уже был в армии, но на тех харчах, на которых нас содержали, килограммов набрать не удалось,  напротив, с первых дней войны все, что имелось, с каждым днем терялось, пока не дошло до истощения. Ведь организм мой был в стадии роста, требовал стимула, а его не было.

     Стрижка волос на голове не замедлилась, она сразу же началась после того, как они просохли. Происходило это в сенях, ремесленные ножницы застревали в кипе густых волос, от чего хозяйка время от времени снимала ножницы и растирала рукой онемевшие пальцы.

     Стрижка длилась довольно долго, пока последняя волосинка не исчезла с моей головы, а хозяйка не убедилась, что не осталось следов потомства паразитов, нашедших обитель и сосущих по кровинке с моей головы.

     Чего греха таить, я знал, что мое тело и волосы на голове заражены паразитами. Окружающие меня обстоятельства не позволяли мне бороться с этим злом, но все-таки я предпринимал примитивные меры.

     В летние периоды года, уединившись где-то в безлюдном месте, разжигал небольшой костер, нагревал в нем обрезок металлической проволоки, затем снимал с себя нательную одежду и по ее швам проводил достаточно горячим прутиком. Иногда дымилось и доходило до сквозного прожога ткани, но при этом крепла надежда в уничтожении в самом зародыше паразитов. Конечно, моих усилий было недостаточно.

     Паразиты плодились гораздо быстрее, чем я атаковал их, да и не все места на моем теле и волосы на голове не были доступны для этой борьбы. Еще совсем недавно, во время пребывания в Могилев-Подольском гетто, я общался с узниками гетто, которые в меньшей мере страдали от паразитской напасти и вели с ней беспощадную борьбу, но это не спасало их от тифозной эпидемии, охватившей гетто.

     С Виноградной, Пушкинской и прилегающих к ним улиц и проулков ежедневно повозками вывозились трупы умерших от тифа узников гетто. Их вывозили за пределы города и сваливали во рвы, засыпая негашеной известью.

     Первопричиной всему этому был  жесточайший беспредел румынских оккупационных властей и их пособников, а также перенаселенность, вопиющая антисанитария, полное отсутствие моющих средств и многое другое.

     Окружающее местное население было осведомлено о тифозной эпидемии, поразившей гетто, и очень настороженно относились к грозившей опасности перекинуться в села тифозной напасти. Очевидно, мои покровители также были осведомлены об этом и, спасая меня, в какой-то мере ограждали себя.
               
     Я как будто новорожденный, втиснутый в подаренную мне с ног до головы одежду и обувь, сидел на кухне в ожидании неожиданных дальнейших для меня событий. А тем временем хозяйка собрала в старое ведро остриженный с моей головы волос и сожгла его во дворе.
 
     Затем она собрала все то, что было на лежанке и послужило мне постелью, вынесла его во двор, развешав его на веревке.

     – Тиждень, а ні одного дня меньше, воно мусить там висіти, поки не здохне останній паразит, який десь сховався, – приговаривала хозяйка, показывая рукой дочке Елене на развешанное «постельное», от чего они расхохотались.

     Проходил один за другим короткие декабрьские дни. Поздно ночью, проснувшись, я видел широкую спину сидящего за столом Владимира Быякивского и рядом с ним жену.

      Он ужинал, тихо с женой обмениваясь фразами, но содержание их я так и не расслышал. Казалось, что супруги что-то обсуждают и это что-то в какой-то мере касается меня. Я засыпал с неизвестностью и с тем же просыпался.

     Бывали дни, когда Елена и я, оставшись одни, предавались воспоминаниям о начальной и очень короткой ее педагогической  карьере в Котюжанской неполно-средней школе. Летом 1941 года с началом школьных каникул младших классов, она уехала по железной дороге в Могилев-Подольский, а оттуда пешком пришла в Григоровку, намереваясь до начала нового учебного года оставаться у родителей.

     С началом войны и оккупации она не решалась возвращаться в Котюжаны, а лишь глубокой осенью они с матерью пешком, из-за бездействовавшего железнодорожного перегона Могилев-Подольский – Жмеринка, преодолели пятидесятикилометровый путь, добравшись в Котюжаны.

     Занятия в школе не проводились. Мужчин-учителей мобилизовали, а их жены-учительницы, лишившись заработка, бедствовали, а некоторые вели безнравственный образ жизни, что вызывало разные толки и озлобления крестьян.

     Собравши свое немудрое имущество, Елена с матерью тем же путем возвратилась домой. С тех гор она не была в Котюжанах, и естественно, не знала о моем появлении в селе в конце декабря 1941-го.

     Наступил воскресный день. Владимир Быякивский, как обычно на работу не отправился, а спал, и мы завтракали без него. Проснувшись, он умылся, позавтракал, а затем, когда все было убрано со стола, и в кухню вошла Елена, он, обращаясь ко мне, сказал:

     – Хочу тобі сказати правду. Твій час перебування в нашій хаті завтра вранці закінчується. Ми все обговорили, як на нашу думку ліпше допомогти тобі. Молодший брат моєї дружини живе в селі Моївка й працює там на цукровому заводі електромеханіком. Він постарається десь пристроїти тебе, щоб ти зміщався в середовищі місцевого населення й уникнув тої небезпеки, яка над тобою щоденно вітає.

     Якщо ти згодний, то в завтра вдосвіта моя дружина відведе тебе до Моївки й там ти залишишся. А якщо ти не згоден, то шукай собі щось інше.  Але ж ти мусиш кожну  хвилину пам’ятати  справжнє своє становище й нікому про це не  одним словом не обмовитися.

     Крім цього, ти нікого з тих людей, тобі допомагали  не знаєш й ніколи з ними не зустрічався, бо в іншому випадку ти замість вдячності накликаєш на них велике нещастя. Зрозумів?

     Он умолк, а в кухне воцарилась гробовая тишина. Хозяйка и ее дочь Елена смотрели на меня, утирая слезы. Я все понял и не знал, куда себя девать, чтобы разрядить обстановку. Наконец, собравшись с духом, тихо промолвил:

     – Я згоден…
     – В добрий час! Нехай все збудеться так! – в заключение сказал Владимир Быякивский.   

     Хозяйка принялась готовиться к завтрашнему дню. Между домашними хлопотами, она немало времени уделила мне. Помимо того, во что я уже был одет и обут, приготовленной еды, она еще подыскивала какой-то подарок, чтобы им дополнить под завязку предназначенный мне вещевой мешок.

     В понедельник утром, незадолго перед рассветом, я поблагодарил хозяев и их дочь за приют, распрощался с Еленой и мы втроем вышли из хаты. Несколько пройдя по улице, Владимир Биякивский, подав мне руку, сказал:

     – Ну! Будь здоров, нехай Бог тебе береже! Мені в іншу сторону, –  показал он рукой куда-то в противоположную сторону, и стал отдаляться от нас.
 
     __________

     *Лежанка – отопляемое расположенное рядом с печью устройство, на котором в холодное время года может провести ночь человек.