Афганская повесть
(участникам боевых действий в Афганистане)
Вы, кто ротами погибали
Там, на чужой, далекой земле.
Вы, кто чести своей не марали
В чаду перестройки, в ее кромешной мгле.
Вы, кто в бой без страха срывался
Под чей-то жестокий, бездушный приказ,
Вы, кто был там, и кто там навеки остался,
Вы, кто видел Афган без киношных прикрас.
Вы, павшие, вы, ныне живущие,
Вы, кто помнит то, что никогда не забыть,
Вы, молчащие, о подвигах не орущие,
Вы, от безысходности ставшие пить!
Вы, кого лишь матери ждали,
И чем дольше – ждали только сильней,
Вы, которые умирали,
Грудь подставляя, спасая своих друзей.
Вы, которые на смерть сражались,
Жизнь отдав, на плахе чужой страны,
Вы, которые потерялись,
Вы, кто стали потом не нужны.
Вы, кому сласти хвастливых басен
Горше праведной тишины.
Вы, чей подвиг не был напрасен,
Вы – герои Афганской войны…
(С.Е. Курносова)
Посвящаю воинам и настоящим мужчинам.
(Все имена и фамилии вымышлены)
Мой первый опыт в жанре повести. Первое развернутое произведение. Оттого наверно так трепетно на душе, что прологом послужило стихотворение. Давненько я не писала стихи, а вот так спонтанно, вдруг... Сюжет, прямо скажем, не модный, не гламурный и совсем не в ходу у современной публики. Что ж... Возможно, мое произведение есть подсознательный отклик на ситуацию в аксиологической ориентации нашего современного российского общества, а именно - кто они, герои сегодняшнего дня? Лоснящиеся, напедикюренные самцы, позиционирующие себя хозяевами жизни, которые все продали и все купили? Если ныне это эталон настоящего мужчины, то позвольте осведомиться - для кого? Для помешанных на фитнесе и набивающих рот суши слушательниц курсов "настоящих гейш и стерв", «фейсы» коих не сходят с обложек глянцевых изданий? О них и без меня и скажут, и напишут, и покажут тысячу раз.. И эти "личности", погрязшие в бесконечном и пустоутробном "личностном росте", на самом деле, интересны только им подобным, а другим беспощадно навязываются темными силами СМИ и многотысячной, купленной армией интернет продвижения.
Но лично для меня герои - это те, кто без крика и фальши доказал преданность своей стране, молча проливая кровь. Те, кто не красуется своими подвигами, а просто отдает свою жизнь за непреходящие ценности и законы человеческие. Те, кто защищал честь своей страны много лет назад, те, кто защищают сейчас... Время не имеет значения, поскольку у подвига, у настоящего подвига, нет срока давности. Мне хотелось сказать про тех, кто в страшное время для России, не утратил своего человеческого лица. Про тех мужчин, которые, вернувшись с поля боя, смогли защитить своих женщин и детей в гвалте перестройки, пожертвовав своими принципами, но сохранив честь, достоинство и истинное мужское благородство настоящего русского мужчины.
I Я вернулся.
От всполохов пламени на покореженной технике воздух был как в плавильной печи. Громыхали взрывы и тарахтели на разные голоса, перебивая друг друга, автоматные очереди. Иван, стараясь пронзить какофонию боя, кричал не своим голосом:
- Продержимся?
Никто не ответил. Бойцы сидели за опрокинутым грузовиком и отстреливались. С правого фланга заслонял от духов подбитый БТР. Их было четверо – Леня, Сеня, Иван и совсем еще зеленый Яшка - Малой.
Рев стрельбы взорвал надрывный крик:
- Комвзвода убили! По…, – слова заглушил грохот взрыва, и вновь закружился вихрь перекрестного огня.
- Почему нет подкрепления? – Иван знал, что ему вряд ли ответят. – Из наших кто остался еще?
Леня, прильнув к ПК, давал очередную порцию «горячего» противнику, и яростно приговаривал: «На! На, получай!». И сыпались гильзы, мелодично позвякивая, как шелуха от семечек.
Он откинулся на спину в изнеможении:
- Все! Пустой!
Бойцы повернулись к нему.
- Отстрелялся я, братва!
Они понимали, жить остается считанные минуты.
- К радиостанции пробраться надо, – сказал Леня.
- Это самоубийство! Подстрелят, как утку тут же! – перебил Сеня. Леня подбодрил:
- Братишка, не бзди! Прорвемся!
Прежде, чем товарищи что-либо успели сделать, Яшка выскочил из укрытия. На него обрушился поток очередей.
- Малой! Куда?! – Сеня бросился за парнишкой и тут же упал. Из дыры в височной кости хлестала кровь. Тогда вперед рванул Иван и открыл огонь. Его трясло от тарахтящего автомата в руках, он стоял с перекошенным от ярости лицом, из его горла рвался наружу страшный рев: «Сукиии! Сууукииии!». Магазин опустел. На мгновение воцарилась страшная тишина. Иван понимал, что сейчас прогремит со всех сторон ответный удар и зажмурился, готовясь к смерти. Град выстрелов обрушился, правое плечо прожгло насквозь. Иван от боли и ужаса открыл глаза и увидел прямо перед собой Леню, видимо тот вовремя успел заслонить собой товарища. Его изрешетило пулями, и он рухнул на Ивана.
Оттащив раненного за грузовик, Иван склонился над ним. Голос срывался от рыданий:
- Ну, что ты! Зачем?! Все пули собрал, чертяка! Мне ничего не оставил!
Леня часто-часто дышал. Он пытался шутить, но каждое слово давалось с трудом и невыносимой болью:
- Братишка… не бзди… про… прорвемся…
Умирающий едва слышно выдохнул: «Сообщи…», хотел сказать что-то еще, но изо рта потекла темная, чернильная кровь. Больше Леня не говорил и не дышал. Его стеклянные глаза уставились в небо, словно он удивлялся, какое оно синее. Иван не мог даже кричать, только выл, как истерзанный, загнанный зверь, от злобы и отчаяния. Оставил бездыханного товарища и обезумевший от боли, почти оглохший от взрывов, ползком направился туда, где в огне и клубах дыма исчез Яшка. Он увидел паренька на земле в луже крови…
Иван пополз, стиснув зубы. Вдруг плечо словно прижгли каленым железом и…
- Товарищ, проснитесь! Проснитесь!
Иван широко распахнул глаза, все еще не понимая, где он и что с ним. Обаятельная стюардесса осторожно трясла его за плечо. Она улыбнулась:
- Расстегните ремни! Посадка завершена…
Закрыв лицо ладонями, пассажир протер глаза, взглянул в круглое окошко на хмурое питерское небо:
- Ну, вот я и вернулся…
Отгремел кровавый Афганистан, и Родина безрадостно встретила блудного сына холодным ливнем. Иван спускался по трапу угрюмый. Никто не уцелел из его товарищей. Все там остались. Только гробы, как перелетные птицы, вернулись. Ему повезло – жить остался.
Жена Наташа кинулась с порога, с криками радости и слезами. Дочери – старшая Олюшка и малая Маняша – счастливо визжали. Вечером – пир горой. С возвращением, воин!
Собрались друзья, родственники. Радость встречи не мог испортить даже скудный праздничный стол. Глаза сияли, и бешено стучало сердце матери: «Господи! Вернулся!»
Соседу Кольке тоже повезло – вернулся жив-здоров. Его жена Люда сидела, прижавшись к нему и, не стыдясь счастливых слез, изредка шептала Наташе: «Радость-то какая!». А Димка, сынишка, бегал кругами и кричал всем, кого встретит на своем пути: «Папка вернулся! Папка!». В разгар застолья мужчины вышли перекурить в парадную.
- Своих много потерял? – спросил Иван.
Колька не ответил. Прикурил, прищурил глаза и, словно всматриваясь куда-то вдаль, лишь кивнул.
Разговор совсем не клеился, хотя им было, что рассказать. Для тех, кто там побывал, слова не нужны. Они стояли, курили и молчали – каждый о своем…
Приходилось учиться жить заново. А жизнь шла своим чередом…
По телевизору человек с уродливым родимым пятном на лбу и чудовищным выговором твердил о гласности и перестройке. Перестраивалась и перекраивалась вся страна. И перестроилась. Железный занавес рухнул, и вместе с ним держава- победитель, когда-то восставшая из руин, в прошлом великая держава, рухнула под потоком грязи и гнили. Грянули перемены.
Перестали платить зарплату. Люди продолжали ходить на работу, выполнять свои ежедневные обязанности, но в воздухе висела угроза и давила, как давит пасмурное питерское небо над Невой в ноябре.
II Перелом
Потянулся ряд серых, бессмысленных дней. Никто не мог понять, что происходит. Жизнь рушилась, как карточный домик. Не было ни денег, ни продуктов. Ничего не было. В части, где Иван нес службу Родине, (которой, кстати, тоже уже фактически не существовало), царило повальное бегство и чудовищное воровство.
- Карбюраторы нужны? – подлетел как-то к нему прапорщик Полупенко. В части у Полупенко было неприличное прозвище, созданное путем нехитрой трансформации его же фамилии. И Иван подумал тогда, что для мародера это прозвище в самый раз…
Привычка ездить на работу все еще не умирала, и утром спозаранку Иван сел в полупустой в этот ранний час, автобус. Он смотрел воспаленными глазами на мелькающие за окном фонарные столбы, когда его гнетущие, черные мысли прервал мерзкий, скрипучий голос: «За проезд!». Иван обернулся. Перед ним стояла толстая, ярко накрашенная кондукторша и прожигала его злобой колючих, заплывших жиром глаз. Ивану смутно помнилось, что когда-то для военных проезд был бесплатным в общественном транспорте. Но столкновение с реальностью, настолько зыбкой и изменчивой, повергало сознание в такую неопределенность, что Иван уже ни в чем не был уверен. Он твердо знал – денег у него не было. Оставалось одно… Порывшись во внутреннем кармане, достал удостоверение, где значилось: «Ветеран Афганской войны». Кондукторша вперила свое пухлое, свиное, лицо в предоставленный документ и хмыкнула:
- И че? Че ты мне этой картонкой тычешь?
Иван совсем растерялся и попытался было объяснить:
- Я – офицер Сов…, – на слове «Советской» он запнулся, поскольку Советской армии уже не существовало.
- Нет, ты глянь-ко, а? – не унималась толстуха и, видимо, обращаясь к водителю, проорала на весь автобус:
- Володь! Не, ну ты глянь! Ветераааааан! Ох, ты ж, тит твою мать! Ты откуда такой выискался, ветеран?!
Ошалелая баба сыпала оскорбления, выплескивая гниль:
- Это раньше вы козырями ходили, а теперя неча мне тут! Щас демократия, понял?! Все плотют и ты плати!
Наконец прозвучала коронная, финальная фраза, являющаяся апофеозом проявления ее абсолютистской власти, как единоличной и полноправной правительницы автобуса:
- А ну, Володя, тормози!
Когда автобус резко остановился, и двери со скрипом и стоном распахнулись, баба насмешливо скомандовала:
- А ну, марш отсюдова… ветеран! Шевели булками!
Ее поистине мефистофелевский хохот затих, когда автобус отъехал. Иван стоял под проливным дождем и никак не мог прийти в себя. Пришлось идти на службу пешком. Ледяные струи хлестали его по лицу, и по щекам стекали крупные капли…
В беспробудном и беспросветном отчаянии, в котором находилось тогда практически все население страны, в зверей не обратившееся, виделся один, не имеющий альтернативы для порядочных людей, выход – запой. Иван стал пить, как пьет только русский мужик, доведенный до безысходности и черной тоски. И тогда по ночам взрывала уснувший двор песня, которую пели в Афгане, и память ворошила в закоулках то, что никогда не забыть. И становилось еще невыносимее…
Наташа никогда не упрекала мужа, только жалела. Она говорила соседям: «Ванечка войну прошел. У него ранения…Ему просто больно. А так он – очень хороший!». Наташа работала в школе, поэтому зарплату Наташа не получала. Но она выкручивалась – не помирать же с голоду! Шила одежду на заказ, подрабатывала уборщицей у одного кооперативщика да приторговывала потихоньку на рынке. Тогда все приторговывали, кто чем мог…
Иногда Иван ненадолго выныривал из затяжного запоя, только лишь для того, чтобы оглядеться брезгливо по сторонам, содрогнуться от омерзения окружающей действительности и снова провалиться в бездну. В одно из таких пробуждений, Иван жадно хлебал пустой, холодный суп, когда на кухню вошли Олюшка и Маняша. На худых, бледных личиках испуганно моргали огромные глаза. Олюшка взяла у отца пустую тарелку и принялась мыть в раковине. Маняша стояла в нерешительности, трогательно прижимая к себе тряпичного зайку. Вдруг она шмыгнула носиком и прошепелявила:
- Папа, а ты шнова напьешься?
Сердце сжалось. Иван почувствовал, как горло ему сдавило, и он не может сдержать слезы. В тот момент он понял, что необходимо что-то решать. И решил. На следующий же день, отпыхнув от перегара, подал рапорт. Что называется, отдал честь…
В скором времени, после мучительных поисков, подвернулась работа. Какая-никакая, а все-таки деньги, причем, неплохие.
И вот уже вызывающе сверкает вывеской глянцевый, словно картинка, ресторан. У порога – швейцар. Только подойдя ближе, Иван узнал в нем соседа и бывшего сослуживца Кольку. Растерявшись, он не поздоровался с ним, а сразу вошел в распахнутую дверь и оставил свое прошлое за порогом. Отныне начиналась новая жизнь, и Иван резко это почувствовал, оглохнув от завываний певца, вбирая ноздрями смесь табака, портвейна и горячего…
III Новая жизнь
Лысый, маленький, но необыкновенно шустрый толстяк шаркнул ножкой и представился: «Соломон. Управляющий». Он долго беседовал с соискателем, сверля его глазами, но затем благосклонно кивнул и дал добро:
- Таки можете приступать!
В ночную смену – официантом, под утро – грузчиком. Тяжело, но потом привык. Ивана «прикрепили» к старшему официанту по прозвищу Карась – немолодому и самоуверенному человеку. Это был бывший военлет, который сразу почуял ветер перемен, и принял «правильное решение», не колеблясь.
- Добро пожаловать в халдеи! – приветствовал «новобранца» Карась. Иван угрюмо уставился на него, ладони рефлекторно сжались в кулаки, а тот, довольный произведенным эффектом, улыбнулся:
- Только не надо делать «оскорбленное благородство» на лице. Сам из «бывших». Ничего, привыкнешь! Меня держись и будешь в шоколаде!
По его абсолютно ничего не выражающей роже было видно, что он работал уже довольно давно и овладел искусством халдейства в совершенстве. Иван с ужасом осознал, что в приобщении к этому искусству и должен был заключаться весь смысл его дальнейшего существования, но все равно тихо буркнул:
- Бывших не бывает!
Вечером появились «хозяева жизни», «новые русские». Те, кто уже не были «товарищами», но были исключительно «господами». Узнать их можно было еще издали – малиновые пиджаки, как семафор, оповещали о приближении своих владельцев за километр. Кроме пиджаков, у них еще имелись огромные, уродливые телефоны, которые «господа» практически не выпускали из рук, и толстые, сверкающие золотые цепи, как ошейники, символизирующие успех среди всех «урвавших».
- О, доллары приехали! – обрадовался Карась. – Ну, не зевай, Ваня!
Иван решил держать ухо востро и занял, условно говоря, наблюдательную «снайперскую» позицию.
Господам был предложен лучший стол. Господ сопровождали дамы. Одна тощая «блондинка», с черными отросшими корнями, а другая – полная, как лохань, с роскошными черными кудрями искусственного парика и местами обшарпанным лаком на ногтях. Они все время заливались смехом, видимо, стараясь набить себе цену. Кавалеры тоже вовсю старались произвести на спутниц благоприятное впечатление и всячески, выражаясь распространенной лингвистической идиомой тех лет, «кидали понты».
- Родной, как там тебя? Иван? Это, типа, Ваня, значит? Ваня, типа, сообрази там, ну, короче, ты понимаешь… Тут, короче, такое дело…– «новый русский» старался яснее выразить свою мысль, отчего пальцы его сами собой складывались таким образом, что средние и безымянные были прижаты к ладони, а мизинцы и указательные, напротив, описывали в воздухе, благодаря ловким движениям рук, затейливые вензеля.
Спиртное и закуски были заказаны в несметном количестве. Песни «для очаровательных спутниц за вторым столиком» были исполнены охрипшим певцом, по меньшей мере, раз пятнадцать. Словом, гуляли на славу и дамы смотрели на кавалеров весьма многообещающе.
Кстати, о дамах… Процесс перековки русских женщин в «русских шкур», шел тогда уже полным ходом и «новые русские» не то, что внесли в этот процесс свою лепту, но были его неотъемлемым и, можно сказать, основным ядром. Собственно, они были орудием выполнения заказа на сей процесс, что активно внедрялся в постсоветское пространство. Вся страна взвыла от бесчинств и надругательств, что творили «господа», желая, как они выражались «расслабиться» и «снять стресс». Их ненавидели, их боялись. Но между тем, как говаривал в свое время «вождь перестройки»: «Процесс пошел!». И уже появились целые толпы «товара», на который был бешеный спрос. Проститутки сидели рядом, как сплоченный в монолите единой идеологии коллектив, и пытались продать себя подороже, одни продавали себя, другие – Родину. Словом, они друг друга стоили…
Вскоре к парадному входу прибыла целая вереница машин, из которых вышла «крыша» ресторана в полном составе. Карась шепнул Ивану: «Братва приехала!» Вид у братвы был очень внушительный. Компания чинно прошествовала в ресторан. Среди мужчин – две девки. Две на семерых. И обе отборные, что называется, кровь с молоком. Новоиспеченный «халдей» со своим наставником стояли у барной стойки, готовые служить в любой момент. Иван вдруг с удивлением обнаружил смысловой парадокс в словосочетаниях «служить Родине» и «служить халдеем» – один глагол «служить», но какая глубокая разница… И по поводу «братвы»… В Афгане тоже была братва, этакое воинствующее братство. Ивану подумалось: «Братва братве – рознь». Но Карась бесцеремонно прервал его метафизические размышления:
- И ведь каждый раз с новыми! – ухмыльнулся он, не без зависти глядя на девок.
- А «старых» куда? – машинально поинтересовался Иван.
Опытный халдей протяжно зевнул и брякнул равнодушно:
- Зарывают, наверно…
Иван в недоумении посмотрел на коллегу.
- А чего ты удивляешься? – Карась явно не шутил. – Так дешевле!
Временами, малиновый пиджак подзывал к себе официанта: «Родной!» и, таким образом, обещание проституткам «любой каприз» обретало свои материалистические формы.
- Толян, ну, ты где? Че? В сортире? Давай быстрее! Ща на хату едем, телки созрели!
Поскольку игра в «дам и господ» только начиналась, «дамы» и «господа», за исключением своих претензий на проявление относительной роскоши в одежде и обстановке, не претендовали на изысканность и элегантность обхождения и манер. А потому, большей частью, коммуницировали между собой и с окружающим миром весьма примитивным способом, либо просто изъяснялись по фене. Насорив, как следует, деньгами, малиновые пиджаки поехали «с телками на хату». А Иван, убирая стол, вдруг увидел то, о чем слышал много раз, но сегодня впервые увидел воочию – доллары. Карась тут же объявился рядом и взял «свою долю», как старший товарищ:
- А вот и «чай»!
После отъезда «новых русских», братва потребовала продолжения банкета в сауне и шумно засобиралась. Самый пьяный из них зычно скомандовал: «По машинам!», и они дружно направились к выходу, не расплатившись (ибо, «крыша» не платит! Не по понятиям!). Сгоряча они позабыли того, кто скомандовал, и горемыка, который не мог уже самостоятельно подняться, остался в одиночестве. Тело злобно шарило налитыми кровью глазами по периметру ресторана, бессмысленно растопыривая пальцы во все стороны, будто это должно было помочь ему встать. Иван подошел и попытался сдвинуть гиганта с места. Но удалось ему это лишь с помощью Карася. Вдвоем они кое-как дотащили его к выходу. Братва, завидев вновь прибывшего, издала вопль радости:
- Серый! Братан! А мы тебя уже потеряли!
Осталось погрузить пьяного в машину и тут, вероятно, желая выразить благодарность, Серый потянулся к Ивану. Увы, во время крепких мужских объятий ему стало дурно, и Иван не смог уклониться от внезапно полившейся на него «благодарности». Серому полегчало, и когда, наконец, автомобильная дверца звонко хлопнула за его спиной, братва с гиканьем скрылась в ночи.
Карась давился от смеха:
- С боевым крещением!
---------------------
Утром, после смены, замызганный автобус увозил Ивана домой. За спиной раздалось злобное «За проезд!». Иван встретился с давней знакомой. Кондукторша, казалось, тоже узнала Ивана, хоть он и был на сей раз в гражданском. Иван, не говоря ни слова, двинулся прямо на толстуху, чем привел ее в страшную панику. Она попятилась всей своей кубатурой и заверещала: «Ты че? Че ты, говорю?», но Иван неумолимо надвигался. Наконец, она жирным загривком уперлась в кабину водителя. Отступать было некуда. Иван резко вскинул руку, баба сжалась от страха и зажмурилась. Когда она открыла глаза, у нее перед носом шелестела крупная купюра. Иван аккуратно засунул деньги за шиворот оцепеневшей от ужаса толстухе и прошептал прямо ей в рыло: «Сдачи не надо!».
Дома его уже с нетерпением ждала Наташа. Девчонки завтракали, хотя завтракать было почти нечем. Иван подошел к жене и протянул ей свой заработок. Она ошалелыми глазами смотрела – то на него, то на деньги, словно не могла поверить. А Иван отправился в залу, лег на диван, отвернувшись к стенке, и от потрясений и усталости прожитого «рабочего дня» тут же провалился в беспокойный сон.
Время полетело веселее. Снова начали здороваться с Колькой, тогда как раньше каждый, проходя мимо, опускал глаза. Дома на кухне стали чаще звенеть кастрюли и стучать ножи, поскольку было из чего готовить. Жизнь пошла по-новому. Только всякий раз, возвращаясь с новой работы, Иван ложился на диван и молчал…
IV Лида.
Эпоха перемен предполагает изменения буквально во всем, не только в политическом строе и стратегии управления страной, но и в мышлении людей, в их ценностях и отношениях. Люди, одурев и озверев от внезапной «свободы» не знали, что с ней делать, а потому делали все подряд…
Временами, Иван стал замечать, что у Кольки в квартире стали происходить странные вещи – слышались истошные крики Людмилы. Когда Иван вопросительно посмотрел на жену, Наташа смущенно пролепетала, дескать, Люда поделилась с ней по секрету, что у Николая новое увлечение… Иван решительно направился к соседям. Ему долго не открывали, затем на пороге появился Колька в махровом халате, по-барски накинутом на обнаженное тело.
- Что с Людмилой? – строго спросил Иван.
Колька ухмыльнулся: «Заходи!». Сосед, не смущаясь, провел гостя прямо в спальню, и Иван онемел от ужаса и отвращения. На кровати, с туго связанными кистями, сидела Людмила и стыдливо пыталась закрыть руками, как могла, опухшее от слез и побоев лицо. На кровати валялся толстый ремень, а рядом – журнал. Журнал был немецкий, но это было не столь важно, поскольку красноречивые иллюстрации дотошно и подробно показывали, как ремень можно применять относительно женщин… Иван стальными руками схватил Кольку, но тот заскулил:
- Да она сама хочет! Ей нравится! Сам у нее спроси!
Иван посмотрел на Людмилу. Она лишь опустила голову к самой груди и горько разрыдалась, а Колька, очевидно, желая примирения, предложил:
- Третьим будешь, друг?
- Не друг ты мне, гнида… – процедил сквозь зубы Иван и тряхнул соседа со всей силой. – Димка где?
- В комнате запираю, чтоб не мешался! – испуганно гавкнул Колька. Иван с минуту сдерживал свою ярость, сжимая кулаки, но потом с омерзением вышел.
Через какое-то время крики возобновились и с тех пор продолжались регулярно.
-----------------
Перемены были, пожалуй, единственным, что происходило постоянно и неизменно. Не обошли стороной они и ресторан, где Иван работал. Выражалось это в постоянной смене «крыши». Причем, «крыша» менялась, а Соломон, как единственная и неизбежная константа – оставался. Ладил он равно прекрасно со всеми. Если у него и был какой-то талант, то определенно именно в этом.
Уже через неделю, вместо братвы, стали приезжать чечены. Соломон лично выходил, чтобы у порога приветствовать «уважаемых». Кожаные куртки и норковые шапки они никогда не снимали. Даже ели в них. С одной стороны, чтобы продемонстрировать статус, с другой – куртки прикрывали кобуру.
Как-то вечером их обслуживала Лида, молодая женщина-врач, вынужденная содержать своего малолетнего сына. Чеченам она приглянулась, что было ясно по их бурной реакции: когда она подносила им очередное блюдо, они цокали, причмокивали и разглядывали ее, как могли.
После перекура Иван направлялся в зал и вдруг остановился у подсобки, как вкопанный. В дверях толпились чечены и в прорехе между их спин, он увидел прижатое к столу, искаженное страданием лицо Лиды. В рот ей засунули какую-то тряпку, но сквозь нее сочились мучительные, надрывные рыдания, сопровождавшиеся гулкими, повторяющимися стуками. Он ринулся в подсобку, но чечены угрожающе оскалились: «Брат, не мешай, да?! Иди, давай, брат!». Из-под кожаных курток недвусмысленно выпирала кобура. Вдруг как из-под земли вырос Соломон и обрушился на Ивана:
- Почему Вы не работаете? В чем дело? Может, мне прикажете за Вас поработать?
Увидев яростный взгляд Ивана в сторону подсобки, Соломон резко выпалил:
- Это Вас не касается! Не Ваше дело! Каждый зарабатывает, как может. Если Вы сейчас не идете работать, таки можете не работать совсем!
Иван был совершенно сбит с толку. Ему не верилось, что она могла… Нерешительно направился в зал и продолжил работу. Когда чечены уехали, увидел Лиду. Женщина еле шла, сгорбившись, с застывшей маской боли и ужаса на лице. К ней подбежал Соломон и запел сладким голосом:
- Лидочка, ну, что же Вы? Вам причитается. Вот, возьмите…
Он сунул ей в руку доллары. Пройдя несколько шагов, женщина решительно отшвырнула их и, придерживаясь за стенку, пошла к выходу. Соломон ринулся собирать зеленые бумажки.
- Можно подумать, доллары у нас на дороге валяются! Ох, уж это совковое воспитание! – посетовал он Лиде вслед, аккуратно сложил деньги и спрятал во внутренний карман пиджака «к сердцу поближе», как он сам любил приговаривать.
На следующий день Лида не вышла на работу. Не вышла и через два дня. А на третий день в кухне болтали, что она повесилась. На четвертые сутки вместо Лиды уже работала краснощекая, грудастая Машка. Иван часто видел ее, выходящую из подсобки, всю растрепанную, втискивающую свое огромное вымя в бюстгальтер, после чеченов, иностранцев и наших «новых русских». «Каждый зарабатывает, как может» – вспоминалось Ивану. И он только отплевывался с досадой.
Мысли о судьбе Лиды не покидали его. И однажды, услышав крики соседки, он не выдержал... Едва Колька открыл дверь, он вырубил его кулаком промеж глаз и вошел в квартиру. Люда лежала, распятая на постели, с иссеченной спиной. Руки и ноги были туго привязаны к кровати. Иван бережно развязал ее и затем вернулся в коридор. Муж-садист уже пришел в себя после крепкого «здрасьте!», сидел на полу и тихонечко постанывал. Иван сгреб изверга в охапку и стал яростно бить кулаком по его скулящей, пускающей слюни морде. Он бил сладострастно, в полную силу, задыхаясь от ярости, упрекая себя, что не смог тогда остановить тех, кто надругался над Лидой.
Пройдет время, и глумление над собственными женщинами практически войдет в ранг нормы и станет чем-то настолько обыденным. Появится целое направление, апологеты которого будут шлифовать свое мастерство. Напедикюренные самцы, панически избегающие сопричастности к армии, будут усердно наращивать мышечную массу, и не воинской славы ради, не для ратных побед, а чтобы… шлепать своих женщин. Небольшое уточнение – шлепать своих связанных женщин. Даже звучит по-идиотски, но тем не менее… Впрочем, кто знает, наверно, издревле считалось, что избивать и унижать того, кто слабее тебя – признак мужества… Но это все потом, а пока еще в это стремительно меняющееся время тлели остатки законов человеческих: служить в армии – честь для мужчины, ударил женщину – не мужик, более того, любой настоящий мужчина даст тебе за это в морду. И Иван бил, бил неистово. Сам того не сознавая, он сопровождал каждый свой удар: «За Люду! За Лиду!».
Когда лицо Кольки превратилось в кровавое месиво, он склонился над ним и сказал, выделяя каждое слово:
- Еще раз она закричит – убью!
Но криков больше не было. Людмила забрала Димку и уехала к матери в Пушкин.
Наташа переживала, что Колька заявит в милицию, но напрасно. Времена были такие, что в контексте всеобщего беспредела, поступок Ивана был чем-то вроде капли в море. А Колька свалил куда-то по-тихому, зализывать раны.
V Первая зарплата.
Наступил долгожданный день. Наташа с самого утра как-то особенно старалась угодить мужу, излишне суетилась, пытаясь предугадать любое его желание. Даже девчонки, и те смекнули, что сегодня очень важный день – сегодня зарплата.
И вот Иван стоял уже в коморке у Соломона.
- Здесь меньше, чем договаривались, – неуверенно произнес Иван, пересчитывая.
- И что? – вопросом ответил Соломон, причем, звук «ч» словно отстукивая на печатной машинке.
Иван начал раздражаться:
- Что, что? Раз договорились, значит плати по-честному!
Соломон посмотрел на Ивана строго, слегка опустив очки, и печатное «ч» застучало дятлом:
- Молодой человек, я все понимаю, можете не беспокоиться! Вы работаете, я – плачу деньги. На Ваше место, которое, смею заметить, я Вам дал, у меня десять человек желающих, таких же, как Вы. Не моя вина, что Вы оказались никому не нужны, что государство не в состоянии всех обеспечить, но, скажите, пожалуйста, почему я должен содержать Вас на свой счет? Это таки убытки! Я дико извиняюсь, но позвольте мне самому решать, сколько мне платить МОИМ работникам. А если Вам что-то не нравится, молодой человек, таки найдите себе работу с зарплатой немножЕчко повыше и не морочьте мне голову!
Иван не нашелся, что сказать. Взял деньги, покинул коморку и побрел домой.
Дома все три лица, обращенные на него, излучали крайнее нетерпение. Иван молча вытащил пачку хрустящих купюр и метнул на стол. Пачка упала с гулким стуком. Наташа вскрикнула и кинулась к мужу. Она прижалась к нему всем телом и, залепетав нечто бессвязное, с одним лишь отчетливым «спасибо», стала целовать его руки. Иван мягко отстранил жену, взглянул в ее залитое счастливыми слезами лицо. Он хотел что-то сказать, но не смог. Развернулся и ушел.
Наташа в тот же день повела старшую на рынок. Вернулись с обновами. Олюшка крутилась перед зеркалом и ее «папины» серые глазенки блестели от счастья. Еще бы! Ведь они купили мечту всех девчонок того времени и аксессуар, превращавший обычных девочек в принцесс, – лосины! Блестящие, малиновые лосины, которые, быть может, были ей велики, но, разве это имело какое-то значение?! Олюшке хотелось визжать, но она сдерживалась. И по лицу было видно, что дается ей это с большим трудом. Малая, утопив свои ножки в огромных для нее новых маминых сапогах, громыхала в них по квартире и периодически тщетно пыталась захватить место у зеркала. По привычке, никто не заходил в залу. Даже Маняша прикладывала к губкам крохотный пальчик, делала серьезное личико и шептала: «Тшшшш! Папа шпит! Тише!». А Иван так и лежал на диване, отвернувшись к стенке и, Бог знает, что творилось у него в душе.
Вечером, после ужина, когда Наташа перемывала посуду, а дочурки пили чай, смакуя диковинный «Сникерс», честно разделенный между ними поровну, на кухню вошел Иван. Жена радостно засуетилась:
- Ванечка! Я сейчас! Я все разогрею! Погоди, родненький…
Она подбежала к холодильнику, но Иван остановил ее. Он подошел к столу и поставил бутылку водки, сел и в упор посмотрел на жену, на корню пресекая все ее возражения и мольбы.
Наташа побледнела, обняла дочерей и потащила их прочь из кухни. Когда дверь за ее спиной затворилась, и кухня опустела, началась оргия – одинокая оргия, на которую способна только истерзанная, растоптанная, доведенная до крайнего отчаяния, душа…
VI Гости из Афганистана.
Стакан за стаканом сменяли друг друга со стремительной быстротой. Под столом стояла пустая бутылка, на столе – початая новая. И когда Иван курил и смотрел мутным взглядом в окно, вдруг понял, что на кухне он уже не один – появились сослуживцы: Сеня Безухов, Леня Воронцов, Яшка Малой. Сначала гостеприимный хозяин очень обрадовался и потянулся к ним со стаканом в руке, но потом вспомнил, что все они – давно мертвы. Воины сидели в запыленных, грязных афганках, с пятнами засохшей крови – следами страшных ран. Холодный пот выступил по всему телу. Иван едва слышно выдохнул:
- Мужики…
Гости заговорщицки переглянулись.
- Эх, Ваня, Ваня… – покачал головой Леня. – Продался?
Иван не ответил, угрюмо уставился в стол, играя желваками. Вдруг жахнул кулаком со всей своей богатырской силой. Какое-то время в нем закипала ярость, но внезапно она разразилась горючими, пьяными слезами.
- Ооо… Ну, все, братва, атас! Потоп будет, – загалдели гости, ободряюще хлопая товарища по плечу, а Леня успокаивал:
- Братишка, не бзди! Прорвемся! Чего разрюмился-то? Прям как баба!
Иван размазал по лицу пьяные слезы, попытался рассмотреть улыбку на Ленином лице, хотя она все время от него ускользала.
- Вот ты, Леня, говоришь «продался». А как жить? Как? Если жизнь такая пошла…
Сослуживцы молчали. Они думали о чем-то своем, что Ивану было неизвестно.
- Вот вы осуждаете, но что делать? У меня семья: жена и две девчонки, мать больная! Одевать, обувать, кормить надо! Лекарства нужны! Я вернулся, а вот скажи мне – зачем? Зачем я выжил? Для чего? Подносить жратву жиреющим бандитам и их подстилкам, чтобы мои дети не подохли с голоду? Или работать на них – людей похищать и раскаленные утюги к брюху прикладывать?! За что мы сражались? Ради чего вы все погибли? Нет страны, за которую мы воевали! Ничего нет, Леня! Ничего! Война закончилась, и ничего не осталось!
- А она закончилась, Ваня? – возразил Леня. – Оглядись вокруг. Идет война! Пройдет пять лет – будет война. Пройдет десять – война. Война никогда не заканчивается!
Иван перебил его:
- Это – война? Скажи мне, Леня! В Афгане мы духов стреляли, здесь – бандиты грызутся, а погибают ни в чем не повинные люди! Менты проституток крышуют, покрывают торговлю наркотой! Я думал, что я умер в Афгане, а потом воскрес, чтобы дальше жить! Нет, Леня! Я ошибся! Я умер, когда вернулся! Все бы отдал, чтобы не вернуться домой, чтобы не видеть всего, что творится здесь! Все бы отдал, чтобы умереть там, вместе с вами!
После его последних слов, которые он яростно выкрикнул, стены тесной кухни растворились, воздух задрожал от разлившейся между горами жары. Они стояли все четверо посреди полыхающей техники и изувеченных взрывами трупов. Только вместо рева и свиста перестрелки, над пыльной дорогой в душном ущелье чужой страны разлилась мертвая тишина. Было тихо. Страшно тихо…
- Ты помнишь? – спросил Леня.
Иван часто и растеряно моргал, с трудом привыкая к слепящему солнцу, и с ужасом оглядывал до боли знакомую местность, которая бесконечно долго и навязчиво преследовала его в кошмарах. Хмель выветрился в одно мгновение, и он стоял посреди жуткого пейзажа совсем трезвый. Леня подтвердил его опасения:
- Да, Ваня. Здесь шла наша колонна … Помнишь, что стало с Яшкой?
Иван вздрогнул. В тот бой, в суматохе и истерии огня, Иван, тяжело раненный и истекающий кровью, увидел Малого на земле, всего в крови. Он ползком добрался до него и попытался утащить за ближайший огромный валун. Только оказавшись за каменным укрытием, Иван увидел, что дотащил только верхнюю часть туловища Яшки. Видимо, взрывом парнишку разорвало пополам… Справа виднелся тот самый огромный камень. Жуткий кровавый след тянулся к нему и скрывался за поворотом. Иван не мог смотреть в ту сторону и сокрушенно опустил голову.
- Ты хочешь сказать, что его смерть напрасна?
Иван не ответил.
- Пусть нет той страны, за которую мы воевали, ради которой сложили головы здесь… Ты вернулся в другую страну, живущую волчьими законами. Да, пусть так! Ты хотел умереть. А ты подумал, что стало бы с твоей женой и дочерьми, если бы ты не вернулся?
Иван, словно сквозь дымку, увидел размалеванную Олюшку в уродливом, вульгарном наряде и какой-то жирный, старый боров оглядывал ее со всех сторон, прицениваясь, словно к товару. Рядом стояла размалеванная Наташа и что-то заискивающе говорила ему. Наконец, Боров принял решение, достал зеленую купюру, которую Наташа выхватила у него из рук, как голодная кошка подцепляет когтями мясо…
Иван не выдержал. Слезы крупными каплями потекли по мужским щекам.
- Ты все еще хочешь смерти? – гремел голос Лени. – У тебя есть прекрасная возможность! Здесь и сейчас! Решайся, ну?
Ивана словно подкосило. Он упал на колени перед товарищами, из его горла вырвался страшный крик:
- Простите меня! Я не могу! Не могу! Не могу! Вы – герои! Ты – герой, Яшка – герой, Сеня! А я? Кто я, скажите мне?! Я воевал, но я не герой! Я – халдей! Халдей! Вот, кто я! Простите меня! Я не герой! Простите!
С последним выкриком голос у него сорвался, и он только что-то мучительно хрипел, заходясь пеной, прижимаясь лицом к земле и взрывая ее ладонями. Очень скоро он выдохся и только судорожно вздрагивал всем телом.
- Ты – герой, – спокойно возразил Леня. – Герой – потому что выжил, потому что вернулся. Ты будешь защищать свою новую, изменившуюся страну здесь и сейчас. Страна изменилась, но мы – нет. И мы будем защищать ее любую, потому что это – наша страна! Вернее, ты – будешь… А еще ты будешь помнить нас. Кто ж еще вспомнит, что мы здесь кровь пролили? Вот ты и будешь.
Леня замолчал. Взглянув на товарища в последний раз, бойцы молча развернулись и пошли по пыльной дороге. Иван смотрел им вслед. Они уходили…
- Я с вами! Подождите! – срывающимся голосом крикнул Иван, но Леня, не оборачиваясь, лишь устало махнул рукой.
– – –
Видение исчезло. Будто из тумана появился стол на тесной кухоньке. Не было ни Лени, ни ребят…
Иван не помнил, как, пошатываясь, побрел к своему дивану. Наташа подбежала, подставила свое хрупкое плечико, ласково гладя по спине: «Вооот… Баиньки пора. Не надо плакать, любимый! Поспишь, отдохнешь! Вот таааак!». Она бережно уложила кормильца на диван, прильнула к ногам его, поглаживая и, едва слышно шептала: «Любимый, хороший! Любимый!».
Иван провалился в беспокойный сон, с жаром и агонией перестрелки, что так часто являлась ему по ночам. Опять он бежит сквозь свист и рев огня, изо всех сил пытаясь догнать кого-то. И вот уже совсем близко показались три знакомых силуэта в запыленных афганках. Один обернулся, и Иван увидел грязное, забрызганное кровью лицо. Это был Леня. Он улыбнулся. Еще один последний рывок…
Ивана трясло, он постоянно что-то бормотал, звал кого-то, бредил. Наташа пыталась невесомо нежными руками успокоить его лихорадку, беспокойно вглядывалась в лицо его, стараясь распознать – не проснулся ли. Но Иван спал, и ему виделось, как по пыльной дороге, обожженной слепящим солнцем Афганистана, уходили к бескрайнему горизонту четыре воина, четыре героя…