Во Владимире и Вщиже

Во Владимире и Вщиже (Жизнь мастера)

Исторический роман

Вступление

Божья коровка ползла вверх по малюсенькой травиночке, та не выдержала веса насекомого, наклонилась, коснулась другой травинки, а там была другая божья коровка…
«Вот и встретились два одинаковых живых существа, - горько усмехнулся Помор. – А я опять один. И хорошо бы – надолго: устал от злости, зависти, жестокости и лжи. Где нынче простые, честные люди?»
Он раздвинул ветки кустарника, в котором прятался, и внимательно посмотрел на дорогу. Увидел стражников, маленькими группами выезжающих из города… «Откуда их столько? Почему выезжают на лошадях лишь по двое-трое? Меня ищут? Или это посыльные, и готовится ещё один съезд правителей разных земель?»
Стражи из Тума не проехали – пронеслись по дороге, и Помор сделал вывод: кому-то повезли срочные донесения…
Уже второй день он скрывался в небольшой рощице между Тумом и Ленчицей, не осмеливаясь выйти на дорогу, по которой всегда или кто-то шёл, или проезжал верхом, либо в повозке. Он, Помор из Колобрега, пленённый более тридцати лет тому назад войсками польского герцога Болеслава Кривоуста1, бежал из строительной артели, возводившей колоссальных размеров собор в Туме.
У него не было плана бежать на родину. У него вообще не было никакого плана.
…Минуло две недели, как умер старый мастер – старший над всеми строителями. Его ударило плохо закреплённой балкой, оторвавшейся от «лесов». Теперь новым руководителем стройки был назначен Леопольд Рябой. Назначен, хотя среди мастеров ходили упорные слухи, что это именно он, Леопольд, не закрепил ту лесину. И даже сам специально тронул её, когда внизу проходил старый мастер. Знал, видимо, что здешний воевода не накажет Рябого, который еженедельно докладывал ясновельможному пану обо всех выражениях недовольства, время от времени возникающих в среде строителей.
И о Поморе из Колобжега (так поляки называли город кашубов Колобрег) тоже докладывал воеводе. Почему? Да просто так. Невзлюбили друг друга Помор и Леопольд.
Леопольд – бесталанный строитель, без божьей искры в делах, завидовал всем, кто мог блеснуть своим умом и смекалкой.
Кто-то ровно и быстро положил ряд камней в стену – и Рябой уже косо смотрит на чудака, выполняющего работу не из-под палки. Скульптор вырезал из камня льва – как живого, с широкими страшными глазищами, открытой громадной пастью – и стал врагом Леопольда. Кипит злоба внутри мелочного человечка, желающего только одного – власти над людьми. Людьми более талантливыми, более умными, чем он, Леопольд, - зато неумеющими льстить воеводе, делать гадости другим, пробираться наверх любой ценой.
Кто сделал этого льва? Скульптор? Разве? А кто подсказал правильную позу зверя? Воевода не догадывается? Конечно же он, Леопольд по кличке Рябой.
Воевода обратил внимание, как ровно выложено камнями основание собора? Это он, Леопольд, правильно подсказал последовательность проводимых работ.
Воевода глуп и не догадывается, что Рябой его обманывает? Впрочем, глуп – не глуп, какая разница! Главное – и воевода знает – Рябой всегда вовремя доложит, кто из строителей недоволен низкой оплатой труда, кто о герцогах Польши плохо думает.
Помор – совсем другой человек. Всё время молчит. Ходила о нём молва, что в молодости, когда пленного определили каменотёсом в Краков, он пытался бежать, был пойман и возвращён на место. Целый год его заставили работать в цепях, чтобы навсегда отбить охоту к побегам… И сейчас в Туме на любую работу соглашался Помор, хотя старый мастер постоянно выделял его среди других, ставил старшим то по укладке «лесов», то по подвозке камней к месту строительства, иногда давал задания по обработке лицевых плит фасада, учил делать каменные скульптуры…
Встанет иной раз Помор, разогнёт уставшую спину (всегда, даже старшим, работал наравне со всеми), снимет шапку, встряхнёт своими соломенного цвета волосами, и улыбнётся, оглядывая возводимую людьми махину, заслоняющую полнеба…
Чего, спрашивается, улыбается Помор? Не понимал Рябой, и оттого ещё больше ненавидел Помора. Не понимал, как можно гордиться результатами общего труда, как можно испытывать гордость за великое творение рук человеческих… Иные, низменные чувства жили в душе нового старшего.
Уже на третий день своего руководства Леопольд подошёл к Помору, тихо так, чтобы другие не услышали, сказал:
– Всё, раб, ты – покойник. Не жилец отныне. Изведу тебя. И заступиться за тебя теперь некому…
Сжал кулак, показал Помору. И тут же, при всех, ударил соперника этим кулаком прямо в живот. Согнулся Помор, но ни звука не услышал от него изверг. Стерпел мастер боль. Хотя рабом давно уже не был, ему просто напомнили прошлое… На всякий случай.
Когда Рябой ушёл, один из строителей попытался подбодрить несчастного:
– Терпи, друже. Подстроим мы Рябому… Как он старому мастеру. Терпи… Недолго осталось…
Не стал терпеть Помор. Бежал при первой же возможности. Благо, кандалов, цепей нет, руки, ноги свободны…
…Теперь меж ним и лазурным небесным сводом нет никого, ни герцог, ни воевода, ни эта подлая тварь по кличке Рябой не заслонит ему небо. Не ударит просто так, ради смеха. Может быть, эта свобода лишь на неделю, месяц… Пусть! Он насытится этой свободой, которую видел лишь в раннем детстве… А потом можно и умереть. Он готов. Готов к смерти, хотя обязательно попытается выжить, спастись.
Одно сомнение оставалось в душе. «Похоже на предательство… Бежал, когда такие же, как я, простые каменотёсы обещали поддержку. Я предал их? Или нет?» – спрашивал сам себя Помор и не находил ответа. Размышлял так: «Убьют одного – на его место найдут другого, ещё хуже прежнего… Таких людей, каким был старый мастер, не осталось вовсе… Справедливый, умный, ценящий лишь честный труд, равнодушный к лести и не терпящий наветы на других… Теперь такие не нужны, особого ума для старшего не требуется: расчёты все сделаны, клади камни, как планом намечено».
…Второй день – ни крошки во рту. Он мог выдержать и вдвое больший срок, но голодать бесконечно не собирался. Где найти пищу? И наверняка его ищут: он опять видит на дороге стражников воеводы, служителей церкви…
Может, и не за ним посланы, а вдруг? Надо выбрать какую-нибудь повозку, идущую из Тума… Только такую, где не закричат, не поднимут паники…
Вот медленно едут три повозки, сопровождаемые тремя всадниками, на средней – мальчик, две девочки и две женщины, на крайних – взрослые мужчины.
Помор придорожными кустами как можно ближе подкрался к повозкам. Услышал немецкую речь, которую понимал.
– Хотел бы я побывать здесь по окончании строительства! Хорошие мастера возводят собор! – воскликнул мужчина средних лет с рыжей шевелюрой и коротко остриженной рыжей бородой.
«Есть и не очень хорошие мастера», – подумалось беглецу.
– Да, а львы каковы! Прямо как у Моденского собора, – откликнулся русоволосый широкоплечий мужчина. Простая одежда и речь путников выдавали их принадлежность к ремесленному сословию.
«Боже, я хочу к ним! Это тоже мастера-строители, только другие, не наши! Сделай же что-нибудь, Господи!» – мысленно воззвал к Всевышнему Помор.
Один раз в жизни каждого человека случается чудо. Для беглеца это чудо произошло здесь, на этой польской дороге.
Раздался хруст ломающейся оси, средняя повозка резко наклонилась, на обочину покатилось переднее колесо, всё это сопровождалось детскими криками и женским визгом. Всадники и мужчины с крайних повозок кинулись на помощь своим женщинам и детям.
«Настал мой час!» – мелькнуло в голове Помора. Он резко вскочил и, незаметно для всех, в два прыжка черной тенью метнулся к передней крытой повозке, которую только что покинул возница, юркнул в неё, зарылся в каких-то тряпках.
«Только бы подальше уехать от Тума, а дальше я найду общий язык с этими людьми!» – подумал беглец.
Поломка для мастеровых людей – дело пустяковое. В течение часа передняя ось повозки была заменена на новую, и команда немецких строителей вновь двинулась вперёд.
Лишь когда стали устраиваться на ночлег и развели костёр, чтобы приготовить пищу, путники неожиданно узнали о прибавлении в отряде.
Первым Помора обнаружил десятилетний мальчик, которого послали к повозке за какой-то вещицей.
– Не бойся меня, позови сюда отца, – только и успел по-немецки сказать беглец. На крик ребёнка сбежались все мастера, незнакомца быстро связали и представили перед тем самым рыжим, довольно приятной внешности, мужчиной, что днём восхищался красотой Тумского собора.
– Кто такой? – по-польски спросил рыжебородый, с любопытством рассматривая Помора.
– Я говорю по-немецки, – признался найденный беглец. – Прошу вас, не выдавайте меня тумскому аббату. Я строитель, я знаю, как строить каменные соборы… Помогите уехать отсюда, меня держат здесь, как пленника!
Помор ожидал многого, но не того, что произошло дальше. Мастера переглянулись и дружно захохотали.
– Он знает! Он всё знает! Ну, наглец! А мы что ж? Мы?.. – сквозь смех раздавались возгласы. Видя такое поведение мужчин, к ним подошли и женщины. После того, как смех утих, рыжеволосый обратился к пленнику:
– Да знаешь ли ты, несчастный лях, кто перед тобой? Мы – одни из самых лучших мастеров строительного дела во всей Священной Римской империи! У нас дальний путь, брать тебя с собой – просто смешно!
– Вы можете меня не брать с собой, доблестные мастера, но помогите мне вырваться отсюда! Главный строитель Тумского собора обещал расправиться со мной… А я ничего плохого не сделал! Ни в чём не ошибся, никого не подвёл… Помогите! – взмолился Помор.
Главный мастер внимательнее присмотрелся к беглецу, в задумчивости произнёс:
– Похоже на правду… А если тебя будут искать и найдут в нашей повозке? Нам ни к чему ссоры с хозяевами этих земель!
– Дальше Ленчицы меня искать никто не будет…
– Невелико же твоё мастерство, если оно известно только в одном Туме, - заметил один из путников. А рыжебородый спросил:
– Ладно, задам тебе три вопроса. Или чуть больше, всё будет зависеть от твоих ответов. Справишься – останешься с нами. Вот… Как крепятся леса к возводимой каменной стене?
Пришёл черёд улыбнуться Помору. Уж про что, про леса он мог рассказать всё.
На этот вопрос и многие другие он ответил правильно и подробно, чем удивил немецкую дружину. А когда подошла черноволосая красавица средних лет (как потом выяснилось – жена рыжебородого), взглянула в светлые, почти бесцветные глаза пленника, внимательно смотревшие на всех из-под густых, пшеничного цвета, бровей, и сказала: «Он видел много горя в жизни… А душа у него ребёнка… Очень любопытного честного ребёнка», – командир отряда распорядился:
- Ладно, оставайся пока с нами. А дальше посмотрим. Если завтра попадутся на дороге воины – полезай в тряпки за сундуком с инструментами, там никто тебя искать не будет, мы к инструментам никого близко не подпускаем… Обыскивать нас не посмеют… Как звать тебя?
– В детстве меня звали Синицей… Наверно, оттого, что высоты не боялся, «летал» по деревьям, как птица… Когда взяли в плен воины польского герцога, стали звать Кашубом или Помором… В строительной артели крестили, получил христианское имя Прокофий. Друзья звали меня Помор из Колобжега. Вот сколько у меня имён!
Разговор старшего отряда с беглецом прервал один из тех, кто днём ехал верхом, не на повозках:
– Иоанн, я сопровождаю твою дружину мастеров от германского кесаря, а это кто? Ему в русскую землю нельзя! Он не подданный кесаря!
– Он строительных дел мастер, Буслай! – возразил командир. – И немецкий язык знает… Мастер мастера не выдаёт, - обернулся к беглецу, положил руку на плечо Помора. – Мы будем звать тебя, друг, Ляхом.
Не понравилось новое имя Помору: давно, почти тридцать пять лет тому назад, его отца убил польский воевода, а его, ещё маленького мальчика, с матерью взяли в плен. Потом и с матерью разлучили… За что? Кашубы хотели свободы, Болеслав Кривоуст хотел владеть прибалтийскими землями… И тогда, более тридцати лет тому назад, Болеслав оказался сильнее свободолюбивых, но не хитрых в военном деле, кашубов…
Уже заканчивался ужин, когда мальчонка пожаловался рыжебородому:
– Отец, а мне днём местный поп рассказывал, что против строительства монастыря тут был дьявол, которого зовут Борута. По ночам выходит он из здешних болот и скребёт, скребёт камни, стараясь разрушить стены… И следы когтей на камнях показывал… А этот, которого ты решил оставить у нас, может, и есть тот самый Борута? Ведь на ночь глядя объявился…
– Не бойся, сынок. Помни: в какого бы зверя не обратился дьявол, у твоего отца и его друзей есть крепкие руки и светлые головы, нас ждут великие дела, а людей, у которых впереди большая работа, всегда бережёт, охраняет Господь. Помолись-ка лучше за всех нас, за маму и маленьких девочек, которых ты охраняешь, да ложись спать.

*

Строители думали, что Помор сразу всё подробно расскажет о себе, но тот оказался неразговорчивым, на все вопросы отвечал одинаково:
– Давайте подальше от Ленчицы отъедем, тогда на все ваши вопросы отвечу, а сейчас… мне эти знакомые места лишь печальные времена напоминают… И вон те домики у дороги мне знакомы, останавливался как-то в одном из них…
Внутренне собрался Помор, готовый к нападению мужчин – сдадут его здесь полякам, предадут? Нет, не предали, проехали и это место, и много вёрст от Ленчицы, и тогда плечи беглеца расправились, взгляд повеселел, он рассказал своим попутчикам всю свою жизнь.
Как в детстве рыбачил вместе с отцом на Балтике, как ходили морем на остров Руян продавать рыбу и зерно, обменивая их на топоры, вилы, ножи и серпы: руяне были большими мастерами кузнечного дела… Как там же, на острове, на священном мысе Аркона поклонялись Святовиту, главному божеству всех поморских славян-язычников… Потом – польский плен, строительство каменных соборов в Кракове, Туме…
Как полюбил его старый мастер и обучал разным наукам и языкам, немецкому и латинскому. Как возненавидел его новый мастер и пообещал со свету сжить… Б;льшая часть жизни уже прожита, а своей семьи так и нет… Угнетало положение полусвободного, полу-раба.
– Не тужи! – приободрил и обнадёжил беглеца рыжебородый (звали его Иоанн Галл). – Мы все кому-то служим, на этом свете свободны только аббаты и кесари, и то навряд ли… А семья… не у всех мастеров есть надёжные жены, преданные дети, но если повезёт… Ведь ты не старик ещё! Доберёмся только до Руси… Там нас ждут. Божье слово лучше всего воспринимается в церкви! И наша задача – строить их красивыми, чтобы вера в Бога и красота рука об руку шли! А ты что же – в душе язычником остался?
– Что ты! – обиделся Помор. – Христианин я, Библию знаю!
И перекрестился, чтобы все сомнения у мастеров отпали.

День шёл за днём, одна неделя сменяла другую – никаких происшествий с путниками не происходило. За время пути Помор лучше узнал своих новых друзей.
Старший дружины мастеров, Иоанн по прозвищу Галл, был женат на сопровождавшей его красавице-итальянке Розе. У них был десятилетний сын, черноволосый и кареглазый, как мать, звали его тоже Иоанном.
Главный мастер участвовал в строительстве собора в Шпейере – столице Германии, затем  строил церковь в Лаахском аббатстве. Бывал в Ломбардии, видел церковь Санта София в Падуе, изумительный по красоте храм в Модене… Как рассказывали друзья Иоанна Помору, ломбардские строители и научили Галла искусству каменной резьбы.
Верным помощником Иоанна был Артур по прозвищу Молчун, тоже ирландец по происхождению, как и его товарищ. Артур тоже бывал в Италии, но, в отличие от своего старшего друга (Артур был на десять лет моложе Иоанна), женой там не обзавёлся.
Встретились два ирландца на строительстве Лаахского аббатства. Их, да ещё немца Константина (о последнем – чуть ниже), аббат Фульберт по просьбе короля Фридриха отправил в далёкую богатую восточную страну Русь.
От кого избавился мудрый аббат? От беспокойных и пронырливых ирландцев? От мастеров-неумех? Ни то, ни другое. Во-первых, не подчиниться воле короля аббат не мог. Во-вторых, и послать глупых людей не мог: с Русью, самым могучим и сильным государством Европы, считались и Германия, и Англия, и любая другая более-менее известная страна христианского мира. К тому же прозвище «Молчун» вряд ли мог получить беспокойный и хитрый человек.
Третьим был немец по имени Рудольф. Русый, голубоглазый, с веснушками по всему лицу. Самый молодой из команды мастеров, ему едва исполнилось тридцать. Где успел немец заслужить известность – Помор так и не понял.
Четвёртым был немец по прозвищу Куфир, из свиты короля, но, видимо, чем-то советник-строитель не угодил своему хозяину, раз оказался отстранённым от высокой особы и послан так далеко… Тридцатипятилетний Куфир вёз с собой жену Клару и двух маленьких девочек четырёх и шести лет. В присутствии семьи мастер так говорил о себе: «Кесарь оказал мне великую честь создать в далёкой христианской стране образец для дальнейшего подражания… Увидите: я построю нечто выдающееся, что станет известным и прославит меня даже на моей родине». Друзья прятали улыбки в усах: каждый понимал, что муж пытается приподнять себя в глазах жены и детей, хоть как-то облегчить им трудности дороги.
И, наконец, последним, пятым строителем был немец Константин сорока пяти лет. Тоже вместе с Иоанном и Артуром строил Лаахское аббатство. Константин был коренаст, широкоплеч, русоволос. Его серые красивые глаза всегда смотрели прямо, открыто, с каким-то постоянным любопытством, словно обладатель этих глаз всю свою жизнь изучал всех и вся, что встречалось ему на жизненном пути, пытался понять и запомнить щебет птиц, говор воды придорожного ручья, преодолевающей большие и маленькие камешки на своём пути, шелест листвы деревьев, крики диких зверей в лесу... Всё ему было интересно, всему он придавал большое значение, не отделяя великие события от совсем незначительных. Вот и Помора теперь внимательно рассматривал, словно собирался потом его облик запечатлеть на фасаде будущей церкви…
Сопровождал мастеров галичанин Буслай с двумя слугами, посланный Андреем Юрьевичем к немецкому королю с наказом обязательно исполнить волю ростово-суздальского князя, – лучших европейских мастеров доставить в его княжество.
Буслай галичанином был лишь от рождения, уже более десяти лет он верно служил сначала отцу Андрея, прежнему князю Юрию Владимировичу Долгорукому, а теперь вот и самому Андрею Юрьевичу, строил каменные церкви в ростово-суздальской земле, строил так, как научил отец, известный на Волыни каменных дел мастер…
– Вот нас и шестеро. Отлично! Сможем возвести любую постройку из камня, будь то церковь или сторожевая башня, – ободрял всех Иоанн.
«Не мало ли нас? – сомневался Помор. – Почему кесарь послал только пятерых? Что они могут? Особенно эти, молодые?»
И он косился на Рудольфа и Куфира. Разгадав сомнения беглеца, Иоанн подмигнул ему:
– В деле проверим друг друга. За каждого ручаюсь. Даже за тебя.
…Миновали Краков, большой польский город, в строительстве которого принимал участие Помор. Здесь уже никто не помнил пленника с берегов Балтийского моря: все его знакомые товарищи по ремеслу работали теперь в Туме, выкладывая каменные стены величественного христианского храма.
Двигаясь вдоль венгерской границы, строители стремились из польских земель сразу попасть в Галич, стольный город князя Ярослава Владимировича, обходя с юга Владимир-Волынский.
Уже на самой границе путников окружили десять разбойников, неожиданно появившиеся из густых зарослей. Напрасно кричали по-немецки Иоанн, по-польски Помор, что у них ничего нет, что они не купцы, а каменщики. Вначале в них полетели стрелы, при этом одна пронзила руку Рудольфа, затем сошлись на ножах. Охранники-русичи обнажили свои мечи, засверкала холодная сталь смертельного оружия, полетели головы непрошенных налётчиков...
Не прошло и минуты, как пятеро разбойников лежали в придорожных кустах бездыханными, другие пятеро улепётывали в густой буковый лес.
Раненого Рудольфа друзья положили в повозку к женщинам, доверив им хлопоты по обработке и перевязке раны. Сразу же после окончания перевязки погнали лошадей галопом, стараясь как можно быстрее покинуть злополучное место.
Проехав вёрст пять, послушали землю: погони не было.
…К вечеру встретили первые русские сторожевые посты.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧЕРЕЗ ВСЮ РУСЬ

У Ярослава Осмомысла

Первым русским городом, где остановились на целых два дня, был Перемышль.
Задержка была вынужденной: рана, вначале показавшаяся пустяковой, с каждым часом всё больше и больше беспокоила Рудольфа. Рука опухла, посинела, повязка, накладываемая на рану, быстро намокала, и её приходилось часто менять. Всем стало ясно: наконечник стрелы, повредивший руку, был смазан сильным ядом.
Вначале послали за попом церкви Иоанна Крестителя, который имел славу местного лекаря. Осмотрев руку, поп сказал:
– По противоядиям знаю тут одну знахарку… Сам за ней схожу. Это её работа… С чем на Русь пожаловали?
Помор объяснил. Поп перекрестился на икону в красном углу:
– Доброе дело – храмы творить… Ко мне на исповедь утром зайдите: вами она, ляхами, церковь моя строена… Пойду, спешить надо, человече страдает…
Не прошло и получаса после посещения больного попом, к нему на помощь пришла женщина средних лет, расставила на столе глиняные чашечки, разложила острые палочки, велела подать чистое бельё и горячую воду. Колдовала над Рудольфом недолго, закрыв своим дородным телом больную руку немецкого мастера. Что там происходило, как шло лечение, друзья могли лишь догадываться по падающим на пол использованным кровавым тряпицам. Заканчивая лечение, знахарка что-то пошептала про себя, закрыв глаза, потопала ногами, обернулась к Иоанну:
– Сейчас он уснёт. Не тревожьте его. Если будет жар сильный – велите послать за мной… Добродеей меня зовут. Но, чаю, жара не будет… А завтра сама наведаюсь.
Встала, перекрестилась на икону («А я думал – язычница, вошла в избу не крестясь!» – подумал Помор), и, уходя, внимательно осмотрела всех. Мужчин, Розу и Клару, их детей. Почему-то вздохнула, покачала головой и, словно про себя, сказала:
– Ай-яй-яй… дела-то какие начинаются…
– Какие дела? О чём это она? – Помор обратился к дружиннику, их сопровождавшему.
Тот пожал плечами:
– Бабьи присказки. Пропусти мимо ушей… Оставьте-ка здесь пока жёнок и детей, пойдёмте во двор: там банька уже протоплена…
Так гости в Перемышле впервые познакомились с русской баней. Если католики мылись в основном только летом у тёплых источников, в реках и озёрах, то русские за чистотой тела следили круглый год, баня же зимой в лютый мороз посещалась охотнее, чем прохладным летом. Можно было выскочить из бани, натереться снегом, и снова забраться в парную, постёгивая себя берёзовым веничком… В восточной Польше бани ещё были, здесь ещё католицизм не проник вглубь славянской души и славянского быта, но к востоку от Кракова путники нигде, вплоть до Перемышля, не останавливались дольше, чем на одну ночь, поэтому негде было им познакомиться со старыми славянскими обычаями…
А после бани приезжие уснули, как грудные младенцы. Хорошо, что в доме были хозяин с хозяйкой: им и пришлось приглядывать за Рудольфом. Впрочем, особого присмотра не понадобилось: лишь изредка больной постанывал во сне, пытаясь повернуться набок. Его придерживали, не давали ворочаться, бередить больное место. Лишь на исходе ночи Рудольф заснул крепким сном здорового человека.

*

Рано утром, как только первый луч солнца блеснул на небосводе, навестить своего больного зашла Добродея.
– Как тут мой хворый?
Увидев улыбку на лице спящего Рудольфа, обрадовалась:
– Ну вот, а то вчера прибежал поп, да всё лопотал: «Плох наш гость молодой, совсем плох, не могу я ему ничем помочь… На всё Божья воля…» А я так скажу: Боженька на нас всех сверху смотрит, он всё видит. Кто лапки сложил и готов к любому исходу, а кто сопротивляется, пытается сам что-то сделать… Вот таким он и помогает… Ну-ка, посмотрю руку…
От прикосновения Добродеи Рудольф проснулся. Внимательно, словно запоминая, посмотрел на ставшее вдруг строгим лицо женщины…
– Присядь, приподними рубаху-то, – скомандовала знахарка.
И бок, и спину, и живот Рудольфа осмотрела, пощупала. Заключила:
– Плохой был яд на кончике стрелы. Такой сразу не проходит, будут ещё два ухудшения… Первое – или завтра вечером, или послезавтра, а второе… может, через неделю, может, дней через десять… Нельзя тебе, милок, двигаться дальше… А поднатужишься, поторопишься – можешь всё здоровье своё растрясти… Покой, покой хотя бы с месяц нужен… И попей-ка снадобья мои, силы дающие…
Достала из корзины и поставила на стол два небольших, крытых кожаными лоскутками кувшина. Стала рассказывать, как принимать эти лекарства.
…Иоанн задумался. Он уже на Руси, князь Андрей ждёт, задерживаться на две-три недели – непозволительная роскошь. Придётся оставить товарища здесь до полного выздоровления, а самим двигаться дальше… И надо об этом так сказать Рудольфу, чтобы не вздумал прекословить, сопротивляться, собираться в путь. Добродея всех запугала, все поверили: это очень опасно…
После того, как ушла знахарка, объявил раненому:
– Вот что, Рудольф. Будет второй приступ или нет – это ещё неизвестно. А вот первый, что вскорости будет, надо, конечно, здесь тебе встретить. Вставать нельзя. Мы двинем в Галич – там тебя и подождём. Говорят, украсил свой стольный город князь Ярослав храмами по нашему образцу. Вот и осмотрим их хорошенько…
– Бросаете меня? – слабым голосом попытался возразить лежащий.
– Не бросаем. Добра тебе желаем. Здесь, на Руси, хоть и бывают раздоры между князьями, а дороги для торгового люда безопасны. Из Галича – в Киев, из Киева – в Чернигов, а далее уже и земля князя Андрея… Я уже всё узнал, Буслай правду говорил о пути нашем… Спешить надо. Говорят, горяч сердцем князь Андрей, ждать не любит… Вдруг передумает и перестанет надеяться на мастеров германских? Здесь, в Перемышле, церковь Иоанна Крестителя мастера из Малопольши построили. Чуть замешкаемся, глядишь, ляхи или угры нас опередят, - при этих словах Иоанн покосился на Помора.
Того передёрнуло:
– Говорил же – не лях я, Помор, ляхами в плен был взят…
Махнул рукой Галл – замолчи, мол, не о тебе сейчас речь…
– Ладно, – помолчав и оценив ситуацию, прошептал Рудольф. – В добрый путь. А я выживу, доберусь до вас…
Иоанн улыбнулся:
– Мы в этом и не сомневаемся. Подробно о пути нашем тебе жители русских городов расскажут: мы, германцы, здесь в диковинку, а особенное хорошо запоминается и долго помнится. Сами князья, о нас услышав, интересуются – куда, зачем едем? Уж и в соседнем царстве знают, наверное, в каком городе каменных дел мастера остановились… Вот какое к нам отношение!
– Носы шибко не задирайте, укоротят ненароком, – предупредил друзей Рудольф.

*

Перед отъездом мастера внимательно осмотрели церковь Иоанна Крестителя. Уж более тридцати лет стояла она на высоком холме, радуя горожан и приезжих. Вроде бы техника возведения хорошо знакома: применены тёсаные каменные блоки. Стены храма и снаружи, и внутри были расчленены плоскими лопатками… А всё же иная идея заложена в храме, совсем иная… Где вытянутая в длину романская базилика? Её нет! Это был трёхапсидный крестовокупольный храм, как потом узнали мастера, обычный на Руси. Да, отказались русичи от применения плинфы – вот, пожалуй, и всё отличие от прежних времён, времён Ярослава Мудрого…

*

От Перемышля до Галича – четыре дня пути. В тяжёлых раздумьях ехали путники: их, мастеров, и так немного, а тут ещё на одного стало меньше…
Галич Ярослава Владимировича Осмомысла поразил немецких гостей своей неприступностью. Шутка ли: подряд четыре, – одну за другой, – крепостные стены с высокими башнями на крутых земляных валах миновали путники, прежде чем оказались в городе! А меж валов – рвы с водой сделаны… Попробуй, враг, возьми такой город!
В центре крепости – изумительный по красоте Успенский собор. Обычный горожанин или селянин, окинув его взглядом, перекрестившись, просто качал головой и отмечал про себя: «Лепо!».
Мастера должны были чётко сказать себе, в чём именно заключалась красота собора.
…Помор уже в третий раз обходил храм вокруг.
Вроде бы обычный на Руси четырёхстолпный храм с примыкавшими к нему с трёх сторон галереями-гульбищами… Так же, как в Перемышле, сложен из превосходно отёсанных блоков, причём наряду с известняком здесь был применён розовый алебастр…
А вот и отличие от Перемышльского храма Иоанна Крестителя: входы в Успенский собор украшены декорированной резьбой, повсюду белокаменные узоры: то растение по колонне вьётся, то над входом на стене звери чудные расположились, готовые призвать на защиту храма силы небесные, неземные…
К любопытствующим иноземцам подошёл какой-то человек в богатой одежде – не то князь, не то боярин, – в сопровождении малой дружины.
– Почему на храм смотрите, а шапок не снимаете, не креститесь?
Мастера сняли головные уборы, закрестились по-своему, слева направо.
– Римской веры?
– Каменных дел мастера, из Германии, едем к князю Андрею Юрьевичу…
– Вот шурин, молодец! – рассмеялся русич. – Перед вами – хозяин галицкой земли, князь Ярослав. А князь Андрей – правда, мой шурин, ибо женат я на сестре его Ольге. Значит, князь ростово-суздальский решил такие же вот церкви ставить? А что, каменных дел мастера, хорош мой собор?
– Хорош, княже, очень хорош! – за всех, не спрашивая мнения остальных, быстро ответил Помор. – Русские церкви очень хороши, строите вы по-своему, а вот и схожесть есть: здесь так же, как сейчас принято у немцев, в Ляцкой и Угорской землях, каменные узоры применяете…
И лишь затем перевёл свои слова друзьям: хотя немцы уже в польских городах начали заниматься с толмачами, пытались изъясняться с Буслаем на его языке, – не все ещё славянские слова выучили, быструю речь князя и Помора не поняли. Когда прозвучал на немецком полный перевод сказанного, мастера закивали головами в знак согласия. Наклонил голову князь: по его сосредоточенному виду было понятно, что он знает родной язык каменщиков.
– Немецкая, Ляцкая и Угорская сторона, – нахмурился Ярослав. – Откуда знаешь? Везде бывал?
Помор понял свою оплошность: позволил себе рассуждения о вещах, которых не видел. Так нельзя делать. Решил загладить свою вину, указал на старшего дружины:
– Позволь, княже, представить тебе главного среди нас: это Иоанн Галл, зодчий многих германских соборов, бывал в Ломбардии, где много церквей христианских, весьма предивных… Я, простой мастер, лишь принимал участие в строительстве Краковских церквей, церкви в Туме…
Иоанн, услышав, что его наконец представили князю, вновь снял шляпу и ещё раз поклонился Ярославу.
– Не побрезгуйте, мастера иноземные, - обратился к гостям хозяин галицкой земли на чистом немецком языке. – Отобедать прошу со мной прямо сейчас во-он в том моём домике. Идёмте?
И указал на деревянный двухэтажный дворец со многими печными трубами, из которых шёл дым.
За обедом Ярослав признался:
– Моя мать – дочь угорского кесаря Кальмана Книжника, первой предложила мне позвать мастеров-строителей из своей земли. Не отказал, принял их, хотя были у меня уже ляхи-каменотёсы… Много у меня мастеров! По всем городам своим поставлю каменные православные соборы, будет новая вера укрепляться и шириться… А то ведь в весях ещё обряды языческие вовсю справляют… Попы-греки плюются и крестятся, на веселие людское по праздникам глядя, а я им толкую: терпите… Нельзя в одночасье всё ломать… Новая вера должна красотой церквей за душу взять, премудростью книжной, не силой, а убеждением надо… мягко надо свою волю навязывать, мягко, но постоянно, без рывков… Как стрелок тетиву на лук натягивает – без резких движений, прояви неумелость при большой силище – и сломается лук, все усилия пойдут прахом…
Позже всех за стол сел Буслай – видно, выполнял какую-то просьбу князя.
Ярослав кивнул земляку:
– Я ещё его отца знал… Хороший был мастер, ляхами и уграми учён… Много у Андрея моих галичан, Буслай – один из них… Андрей правильно решил: хватит нам по старинке строить. Церкви из камня, а не из плинфы, лучше смотрятся. Строгости, что ли, больше… Да и узорочье на камне легче сделать… А?
В совершенстве владея немецким, князь пользовался им, как своим родным. Казалось, ему доставляло удовольствие переводить самого себя с германского на русский, насмешливо наблюдал за теми, кто не понимал того или иного языка.
Князю ответил Иоанн:
– Легче – не легче, а возможностей больше даёт камень.
Ярослав неожиданно спросил:
– Знаешь ли, глава каменщиков, что князь Андрей чёрмен власами?
– Никто не говорил, – смутился Галл и покосился на Буслая, мол, ты же должен был…
– Я говорю. И ты власами – тож, как он… Смотри, если в своих силах не уверен – лучше здесь оставайся, я тебе работу найду, ведь как насмешку над собой Андрей сочтёт окрас волос твоих…
– Я в своих товарищах уверен. Мастера большие. Да и сам не подведу, – быстро и твёрдо сказал Иоанн.
– Добро. Выпьем, гости дорогие, вина угорского, что матушка моя любит…

Долго ещё Ярослав выпытывал у каждого гостя, кто он, откуда, какие замки да церкви строил… А потом книги свои велел принести – греческие, русские, германские да бургундские…
Внимательно смотрел Помор на миниатюры книжные: вот в ладье плывёт русский князь Олег Царьград брать, вот грешники в аду, вот ангелы на небесах, а тут, чуть ниже, Ярослав Мудрый Святую Софию Киеву преподносит… Прыгают человечки на картинках, словно живые, заворачиваются в латинские буквы, что видел он давно у старого мастера в Туме, понял Помор: пробрало его вино угорское, видит уже то, чего и в книге нет, нужно взять себя в руки, иначе так здесь, за столом, и уснуть можно.
Оглядел своих товарищей: они выглядели не лучше. Лишь Ярослав сидит, посмеивается, из кубка вино пьёт и не пьянеет. Ближе к нему подсел Иоанн, лицо красное, земляничного цвета, что-то шепчет на ухо галицкому князю. Пожалуй, лишь Галл способен ещё что-то понимать, достойно отвечать Ярославу.
И всё же на своих ногах гости вернулись в отведённую им комнату постоялого двора, посторонней помощи не понадобилось. Уже завалившись на полати, Иоанн с грустью заметил:
– Эх, жаль, нет с нами Рудольфа… Как он там, в Перемышле?
– Он теперь нас жалеет: с ним Добродея, а мы тут со своими делами, – усмехнулся Артур. – С нами нет здесь Буслая… Где он, Иоанн?
– Ушёл, он же из этого города… У него здесь жёнка, детки, – зевнул Галл и закрыл глаза.
– Смотрю, князь Ярослав ему доверяет… Не заведёт ли он нас в сети галицкого князя?
– С Андреем Ярославу враждовать? Чтобы Буслай предал ростово-суздальского князя? Спи, Артур, у меня и без тебя голова трещит от угорского вина, – Иоанн отвернулся от земляка и захрапел.
А Помору не спалось. Так всегда: выпьет вина, и голова вроде кругом идёт, а сна нет. Вспоминались нарядные галичанки на улицах первого большого русского города, сравнивал мысленно узоры на рукавах здешних девчат с узорами польских платьев: есть отличие, есть… Хотя общий смысл узоров понятен: оберечь владельца одежды от проникновения внутрь злых духов… Чьи узоры красивее, наряднее, чьи чары сильнее? И показалось Помору: здесь девчата румянее, веселее, смотрят на иноземцев открыто, без стеснения… Оттого и красивее кажутся, ликами миловиднее… «Оттого здесь девчата лучше, что крестятся иначе?» - пришла в голову глупая мысль. С этой мыслью и уснул, сам того не понимая. Показалось: вошла в комнату польская девушка из Тума, за которой он пытался ухаживать… Бледная, грустная…
– Ванда, что ты?
– Так тебе теперь с румянцем девчата нравятся, а я вон какая зелёная… Словно смерть твоя… Смотри: все спят, можно к тебе, на прощание?
Наклонилась, поцеловала так, что дыхание перехватило…
Резко поднялся, сел. Была середина ночи. Вытер потный лоб, перекрестился в тёмный угол, где была небольшая иконка без лампадки. Очень хотелось пить. Знал: на столе должен стоять кувшин с водой. На ощупь нашёл кувшин, в нём воды было на самом донышке. Допил, понимая: кто-то его опередил. «В самом деле, почему опоздал Буслай? И князь даже не обратил на это внимания… Кому служит галицкий мастер?» – подумалось само собой. Попытался прервать ход плохих мыслей: «Мне-то что? Я на воле, меня здесь пленником никто не считает, я – ровня немецким мастерам… Иоанну спасибо! Честно служить ему буду, добром за добро платить умею…»
Снова уснул, и спал крепко до утра без всяких снов.

*

Опасения Артура относительно Буслая были напрасны: ни словом, ни делом не дал больше галичанин повода сомневаться в его верности дружине мастеров. Был он немногословен, но советы его всегда были к месту: Буслай прекрасно знал дорогу от Галича через Киев и Чернигов на Владимир.
…Неделю добиралась немецкая дружина до Киева. По дороге встретили много торгового люда: Галич связывал Киев со многими странами Европы прочными наезженными торговыми путями.
Главный город Руси поразил немецких гостей. Впрочем, он поражал всех, не только каменных дел мастеров: с Киевом мог соперничать своим великолепием и обилием каменных соборов лишь Царьград греков.
Уже Золотые ворота Киева давали понять путнику, куда он пребывает. Мощные, они имели большую опускающуюся железную решетку, зубья которой сверкали над головами прибывающих, словно говорили: если падут железные прутья, никакой враг не пройдет в город! Проездная арка достигала в высоту более восьми саженей, а ширина проезда была более четырёх саженей! Створы ворот были дубовыми, окованными железом и обитыми медными пластинами. Вверху ворот блистала золотым куполом церковь Благовещения. Она (это было ясно для путников без слов) обеспечивала небесную защиту города.
А киевская София! Такого не было даже у греков. Тринадцатиглавый собор производил впечатление многоглавого небесного витязя, твёрдо вставшего на днепровских высотах в защиту русского человека и его новой веры. Внимательно осмотрев храм снаружи, мастера, не сговариваясь, сняли головные уборы, перекрестились по-православному справа налево, и вошли в храм: в нём шла служба (как выяснилось позже, посвященная возвращению в Киев князя Изяслава Давыдовича).
Изнутри София поражала ещё больше. Снизу до самого верха все стены, колонны были покрыты великолепной мозаичной живописью и украшены фресками. Мозаика покрывала пол Софии, во многих местах висели полупрозрачные, шитые золотой и серебряной нитью голубоватые, розовые и жёлтые ткани.
На князей и бояр, стоявших на хорах, сверху, из окон подкупольного барабана, лились потоки солнечного света. Внизу же царил полумрак. Оттого – казалось – лики людей там, наверху, как и изображения святых, находились в недосягаемо прекрасном мире…
Помор огляделся: кто стоял рядом? Это были ремесленники, приезжие купцы из соседних стран (их выдавал прежде всего иной покрой платья), отдельные воины, прибывшие в Киев с поручениями от своих князей… Даже здесь, как и в самой природе, свет исходил от вышних пределов видимого мира… Торжественное пение церковного хора, неописуемая красота внутреннего убранства церкви заставляли задуматься о бренности земного бытия, о вечной духовной жизни…
«Я такой же несчастный, как эти, стоящие рядом со мной… Впрочем, почему несчастный? Счастливый! Я вижу эту красоту, созданную мастерством великих художников, вижу и понимаю её. Это ли не счастье?» – подумал Помор.
В храме не принято было во время службы переходить с места на место. И когда мастера несколько раз сделали это, внимательно изучая настенную роспись, то заметили, что молящиеся неодобрительно посматривают на них. Спустя некоторое время Иоанн подал знак, что пора уходить самим, а не то их попросят отсюда.
Оказавшись на площади перед храмом, глава строительной дружины спросил товарищей:
– Видели ли где-нибудь подобное?
– Нигде такого великолепия не видели, – был дружный ответ.
– Слышали, может быть, о подобных церквях?
– Говорят, София царьградская краше киевской, – сказал Буслай.
– Она тоже тринадцатиглавая?
– Нет, там один купол, неимоверно высокий и широкий.
– Откуда же это многоглавие?
– А ниоткуда. Это наше, русское, – просто, без всякой гордости, заметил Буслай.
Покачал головой Иоанн:
– Ниоткуда даже ветер не дует… Думать надо и искать… Пока же наших знаний об истории строительства на Руси не хватает… для понимания той ниточки, что тянется с чужих земель сюда, на русскую землю.
Буслай возразил:
– Если и есть такая нить, то она мала и не даёт почувствовать самого узора, сплетённого из сотни разных нитей. И большинство их – здешние, с чужбины к нам не пришли. А опыт перенимать мы можем… Не впервой то… Пойдёмте-ка дальше, покажу вам Киев: день сегодня ясный, погожий, хорошо будут видны купола православных церквей!
И повёл Буслай осенним солнечным днём немецких гостей по улицам Киева – просторным, широким по сравнению с европейскими городами.
Вот в окружении дворцовых зданий стоит церковь Богородицы Десятинной – самая древняя из всех, помнившая ещё князя Владимира Красное Солнышко, крестителя Руси. И княжеские палаты, и церковь возведены из кирпича-плинфы: каменные блоки византийские мастера, обучавшие киевлян новому строительству, не применяли.
На площади перед Десятинной церковью красовались «четыре кони медяны», как сказал Буслай, – трофейные скульптуры, вывезенные князем Владимиром из Корсуни-Херсонеса.
А далее замелькали перед глазами: церкви Ирины и Георгия, Успенский собор Печерского монастыря, того же монастыря Троицкая надвратная церковь, собор Михайловского Златоверхого монастыря, собор Кловского монастыря, церковь Успения на Подоле (называемая в народе Пирогоща), Кирилловская церковь… А были ещё и деревянные церкви, иные по красоте пропорций не уступали каменным… Входные двери деревянных церквей украшались деревянными резными досками, чего не было у соборов, выложенных из плинфы… Любил русский мужик дерево, умело и красиво возводил из него двухэтажные хоромы богатых горожан; крылечки и терема боярских, купеческих построек блистали резьбой, крашеной синими, красными, жёлтыми и зелёными красками…
К концу дня у мастеров гудели ноги и кружилась голова.
– Велик и могуч Киев! А крас;ты здесь такие, каких мы нигде не видели, – подвёл итог Иоанн Галл. Нахмурился Буслай:
– Могущество Киева в прошлом. Киевский князь не так силён, как, например, Ярослав в Галиче или Андрей в Ростово-Суздальской земле. Киевского князя теперь ставят другие князья рюрикова рода из других княжеств… Нынешний-то Изяслав Давыдович лишь недавно здесь по просьбе киевлян. До того сидел в Киеве Юрий, отец Андрея. Невзлюбили его горожане, как умер старый князь, двор его разграбили, а суздальских и ростовских купцов побили… Не забыл то князь Андрей, как бы в будущем не аукнулось киевлянам это побоище… Не будем здесь задерживаться, поспешим в Чернигов, отсюда до него – всего лишь три дня пути…
– А Рудольф? От него вестей нет, – напомнил про больного товарища Артур.
– Вестей нет, а ждать их здесь не имеет смысла: в богатом городе соблазнов много и кошельки пустеют очень быстро, – вздохнул Иоанн. Увидев недоумение на лицах друзей, глава дружины поправил себя:
– Ладно! Завтра ещё раз пройдёмся по Киеву, обязательно детей с собой возьмём, женщин, пусть посмотрят на земную красоту, красоту рукотворную, Бога нашего прославляющую; а послезавтра, если по-прежнему не будет вестей из Перемышля – в Чернигов!

Деснянскими тропами

Город на Десне встретил гостей пятью золотыми куполами громадного Спасского собора, стоявшего на самом высоком месте в центре детинца и видимого за три-четыре версты ещё на дальних подступах к городским воротам.
К нему сразу же и направились мастера, едва устроив в гостином дворе своих женщин и детей.
Вблизи оказалось, что самые высокие пять глав собора были не одиноки: к его восточным углам примыкали небольшие часовни, а к юго-западному (симметрично круглой лестничной башне у северо-западного угла) была пристроена двухэтажная крещалья.
Храм имел вполне объяснимый пирамидальный характер, так же, как и София Киевская: низкие края обеспечивали прочность высокого центра, надежность всей постройки.
Мастера залюбовались чрезвычайно нарядной кирпичной разработкой фасадов собора. «Скрытый ряд», широко применяемый в каменных соборах Киева, здесь имел ярко выраженный, подчёркнутый характер.
– Они строились одновременно, – пояснил Буслай. – Спасский собор в Чернигове и София Киевская. Говорят, будто этот даже старше…
– Намного? – полюбопытствовал Иоанн.
– Нет, на один год…
– Один год при возведении такой величественной постройки – что день для человеческой жизни, – заметил Лях.
Все закивали в знак согласия.
Рядом со Спасским собором располагался обширный княжеский двор, половина построек которого была из камня, половина (видимо, ближних бояр князя) – из дерева.
Поразила гостей небольшая бесстолпная Ильинская церковь, говорившая о большом мастерстве местных умельцев.
– Мы видели с вами четырёх-, шестистолпные храмы, в Софии столпов – не счесть, – удивлялся Иоанн. – А здесь, смотрите-ка… Единое пространство без внутренних опор… Чудо, настоящее чудо…
– То чудо малое, – улыбнулся Буслай. – Впереди нас ждут чудеса получше: Борисоглебский и Елецкий соборы.
– Что ж там?
– Идёмте…
Наружный облик Успенского собора Елецкого монастыря был лаконичным и чётким. Перед каждым его порталом, то есть с трёх сторон, имелись небольшие притворы. Одна, но весьма выразительная, мощная глава собора устремлялась вверх.
Мастера улыбнулись: здесь им встретился широко применяемый в Европе аркатурный пояс. Они смотрели на этот поясок храма, как на друга, неожиданно встретившегося на далёкой чужбине.
– Здесь тоже строят из каменных блоков, – заметил мастер Константин.
– Где ты видишь камень? – хитровато прищурился Буслай.
– Да вон же, чётко видны швы между отдельными камнями, – не ожидая подвоха, смущённо проговорил Константин.
– Давайте подойдём поближе, – предложил галичанин.
Вплотную подойдя к стене собора, с удивлением обнаружили: то, что они приняли за швы между отдельными камнями, оказалось чёткими глубокими бороздками, прорезанными по толстой наружной известняковой затирке. Здесь была имитация квадров белокаменной кладки…
– Поразительно… Мастера не нашли, видимо, в черниговской земле подходящего камня, построили собор из плинф, а снаружи замазали так, что и не поймёшь сразу, из чего возведено всё здание… Чудеса! – заключил Иоанн. – Отметим для себя, что русичи понимают: православные храмы лучше смотрятся каменными. Вот откуда стремление скрыть истинный материал здания…
В верности этих слов немецкие мастера убедились при осмотре одноглавой Борисоглебской церкви. Здесь тоже были видны аркатурный пояс, тщательная затирка фасадов, ложная разбивка на несуществующие каменные блоки, кроме того, внутри церкви встретилась белокаменная резьба на капителях – венчающих частях колонн и пилястр, - тоже признак присутствия здесь европейских мастеров. Особенно выразительны были изображения дракона и орла на одной из капителей.
– Когда построен этот собор? – заинтересовался Иоанн.
Буслай задумчиво проговорил, словно не был уверен в истинности сообщаемых сведений:
– Лет сорок назад… Говорят, строители потом отбыли в Рязань, там изрядно отличились, а затем вернулись в Киев.
– Сейчас они в Киеве?
– Сейчас большинство из них в земле сырой… Я же говорю: это здание они лет сорок тому назад возвели… Мой отец был знаком с одним из мастеров этой дружины.
– А здесь так же, как в Киеве, часто князья меняются? Кто сейчас здесь правит? – перевёл разговор на другое Помор.
– Правит в Чернигове князь Святослав Ольгович, князь добрый, такой мог бы и Киев держать, – ответил Буслай. – Да судьба ему не даёт. Даже здесь, в черниговских землях, он не совсем себе хозяин на деснянских просторах. Князь вщижский Святослав Владимирович, сыновец2 Изяслава Давыдовича, беспокоит его. Отнял у Олеговича города по Десне: и Браньск, городок малый на большой излучине реки, и другие норовит отобрать… Поэтому нам нужна встреча со Святославом Ольговичем: только он может дать охрану для нашего следования через Путивль, Севск, Корачев, Серенск, Лобынск и Москву на Владимир. Только с его разрешения можем покинуть стольный Чернигов. Не купцы мы, без сопровождения княжеских людей вызываем опасения у сторожи черниговской… И ещё: без охраны брынские леса не пересечь, у Корачева есть места дикие, дремучие, в них не так давно погибли инок Кукша и ученик его… Многие вятичи лишь показывают для виду, что христианами стали, а на самом деле языческие капища посещают, идолам поганым молятся… Не миновать нам встречи с князем! А что будет дальше – зависит от милости княжеской…

Каменных дел мастера нарасхват. Вот и Святослав Ольгович: не мог силой заставить иноземцев остаться (война с могучим Андреем не входила сейчас в княжеские планы), так стал уговаривать не ходить дальше, хотел миром решить вопрос в свою пользу.
– Зачем вам в столь дальние края? Андрей? Да, силён, да, самым старшим себя мнит, а сидит-то в краях, недоступных степным лихим набегам вражей конницы… Вот попробовал бы он здесь, в Чернигове… Видели мой город? Краше других городов? С Киевом может потягаться?
Помор пригляделся к полному, грузному черниговскому князю. Не стар ещё, но борода седа: видно, хозяину этой бороды пришлось много горя претерпеть… Растут у Святослава три сына – Олег, Игорь, да Всеволод… Городов на всех не хватает… Как поделить? Пусть ищут сами себе славу на бранном поле! Кто славу найдёт, а кто смерть свою сыщет… На всё воля Божья!
Опять присмотрелся к князю: ничего особенного. Прямой и длинный, формы сливы нос, тонкие губы, говорящие о жёсткости характера. Нрава, по словам некоторых ближних бояр, спокойного, ровного. Такой разве сможет повести за собой войска, как Ярослав Галицкий Осмомысл, как Андрей Юрьевич?
И всё же за внешним спокойствием Помор чувствовал богатырскую дремлющую силу, способную в трудный миг распрямиться, как лук, выпустивший стрелу, и – горе тому, в кого направлена и летит метко пущенная стрела! Обязательно выбьет из седла грозного врага!
…А сейчас князь внимательно смотрит, как слуги разливают по кубкам терпкое таврическое вино да медовуху германским мастерам, пьёт с гостями вместе, приговаривая:
– Чем не милы оказались вам деснянские просторы? Или наши русалки вас спугнули? О, они красивы и безобидны! …Не видели? Так задержитесь у меня, покажу места такие, о каких и в сказках не рассказано! И в соколиной охоте я толк знаю… Христианским душам у меня хорошо живётся! Сами видите: построены храмы в стольном городе княжества, построю и вверх по Десне – в Трубече, Корачеве, Браньске!
Забыл сказать князь, что Браньск (или, как мягко выговаривали вятичи, – Брянск) уж не его город, а вщижского князя Святослава Владимировича, забыл… или проверяет, что знают эти иноземцы?
Отказываются мастера от предложений князя. Клятву дали своему королю, что обязательно, если останутся живы, доберутся до князя Андрея…
Усмехнулся Святослав:
– Ну, если уж до Чернигова доехали, далее до Андрея – рукой подать: мои земли граничат с ростово-суздальскими землями… А для пущей надёжи выделю вам провожатых… Через месяц наступят холода, встанут реки, за три недели домчитесь по зимней дороге до Владимира, оглянуться не успеете! А я бы на вашем месте всё же здесь остался: черниговцы да северцы – христиане, красоту православную понимают и ценят, не то, что дикие вятичи… Однако неволить, силой оставлять у себя не стану: мир у меня с Андреем…

*

Так всё и вышло, как сказал Святослав Ольгович: рано в этом году наступили заморозки, встали реки, в середине декабря въехали немецкие мастера на санях в небольшое селение на берегу Снежети, именуемое Корачевом.
Местный боярин Корач встретил радушно, старался во всём угодить гостям, разместил всех в своей просторной избе.
На следующий день после прибытия разыгралась такая метель, что о путешествии в непогоду не могло быть и речи. Иоанн Галл выслушивал длинные рассказы хозяина о каком-то монахе Кукше, что погиб в этих краях чуть ли не на пороге боярских хором, смертельно раненый язычниками, а Помор не мог наглядеться на узоры полотенец, которые отличались от виданных им ранее в Галиче, Польше, Колобреге…
Корач, наблюдая, как Помор долго разглядывает и гладит рушники, похвалился:
– То дочка моя Бояна отличилась, рукодельница славная!
Тут же послал за ней.
К гостям вышла невысокого роста, стройная русоволосая и сероглазая красавица. Помор сразу же отметил её большие лучистые глаза, необычное для галичан и черниговцев, но типичное для вятичей узкое лицо.
Девушка с улыбкой оглядела гостей, поздоровалась, спросила:
– Звал, батюшка?
– Звал, солнышко! Тут рушниками твоими заинтересовались…
– Что ж в них особенного?
– Узор необычен, – подошёл к Бояне поближе Помор. – Чаще можно встретить древо ветвистое, птиц да точки, квадраты, кресты… А здесь: вот лев, вот… не пойму даже… что за звери такие? Золотой нитью вышито…
– Семаргл то, сказочный зверь… «Огненный сокол»… Вот почему спереди и сзади него – пламя…
– Откуда это? Где видела?
– У нас в роду все так вышивали… Ещё бабушка меня учила… Говорят, на княжеских хоромах в Чернигове над дверью, куда князь входит, сия птица вырезана! Аль не видел?
– Точно, видел… Но не только там…
– Где ж ещё?
– Сразу и не вспомнить…
Смутился Помор. Память у него была хорошая. Словно картина из далёкого прошлого возникла у него перед глазами…
Аркона. Внутри храма, посвящённому богу Святовиту, висит у стены громадное красное полотно, поблёкшее от времени. Но рисунок яркий, чёткий: на полотне вышита громадная золотая птица, летящая вниз, сложив крылья… Отец объясняет ему:
– Это Рарог, живая молния Святовита… Торопится он с божественной вестью к людям…
«О чём та весть? Новый вражий набег на славянские города? Гибель близких, позорный плен? Или то весть о победе над врагами? Птица похожа на золотую стрелу, мчащуюся по чёрмному от земных пожаров небосводу», – подумал тогда, а сейчас вспомнил свои мысли Помор.
Рассказать обо всём этом здесь нельзя. Здесь – христиане, про языческую Аркону лишь поморы знают… А здешняя земля – за тысячу вёрст от моря…
Бояна с любопытством и удивлением разглядывала замолчавшего вдруг гостя. Он славянин, не немец: тех выдаёт сильный акцент. У него большие блеклые глаза, которые полны невыразимой грусти, пшеничного цвета волосы, а руки, держащие полотенце… Никогда не видела таких рук Бояна. Ладони большие, крепкие, узловатые в суставах пальцы, если такими руками закрыть ей лицо… Не лицо, вся голова, наверное, утонет в ладонях этого мастера. Девушка представила себе эту смешную картину и не смогла сдержать улыбки...
– Ты не всё говоришь, что знаешь, –  Бояна коснулась ладоней Помора, отчего тот вздрогнул. – Не одну сотню пудов передержали твои руки… Скажи, с камнем интересно работать? Какие они, каменные церкви православные?
Корач, услышав вопрос, смутился: получается, что Бояна обвиняет его, отца, в том, что ни разу ещё не брал дочь с собой в Чернигов, Ростов, Суздаль, Киев, хотя сам во всех этих городах успел побывать. Заскрипела лавка под боярином, тяжело задышал он, не зная, что сказать гостям в своё оправдание.
– Весьма предивные храмы православные… Руки великих мастеров ставили их, - ответил Помор, убирая свои ладони из маленьких девичьих рук. Полотенце осталось у Бояны.
– Вроде твоих? – с грустью в голосе спросила девушка.
Помор нашёл в себе силы рассмеяться:
– Что ты… Куда мне до них… Я-то ещё сам ничего и не сделал, под старшими всё ходил, под их приглядом…
– Курбат! – неожиданно крикнул боярин.
Из-за занавеси показался сын воеводы. В отличие от своей сестры он был широкоплечим, кареглазым и круглолицым. Молча встал перед отцом.
– Вот что… Как только угомонится ветер, повезёшь во Владимир овёс этого года. Знаю: у князя Андрея недород нынче… Тебе не впервой, справишься. Да возьми сестру с собой. Вдвоём сподручнее. Обратно из Владимира захватите с собой мастера Глушату – хватит ему там на моего брата работать… Отдал долг – пора и честь знать. Жена у Глушаты добрая – вот и будет у моей дочери на обратном пути попутчица. Вот так, гости дорогие, – закончил Корач, обращаясь к мастерам. – Будут вам помогать в дороге мои сын и дочь. Большому отряду передвигаться по лесам безопаснее: наши-то вятичские тропинки недавно лишь утихли… Ещё лет пятьдесят назад… чужих здесь не жаловали.
– Кого из слуг можно взять? – спросил Курбат, позёвывая и почёсывая русую бороду.
– Бери, кого хочешь… троих. Тебе, Боянушка, двух девок хватит?
– Хватит, батюшка.
– На том и порешим. Будем ждать, когда Хорс покажет нам лик свой… Наш кот двумя лапами нос закрывает: скоро, значит, морозные ясные дни настанут…
Встал, перекрестился на икону в красном углу. Приказал, обращаясь ко всем:
– Зря светильники не жгите… Ложитесь спать пораньше: утро вечера мудренее... Притомился я что-то, пойду на боковую, гости дорогие…
– Доброй ночи, – ответили те вслед удаляющемуся гостеприимному хозяину большого дома.

*

После Корачева были остановки в Серенске, Лобынске, совершенно новой крепости – владимирской Москве… И везде, словно невзначай, Бояна оказывалась рядом с Помором. Расспрашивала об особенностях каменной кладки крепостных и соборных стен, стен княжеских хоромов. Спрашивала так, будто сама хотела руководить строительством. Отвечая на вопросы Бояны, любовался красотой девушки Помор. Её светлыми серыми глазами, от которых, казалось, лучики света и тепла проникали в самое сердце мужчины, давно уже не видевшего вблизи себя доброе существо другого пола…
Как давно он не разговаривал с девушками, женщинами? Сами собой пришли воспоминания…
Лет десять тому назад отпускал старый мастер Помора на праздник Купалы в языческие польские веси… Сказал: «Много видел ты красот книжных, слышал мудрые речи наших монахов. Иди, узнай, как славит народ лето щедрое, солнце красное, южный тёплый ветер… Иди – и не бойся ничего. Увидишь радость земную, не райскую…»
Всю ночь провёл тогда Помор с юной полячкой Вандой, вместе с ней прыгал через купальские костры, качался с ней на качелях, смотрел, как клала она венок на воду… Потом, через несколько дней, узнал – была его избранница дочерью известного золотых дел мастера, человека угрюмого и нелюдимого.
И ещё почему-то вспомнилось, совсем давнее, почти стёршееся из памяти, как забывается всё то, что видели мы в пять-шесть лет…
Словно вспышка молнии – ослепительно белые крутые склоны Арконы, берег моря… И у моря – он, шестилетний мальчуган вместе со своей сверстницей, разыскивающие на берегу разноцветные камешки… То он найдёт зелёно-красный камень, бежит показывать девочке, то она заинтересуется чем-то ярко сверкнувшем в прибрежной волне… Её белое платьице с красным пояском, необыкновенно большие голубые глаза, в которых отражалось такое же голубое небо, золотого цвета волосы, похожие на золото спелой пшеницы, перехваченные у затылка одной голубенькой ленточкой, удивительно белые худенькие ручки, находившие различные диковинки, выброшенные из глубин моря…
Та девочка не была островитянкой. Так же, как и он, мальчишка по прозвищу Синица, она прибыла на языческий праздник к храму Святовита вместе со своими родителями, только не из Колобрега, а из земли вагров. Родителей девочки он не запомнил, а образ лёгкой, быстрой, смешливой подруги, казавшейся невесомым небесным существом, врезался в память, как врезается на века какое-нибудь изображение на стене каменного собора… Эх, разрешил бы князь Андрей сотворить лик Богоматери на фасаде церкви, но не так, как на фасаде церкви пресвятой Богородицы Десятинной в Киеве, а в окружении своих чад земных, ей поклоняющихся, среди других фигур создал бы Помор и светлый образ девочки-поморки…
Дочь боярина Корача, казалось, была подросшей девочкой-поморкой из его детства. Вот откуда эти воспоминания. Да, без сомнения, есть сходство. Вот только цвет глаз… У той в глазах отражалась синь неба, у этой… Какого цвета были глаза боярыни? Цвета светлого облака… Иногда облако темнело, и тогда цвет глаз приобретал цвет стального клинка… Это бывало тогда, когда боярыня сердилась… А когда девушка смеялась – тысячью маленьких солнечных лучиков искрились её глаза… Эти лучики, словно иголки, проникали в самое сердце и больно кололи душу… Становилось трудно дышать…
–…Эй, мастер, оглох, что ли?
Это подошёл брат боярыни.
– Бояна! Сходи, проверь, правильно поклажа твоя собрана, иль нет. Забыли, может, чего…
Дождавшись, когда сестра отошла от них подальше и уже не могла подслушать разговора, Курбат положил руку на плечо Помора, словно камнем придавил, – такой тяжёлой была рука боярина.
– Вот что, мастер… Сестра моя – тебе не ровня. Ты гол, как сокол, а у меня с сестрой – Корачев… Понял?
Говорили с Помором уже так… В польском Туме, когда только начинались складываться отношения с Вандой… Отец девушки воспротивился, сначала угрожал ему, а когда увидел, что юноша не отступает от своего, щедро заплатил своим слугам, и те перед Рождеством жестоко избили юношу… Ладно, кости не переломали, и на том спасибо… И вот – опять?
Помор кивнул Корачу:
– Что ж не понять…
– Молодец, понятливый… И не дури голову молодице – к чему ей премудрости твоей работы? Она – девка, ей другое знать положено…
Сплюнул под ноги Помора, отошёл к своим коням Курбат: он решил, что защитил свою сестру от бедного сумасброда, который мог вообразить себе невесть что…

Сегодня они покидали Москву. Селению не было и полусотни лет, только что, два года тому назад, Андрей по указанию своего отца заложил здесь новую деревянную крепость на высоких земляных валах… Ещё всюду стоял крепкий запах сосновой смолы, сочащейся из бревенчатых стен и башен, из новых красивых деревянных хором боярина Кучки. Сюда, в Залесье, стекались крестьяне и ремесленники из черниговской, переяславской, новгородской и псковской земель: уходили от опасной пограничной жизни со степью, от тревожащих русскую землю ляхов и угров, да и от своих беспокойных князей и бояр, постоянно требующих от простых людей свою долю – то на войну, то на строительство порушенных крепостей… Князь Андрей пока не требовал со своих подданных непосильной дани, более того, переселенцам в первые годы обустройства вообще давал различные послабления.
Едут во Владимир иноземные мастера, понимают: большие стройки не бывают без набора людей, без сбора продуктов и вещей на нужды рабочих, без пота и крови работающих… Да где ж иначе? Главное: во благо ли задуманное? По плечу ли грандиозные планы? Хотелось верить, что на эти вопросы есть утвердительные ответы…

Заснеженный Владимир поразил приезжих мастеров своими размерами: пожалуй, он был больше Киева.
Вначале, за широким рвом и высоким земляным валом, укреплённым крепостной деревянной стеной с башнями, взору приезжих открывался Новый город, где при отце Андрея Юрии Долгоруком отстроили свои дома кузнецы, гончары, шорники, стекольных дел мастера, пекари да портные. Затем, за второй крепостной стеной, шёл Старый город, где расположились дружинники, ювелиры, купцы свои да иноземные. Детинец, в котором жила княжеская да боярская челядь вместе со своими хозяевами, имел свои оборонительные укрепления. Конечно, во Владимире не было каменных соборов (за исключением одного-двух), всё было построено из дерева, зато какими нарядными были двухэтажные княжеские и боярские хоромы! Резные крылечки, обязательные «коньки» на крышах, терема, а дома мастеров! Размерами намного меньше княжеских, иные по красоте им не уступали.
Печки-каменки были только в самых бедных и старых домах, в основном дома горожан имели настоящие печи с трубами, выведенными выше кровли.
Мастерам сразу же отвели отдельный дом, назначили день встречи с князем. По всему чувствовалось: планы Андрея не изменились, гостей от германского короля Фридриха ждали.

Встреча с князем Андреем

– Доброе утро, гости дорогие! Заутрок уже съели?
Вошедший, снявши шапку и перекрестившись на икону в красном углу, внимательно оглядел сидевших за столом. Один из них, поднявшись, ответил на чистом русском языке:
– Утро доброе, боярин. Благодарим князя Андрея за заботу. Принял он нас очень хорошо, хоть самого князя ещё не видели. Вчера в баньке попарились… А потом мёда отведали… Ни в чём нужды нет. А кушали мы рано утром. Обедать скоро будем.
– Что ж за столом сидите? Во двор бы вышли, славный город Владимир посмотрели.
Боярин подошёл ближе к сидящим и увидел листы пергамента, на которых были нарисованы хитрые узоры разными полукружиями, петельками да узлами.
Приветствовавший боярина гость (это был Буслай) пояснил:
– Сравниваем каменное да книжное узорочье немецкой и ляшской земель с красотами ваших княжеских, боярских теремов, рисунками болгарских письмен, что у князя  галицкого Ярослава Осмомысла видели… Много отличий, но есть и общее. Тут спор пошёл об одном рисунке, виденном в Галиче и вчера нам встретившегося, но тебе, боярин, то неинтересно будет…
– Ладно, – отмахнулся вошедший, – времени посудачить у вас будет вдоволь… Языки заболят! Нынче же к обеду ждёт немецких мастеров князь Андрей. Старший кто?
Буслай перевёл вопрос на немецкий язык, обращаясь к рыжему голубоглазому юноше, сидевшему в центре. Тот кивнул: «Я».
– Тебя звать Иоанном Галлом?
– Да.
– Добро. А я – Возняк, боярин ростовский, у князя служу. Скоро пришлю за вами, оденьте всё самое лучшее, бороды расчешите, князь опрятных любит…
И, уже открыв дверь, обернувшись, добавил:
– Как известно, встречают по одёжке…
Улыбнулся по-доброму и вышел.
Буслай опять перевёл слова боярина на немецкий: из пятерых строителей, прибывших от немецкого короля Фридриха к ростово-суздальскому князю Андрею Юрьевичу (если считать и Ляха-Помора), четверо – Артур по прозвищу Молчун, Куфир по прозвищу Быстрый, Константин и сам Иоанн, - ещё плохо знали русский. За месяц осенне-зимнего пути от Галича до Владимира мастера выучили не более тридцати русских слов, да несколько дежурных фраз: «Мы – мастера кесаря Фридриха, можно у тебя остановиться на ночлег?», «Сколько это стоит?», «Дорого!», «Как проехать к князю ростово-суздальскому Андрею Юрьевичу?».
– «Самое лучшее» – это что? – буркнул Артур и печально оглядел своё видавшее виды короткое немецкое платье.
Иоанн подошёл к своему дорожному сундучку, достал оттуда красный с золотой нитью платок.
– Ну-ка, повяжи вокруг шеи.
Артур попытался сделать это как можно элегантнее.
– Такой шарф требует хорошей зелёной шляпы, – Константин порылся в своей сумке, достал из неё что-то непонятное, какой-то зелёный комок, пару раз ударил по нему, встряхнул хорошенько – и комок превратился в большую широкополую шляпу. Заложив за полу шляпы жёлтый платок (за неимением пера), Константин протянул свой подарок другу.
Артур тут же нацепил её на свою кучерявую шевелюру:
– Владимирцы не засмеют?
– У нас похожие, мы же не стесняемся. В таком виде теперь хоть к самому папе римскому, – общее мнение высказал Иоанн.

*

Князь Андрей Юрьевич обедал вместе с ближними боярами и градскими старейшинами. Сегодня, кроме всегдашних сотрапезников, за стол приглашены были строитель Степан Галичанин и Парамон, его помощник. Оба ваятеля уже отличились в ростово-суздальской земле ещё при отце Андрея, Юрии Долгоруком: построили Спасский собор в Переславле-Залесском, церковь Бориса и Глеба в Кидекше, Георгиевскую церковь здесь, во Владимире. Все храмы были выложены из белого местного камня, что добывался на берегах Москвы-реки.
Обед был в самом разгаре, когда в зал вошёл Возняк. Князь кивнул ему, и (видимо, была какая-то договорённость о дальнейшем) боярин объявил всем:
– Немецкие зодчие от кесаря Фридриха!
Оказавшись напротив князя, гости поклонились, сняв головные уборы.
Возняк представил сидящим за столом каждого, последним – старшего дружины:
– Иоанн Галл, строил аббатство Мария Лаах на берегу Лаахского озера, как пишет нам кесарь немецкий…
Андрей улыбнулся: перед ним стоял высокий голубоглазый юноша с правильными чертами лица и огненно-рыжей копной волос на голове. Цвет глаз и волос, причёска князя и старшего немецкой группы полностью совпадали. Бояре переводили взгляд с одного рыжего на другого, улыбались.
– Иоанн, ты видел кесаря Фридриха? – спросил Андрей и сам поднёс ему кубок вина.
– Пью за дружбу двух кесарей, Фридриха и Андрея Юрьевича! – с этими словами Галл осушил кубок. Затем ответил на вопрос:
– Нас, пятерых строителей, посылал во Владимир сам Фридрих. Кесареву грамоту мы сочли возможным передать с Буслаем, что нас сопровождал от самой немецкой земли.
– Да вот она, грамота эта, – вынул князь из-за пояса лист пергамента с вислой печатью. – Ваш кесарь очень благородный и сильный человек. Опиши, Иоанн, лик его.
– Как смотрится наш Фридрих? – с чувством некоторой неловкости, смущённо переспросил мастер. – Обычно… Среднего роста… Взгляд твёрдый, но доброжелательный, как полагается главе сильного народа… Борода, как у тебя, князь, пострижена… Ничего в нём нет особенного…
– Широк в плечах?
– У тебя, князь, пошире будут…
– Из тех, кто здесь, кто более похож на кесаря твоего?
Оглядел всех Иоанн, задумался… И тот не таков, и этот… Наконец, решился:
– Со мною сходство есть.
Андрей усмехнулся:
– Верно. Думаешь, не бывают у нас купцы немецкие? Бывают, и лик кесаря твоего  мы давно знаем… Садитесь за стол, напротив Степана Галичанина да Парамона – они зодчие из Галича, теперь, Иоанн, твои будут…
«Что значит – твои?» – не понял Помор, да, наверно, не только он.
Гости сели за стол, выпили уже полюбившегося им мёда, закусили зайчатиной с капустой.
Андрей упрекнул Возняка:
– Почему на гостях до сих пор немецкое платье? Почему шуб, кафтанов наших не выдано? Чай, не лето на дворе…
Возняк быстро ответил:
– Выдано, всё выдано зодчим ещё в Москве Стефаном Кучкой… Да зима нынче послабление дала – вот гости и не одевают нашего, европейские кафтаны нам показывают…
– Ничего, за носы наш Мороз схватит – не побрезгуют, в наше оденутся, – подал голос Степан Галичанин.
– Может, просьбы есть у гостей? Говорите! – отставив подальше кубок с вином, спросил Андрей.
Иоанн решил сказать о наболевшем, о давно передуманном много раз:
– Обычно у каждого мастера своя дружина. Дружина посвящена в замыслы мастера, мастер знает каждого своего человека: что тот может, на какую работу способен… Нас кесарь послал без людей. Как работать будем? Простыми каменотёсами? Или у князя Андрея своя дружина подготовлена? Грамотны ли люди в деле своём?
За столом притихли.
Андрей чётко ответил, а толмач перевел немецким гостям:
– Дружина есть, и не одна. Вы, мастера, возглавите наших людей. Степан Галичанин дружины те обучил. Камень уже завезен от Москвы-реки сюда, во Владимир, и чуть ниже по Клязьме-реке. Строить будете сразу в трёх местах…
Встал князь, гордо поднял голову, смотря поверх голов, будто видел вдали уже православные каменные церкви, монастыри, новые города… Заговорил прерывисто, тяжело дыша:
– Воздвигну в моей земле храмы веры нашей, православной, каких не видели ещё в русской земле… Да что там, - каких нет и в самом Царьграде! Строить мы умеем… А вот как украсить церкви? Чтоб глянуть на них – и сердце забилось от красоты рукотворной! Сие вам вверяю и на вас полагаюсь. Справитесь – одарю щедро, всё дам, что сам имею. А не справитесь…
Тяжело рухнул на стул, молча потянулся за своим кубком, в который расторопный слуга уже подлил вина.
Иоанн взглянул на Степана Галичанина, тот недвусмысленно провёл ножом у своей шеи.
«Все под Богом ходим», - наверно, подумалось старшему мастеру, а вслух сказал:
– Не посрамим чести своей, не подведём кесаря своего и честно тебе, князь, послужим.
– Добрый ответ! – улыбнулся Андрей. – Ешьте, пейте, отдыхайте, гости милые, сил набирайтесь до весны… Зимой-то не занимаются зодчеством… Ты, Возняк, покажи после встречи коляды и святок иноземным мастерам чудную деревянную церковь в Ростове… Из камня такую не создать, да подобные мне и не надо… Узор ростовский посмотрите… Довези их до каменного собора в Кидекше, до Переславля-Залесского доберитесь: там только что закончен иконописцами изнутри Спасский собор… Из нашего чистого белого камня стоят храмы! А вы, немцы, лучше должны сделать! Будет мой Владимир центром русского православия, потянутся сюда люди из иных земель… Уже едут! О! Зри, Иоанн!
Андрей поднял серебряный кувшин восточной (возможно, дербентской) работы: плавные линии-полукружья растительного узора на поверхности кувшина восхитили мастеров. Князь был доволен тем, что смог поразить небывалой красотой немцев.
– А? Чудо? Чудо! У вас такого в Европе и не видывали! Тонкая работа… Смотрите, зодчие, смотрите, может, что в душу западёт…
Князь встал, пошатываясь. Отдал последние распоряжения:
– Возняк! Гостей потом… после застолья… проводить. Да мёду, мёду им налейте! Чтоб не спали за столом – ей, гусляры! Подайте голос!
И зазвенели гусли, запел гусляр, загудели дудки и рожки, затрещали трещотки, пустились в пляс владимирцы…
Помор подумал: «Всё у русских – через край… Чтоб во всём – самое-самое было… Пусть самая мелочь – оберег на поясе, рукоять ножа каменная выточенная, - но чтоб глаз нельзя было оторвать, чтоб запомнилось навсегда… А пляски эти? Где ж видано такое веселье? Первый раз вижу такие выкрутасы ногами, руками…».
И сам, хмельной от сладкого и крепкого мёда, пустился в пляс, закружил сначала Степана Галичанина, потом какого-то юношу совсем молодого…

По велению князя

…Сильный стук в дверь разбудил немецких гостей, Помора и Буслая. Открыли – и в морозных клубах пара, весь в белом инее, на пороге показался мужчина в маске козла, заревел басом:
- Пришла коляда накануне Рождества,
Дайте коровку, масляну головку.
А дай Бог тому, кто в этом дому.
Ему рожь густа, рожь ужимиста.
Ему с колосу осьмина, из зерна ему коврига,
Из полузерна – пирог.
Наделил бы вас Господь и житьём, и бытиём, и богатством.
И создай вам, Господи, ещё лучше того!

Из-за спины «козла» полезли другие ряженые – медведи, зайцы, волки, кобылы…
И протягивали к смущённо улыбающимся гостям руки с пустыми сумками, корзинами, коробами…
Что им дать? А не дать нельзя: с этим праздником (или похожим на него) были знакомы и немцы, и галичанин, и помор. Хитрый Буслай с вечера запас целый мешок с печеньем, булками, пирогами, раздавал всё пришедшим. Немцы достали свои сушёные фрукты, орехи…
– Хватит спать, выходи Коляду встречать! – отдал приказ «Медведь», приподнял маску и подмигнул Иоанну Галлу – все узнали в ряженом Возняка.
Быстро одевшись, вышли на улицу.
Народ толпами валил к берегу реки, где в окружении костров стояли накрытые столы с различными яствами.
Зодчих повели к центральному столу, где уже сидел князь Андрей со своими ближними боярами и «старцами» градскими.
Андрей кивнул Иоанну – мол, садись, ешь, да смотри.
Столы были поставлены полукружьем, владимирцы с интересом наблюдали за ряжеными, что стояли в центре площадки меж столами.
Принесли пень и большой пустой котёл, на пень сел молодой парень, изображавший старца: ему подвязали сделанную из соломы длинную, до пят, седую бороду. «Старцу» дали большой нож, он стал его точить о камень. Ряженые с масками волков выпихнули вперёд «козла», который встал на колени и запел, завывая:
– Уродилась Коляда
Накануне Рождества
За рекою за быстрою.
В тех местах огни горят,
Огни горят великие,
Вокруг огней скамьи стоят.
Скамьи стоят дубовыя,
На тех скамьях добры молодцы,
Добры молодцы, красны девицы,
Поют песни коледушки.
В середине их старик сидит,
Он точит свой булатный нож.
Котёл кипит горючий,
Возле котла козёл стоит:
Хотят козла зарезати…

«Медведь» обратился к сидящим:
– Не дадим козла зарезати? Откупимся от волков?
– Не дадим! – дружно отозвались все.
Ряженые пошли вдоль столов с сумками, собирая от зрителей блины, оладьи, пироги, каши, куличи, печенье…
– Смотрите, сани едут! – вдруг вскрикнул кто-то. Все обернулись.
От города к месту проведения праздника приближались десятки пустых саней с одними возницами.
– Едем кататься! – закричал князь Андрей, схватил за руку жену Улиту, и они первыми побежали навстречу саням. Некоторые бояре тут же последовали за своим князем, иные остались сидеть: жаль покидать столь обильное застолье!
Вдруг кто-то крепко схватил за руку Помора и тоже потащил его к одним из пустых саней. Спотыкаясь, по колено проваливаясь в рыхлый, пушистый снег, он почему-то безропотно повиновался владельцу этой сильной руки.
На ходу вскочив в чуть замедлившие ход сани, взглянул на своего настойчивого напарника и оторопел:
– Бояна, ты?..
Конечно! Вот они, эти солнечные лучики из глаз, как же он не разглядел её сразу? Как не узнал эту девушку, о которой сам себе запретил думать?
А Бояна смеялась весело, радовалась, что мужчина, которого она полюбила, не верит до сих пор своему счастью. Надо ободрить его, растормошить – сегодня праздник, сегодня можно! Обняла, поцеловала Помора – не в губы, в щёку. Вдруг в её глазах через лучики смеха мелькнули стальные стрелы обиды:
– Забыл меня? Или испугался моего брата? Или… не люба я тебе?
– Люба, Бояна, люба, только…
– Моя родня вся будет против? Экий ты… серьёзный! Сегодня нам никто не помешает, слышишь? Брата не бойся – он в Ростов уехал, будет не скоро… А челядь моя меня не выдаст, она меня любит… не то, что ты!..
У Помора кружилась голова – то ли от быстрой езды, то ли от откровенности этой смелой боярыни, то ли от впечатлений странного праздника, уходящего своими корнями в глубокую древность, ту древность, в которой не было ещё христианства, и умершие предки в праздники оживали неожиданным порывом ветра, целующим разгорячённые щёки людей, оживали необычно высоким языком пламени костра, взлетающим под самые облака, или странными тенями в близком бору, в ясный солнечный день… Чего только потом ни вспоминали парни и девушки, сегодня кружась в хороводе, катаясь на санях, играя меж собою в ряженых… «Да христианский ли он, этот праздник? Можно ли так? – кружилось в голове Помора, во все глаза смотрящего на свою радость, любовь свою, Бояну, и отвечал сам себе мастер. – Можно! Да! Вот же он, князь-христианин, церкви каменные строящий, впереди всех мчится по заснеженному полю! Он вместе с нами! А где епископ ростовский Леон? Нет его! Зато едет со всеми поп Микулица – человек, которому всецело доверяет Андрей».
Молчание Помора, его странную улыбку Бояна поняла по-своему:
– Не люба я тебе…
– Нет, что ты… Просто ты рядом со мной – и это как сон какой-то… Дотронусь до тебя (Помор действительно робко коснулся руки боярыни) – и не станет возницы, не будет этих белых бескрайних просторов, исчезнет лик твой чудный…
– Маши сколько угодно своими громадными ручищами, никуда я не исчезну! – засмеялась Бояна, её звонкий голос, казалось, околдовывал мастера…
– Правда? – прошептал тот и, наконец, смело обнял девушку, зацеловал её в лоб, щёки, губы, почувствовал взаимность той, о которой боялся думать и о которой не смел мечтать.

*

Прошло довольно много времени, а сани всё неслись и неслись куда-то по широкой дороге прямо вдоль реки… Влюблённые какое-то время не замечали того, что творится за пределами саней, наконец, Помор понял, что многие уже повернули назад, а они всё едут и едут на восток…Мастер отстранился от девушки и громко, чтобы слышал возница, спросил:
– Может, в город вернёмся?
И получил ответ правившего конём:
– Княжеские сани впереди, велено за ними держаться!
– Не боишься князя Андрея? – спросил Помор Бояну.
– Ты его бойся – тебе задание князь даёт! А мне чего бояться-то? Он Корачей хорошо знает! В ростовскую землю ещё мой дед хаживал. Он-то и посадил одного из своих сыновей здесь, во Владимире…
В это время княжеские сани на высоком безлесном холме сделали широкий полукруг, минуя аккуратно сложенные каменные блоки, и встали у одинокой раскидистой сосны. От князя не отстали только немецкие гости.
«Вон как! Хитро задумано, заранее всё обговорено было!» – подумалось Помору.
Князь выбрал место повыше, слегка прихрамывая, пошёл на самую середину холма. Оттуда крикнул:
– Мужи, ко мне!
Бояна и Роза, жена Иоанна, остались в санях, мастера подошли к Андрею, тот указал десницей на восток:
– Ещё пять дней санного пути отсюда – и предел земле русской… Далее – Мордва и Болгария Камская. Река Кама там в Волгу впадает, по ширине такая же, как сама Волга. Великий водный торговый путь идёт на юг, до моря Хвалисского, в Персию, Хорезм… Во Христа в тех землях не веруют, вера там агарянская да иудейская… Великий Святослав Волгой до самого моря Хвалисского хаживал, Бог даст – может, и у меня получится…
Андрей обернулся к мастерам, встал спиной к речным просторам.
– А на месте, где мы сейчас стоим, мастера, произошло чудо великое… Вёз я из Владимира в Суздаль и далее в Ростов икону Святой Богородицы, писанную Святым евангелистом Лукою. Встали на этом холме кони с повозкою, в которой монахи были с иконою. Запрягают более свежих, крепких – и те не идут. Что за напасть такая! Вечерело, надо было у этой сосны шатёр разбивать. Поставили шатёр, уснул я в нём сразу, и вижу во сне: подходит ко мне Божия Матерь с хартиею в руке, велит не везти икону в Ростов, а оставить её во Владимире. «А на сём месте во имя Моего Рождества церковь каменную воздвигни», – говорит. Могу ли не исполнить волю Матери Божьей? Нет, не могу! И будет здесь стоять храм православный, именуемый Рождества Богородицы, и этим же летом заложу здесь град Боголюбов. Вам, сыны мои, строить его. Вот – уж и камень белый завезен…
Помолчав немного, походив взад-вперёд, добавил:
– Это не всё. Вон там, смотрите, – опять повернулся лицом к речной долине. – Где встречаются поречные леса Нерли и Клязьмы, воздвигну храм Покрова. Ведомо ли вам, что Покров святой Богородицы видел в Царьграде славянин Андрей? Там, у греков, помнят о событии великом, давно бывшем, и мы знать о Покрове должны. Знать и почитать день великий тот.
Хитро прищурившись, добавил:
– Сейчас зима, ладьи по льду не ходят… А летом корабли, идущие с востока по Клязьме, будут сначала видеть церковь Покрова, видеть защиту нашу небесную, а затем уже мой град Боголюбов.
Иоанн Галл задал короткий вопрос:
– Каменотёсы нам будут?
– И камни тесать, и «леса» ставить будет кому. Этого, заготовленного камня не хватит – ещё привезём.
– Не сомневайся, князь. Поставим Боголюбов, град твой. И церкви возведём. Видели мы русские храмы в Галиче, Киеве, Чернигове, иных городах. Владимирские краше всех будут!
– А я прослежу за работой вашей. Отдыхать летом не дам!
Андрей пошёл к саням не по своим следам, утопая в рыхлом, по колено, снеге. Обернулся:
– Заморозил я вас? Едем обратно! Праздник сегодня – не забыли?
Рассевшись по саням, двинулись в обратный путь.
Помор рассказал всё Бояне, та слушала очень внимательно. Сделала свой вывод:
– Значит, жить будешь не во Владимире…
– А где же?
– Не будет у тебя времени скакать из Боголюбова во Владимир и обратно…
Помор взял руку Бояны, хотел сказать о своей любви к боярыне, но та приложила палец к его губам:
– Не говори ничего. Не надо. О завтрашнем дне – ни слова.

Когда ложились спать, Артур спросил Иоанна:
– А Лях где?
Тот присвистнул:
– Да ты, верно, ослеп! Видел красавицу в его санях?
– Ну?
– Вот тебе и «ну»! В отличие от тебя и Константина, Лях времени зря не теряет!
– Вот сделаем работу – тогда и бабой обзаводиться можно будет… А сейчас – что ж?
– Одно другому не помеха! А когда душа поёт – работа лучше спорится! Видать, в твоём сердце ещё никого нет…
Увидев, как сник при этих словах Артур, Иоанн добавил:
– Ну, не горюй… Собирает во Владимире князь мастеров со всей земли русской да греческой, в таком-то большом городе, при таких-то праздниках разве можно остаться одному? Верно я говорю, Роза?
Из-за занавески женский голос подтвердил:
– Молодых девчат здесь много… Русские праздники добрые, весёлые, веселей, мужинёк, чем у твоего кесаря!
Иоанн промолчал: ему, наверное, вспомнилась первая встреча с женой на её родине, в Италии. Тогда была ранняя весна, удивительно красивы были альпийские луга – всё в цвету… Нет, первая и единственная любовь Иоанна начиналась не в Германии.

*

Артур и Константин действительно не остались без внимания незамужних девчат. Все знали, что зодчие от немецкого короля пользуются особым доверием князя Андрея, живут в достатке, чтобы ничто не отвлекало их от дум о красоте будущих храмов… Быть замужем за мастером, которого почитает сам хозяин земли ростовской – кто откажется?
Закружили, завертели холостых парней две недели весёлого хмельного весеннего праздника Комоедицы (предшественника Масленицы), не успели опомниться Артур и Константин от шальных разудалых дней, как у каждого оказалось в конце праздника по красивой работящей жене. У Артура – Людмила, у Константина – Светлана.
И лишь Помор-Лях ходил угрюмый, временами очень растерянный: он не знал, как вести себя на этом празднике жизни в чужой пока для него стране. Бояна по требованию своего брата уехала в Ростов, вернётся ли – не сказала, даже весточки не прислала.
Проезжали как-то мастера через Ростов (Возняк чётко следовал указаниям Андрея), видели прекрасную, единственную в своём роде многоглавую деревянную церковь Успения Пресвятой Богородицы – всю резную, красками разукрашенную. Чудо великое, но сердце Помора жаждало встречи не с камнем, не с деревом резным – с живым человеком.
Бояну так и не встретили, хотя расспросы горожан проводили. Даже сомнение возникло у Ляха: верны ли сведения, в Ростов ли увёз брат Бояну? Может, в другой какой город? И что теперь делать? Заводить ли новые знакомства? Он не отказывался от встреч с девушками, но те не задерживались около неразговорчивого сорокалетнего холостяка: то ответит невпопад, то вообще отвернётся и уйдёт от подруги, словно рядом с ним и нет никого. Какой девушке понравится невнимание к себе?
От тоски Ляха спасла ранняя дружная весна.
Как-то тёплым весенним солнечным днём, после Пасхи, когда с крыш уже совсем сошёл снег, к немецким мастерам зашли Возняк и Степан Галичанин.
– Пора, гости дорогие, за работу, – Возняк оглядел мастеров по очереди, словно проверяя, готовы ли они. – Тебе, Иоанн, надлежит быть в Боголюбове. Хоромы княжеские, церкви в Боголюбове и в устье Нерли будешь ставить. Троих бери с собой, двое остаются здесь вместе со Степаном Галичанином. Кого назначишь здесь старшим из своей дружины?
Иоанн, видимо, заранее всё обдумал и с ответом не задержался:
– Здесь остаются Константин и Куфир, Константин старшим. Со мной в Боголюбов едут Лях, Артур и Буслай. Когда в путь?
– Завтра.

В Боголюбове увидели иную картину, чем тогда, в зимние снежные заносы. Кругом лежал приготовленный камень, завезённый с берегов Москвы-реки, виднелись заложенные в прошлом году мастерами-галичанами фундаменты будущих зданий. За зиму заготовили леса-кругляка для возведения различных механизмов. Кругом стояли новые, только что построенные из сосняка и дуба домики для жилья мастеров и рабочих. По сути, городок уже существовал, ему теперь предстояло превратиться из деревянного в каменный.
– А что это там у нас? – удивился Иоанн и указал на то место, где у слияния двух рек Андрей хотел поставить одинокую одноглавую церковь.
Там, насколько позволяли увидеть прибрежные заросли калины, ивы, берёзы и осины, расстилалось безбрежное море. Вода полностью окружила ту небольшую возвышенность, на которой стояли мастера.
– Вот это разлив! – удивился Возняк. – Ошиблись наши зодчие. Ведь там, Иоанн, под водой уже фундамент заложили. Да вон он, виден, вон – светлое пятнышко – его на вершок вода лишь накрыла…
Иоанн улыбнулся:
– Ну, пока нам и здесь работы хватит. А вода сойдёт – посмотрим, что от того фундамента осталось…
Буслаю стало обидно за своих земляков:
– Не волнуйся, Иоанн, не просто остался там камень, но и крепко держать строение будет. Его лишь приподнять надо…
– Не забудь, главный мастер, – напомнил Возняк. – За одно лето надо поставить церковь там.
И указал на самую середину безбрежных водных просторов.

Лики в камне

Теперь было не до праздников и обычного отдыха в конце каждого дня.
Как только епископ ростовский освятил фундаменты будущих церквей и благословил рабочих на великий труд, началось возведение стен из каменных блоков.
Лях сначала метался между Боголюбовым и церковью Покрова: ведь он отвечал и за «леса», и за качество всех лицевых блоков. Однако Иоанн скоро понял: лучше Ляху сосредоточиться на чём-то одном. Сказал:
– Передай дела здесь, в Боголюбове, Буслаю. Работай только на Нерли. Замысел и размеры собора ты знаешь. И чтобы мне все работали, не стояли!
– Я птиц и львов в Туме высекал… Здесь камень мягче. Можно, сам эти плиты лицевые сделаю?
– А царя Давида? Давида сможешь сделать, как князь заказал?
Помор выдохнул:
– Смогу. Смогу, Иоанн!
– Дерзай!

…Вода сошла быстро. На оказавшемся крепком и неразмытом фундаменте дополнительно высотой в две с половиной сажени возвели каменный цоколь, который засыпали землёй.
Искусственный холм облицевали тёсаными каменными плитами и одновременно стали возводить стены.
В рабочих недостатка не было. Артур выполнял все заказы Ляха по доставке каменных блоков, проводил ежедневные обмеры будущей церкви.
Лях заранее готовил резные лицевые камни, что будут расположены вверху, над окнами второго яруса. Работал как проклятый, с восхода до заката солнца, забывая о дневной еде. Лишь сумерки заставляли Ляха прекращать работу, он доходил до скамьи и, едва проглотив кусок-другой отварной курятины или зайчатины, запив их квасом, чтобы не застревали в горле, валился на своё ночное ложе, с которого (как ему казалось) его тут же поднимали друзья.
Как проходили ночные часы – он не замечал: усталость брала своё, он спал, как мертвец, не ворочаясь с боку на бок, без сновидений.
Каждым утром, наскоро перекусив то, что приготавливала Роза, отправлялся на каторжную работу, не выпуская из рук долото и молоток.
Так он пытался убрать из сердца полюбившуюся боярыню.
Точно так же он когда-то избавился от воспоминаний о дочери золотых дел мастера в Польше, думал – поможет справиться с душевной болью работа и ныне.
Действительно, испытанное «лекарство» помогало. Лечила сама постройка – церковь получалась одновременно и лёгкая, изящная, и крепкая, надёжная, как будто природа сама говорила: молодцы, люди, именно этой постройки этому красивому заливному лугу так не хватало…
Раз в неделю в Боголюбов наведывался князь Андрей. Смотрел на строительство каменного городка, на работу у реки Нерль. Молчал, хотя, было видно, это молчание давалось ему нелегко, так и хотелось высказать своё мнение. Понимал: не к месту сказанное слово может навредить мастеру, испортить настроение.
…Царя Давида на три стены церкви Лях высек быстро. Не было проблем с небесными птицами и львами: их позы сначала подсказал Иоанн, а затем он увидел их во сне. Видно, сама Божья Матерь помогала ему своими подсказками. И ещё: видел таких зверей он в Корачеве, над резным крыльцом деревянного дома Корача. Только те птицы и звери были на доске вырезаны, здесь же – белый камень московский…
Но были во сне не только царь Давид, звери и птицы.
Были три лика девичьих. И все три лица – живые, с распущенными волосами, развевающимися на ветру, девицы смотрели на Ляха пристально, средняя же заговорила с Помором грозно, называя его мальчишечьим именем: «Запоминай нас, Синица. Мы – судьба твоя. Знай: без нас храму сему не бывать. Я – Снежана, подружек моих ты знаешь… Сделаешь нас в камне – заберём твою душу в рай, не сможешь – гореть тебе в аду… Запоминай, Синица, запоминай нас…»
Кто это был? Кто Снежаной назвался? Лик Богородицы небесной и её служанок?
Слева лик – словно полячка его из Тума, разлучённая с мастером отцом её…
Справа – вылитая Бояна, судьбу которой, видимо, поломал её родной братец…
А вот в центре… кто? Не видал Помор ранее такого лика… Не с чем сравнить… А раз так, теряется центральный образ в памяти, словно туманом, пеленой закрывается… Только имя и стучало в висках: «Снежана, Снежана…»
Вот, лежат камни перед Помором, из которых он вырежет женские образы. Но пока не может приступить к работе. Словно руки его каменными стали, не может поднять резец, не может ударить по нему молоточком…
«Помоги, Богородица! Ведь ты со своими служанками на каждой сторонке церкви должна быть!»
И рассказал друзьям сон свой, ничего не утаил, и даже имя это – Снежана – назвал.
Внимательно слушала Помора Людмила, жена Артура, а когда рассказчик замолчал, сказала:
– Здесь, у нас, сказ есть один. Живёт будто в Нерли хозяйка реки… Как раз Снежаной звать… Когда-то она человеком была, но обманул её любимый, и утопилась она с горя в реке. Многие её потом видели, любовались наготой её девичьей, за ней на дно речное уходили… и пропадали навсегда. А она отражения своего в воде никогда не могла увидеть… Смотрела – и не видела.
Однажды нашла Снежану девушка, у которой колдунья парня на дно увела, спрашивает: «Доколе парней сживать со свету будешь? Когда угомонишься?» Засмеялась тихо хозяйка реки, отвечает: «Как увижу отраженье своё на воде – так и уйду навсегда от людей, а пока не будет этого – буду мучить парней ваших, красотой своей неземной их с ума сводить…» Может, тебе, Лях, суждено покончить со злой колдуньей?
Помор спросил Людмилу:
– А князю Андрею про сказ этот ведомо?
– Кто ж ему скажет? Мать у него – половчанка, наших сказок он не знает…
Вмешался Иоанн:
– Не надо сие князю знать. Давида лик он сам просил сотворить, и позу сам подсказал… А девичьи лики – так то лики самой Богородицы и её служанок…
Замолчали все. Первым нарушил молчание Артур; рассмеявшись, положил руку на плечо Помора:
– Скоро праздник Ивана Купалы, пошли, Синица, может, найдёшь свою красавицу… А ты можешь – знаю, – так взглянуть на девушку, что любая пойдёт за тобой хоть на край земли… Ну-ка, покажи взгляд свой колдовской, каким ты девиц незамужних чаруешь…
Давно не называли его мальчишеским именем… Заулыбались все, улыбнулся и Помор, может быть, впервые за много дней. Не хочется идти, хочется у себя в душе ту, третью найти, может, видел уже, да забыл? Ничего не подсказывали тайники памяти, и подумал тогда Помор: «Может, верно, там, на празднике, найду ту, которую ищу?»
И пошёл с друзьями.

…Весело было. Играли в «ручеёк», на качелях катались, пускали с горы к реке горящие старые колёса от телег… Потом завязывали глаза парням, те ловили девчат и по голосу должны были отгадать, кого поймали… Не отгадает парень – и снова ему повязывают полоску ткани на глаза, и он ловит, угадывает вновь…
Пришла очередь Ляха вадить. Узкую полоску ткани наложили крепко, не подсмотришь… Артур (на ухо другу):
– Не бойся, я тебе подскажу имя…
…Поймал кого-то… Засмеялась девушка, засмеялась каким-то странным, грудным голосом… Это тот голос, тот, из сна! Молчит товарищ: не знает красавицу.
Рванул повязку.
Да, она. Большие тёмные глаза… Вернее, глаза голубые, но очень большие зрачки глаз, оттого они кажутся чёрными… И волос чёрный, а лицо бледное-бледное…
– …Ты?
– Узнал, мастер? Я – Снежана…
Они взялись за руки и вышли из круга. Молодёжь не возражала, хотя все правила игры были нарушены: уж больно вид у этой пары был отрешённый, они никого вокруг, кроме самих себя, не видели…
Далеко уже за полночь молодые пары пускали венки по реке…
Снежана положила свой венок на воду, обернулась к Помору:
– Скажи – поплывёт или утонет?
– Утонет, – почему-то сказал Лях.
И утонул венок.
Она:
– А сказал бы – «поплывёт», – он и поплыл бы… Почему не хочешь быть со мной?
Почему он не хочет? Потому, что видел лик её в камне. Хоть и живой девушкой, но словно замурованной в стене… Холодом веяло от неё в том сне… Как от любого камня.
Он хочет тепла, хочет жизни, скульптура из камня – это лишь изображение жизни, саму жизнь заменить не может, как и те многие книги, которые видел Помор: говорят листы, уму-разуму учат, а прожить всю жизнь только с книгой, пусть самой лучшей на свете, нельзя…
– Снежана…
– Да?
– Ты живая? Откуда ты? Из сказки?
Опять её странный смех – такой глухой, словно откуда-то издалека…
– Может, из сказки, может – нет... Идём со мной… Вон туда…
И повела подальше ото всех…

*

Все удивлялись упорству и трудолюбию Ляха. Способность долго, без перерывов, работать, вернулась к нему с утроенной силой.
Вначале он сделал лик Бояны. Затем, в три дня, создал образ полузабытой им юной польки. И лишь потом приступил к лику Снежаны. Но что-то не получалось…
Камень не слушался, крошился, когда же вчерне лик был готов, Помор отошёл, посмотрел издали и понял: сходства не получится, к тому же лицо слишком глубоко врезалось в камень, словно выглядывало из какой-то ниши. Подошёл, разбил всё молотком, начал сызнова…
На второй раз камень был более податлив, при метких и точных ударах от него отскакивали кусочки именно такого размера и формы, что и требовалось.
Вновь отошёл вдаль Помор, оценивая созданное. И ахнул: на него смотрела не Снежана, а Добродея, взявшаяся в Перемышле лечить немца Рудольфа. «Сама Богородица выбрала лик Добродеи. Почему? Видно, спасла знахарка жизнь мастеру. И Рудольф ещё сможет послужить Русской земле… Ну, так тому и быть», - с такими мыслями подошёл к камню Помор и быстро, в течение одного дня, завершил работу над третьим ликом.
Рабочие удивлялись, переглядывались, шептались меж собою:
– Видано ли такое – лики на Божьем храме делать… Ладно бы апостолов – а то бабьи лики… Не одобрит это епископ…
Другие возражали:
– А что епископ? Он с князем о количестве постных дней спорит… Терпит пока Андрей этого попа, но терпению может конец прийти… Главное – как князь на это посмотрит…
Однажды вечером Артур в присутствии молодой жены и Иоанна спросил Помора:
– Зачем так много девичьих ликов повырезал? Давид – понятно, львы и птицы давно в Италии и Германии резчиками по камню делаются, а ты что задумал? Скульптуры в стене! Ну, ладно бы три лика – а то по семь на каждой стороне!
Молчал Иоанн, ему было интересно – что скажет этот вечно угрюмый зодчий? И услышали все мудрые речи:
– Что задумал, то и сделал. Мне дышать легче стало… Когда увижу лики эти наверху, к месту поставленные, думаю, оживу снова. Уж скоро до тех высот кладка дойдёт… А пока исполняю её волю, волю Божьей Матери… Их, ликов девичьих, должно быть именно семь, как на храме Соломона было… Ты, Артур, должен это знать… И ещё… Помните: девы сопровождали Богоматерь во время её введения в Иерусалимский храм. И здесь у нас в камне застынет торжественный ход, показывающий единство слуг и Царицы Небесной, прославляющий деву Марию…

*

Как ни старался Синица, а всё же не успевал он за каменщиками, стены возводившими. На помощь пришёл сам Иоанн, вдвоём у них пошло дело веселее.
К празднику Успения Пресвятой Богородицы выложили не только стены и своды, но и центральный барабан под купол церкви возвели, а к празднику Рождества Богородицы храм был весь готов.
Андрей остался очень доволен постройкой. Обошёл её со всех сторон вместе с мастерами.
– Чудо сотворили… Настоящее чудо… И Давид такой, как мнился мне: благословляет десницей народ свой православный… В левой – псалтирион, играть на котором Давид большой мастер был… Помните, сказано: «И когда принимался он играть, овцы и волы, и все животные скакали… и скоты, и вся природа танцует, когда начнёт он играть»… А что значит перекрестие на груди? Как у императоров цареградских?
Иоанн пояснил:
– Можно и так это понимать, но Лях другое думал: то орарь, которым диакон опоясывается во время литургии… Царь Давид, получивший власть от Бога, сам вправе быть священнослужителем. Потому и благословляет он всех, в церковь идущих.
Андрей кивнул, соглашаясь:
– Верно. Что ж за правитель, если он духовной власти не имеет… Я вот епископа Леона только что выгнал: задумал он со мной о постных днях спорить… Не велю, мол, я, епископ, мяса есть и на Рождество Христово, и на Богоявление Господне, и вообще по средам и пятницам… Праздники наши, русские, ему не нравились… Зачем народ мутить? Не дело это, а если дело – надо было сначала со мной обговорить…Всё же я князь, христианским народом избранный, я всю власть имею… Не внял моим просьбам епископ, не понял, что без меня серьёзные дела в земле Владимирской не делаются… Епископ – помощник князя, а не помеха ему. Вот церковь ставим – он был здесь?
– При заложении освятил постройку…
– И всё… А почему?
Пожал плечами Иоанн. Андрей сам пояснил мастерам:
– Лики ему ваши на стенах не по нутру пришлись. Я ему толкую: в Европе, паче всего в Германии, сие давно введено. Ещё мой отец у митрополита разрешение получил украшать церкви по-новому… А Леон мне: «В Царьграде нет того!» Ну так что ж, если нет? А у нас будет! Всякий лик, будь то звериный, человечий ли – не просто так, а со смыслом поставлен. Понимать надо. Думать о том, что видишь. Красота рукотворная – она до сердца и разума каждого русича должна доходить… И не только русича… Скажи, Иоанн, – ты во многих местах бывал, много всего видел, – есть такая красота в Европе?
Главный мастер честно признался:
– Такой – нигде нет!
– Хорошо сие?
– А как же! К лучшему человек льнёт, не к худшему!
– Сможешь Боголюбов краше сделать?
Мастерам показалось, сейчас ответит их друг: «Сделаю!» Но нахмурился Иоанн:
– Красив будет Боголюбов, но его красота иная будет. Там, княже, ты будешь жить, землёй своей управлять. Там должно быть всё мощнее и наряднее…
– Верю, сделаешь. Дерзай! И, когда постройки городка возведены будут, на центральной площади Боголюбова обязательно поставь каменный столп с четырьмя ликами Богородицы на четыре стороны света смотрящими… Будет так же, как у входа в Иерусалимский храм… Помните, что в Законе сказано? Слева там стоял столб Воаз, что значит «сила, крепость», справа – Яхин, по-еврейски значит «твёрдость»… Соломон над столбами поставил венцы, сделанные наподобие лилии, а вокруг венцов – подобие гранатовых яблок… У Соломона сие столбы означали крепость храма и его стен… А у нас Богородичный столп будет означать небесный выбор сердца земли русской…
Андрей вновь оглядел всю постройку сверху донизу.
– Этой церкви носить в веках имя Покрова… Со временем и праздник такой введу в земле Русской. А то как же? Страшное и милосердное видение славянина Андрея без празднества оставлено! Богородица на нас с небес взирает и удивляется неразумности нашей… Мыслите: ведь дева Мария сняла с себя блиставшее наподобие молнии великой покрывало, что носила на главе Своей и, держа его с торжественностью своими пречистыми руками, распростёрла над всем стоящим народом! Это ли не человеколюбие? Благодать оставила всем бывшим там… Великое деяние – и без праздника в земле христианской! Вот о чём епископ думать должен… Что за три лика женских вверху?
Неожиданным вопросом закончил свою речь князь. Иоанн взглянул на Помора, тот ответил Андрею:
– Богородица со служками своими взирает на народ свой… А можно иначе: то мученицы Вера, Надежда, Любовь… А можно и ещё иначе: на каждой стороне церкви женских ликов по семь ровно (вместе с теми, что чуть пониже), как на изображениях храма Соломона, о котором ты только что говорил… Андрей Юрьевич для нас, для всей земли Владимирской – как Соломон для иудейской!
Широкая улыбка осветила лицо Андрея. Позвал:
– Возняк!
Боярин, бывший в свите князя, подошёл ближе. Андрей указал ему:
– Одаришь мастеров, церковь сию поставившую, мехами собольими, златой и серебряной утварью разной, самоцветами из моей казны!

Сретение

Коротки осенние дни на Владимирщине. Постояло несколько тёплых ясных денёчков – и зарядили холодные осенние дожди, небо покрылось тёмными тяжёлыми тучами, из-за которых не могло выглянуть солнышко.
Наступила вторая осень для Ляха, Иоанна, Артура в северо-восточной Руси. Из Боголюбова они вернулись в свой дом во Владимире, где постоянно находились Куфир и Константин. Вместе со Степаном Галичанином те успели на треть возвести будущий Успенский Владимирский собор, начали выкладывать новые каменные стены детинца.
– Здесь, во Владимире, – пояснял Андрей зодчим, – будет собор, посвящённый вспоминанию смерти Божьей Матери. Смерти земной и восшествии духа её на небеса… В Боголюбове – церковь Рождества Богородицы, а рядом с городком вы уже возвели храм Покрова… Все три будут посвящены Пречистой Деве Марии… Таков мой замысел. Создам в этом краю церковь, независимую от Киева. Поставлю своего митрополита. Нечего кланяться этим несговорчивым киевлянам! И праздники свои устрою, красивые, видные праздники православные, которые будут краше обычных, заведённых ещё нашими прадедами некрещёными…
Видели мастер;: слова князя не расходятся с делами. Каменотёсов теперь во Владимире в три раза больше, чем простых гончаров… А воинская дружина как сильна! Слушают Андрея и Рязань, и Муром, и Полоцк. Сам Господин Великий Новгород ставит у себя угодных Андрею князей…
Вот только гордость Андрея безмерна, часто превращается в прихоть. Хочу – этого князя ставлю в Новгороде, хочу – иного… И не только в Новгороде – и в самом Киеве так же… Неважно – кого, главное – от меня, Андрея… Чтоб без ведома Андрея ни один князь не княжил… К чему сие самодурство приведёт?
Дерутся князья на Руси, а горожане, жители весей страдают… Вот изгнанный из Киева великий князь Изяслав Давыдович: не смирился со своей участью, ходит по Руси со своей дружиной, воюет против своих князей-соперников… Против Ярослава Осмомысла, Святослава Ольговича, Ростислава Мстиславича смоленского… А кто союзник Изяслава, кто поддерживает князя-изгнанника?
Племянник, вщижский князь Святослав Владимирович…
Мала поддержка, надо бы подружиться с самым сильным князем на Руси, ростово-суздальским князем. Как это сделать?
А вот как: племянник молод, холост, а у Андрея дочь Ростислава – юная красавица… Можно породниться!
Андрей согласился на встречу с Изяславом в Волоке Ламском, поехал туда вместе с дочерью…
Что-то будет?
Об этом судачили во Владимире, Суздале, Ростове… Доходили слухи о будущей свадьбе дочери князя и до немецких гостей. Зодчие пропускали все сплетни про Андрея мимо ушей: что им до того? Им не воевать, им строить надо, зимой набираться сил…
Вот только Помор все силы куда-то подевал. И в праздные дни выглядит уставшим. Словно высосали его силы те лики на церкви, построенной в одно лето… Он один оставался без жены, все мастера, даже моложе его, были уже женаты. Его берут с собой то на один праздник, то на другой… Может, найдёт кого Синица?
…Не получается, словно судьба повернулась к нему спиной.
Иногда встрепенётся Лях, будто вспомнит что-то, тихо спросит у друзей:
– Бояну не видели?
Сначала те отрицательно качали головами, а потом выведали: обзавелась Бояна, благодаря хлопотам своего братца, мужем в Переславле-Залесском… Нашёлся боярин, наживший богатства на торговле северной пушниной. Немолод, седина в волосах, вдовец, сына-подростка имеет, да нехорошо год за годом одному в пустых хоромах жить… Хозяйка нужна. Смышлёная, расторопная.
Тут Бояну и привели жениху старому. Девица особенно не сопротивлялась: хозяйство у будущего мужа оказалось крепкое, слуг много, отцу невесты целый обоз подарков послали… Обрадовался Корач такому повороту судьбы дочери.
Рассказали эту историю Помору.
Только сдвинул брови мастер, ничего не сказал. Он хорошо помнил, как просила его Бояна не загадывать на будущее. Видимо, понимала сердцем скорее, не умом –  оборвутся очень скоро встречи с мастером…
Была ещё одна память сердца – Снежана. Кто такая, где она? Ведь не дух же лесной – живой человек обнимал, целовал Синицу… Своё прежнее имя открыл он девушке-загадке. Зачем? Сам не мог понять. Не любил он свои прозвища – Лях, Помор… Было христианское имя у Синицы, но таковым на Руси лишь перед смертью называли, а помирать мастер не собирался, ещё не все песни из камня он спел…
Теперь с удовольствием откликался, когда его, как в юности, друзья называли Синицей. Снежана тогда, в ночь на Ивана Купалу, нараспев произносила, лаская любимого:
– Си-ни-ца… Си-ни-ца…
Тихо так, плавно получалось, словно слабый плеск морского прибоя…
– А никто Снежану не видел? – словно невзначай, как-то за ужином спросил Помор друзей.
Нет, никто не видел, не знал эту девушку.
Товарищи стали с опаской поглядывать на Ляха: таял мужик на глазах, никакие девчата его уже не интересовали, стал грезить Снежаной, со спины к каждой третьей молодице подбегал, поворачивал лицом к себе, убеждался каждый раз, что опять ошибся…
Ходил по разным серебряных и золотых дел мастерам, к горшечникам, шорникам, резчикам по дереву заходил… Познакомился чуть ли не со всем градом Владимиром – а всё напрасно…

*

– Пошли, Синица! – Людмила, жена Артура, потянула Помора за рукав, но тот отдёрнул руку.
– Пошли, на Сретение нельзя хмурым оставаться! – поддакнула подруге Светлана.
Безрезультатно: Помор не сдвинулся с места. Видя, что товарищ явно не в духе, Иоанн скомандовал:
– Быстро на улицу все, кроме Синицы! Нынче его очередь в доме прибирать, гостей дорогих ждать!
– Какие ещё гости? – удивился Помор.
– На Сретение одни домой не приходят! Напрасно, что ли, наши жёнушки старались, блины круглые, золотые, как солнце, пекли!
Смеясь и толкаясь, все гурьбой вывалились из дома, громко хлопнув за собой дверью.
Синица сел на лавке, внимательно осмотрев опустевшее помещение. Делать ничего не хотелось. И только он встал, наметив для себя план уборки (по праздникам прислугу всегда отпускали), в дверь постучали.
– Кто там? Не заперто!
– Можно, мастер?
Вошёл молодой парень, по внешнему виду – сын одного из городских ювелиров.
– Ты позавчорась к нам захаживал, у отца моего камушки спрашивал. Так я принёс то, что тебе надобно.
Юноша развернул в руках тряпицу, вынул из неё и положил на стол зеленовато-белые, выполненные в технике перегородчатой эмали, колты и серебряные, со сканью и чернью, браслеты, обереги...
– Наручи не наши, из самого Киева! Нам до той красы ещё далече… Самим Лазарем Богшей вылитые и украшенные…
Помор подошёл к столу, посмотрел на колты, амулеты-лунницы, браслеты. Тонкая работа. Хоть для княгини украшения, хоть для самой византийской императрицы. Большинство было из серебра, причём выполненных по новой моде, чернью. Изображения людей, птиц, зверей на браслетах были светлыми, а фон затемнялся. Вот ведунья пляшет, распустив длинные, до пят, рукава… Вот лев рычит на какую-то сказочную птицу, – не раз это изображение попадалось Помору в старинных книгах, на капителях колонн… А вот золотые колты с двойным изображением птицы Сирин…
– Почему над птицами нимбы, как над святыми? – удивился Помор.
– Так ведь это райские птахи, они вещие песни поют, как можно без нимба? – в свою очередь удивился сын ювелира.
Мастер недолго подержал в руках каждое изделие, чуть задержался, рассматривая золотые колты. Но потом и их бросил обратно на стол:
– Не просил я ничего.
Юноша обиделся, засопел сердито, заворачивая всё обратно в тряпицу, заметил:
– Не можно такую красоту бросать… Знаешь, чего стоит? Не твои каменные плиты, чай…
И, уже открыв дверь, обернулся:
– А Снежана их взяла бы… Отец так и сказал: «Проводи мастера к Снежане, сегодня она ждёт его. А чтоб не с пустыми руками шёл, предложи вещицы эти…»
У Помора перехватило дыхание, он замахал руками:
– Ты что ж … Сукин сын, с этого и начинал бы! Веди к Снежане!
– А товарец? Иль не гож?
– «Гож»! – передразнил парня Помор. – Давай сюда!
Отдав за украшения серебряные агарянские монеты, Помор быстро оделся и последовал за юношей.
…Снежана жила у самой стены Старого города, в переулке, куда Помор никогда не заходил.
Паренёк не пошёл с мастером, лишь указал на дом молодой женщины:
– Вон тот, гляди: где над крыльцом русалки вырезаны…

*
– …Почему ты плачешь, Снежана? Мне мои сказали – сегодня нельзя ни хмурым быть, ни грустным…
Тяжело вздохнула подруга:
– Порченая я… Прости, что для своих утех тебя выбрала… Приглянулся ты мне, в глазах у тебя такая грусть была, что я подумала: «Вот муж, что счастье ищет, а найти не может… Как я… Так пусть хоть на короткое время мы будем счастливы. Хоть денёчек, хоть ноченьку одну…» Прости… Всё у меня есть: и суженый, и сыны девяти и семи лет, а любви нет… По глупости согласие дала замуж выйти, не разглядела за нравом тихим сердце холодное… А ведь можно было всё иначе устроить… Говорила мне мать покойница: «Не спеши, дочка, успеешь, ты ни красотою, ни достатком не обижена…» Не послушалась я… Вот и живу теперь только по праздникам, когда мой с сыновьями в Новгород уезжает… Прости…
Что ответить этой красивой молодой женщине? Не смог найти слов Синица, лишь обнял снова, обнял крепко, как только мог… Впору было самому заплакать… Потом нашёлся:
– Давай сбежим вместе?
– Куда, любый?
– Хоть в Киев, хоть в Чернигов, я везде нужен!
– Твоя работа здесь… Никуда ты не побежишь… Да и христианка я, как мужа бросить? У нас скорее тайную измену простят, чем прилюдный разрыв… Да и детки опять… Я сынов не обижаю, люблю их, они мне тем же отвечают…
– Соседи мужу скажут про меня…
– Я одна, что ли, на Ивана Купалу в реку венки кладу? Ты сам видел… Не скажут. А скажут – пусть побьет, а выгнать – не выгонит, я ему двух сыновей дала… Да и понятливый он у меня, если сам разлюбил и в Новгороде к другим ходит – знаю, – что ж? Кто больше из нас виноват?
Взяла лицо Синицы в ладони, посмотрела прямо в глаза:
– Я бы и сегодня не позвала тебя, да вижу – ищешь меня… Не надо искать. Ищи другую, лучше, чище меня… Пусть я останусь лишь здесь.
И дотронулась указательным пальцем до лба мужчины.
Помор, до сей минуты боровшийся с усталостью, сразу погрузился в глубокий сон, словно женщина умела усыплять колдовскими чарами…
Ему приснился залитый солнцем берег моря, в белом платьице худенькая голубоглазая девочка, протягивающая ему на ладонях ракушки… И он сам – ещё не юноша, ещё совсем ребёнок…
Снежана разбудила Помора ещё до рассвета:
– Прости, милый. Пора тебе.
Одевшись, Синица спросил:
– Если за тобой пришлю, со мной поедешь?
– Нет.
– С сыновьями возьму.
– Нет.
– Тогда… прощай.
– Прощай, – сухо, без ласки в голосе ответила Снежана.
– На прощание скажи: как лик твой во сне увидел, тебя ещё не зная?
– Так и не вспомнил, – женщина взглянула на мастера пустыми, ничего не говорящими глазами. – На Коляду мы за столом рядом сидели... Меня и по имени называли, мог услышать, если бы захотел… Тебя тогда какая-то боярыня окрутила… За собой повела.
– Бояна, – только и ответил мастер. Он вспомнил тот зимний ясный день, соседку по праздничному столу, её искрящиеся от веселья чёрные глаза с длинными ресницами… Вспомнил, как была одета Снежана: белая шубка, на голове – красно-белый нарядный платок под белой заячьей шапкой… В тот день Снежана была для него одной из городских женщин, которых было много вокруг, сердце же льнуло к дочке Корача... А сейчас? Той давно уже нет, эта – выпроваживает…
Постоял немного, переминаясь с ноги на ногу, и вышел молча, тихо закрыл за собой дверь.
«Сретение – это встреча зимы и весны. За холодом должно идти тепло. А у меня всё наоборот, за теплом – холод», – подумалось Синице.
И пошёл к себе, к своим мастерам с жёнами и детьми, а навстречу ему на востоке начинал подниматься рассвет, едва голубело впереди узкой полоской чёрное небо, бросая сверху, из черноты, из невидимой в ночи тучи, большие редкие пушистые снежинки.

*

В полдень на Починки к мастерам зашёл Возняк:
– К князю все, быстро!
– Что за спешка? – удивился Иоанн.
– Указ такой, одевайтесь без промедления!
«Иль оплошность какую допустили?» – подумал, наверное, каждый, но вслух никто никаких догадок высказывать не стал.
Уже через несколько минут все были в княжеских хоромах. Андрей, сидя на своём княжеском кресле, обратился к зодчим:
– Мастера добрые! Выдал я свою дочь, Ростиславу, замуж за вщижского князя Святослава Владимировича, мужа храброго и смышлёного. Ростислава пожелала во Вщиже иметь такую же церковь, как на Нерли. Такова и моя воля: быть по сему. Иоанн, ты остаёшься тут, а к зятю моему пошли двух мастеров из дружины своей. Чтоб завтра же выехали вместе с моим сыном Изяславом. А как поставят каменную церковь – назад, ко мне. У меня планы большие… Всё, идите, там за дверью послы болгарские ждут.
Когда вышли от князя, Артур спросил Иоанна:
– Как делить нас будешь?
Глава отряда мастеров без колебаний, твёрдым, жёстким взглядом упёрся в Помора:
– Вот его, Синицу, и пошлю. А вторым пускай берёт с собой Буслая.
Галичанин засомневался:
– Мы с Синицей немецкими мастерами не зовёмся…
– А князь сказал о немцах? – удивился Иоанн. – Было сказано: двое из моей дружины. Вот я и посылаю двоих. Синица – я уверен – не подведёт. Все размеры знает, лики на камне вырезать умеет. А ты, Буслай, среди своих русичей, думаю, скорее общий язык найдёшь, нежели мы. Мастер ты тоже опытный, уж не один храм построил…
– Кто ж старшим будет? – с надеждой, что назовут всё-таки его, спросил Буслай. Но услышал иное:
– Синице старшим быть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВО ВЩИЖЕ

Приключения по дороге

Ко Вщижу приближались с юго-востока, со стороны вятичских земель: Святослав Ольгович черниговский был в ссоре с владимирским князем из-за поддержки Андреем бывшего киевского князя Изяслава Давыдовича, который ходил теперь со своей дружиной по северу черниговских земель (то есть по вятичским землям).
Второй раз проходили через Корачев Синица и Буслай. В бывшем доме Корача теперь расположился один из отрядов князя-изгнанника.
– Где же сам хозяин? – поинтересовались зодчие у главы отряда, которого отличал большой рост и неимоверных размеров живот, нависающий над широким кожаным поясом.
– Где ж ему быть, неблагодарному? Отказался клятву верности давать нашему князю, мы его с сыном в баньке заперли и спалили, – спокойно, как о какой-то полузабытой и давно решенной задаче, сказал грузный воевода.
Синица и Буслай перекрестились. Засмеялся воин Давыдовича, вверх-вниз заходил его живот:
– Не креститесь, слуги Корача признались: некрещёные их хозяева были… Оттого, наверное, и нынешний край весь поганый!
«Думаю, врут слуги. Нашли повод избавиться от диковатого господина. А добро его наверняка между собой поделили, – подумал Синица и брезгливо, с головы до пят, оглядел жирного воеводу. – И тебе, наверно, немало добра перепадает в весях, которые захватываешь, словно вражьи укрепления! …А Бояна? Счастье её, что вовремя вылетела из отчего гнезда!»
Изяслав Андреевич распорядился переночевать в этом городке, а наутро двигаться к Браньску, или, как здесь его называли по-вятичски, к Брянску.

…Вечером следующего дня были в крепости на берегу Десны. Брянский посадник ещё два года тому назад принял сторону вщижского князя, не признавал над собой власти Святослава Ольговича.
Здесь тоже не задержались: когда солнце поднялось над зелёно-красными соснами, окружающими Брянск, путники были уже в десяти верстах от него.
– Какие сосны-великаны – мало где такие стоят! – заметил Синица, любуясь стройными деревьями.
– За Одрой похожие встречал, в земле лужицкой, – отозвался Буслай. – В Новгороде не бывал, но слышал: в северной украйне ещё краше бывают.
Дорожных приключений не ожидали: всё среднее Подесенье признало власть Святослава Владимировича, разбойников, как в вятичской земле, тут не было. И всё же необычная встреча произошла почти под самым Вщижом…
Воины Изяслава Андреевича были опытными охотниками, они приметили, что лесной дорогой недавно кто-то прошёл, неумело имитируя медвежий след.
– Смотри, княже, как будто люди прошли, только лапники хозяина леса обули… А человечий след виден, не обманешь, – заметил один из воинов.
Пошли по следу.
Тот же воин опять пояснил князю:
– Не, двое прошло, не один. Шаг частый, будто дитячий.. След в след шли, только неумело, гля – двоится след…
И вдруг следы оборвались у раскидистого большого дуба. Посмотрели вверх: там, на толстых ветвях, кто-то прятался.
Изяслав скомандовал:
– Слезайте, не тронем! Ко Вщижу выведем, если вам туда.
Молчание в ответ: видимо, беглецы обдумывали предложение. Тогда князь решил назвать себя:
– Я – Изяслав, сын Андрея Юрьевича, князя ростово-суздальского. Иду во Вщиж, к Святославу Владимировичу. Могу взять вас в свою дружину, если не хотите к своему хозяину возвращаться.
В ответ раздался голос не то девицы, не то подростка:
– Откуда знаешь, что нас двое?
Воины дружно засмеялись: прятавшиеся сами сказали, сколько их.
– Нам дуб сказал! – улыбаясь, ответил Изяслав.
– Мы согласны во Вщиж, там стрый3 живёт, а весь наша погорела вся… Худого не сделаете? – спросил другой, уже явно девичий голос.
– Не сделаем, слезайте, хватит по деревьям прятаться! Не видите – князь с вами говорил! – делая сердитый вид, ответил воин – лучший охотник князя.
Спустились с ветвей двое: девица лет пятнадцати да парень лет восьми. На ногах – поршни4 с привязанными железными медвежьими когтями.
– Как звать?
– Никак, – ответила девчушка. – Наша весь дань вщижскому князю платила, нас воробеинские пожгли… Те к Святославу Ольговичу перекинулись… Мамку с папкой в полон взяли, и всех забрали, а мы с братцем в лес убежали… Вернулись на пепелище… Железо только и уцелело: топор вот, да когти эти…
Княжич распорядился:
– Ты, девице, будешь зваться Воробышком, садись к Ляху вон в те сани, а ты, сыне, будешь Дубком – в другие сани, вторые, садись, к мастеру Буслаю…
Парнишка заупрямился:
– Не, я к сестре, к Ляху твоему в сани… Конь добрый, мои косточки ему не в тягость…
– Пусть садится! – согласился Синица. Изяслав лишь головой кивнул.
Вновь Помор оказался не один. С девушкой? «Какая это девица? Ребёнок ещё!» – думал про себя, улыбкой отвечая на настороженные взгляды найдёнышей.

*

Вщиж представлял из себя хоть и небольшую, но вполне надёжную крепость. За первым земляным валом, на котором стеной, впритык друг к другу, стояли заострённые четырёхсаженные дубовые брёвна, шёл глубокий ров, за которым располагался второй земляной вал с крепкими высокими дубовыми стенами на нём. За стенами могли прятаться защитники крепости, лучники - стрелять через специальные прорези-оконца во врага. Стены через определённые расстояния были укреплены массивными башнями, на которых, как потом узнал Синица, установлены самострелы – механические луки, стрелявшие железными коваными стрелами. Конечно, скорострельность таких орудий уступала стрельбе из обычного лука, зато не существовало такой брони, такой кольчуги, которую не могла бы пробить железная стрела.
Проезжая по тесным улицам Вщижа, Синица не заметил, как лишился лесных найдёнышей: юркнули в городскую толпу, словно их и не было. «Ну, и Бог с ними! Найдут свою родню – хорошо, не найдут – может, назад к нам вернутся», - подумалось Помору.
В городке жили гончары, кузнецы, плотники, литейщики, шорники… Добрая половина горожан вышла встречать отряд Изяслава Андреевича.
А вот впереди и дубовая стена детинца на высоком земляном валу. Перед стеной – ров шириной не менее десяти саженей. Проезжает Синица по мосту через ров, через проход в стене, – и перед ним открывается центральная площадь,  а в самом центре площади – высоченная, чуть ли не до самых небес, восьмиугольная многоярусная сторожевая башня.
«Вот бы залезть на самый верх, наверно, с неё видно вёрст на тридцать, если не на сорок вокруг!» – подумал Помор.
На площади у башни были устроены коновязи – место сбора конной дружины и почётных гостей, прибывающих на повозках. Тут же, в центре, располагался почти десятисаженный в длину двухэтажный княжеский дом с надстройкой в центре, крытой медными листами. Медь сверкала в лучах заходящего солнца, отчего глазам было больно смотреть без прищура, будто терем объят жарким пламенем, горит, не сгорая.
На резном крыльце дома Изяслава и мастеров ждал вщижский князь. «Вот это исполин!» – удивился Синица.
Действительно, вся челядь, окружавшая Святослава Владимировича, была ему по грудь, редко чья голова достигала плеча князя, а маленькая хрупкая Ростислава была мужу почти по пояс.
– Приветствую шурина, княжича Изяслава, сына Андреева! – прогудел на всю площадь могучий голос Святослава. Показалось Синице, что и за стенами детинца хорошо было слышно приветствие князя, ибо отовсюду раздался одобрительный гул.
– Обнимаю зятя родного, князя Святослава! – Изяслав соскочил с коня, подошёл к хозяину дома и на крыльце сначала обнял его, затем сестру, княжну Ростиславу.
Помор помнил это хрупкое создание, он видел Андрееву дочь на первой службе в храме Покрова на Нерли. Стройная, худенькая, с большими, как у отца, светлыми глазами, она была похожа, по представлениям мастера, на саму Царицу небесную, спустившуюся на землю. «Синица, это лик Богородицы – тот, что ещё не передан тобою», – кто-то невидимый нашёптывал мастеру. Он кивал головой, соглашался с самим собой: «Конечно, конечно»…
– А вот и мастера, присланные тебе, Святослав, от тестя твоего, – Изяслав подвёл ближе к вщижскому князю Помора и Буслая.
Святослав обнял каждого. «Как равного себе встречает!» – удивились зодчие.
– Завтра, все дела завтра. Располагайтесь в моём городе, гости дорогие. Воев своих к моим определяй, Изяслав. Сам в моём доме останешься, а мастеров уже ждёт новое жильё на посаде, недалеко отсюда. Вщиж – не Владимир, здесь всё рядом!
И засмеялся Святослав раскатисто, громко, заразительно. «Богатырь, настоящий богатырь!» – отметил Синица. Князь продолжал:
– И – в баньку, банька сейчас будет готова, так, Лопата?
Ключник князя по кличке Лопата улыбнулся:
– Мигом! Не успеете вещи в дом занести!

*

Дом на посаде понравился Синице. Он был с печной трубой (как и в домах, расположенных в детинце), довольно большой, на две половины: как раз для него и его товарища Буслая. В отличие от княжеского дома, где для челяди были предусмотрены отдельные комнаты, прислуга зодчих, состоявшая  из невысокого рябого мужичка лет шестидесяти и его довольно миловидной низкорослой жены неопределённого возраста, жила в домике рядом.
– Словно домовые какие, – высказал своё мнение о прислуге Буслай, обратив внимание на их маленький рост. Синица кивнул:
– Не наступить бы невзначай… Ладно, давай-ка осмотримся.
Он приоткрыл чугунок, оставленный в хорошо протопленной печи. Из него пошёл вкусный запах только что приготовленной гороховой каши.
– Какая разница, Буслай, как они смотрятся! Главное – в доме тепло, чисто, каша, видать, сильно хороша!
И, не раздумывая долго, поставил еду на стол, одну ложку взял себе, другую протянул Буслаю.
За ужином галичанин высказал одно сомнение:
– Детинец маловат… Где церковь ставить? Не ломать же башню…
– А где нынешняя стоит?
– Здешнего попа Миляя видел, а церкви деревянной – ещё нет…
– На посаде, где-то тут, рядом должна быть. Хотя, как сказал князь, здесь всё рядом… Маловат городок-то… Ладно, место найдём… Князь поможет. А камень? Есть ли он тут? Я из плинфы церкви не строил…
– Я тоже.
– Дела… Нас позвали – нам и делать. Хоть из песка. Надо!
– Надо – сделаем. С божьей помощью. …А каков князь!
Пошутили немного, но крепко, с чисто мужскими замечаниями по поводу несоответствия в росте княжеской четы, затем мысленно поблагодарили Бога и князя за еду и кров, сотворили вечернюю молитву и легли спать.

Вестники к князю Андрею

Поиск придеснянского камня решили начать с расспросов местных мастеров, и, прежде всего, гончаров, ювелиров и кузнецов. Эти расспросы ничего не дали, если не считать того, что Синица нашёл своих беглецов – Воробышка и Дубка. Как и говорила девушка, у них действительно здесь жили тётя с дядей, дядька по кличке Ширяй был известным в городе гончаром.
Перед Троицей мастера отправились в многодневный поход на юго-восток, к Брянску. Выехав из Вщижа вместе с возвращающимся к отцу Изяславом, затем отстали от воинов и облазили все овраги по правому высокому берегу Десны. Камня нигде не нашли.
Уже под самим Брянском попали в плен к половцам, которых вёл ко Вщижу другой Изяслав – дядя Святослава Владимировича, Изяслав Давыдович. Половцы приняли мастеров за разведчиков черниговского князя Святослава Ольговича. Пришлось применить всё своё красноречие, чтобы убедить бывшего киевского князя, что это не так, что они не вражеские лазутчики.
– А вот доставлю вас моему сыновцу, там и увидим, кто вы есть! – решил Изяслав.
Святослав Владимирович долго и заразительно смеялся, когда увидел связанных Синицу и Буслая. Сам ножом разрезал их путы, подтвердил Изяславу:
– То добрые мастера, церковь князю Андрею чудную сложили из камня, моя Мария5 хочет такую же во Вщиже поставить. Камень по Десне ищут.
Изяслав посмеялся вместе со своим племянником над такой незадачей, и, пытаясь загладить нечаянную вину свою, сказал:
– Отнимаю я волости у соседей твоих, Святослава Ольговича черниговского да Романа Ростиславича, посаженного в Смоленске отцом своим, нынешним киевским князем Ростиславом. Сначала на юг пройдусь, затем на север подамся… Под моей защитой в обозе пусть мастера и поищут камень свой.
Не очень хотелось Синице и Буслаю находиться в обозе половецкого отряда, разоряющего русские сёла и веси. Да решение князей – закон для подчинённых. С князьями не поспоришь!

…Первая стоянка обоза была под Воробеиным. Долго не хотел сдаваться половецким отрядам Изяслава маленький городок, «перекинувшийся», по словам девушки-беглянки, к черниговскому князю. «Почему пользуются силой половецкою? – спрашивал сам себя Синица. – Были бы здесь одни вщижские – может, и миром бы уладили дело… А степнякам кому охота отдаваться?»
Но не спрашивают никого князья, сами всё вершат. Разрослось Рюриково древо, не хватает всем добрых земель на Руси… Выгонят слабого князя сильные братья – бежит тот к половцам, ляхам, уграм, ищет защиты… А половцы, иные соседи и рады: то один русский князь их зовёт, то другой… Не гнушаются Рюриковичи и родниться с погаными. Сам Юрий Долгорукий был женат на дочери хана Аепы Осекевича, от того брака и родился Андрей Юрьевич… Особые связи с половцами были и у вщижского князя: после смерти отца его мать бежала к половцам, где вышла замуж за хана Башкорда…
Обозная жизнь не сладкая: сюда, в обоз, доставляют пленных русичей, здесь приходится смотреть на издевательства, которым подвергают их распоясавшиеся степняки… Чтобы не видеть мук пленных, не слышать криков и стонов мужчин, плача русских женщин и девушек-подростков, детей, всё чаще и чаще мастера отлучаются из обоза под предлогом поиска каменных залежей, даже когда эти поиски заведомо безрезультатны. С каждым днём и Синица, и Буслай всё более и более убеждались в одной неприятной для них истине: в этих краях подходящих каменных пластов нет.
И когда Воробеин был взят и Изяслав пошёл дальше, к Росусе, мастера решили вернуться назад. Вщижский князь отругал зодчих:
– Пошто вернулись? Камень нашли? Нет? Вам со стрыем моим велено быть! Вот вернётся – в смоленские земли пойдёте вместе с ним. Ослушников не потерплю!
И ударил кулаком по столу.

*

От Росуси тоже привели много пленных. Их разбирал городской люд себе в холопы, в прислугу, для Синицы и Буслая работников не было: в сёлах из камня не строили. Друзья для себя решили: не найдут камня в верховьях Десны, будут ставить церковь из плинфы, как делают это киевские и черниговские зодчие. И, как черниговские мастера, сделают известняковую затирку, имитацию на ней несуществующих больших каменных блоков… Поэтому искали мастеров-плинфотворителей – тех, кто знал мастерство изготовления связующего раствора, глиняных кубиков и обжига их в печах. Пока таковые не попадались… Может, найдутся по пути в Смоленск?
Верховья Десны своим внешним видом сначала подали надежду. Крутые берега реки, глубокие балки и овраги предполагали залежи камня. Однако вид «гористой» местности оказался обманчивым: зодчие не находили то, что искали. Далеко удаляться от Вщижа не имело смысла: у Святослава Владимировича людей не много, он не смог бы обеспечить доставку камня из дальних мест.
Вот уж взяты Заруб и Пацынь, Изяславль и Осовик, а стрый Святослава всё шёл и шёл на север…
Однажды, когда очередную партию пленных проводили мимо мастеров, один из них, особо жалкого вида мужчина, весь в каких-то лохмотьях, окликнул:
– Лях, Буслай!
Присмотрелись зодчие к несчастному и глазам своим не поверили:
– Рудольф! Рыжий волк!
Кличку «Рыжий волк» немецкий мастер получил за свои обильные веснушки на лице. Кинулись к старшему половецкого отряда – освободи каменных дел мастера! А тот обрадовался: берите, пленных очень много, на всех пропитания не хватит. Одним ртом меньше! Однако выкуп надо дать!
Отдали мастера половину монет, что у них были с собой на всякий случай. Половчанин решил, что встретил сумасшедших: он был бы рад и одной монетке. Быстро (пока не передумали!) сам соскочил с коня, разрезал путы на руках и ногах Рудольфа.
– Как ты здесь оказался? Что делаешь среди воев? А где Добродея? – засыпали вопросами друга Синица и Буслай.
Оказалось, Рудольф вместе со своей женой Добродеей беспрепятственно смогли достичь лишь Чернигова, а далее пути в Ростовскую землю не было: отношения Андрея Юрьевича и Святослава Ольговича были накалены до предела, оба князя готовились воевать друг с другом.
Тогда Рудольф решил следовать на Смоленск, в Смоленске начал было заготавливать с местными плинфотворителями кирпич для строительства церкви, да был взят вместе со всей своей дружиной на защиту смоленских земель от половцев Изяслава…
– Здесь есть кто из твоей дружины? – спросил Синица.
– Есть. Двое. Люб;р и Пр;зор.
– Пошли к главе отряда, освободим и их. Пленных много, половцы сейчас щедры…
На этот раз за двоих половчанин получил лишь четыре монетки, но и такому раскладу был рад: вид у пленных был неважный, создавалось впечатление, что в смоленском войске с пропитанием было туго. «Как пленных до Вщижа довести? Как там их продать?» – вот вопросы, которые теперь мучали половцев.
Теперь мастерам можно было смело возвращаться во Вщиж и браться за работу.
– А как же Добродея? – спросил Рудольф.
– Где она? – испугался Синица, думая, что несчастная женщина тоже оказалась в плену.
– В Смоленске…
Улыбнулись мужчины. Буслай заметил:
– Ну, придётся подождать встречи с любимой. Моя с детьми в Галиче уже не один год одна живёт…

*

Человек предполагает, а Господь располагает. Возвращение во Вщиж оказалось долгим. К Изяславу Давыдовичу прискакал посыльный от сыновца Святослава (им оказался Ширяй): обступили Вщиж со всех сторон отряды Святослава Ольговича и ещё семерых князей… Храбро бьётся сыновец, мужественно отражает все атаки, но силы тают, просит помощи у стрыя и тестя Андрея…
Вызвал к себе Буслая и Синицу Изяслав Давыдович:
– Одних моих половцев не испугается Святослав Ольгович. Вам ехать к князю Андрею, просить помощи. Вас он знает, вщижанина с собой возьмите. Пусть расскажет во Владимире, в какой котёл попал муж его дочери…Да поспешайте: силы нападающих велики. С Богом!
Попросили зодчие присмотреть за освобождёнными плинфотворителями и мастером Рудольфом, да тут же и отбыли в дальнюю дорогу.
Стоял последний месяц осени, в этом году он выдался очень холодным: всюду лежал снег, лёд на реках уже окреп и по нему, спешившись, можно было без опаски преодолевать небольшие водные преграды.
Ноябрьский день короток. Стараясь продлить время в пути, Синица, Буслай и Ширяй выводили коней ещё затемно, встречали рассвет в дороге.
Целую неделю шли до Москвы, ещё пять дней – от Москвы до Владимира.
Уже перед самым Владимиром, когда оставался всего один дневной переход, дед Ширяй почувствовал себя плохо. Он не мог больше передвигаться в седле. В селении, где остановились на ночлег, взяли сани, в них удобно расположили пожилого вщижанина. А пред очи князя Андрея представили его, держа под руки.
Владимирский князь узнал своих мастеров, без колебаний поверил их словам и очевидцу событий – деду Ширяю.
– Плохо там, светлы княже! – дед упал на колени перед ним. – В осаждённом городе дочь твоя, Ростислава, детки, жёнки и матери горожан, они не могут оружие в руках держать, помоги нашему князю Святославу! Поверь: он будет держаться до последнего, град наш хорошо укреплён… Да людей маловато!
Когда он говорил так, думал прежде всего о внуках своих, о маленьких Воробышке и Дубке, о детях своих соседей – гончаров и кузнецов… Не степняки осадили родной город – свои же русичи, только из других городов… Обидно до слёз! Свои дерутся со своими, а соседи Руси руки от счастья потирают, да скалятся в хищных ухмылках…
– Поднимись, старче! – скомандовал князь. – Свой я для вщижан, а своих на коленях не просят… Изяслав!
Вот он, молодой юноша, такой же храбрый, как и отец. Слушает внимательно отчий наказ.
– Дорога к князю Святославу Владимировичу тебе знакома. Собирай воев, с которыми уже ходил ко Вщижу, и завтра же, до восхода солнца, выступай. Да смотри, под Вщижом найди Изяслава Давыдовича и действуй с ним совместно! Сила под Вщижом великая стоит, да тебя силой вражьей – знаю – не запугать!

*

Ночью, перед выступлением, деду Ширяю стало ещё хуже: грудь жгло так, будто на неё раскалённый свинец вылили. Сердце билось, словно готово было выскочить из груди… то вдруг замирало, переставая работать совсем.
– Синица! – позвал слабым голосом вщижанин.
Встал, подошёл зодчий.
– Не дожить мне до рассвета…
– Что ты…
– Слушай… Если увидишь живыми Воробышка и Дубка – возьми их к себе… Бабка моя слаба, у детей своих детей много, а у тебя – никого… Девица всё о тебе говорит, чем ты ей приглянулся, не знаю… А Дубок таких птиц чудных из дерева вырезает – может, научишь его в камне работать?
Закашлялся тяжело, задыхаясь… Мастер приподнял деда, помог тому сесть, попробовал успокоить:
– Приедем во Вщиж, сам встретишь своих, сам…
– Сам я готов предстать пред Всевышним… Грешен, знаю, но, может, мои грехи не столь велики, чтобы в рай не пускать? Позови-ка попа… Владимир – город большой, найди какого-нибудь… Не силы – душа рвётся из тела…

Успел Синица, в последний момент увидел Ширяй пред собою церковнослужителя, даже попытался улыбнуться, успокоился… И вскоре затих навсегда.
Думал Синица о душе деда, вот, может, стоит она сейчас невидимая у неживого тела, удивляясь, – как тут оказалась? Почему столь далеко от родного города? Всю жизнь берега Десны не покидала, а тут… А тут, вдалеке от знакомых мест, встретила родную душу: вон, летит к ней душа единственной спутницы Ширяя, с которой прожил всю земную жизнь, летит такая, какой в первый раз увидел её Ширяй – в кокошнике светло-голубом, в белом платье девичьем… Что ж, и она умерла? А иные где? Никого больше нет… Может, это и к лучшему… живы все?
Что сон, что явь – не понял зодчий, перекрестился, доверил тело умершего слугам, а сам с Буслаем стал собираться в дальний путь. Конечно, не столь дальний, что предстояло пройти теперь душе покойного вщижанина.

Тем временем во Вщиже…

Запах гари почуяли за много вёрст до крепости. Дальняя стор;жа, посланная вперёд, вернулась с доброй вестью: услышав о приближении помощи осаждённым, Святослав Ольгович с союзниками отошли от Вщижа и разошлись по разным землям: черниговцы – к себе, смоляне – к себе…
Опять въезжали воины Изяслава Андреевича, Синица и Буслай, в город с восточной стороны. Только вместо тына из дуба – одни обгорелые головешки… А дубовая крепость на валу за глубоким рвом цела! Целы угловые башни, издали видна самая высокая башня городка… Только местами обгорелое всё: пытались черниговцы и смоляне сжечь непокорную крепость...
Валялись у стены две передвижные осадные башни, противником возведённые и опрокинутые защитниками Вщижа…
Вот уж позади дубовая стена на высоком земляном валу… Где же посад? А посада… нет. Защищали вщижане в первую очередь оборонительные сооружения, жилые дома горожан выгорели почти полностью. Вместо домов – одни трубы кирпичные да землянки: холодно, зима, а жить надо! Много свежих могил во дворах, у крепостной стены… Пять недель жители маленького городка на Десне во главе со Святославом Владимировичем сдерживали натиск громадного войска семи князей…
Вспомнились почему-то Синице слова Святослава Ольговича: «А я бы на вашем месте здесь остался: черниговцы да северцы – христиане, красоту православную понимают и ценят, не то, что дикие вятичи…»
«Православные православных бьют, режут, пытают… Кровь христианскую проливают… А как же христовы заповеди? «Не убий», – сказано в Библии… Вон сколько могил… За что погибли, почему? Или зверь невиданный напал на Вщиж? Или диавол вселился во Святослава Ольговича? Как изгнать его? Молитвой? Мечом?» – мысли зодчего путались, сбивались, а глаза видели всё новые и новые могилы, пепелища, раненых и умирающих горожан, обгорелых детей, выглядывающих из-за завалов чёрных брёвен, из земляных нор…
– Синица!
Какой-то комочек на тоненьких ножках стремглав подскочил к мастеру, тот спешился, и шею взрослого мужчины тут же обвили хрупкие девичьи ручки… И заплакало, зарыдало дитя на сильных руках Помора…
– Воробышек… – только и смог проговорить срывающимся от волнения голосом мастер.
А в ноги Помора уже ткнулся и обнял их кто-то ещё меньше Воробышка… И не узнать в этих тряпицах Дубка…
Мастер взял одной рукой девушку, другой – её меньшого брата, улыбнулся им:
– Ну, живы?
– Не умерли ещё, есть хочется… Наших-то нет… Тётка сгорела вместе с домом, её там завалило, а стрый куда-то исчез… Возьми нас к себе!
Поставил детей на землю Синица, дал им из дорожной сумки хлеба, те стали грызть его, глотать чёрствые куски почти не жуя.
– А мой дом цел ли?
Подошли к тому месту, где когда-то стоял дом мастеров. Дома не было, одна печь осталась… А полу-дом, полу-землянка прислуги оказалась цела, жива была и челядь: коротышка-муж по кличке Остроух да его жена Тина.
– Ждём хозяев, мала наша хатка, да на первое время сойдёт, - переминаясь с ноги на ногу, тихо сказал Остроух. Его жена добавила:
– В тесноте теплей будет…

*

Воины Изяслава Давыдовича и Изяслава Андреевича помогли заготовить хороших брёвен в лесу для оставшихся в живых и лишившихся крова горожан, с остальным – строительством новых домов – справились сами вщижане.
Детинец, где жила княжеская супружеская чета и воины дружины, почти не пострадал, уцелел и княжеский высокий большой дом. Святослав Владимирович вместе со всеми валил брёвна в лесу, возил их в город, ставил стропила крыш, чинил крепостные башни… Необычна работа для зимы, да холод подгоняет, всем хочется скорее в тепло… Гигантский рост и могучая сила князя выдавали его присутствие всюду: вот дерево раньше всех повалил, вот там, где справляются трое, он один делает, а на крышу избы доски подаёт – так наверху не успевают их принимать, просят:
– Потише, княже! Зашибёшь!
Синица и Буслай слышали от горожан, от своих слуг, Воробышка и Дубка, всё новые и новые истории о подвигах князя во время осады, о его необыкновенной храбрости и удали.
Дубок смеялся:
– Я гляну-гляну на князя, а он весь как ёжик в чужих стрелах! Стрела-то вопьётся если в его кольчужку, одно кольцо повредит, а остальные держат удар, не разрываются, оттого наконечник стрелы только слегка поранит или в кожаной рубахе под кольчугой застрянет… Князь смахнёт с себя стрелы, и дальше мечом рубит, только лезвие меча сверкает…
– А ты где же в это время был? – удивлялся наблюдательности мальчика мастер.
– Где, где… С кадками стояли, что могли, тушили, только воды на всех не хватало…
– Страшно было от стрел запалённых?
– Не, поначалу только… А вторая неделя осады пошла, пообвыкли все…  Даже грудные дети – и те плакать перестали…
– Ну, скажешь тоже…
– Да! А ты слушай и верь, тебя тут не было, тебе не ведомо, шо тут было, – оправдывался Дубок.
Синице стало неловко из-за того, что в самый трудный для города час его не оказалось в городе. И однажды вечером, когда впервые ложились спать в новом, только что отстроенном доме, он сказал детям:
– Я обязательно поставлю здесь церковь красоты такой, какой нет ни во Владимире, ни в Киеве, ни в Чернигове, даже в Царьграде нет! И будут в эту церковь по великим дням приходить души умерших праведников – и стрыя Ширяя, и тётки вашей, и всех-всех, кто сражался и умер при защите Вщижа. Будут эти души смотреть на вас из-под высокого купола храма и гордиться вами: вот, мол, какие храбрые дети у нас растут! Будут они ещё сильнее нас, смелее и умнее нас… Обещаю вам: не пройдёт и трёх лет, как будет здесь, на посаде, стоять эта церковь!

*

Любор и Прозор оказались опытными плинфотворителями. Сразу же после Пасхи на берегу Десны, недалеко от посадских городских стен, они заложили десять печей для обжига сырых глиняных плинф, которые местные гончары лепили здесь же из местной глины. На территории города сооружать эти печи было нельзя: огонь мог перекинуться на только что возведённые постройки.
Дело было невиданное для горожан, поэтому к печам в хорошую тёплую погоду приходило много детей, иногда приходили взрослые, закончившие свои восстановительные работы.
Сушка сырой плинфы занимала много времени (от десяти до четырнадцати дней), поэтому Рудольф для охраны площадки от детворы нанял трёх пожилых горожан, не способных уже выполнять какие-либо тяжёлые работы. Однако деды не всегда справлялись со своими обязанностями: то какой-нибудь карапуз оставит отпечаток своей пятерни на сырой глине, то стая ворон нахально пройдётся по самой середине площадки…
Однажды привёл к печам своих детей и Синица. Девочке было неинтересно (она лишь втиснула в крайний кирпич-сырец жёлтенький цветок одуванчика), зато Дубок задал несколько серьёзных вопросов. Один из них был такой:
– Гля: кто-то из малкосни свои отпечатки ног оставил, если эту плинфу положить в стену и плохо залить раствором, сюда может попасть вода и пойдёт разрушение кладки…
Рудольф взял кирпич, перевернул его и спросил мальчика:
– А так?
Тот серьёзно посмотрел на гладкую поверхность:
– Ну, если так… Можно!
Синица потрепал Дубка за вихры:
– Вот так и сделаем. Пошли, вон из крайней печи обожжённые плинфы достают.
Подошли к красным, пышащим жаром кирпичам.
– Ух, пекло! Подойти нельзя! – Дубок заслонил ладонью лицо.
Рудольф предупредил друга:
– Отведи детей подальше: одёжа может заняться.
Синица решил, что на сегодня достаточно:
– Воробышек, беги домой. А мы с Дубком пойдём ещё раз место для основания храма посмотрим, промеряем будущие стены…

…Всё лето заносили строители готовую плинфу к месту, намеченному для каменного вщижского храма, заготавливали известь, цемянку (мелкотолчёную керамику) для фундамента. В последний месяц лета и первый осенний месяц успели заложить фундамент и покрыть его кирпичной вымосткой. В конце сентября закружили белые мухи, работа строителей прервалась до весны следующего года.
Короткими зимними днями Синица учил детей читать и писать, размышляли над истинами, положениями великой книги книг – Библии.
Пока продвигалось строительство каменной церкви, попу Миляю отвели временную деревянную: над обычным домом поставили главку с крестом, в нём и проходили церковные службы.
Миляй (так горожане звали попа славянским именем, а вообще-то он имел православное имя Михей) любил захаживать в новый дом Синицы, Буслая и Рудольфа. Помор жил с детьми, а к Рудольфу должна была вот-вот приехать жена из Смоленска – ждала, когда торговый путь между двумя городами возобновится после длительных холодных отношений и прямых военных действий между князьями-соседями.
Миляй тянулся к мастерам: те не жалели для него браги, за столом рассказывали истории одну интереснее другой о землях, в которых бывали, о церквях построенных, обычаях виданных.
– Где же краше всех земля? – спрашивал поп.
Синица за всех отвечал:
– Краше всех та земля, где родился, где мать тебя взрастила, где вознаграждение за первый свой труд получил, слово доброе услышал. Где впервые понял, что мир, Богом данный, прекрасен, и мы, люди, должны на земле в мире жить, а не жизнь друг у друга отнимать…
– Отчего ж ушёл с земли своей? – допытывался Миляй.
«Я для русичей – лях, из ляшской земли… Если иное скажу – могу подвести своих друзей из немецкой земли», - подумал Помор, а вслух сказал:
– Злого человека встретил… Жить мешал…
– Можно было убить злого…
– Ты ли это рёк, поп вщижский? Разве можно душу живую убивать? – удивился Синица.
– Я… Иногда Бог спрашивает тебя: вот перед тобой – Ирод, выбирай: или ты сейчас убьёшь его, или через час он убьёт десятки, сотни ни в чём не повинных детей… И думаешь о вопросе Божьем, и знаешь, что убивать нельзя: грех великий… или малодушие? И казнишь потом себя, что не решился на поступок, что ничего не сделал для спасения душ… До сих пор не пойму: сомнения в душе – отчего? Отчего иной раз не знаешь, как поступить? А свершивши, думаешь: иначе надо было… И мучаешься… Сомнения – от Бога или диавола? Души праведные все спасутся – знаю, но в иной день думаешь: здесь, в сей миг надо дело делать, пусть себе в убыток, но иначе хуже будет…
– На то тебе слово мудрое и дано, отче, чтоб нас учить, - вставил Буслай.
– Где мудрость, истинная мудрость? Из людей премудрым лишь царь Давид был, вы лик его, слышал, князю Андрею на каменной церкви вырезали… А я? – обвёл всех мутными глазами поп и вытащил из-за пазухи листок пергамента.
– Смотрите…
Разгладил его и стал читать:
– «Почему Ирусалим город городам мати?
Ирусалим город посреди земли, в нём пуп земли.
Во начальном граде Ирусалиме
Стоит там церковь соборная
Святой святыни Богородицы.
Почему тая церковь всем церквам мати?
Пребывает в церквы Господен гроб,
На воздусях стоит он вознесён,
Фимиам, ладан рядом курятся.
Потому святыня всем церквам мати…»
Замолчал поп, выпил ещё браги, налитой услужливым Ляхом.
– Слышали такое? Нет? То из книги Голубиной, или иначе – Глубинной… Эх, туда бы нашему князю, в Палестину…
– Зачем? – спросил Рудольф и не получил ответа: молчал поп, тщательно пережёвывая кусок хлеба.
Тут незаметно для всех подошёл к взрослым Дубок:
– Отче Миляй, а я тебя с князем видел…
Встрепенулся поп, аж свиток на пол уронил. Тут же поднял его, свернул, снова за пазуху засунул. Через некоторое время ответил подростку:
– Я часто с князем бываю… Что ж из того?
– Не… тогда, ночью видел… Перед тем, как черниговцы со смолянами осаду сняли… Куда князь ходил? – по детски прямо задал вопрос Дубок.
Миляй тяжёлым взглядом обвёл всех. Наконец, круглыми большими немигающими глазами остановился на Синице:
– Ты, Лях, скажи отроку своему, чтобы лишнее не болтал… У князя, который град свой защитил и людей его спас, в тяжёлый час много дел бывает… И проверка постов, и обзор воев чужих… Мало ли? А знаешь ли, отрок, что князь может у мощей святых совет слушать?
– Где ж те мощи святые? – не поверил Рудольф.
– Где… – потёр колени Миляй. Он был доволен, что выпутался из сложного разговора.
– Про Святое озеро за рекой слышали? А почему то озеро Святым зовётся, знаете? Нет? Так слушайте.
…После князя Владимира, что Русь крестил, много разных правителей было… Иные монахов не жаловали, в тюрьмы сажали, из града выгоняли… чтобы правду о них, алчных, в народ не несли. Вот был один такой, что про нового князя всё знал и в себе не таил, правду говорил: и что жену князь не любил, а до других жён охоч был, и что братьев своих со свету изжил, чтоб стол свой сохранить, и наушников разных слушал да привечал… Говорил монах всё людям, ибо вот же, сказано…
Миляй снова достал свёрток, развернул, ткнул пальцем:
– «…Кто делает дела тайныя, от того пойдёт велико беззаконие…». Выгнал монаха из Киева князь, сказал: «Чтоб за тыщу вёрст от Киева ушёл ты, словоблуд, а ближе попадёшься – спалят тебя слуги мои, где б ни был ты…». Вот в лесу за Вщижом и поселился праведник тот… От нас до Киева тыщи вёрст не будет… Нашли его в лесу слуги киевского князя, – видать, «добрые» люди выдали, – к дереву привязали, костёр у ног запалили: сжечь, по княжьему велению, значит, хотят. Взмолился праведник к Всевышнему и Пресвятой Богородице. «Заступись, Иисусе и Святая Дева Мария!» – говорит вслух, а холопы княжьи скалятся. Не стерпело девичье сердце, уронила Богородица слезу. Да прямо на монаха и слуг княжьих и угодила слеза та. Провалились все вниз, и теперь на месте гибели  праведника – круглое озерцо небольшое. Вширь вроде бы мало оно, да, сказывают, дна у него нет: прожгла горючая слеза Святой Девы землю насквозь… Молодцы ныряли – дна не достали, а некоторые так и не всплыли: говорят, грешников то озеро затягивает, не отпускает… Оттого теперь Святым прозывается…
Синица перевёл разговор на другое:
– Отче, а зачем князю в Ирусалим надо?
– Болеет князь наш… Душой болеет… Дотянул бы до Благовещения Пресвятой Богородицы… На Благовещение решил князь основание церкви освятить… Думает, поможет ему это деяние поправиться…
– Доброе дело – на Благовещение, – обрадовался Синица. – На Нерли – церковь Покрова, здесь сестра той церкви встанет – церковь Благовещения…
Рядом с Дубком встала и Воробышек:
– Отче Миляй, а правда, что ты недалеко от Святого озера, где колдуны живут, на Русальную неделю молебны перед древними идолами служишь?
– Мала ты, дева, ещё о том судить! – рассердился поп. – Лях! Что ж такое? Мужи речь ведут, а детки встревают? Их ушам истины взрослых слушать ли? Час поздний, почему они здесь стоят, а не по лавкам лежат?
– Ну-ка, брысь по лавкам! – подхватил Помор и шлёпнул по загривку Дубка, грозно взглянул на Воробышка. Дети мигом прыгнули под одеяло.
Уходя из дома, Миляй шепнул Ляху:
– Почему на детях нательных крестов нет?
– А я и не знаю, крещёные ли они, - смутился мастер. Поп покачал головой:
– Крестить, непременно крестить на Рождество…

…И были крещены Дубок и Воробышек, и дал им поп Михей-Миляй христианские имена Дмитрий и Вероника. Красивые, звучные имена, Прокофию-Помору понравились.
…Шли Святки – дни зимнего веселья молодёжи. На улицах города слышались песни парней и девушек, звенели колокольчики на санях, санный путь проложили по льду Десны: погода стояла тихая, с лёгким морозцем, гуляй – не хочу…
Праздник портило отсутствие среди горожан князя с княгиней. Говорили – плох князь, болеет. Княгиня неотлучно была при муже, в игрищах участия не принимала.
…На второй день после Васильева дня к мастерам вновь зашёл поп Миляй. Отозвал в сторонку Ляха, сказал шёпотом:
– Сегодня на закате солнца опять поедут кататься на санях по Десне… Найди сани попроще и поставь их у своего дома. Как все выедут за вал, приведи коней к дому княжьему. Тебя пропустят, челяди сказано. Князя выведут и посадят в сани. Ты при нём будешь, я – вместо возницы…
Подмигнул загадочно:
– На святки все дороги открыты… Поедем за реку, к волхвам князя лечить, понял? Смотри – никому ни слова!
И, подтверждая важность сказанного, передал Синице две гривны.
– Отдашь хозяину саней. Сначала предложи одну гривну, может, согласится… В конях толк знаешь?
– Выбирать вместе с Буслаем пойду, он всю Русь конным исходил.
– Говори – мол, для себя беру. Бабу, мол, красивую нашёл, хочу её покатать…
– Найду, что сказать, не учи.
Миляй внимательно посмотрел на Ляха, вздохнул и перекрестил его:
– Пусть Бог вразумит тебя!

Лечение вщижского князя

Синица всё сделал так, как сказал ему поп. Через три дома у золотых дел мастера взял сани и коня, отвязал от хомута колокольцы, услышав удаляющихся гуляк, привёл коня и сани к дому княжескому. Вздрогнул, увидев князя: Святослав сильно похудел, стал похож на оглоблю. Щеки запали, лишь скулы торчали под шапкой, да лихорадочно блестели глаза. Ростислава сама помогла мужу устроиться получше, накрыла его сначала собольей шубой, а сверху прикрыла обычной медвежьей.
– Осторожно везите. Жизнь князя в ваших руках!
– Не волнуйся, княгинюшка, всё хорошо будет! Молись архангелу Михаилу, а гадать не смей!
Усмехнулся про себя Синица: странно было слышать это от священнослужителя, обращающегося за помощью к язычникам.
– Но, пошёл! – Миляй кнутом ударил коня, и сани плавно покатили к пологому спуску, который только что покинул целый санный караван веселящихся вщижан.
Как только санный след пошёл по льду Десны, Миляй круто повернул к другому берегу и углубился в сосново-еловый лес. Синица обратил внимание: поп шёл слабым наезженным следом, не первопутком. Миляй обернулся, подмигнул Помору и князю:
– Я же говорил – сейчас все дороги открыты!
«Сам, наверное, и проложил эту дорогу», – подумал, но не сказал Синица.
…В небе зажглись первые звёзды, ночная мгла приготовилась поглотить путников, когда впереди показалось пламя костра. Подъехали ближе: у костра стояли люди, махали руками, указывая вперёд: мол, вам дальше ехать. Через расстояние, равное пролёту стрелы, показался второй костёр. Потом третий, четвёртый… Расстояние между кострами сокращалось, сразу же за пятым костром возникла стена из дубового частокола, окружающая небольшое поселение язычников.
На площадке в центре веси крупный мужчина в медвежьей шубе стоял у костра и держал большой посох, навершием которому была тщательно вырезанная из дерева баранья голова.
– Будь здрав, гость дорогой, здравы будьте, слуги гостя дорогого! – негромко сказал волхв и поднял вверх свой посох.
Поп Миляй ответил:
– Будь здрав, Яволод! Новый год требует нового здоровья!
– Знаю, знаю, – мягким бархатным голосом ответил волхв. – Ну-ка, отроки, помогите гостю дорогому…
Подскочили (откуда они взялись?) молодые парни, бережно посадили князя на свои руки и понесли в дом. Поп подошёл к Синице, тихо, шёпотом, сказал:
– Сейчас коня отведут в конюшню, будь при нём неотлучно, не спи до утра, помни: чертей здесь нет, а увидишь что непотребное, бей нечисть хоть палкой, хоть кулаком… А коня корми лишь этим.
Миляй достал из саней мешочек с овсом.
– Чужих к коню не подпускай, пока я не подойду!
И ушёл в дом, куда унесли князя.

*

…Легко сказать – не спи! Спать хотелось страшно. Нашёл себе занятие – жечь лучины. В конюшне стоял, кроме княжеского, лишь один конь, видимо, самого Яволода. А и то сказать: зачем в лесной глуши кони? Зерно волхвы и так получат за свои травки лечебные, настои различные… Их, волхвов, только обижать нельзя. Миляй и князь не обижали, из Вщижа их выгнал ещё отец Святослава… Запретил проводить языческие обряды на соседней с крепостью горке…
А обряды, как сказывал Миляй, раньше знатные были. Из кривичских земель, от смолян, от вятичей, даже от самих моравов и ляхов приходили на берега Десны поклониться здешним богам… Сейчас не то… Залезли в лесную глушь, чтоб киевский да черниговский князья не беспокоили со своей новой чудной верой… Князья, конечно, знают, что делают, но… Но вот стало худо Святославу – и сюда пришёл, к Яволоду… Ибо здесь лечат не только словом, а и тем, что растит сама земля для здоровья людей… Надо лишь слушать её, кормилицу нашу, знать её детей – травку зелёную, кустики с плодами различными, знать, как использовать слёзы сосны, ели… Кто это знает? Поп Миляй? Священнослужитель христианский и половины от того не знает, что знает Яволод и жена его, известная в округе кудесница…
Что это там, в углу? Глаза чьи-то показались… Кони проснулись, насторожились. Синица взял ещё одну лучину, зажёг её, подошёл к тёмному загадочному месту. Из каких-то глубин памяти возникло заклинание, которое говорила когда-то мать: «Святовит, родной, оборони от лесного лиха и морского, нелюдей и оборотней, защити меня от тварей Чернобога, я твой навеки!»
Ткнул лучину в угол, – пискнула и убежала громадная крыса. Перекрестился, вспомнив, что он христианин и никакая нечисть ему не страшна.
– Смотри, не спали нас, зимой без жилья худо.
Обернулся. У двери стоял мальчишка, как его Дубок – похож внешне и такого же возраста. Только грязный весь, сопли по лицу размазаны. «Как вошёл? Почему я не услышал?» – подумал Синица, а сам сказал:
– Не спалю, не бойся. Чего тебе?
– Вот, коню сена принёс.
– Спасибо, не надо. Принеси лучин лучше – мало у меня.
– Сам сходи, я побуду здесь с лучинами.
– Иди, говорю! – дал подзатыльник парнишке. И лишь потом словами пояснил, извиняясь за грубость:
– Я не могу от коня отлучиться…
– Известное дело – конь-то вщижского князя привёз…
И получил парень второй подзатыльник, теперь за дело:
– Сам Яволод гостя не называл, а ты?..
– А здесь никого нет, кроме коней, тебя и меня…
– Забыл, что ли, какие ночи сейчас идут? Нежить может человеком прикинуться, оборотень той же крысой явиться…
Мальчонка аж присвистнул, его глаза заискрились от радости:
– Вот это христианская душа… А нам взрослые говорят – нововерцы без памяти живут, ничерта не знают…
– Бегом за лучинами! – Синица для острастки замахнулся прутиком.
Мальчонка так же внезапно исчез, как и появился.
Ночное время тянулось невыносимо медленно, казалось – оно остановилось совсем, и рассвета в жизни уже не увидеть. Ни паренька, ни лучин. «Что ж я, с нежитью разговаривал?» – сумасшедшая мысль пришла в голову.
Но вот скрипнула дверь – тот же парнишка появился с целой охапкой лучин.
– Не из дома стащил? – полюбопытствовал Синица.
– Тут этого добра… – шмыгнул носом мальчуган и, оставив требуемое, вышел, растворился в темноте ночи.

*

Когда вновь открылась дверь (это был поп Миляй), звёзды уже погасли, бледное небо готово было загореться розовыми красками просыпающегося солнца.
– Гаси лучину, выводи коня. Обратно едем.
Святослава так же посадили в сани, укутали шубами. В сани же положили пять завёрнутых в тяпьё кувшинов.
– Это что? – спросил Синица.
– Снадобье хорошее, верное. Не захочешь – поправишься.
На полпути к Десне увидели всадников: это Ростислава забеспокоилась, выслала охрану для встречи мужа. Поп спорить не стал: почётная княжеская охрана – вроде и ему, Миляю, как бы почёт…
Уже дома, когда священнослужитель в очередной раз зашёл к мастерам, Синица наедине спросил попа:
– А что, нельзя было кувшины без князя привезти? Пошто полуживого по морозу возили?
Покачал головой Миляй:
– Глупый ты. Думаешь, это и всё лечение? Нет. Мы князя и в баньку сводили, да не мыться – там маслом душистым его волхв всего натёр, помял тело княжеское, а в некоторые места сильно нажимал… Я смотрел, запоминал… А заговоры? Заговоры для больной понимающей души человеческой ой как нужны… Князь душой, не только телом болеет… Но верь – поправится он. Как скоро – не знаю, но поправится обязательно. Молись за князя! Я вот к тебе хожу, а ты храм божий совсем забыл! Не дело! И Дубка с Воробышком приводи не только по великим праздникам!

*

В день Благовещения Пресвятой Богородицы состоялось освящение храма. На посадской площади собрались все горожане, князь с княгиней, дружина княжеская. Поп Миляй в праздничных одеждах совершил торжественный молебен, затем показал место, где будет алтарь церкви и сам положил на этом месте первый наземный камень, который возвысился над фундаментом. Затем мерным прутом Помора отмерил и указал строителям (по предварительной договорённости с ними) будущие углы церкви. Торжественно передал прут Помору. Мастер подозвал своих помощников Буслая и Рудольфа, с их помощью расчертил на фундаменте все места, где будут стоять стены, внутренние столбы церкви. Тут же, при всех, началось строительство, благо день выдался солнечным, тёплым.
Князь ещё не совсем поправился, во время службы сильно кашлял, заглушая речь Миляя, а когда служба кончилась, обнял каждого из мастеров и в сопровождении княгини удалился в свой терем.
Через месяц, по большой деснянской воде к Рудольфу прибыла Добродея. С порога набросилась на мужа:
– Почему я о болезни и лечении вщижского князя узнаю; чёрт знает от кого, только не от мужа своего! Или грамоте не обучен, не мог через третьи земли, как люди делают, весть подать? Известите князя, что во Вщиж знатная целительница прибыла! Я сына смоленского князя выходила, мужа на ноги поставила, и хворь княжескую поборю!
Лях сказал Миляю, тот – Ростиславе, и уже на следующий день Добродея была у Святослава Владимировича. Ушла утром – вернулась только к ужину.
– Ну, что? – набросились на неё мужчины.
– Уже к осени будет совсем здоров. Только и мне надо будет потрудиться, не одним вашим язычникам знахарское дело известно…
– Что ж я, напрасно хлопотал? – удивился поп.
Добродея ласково посмотрела на священнослужителя.
– Тебе, Миляй, такой храм возводят… А ты?.. Так ты язычников никогда новой верой не одолеешь! Одними стенами к новой вере не прельстишь!
Постучала пальцами по своей голове.
– И тут надо не только одни псалмы держать!
Рудольф закашлялся.
– Жена, ты…
Добродея прервала мужа:
– Хорошо, мужинёк, ты вспомнил, что я жена тебе. Знай: каждое утро десять дён я буду встречать рассвет и закат на лугу у реки вместе с князем. Ясно? При всех говорю. Так надо.
– А снадобье Яволода? Снадобье пить? – не унимался поп Миляй.
Добродея улыбнулась:
– Я Ростиславе всё сказала. Если она захочет тебе поведать о том – поведает. А ко мне не лезь.
Горделиво повела плечом, прямо глядя на Миляя. Глаза её смеялись. Дети, сидевшие на лавке, прыснули со смеху и выбежали за дверь. Поп побагровел весь и молча вышел. Синица понял: теперь он сюда ходить не будет.

Княгинюшка

…Шли дни, недели. Росли вверх стены каменной церкви во Вщиже. Крепкие, надёжные стены, выложенные из плинфы, которые выдержат груз и главы, и сводов великого сооружения…
Поправлялся князь. Уходил лающий кашель, которым правитель пугал своих подданных… Силы возвращались к нему.
Но не всех это радовало.
Почему-то замкнулся в себе Рудольф, стал молчалив, неразговорчив.
Чаще и чаще стала появляться на строительстве княгиня Ростислава. Смотрела на стены, на обмерные работы, которыми постоянно проверял работу плинфотворителей Синица. Стала задавать вопросы Помору, особенно про лики на церкви у Нерли. Почему женских ликов по семь на каждой стене, кроме восточной, где ликов нет совсем… Про то, что мыслит мастер создать здесь, на берегах Десны. Внимательно слушала мастера, его ответы, смотря при этом на голубое небо, на непрекращающуюся ни на минуту укладку плинф, поднос камней и раствора по лесам наверх… Уж на высоту двух сажен выросли стены…
– У моего батюшки ты лики все разные сделал… Почему? Разве лик Богородицы не один? – спрашивала княгиня, а сама разглядывала нарукавные узоры рабочей одежды мастера… «Что ей эти узоры? Почему в глаза не смотрит?» – удивлялся Помор, а сам отвечал:
– Когда Богородица во храм вошла, у алтаря стояла, кто видел её? Словенин Андрей видел, друг Андрея – Епифаний - видел, а иные и не узрели явление чудное… Каким её Андрей увидел? Такой же, какой видел её Епифаний, или иной? Мыслю – для каждого из видевших лик свой был… Что есть добро? Правда? То все люди знают, но это вообще, в целом, а части, крупицы правды, добра… У одного – одни, у иного – другие… Каждый цветок красив по-своему утром, в полдень и на закате дня… А вот ты, княгинюшка…
Впервые, услышав это ласковое «княгинюшка», Ростислава прямо взглянула на мастера. Залюбовался Синица глубоким, внимательным взором больших, тёмно-голубых глаз молодой женщины…
– Я? Что – я?
– Впервые увидел тебя там, на Нерли, при первой торжественной службе в храме, там красота твоя была хрупкой, нежной, ты звенела, как колоколец маленький… Кто видел тебя во время осады города – говорят, ты была первой помощницей своему мужу, тоже шелом и кольчугу надевала… А сейчас красота твоя задумчивая такая, тихая… Ты разная, как была разной и Богородица… Оттого и лики на храме разные сделал.
– Разве можно сравнивать меня с Богородицей? Я – простая смертная, – с грустью в голосе, печально произнесла Ростислава. Понял мастер: печаль княгини не от того, что не может сравниться женщина с девой Марией, здесь что-то иное, скрытое ото всех, камнем лежащее на сердце… А сам сказал:
– Можно. И мы, мастера, это делаем постоянно. Ведь Бог создал нас, людей, по образу и подобию своему… Разве не так?
Ничего не ответила княгиня. Тихонько удалилась, думая о чём-то своём…
«Эх, ребёночка бы им, князю и княгине, - вздохнул Синица. – Оттого, что не тяжелеет, мается душа её… Ничего, поправится совсем князь, обретёт прежнюю силушку, может, всё наладится».
Вдруг в голове мелькнуло: «Добродея… князь… плохое настроение Рудольфа, княгини…» Тут же обругал себя мысленно: «Что за чёрт! Диавол те мысли вложил в мою голову! Зачем это я так подумал? Прости мне эти грешные мысли, Господи…»
Спустя несколько дней князь передал Синице наказ Ростиславы и свой: никаких ликов на храме не делать. «Добро ли будет?» – засомневался мастер. Стал представлять себе украшение собора иначе, чем думалось вначале… Вспомнились складки платья княгини… «Стройная княгинюшка наша, как берёзка младая ранней весной… Складочки платья меленькие, но во всю длину… Словно узор ребристый на колоннах каменных… Может, так?» – и стал чертить что-то на песке…

*

…Близилась осень, и за один сезон, как на берегах Нерли, храм возвести не удавалось: не хватало людей, нанятые по наряду люди не успевали формировать и обжигать плинфу. У Андрея Юрьевича одни рабочие клали камень, другие занимались только лесами, третьи подносили всё необходимое… Здесь одни и те же рабочие клали раствор, плинфу, затем переходили на наращивание лесов вокруг стен…
Когда в воздухе показались первые снежинки, стены успели выложить на три четверти высоты. Накрыли их сверху мешковиной и кожами, приготовленную рядом плинфу тоже укрыли на зиму, начиналось для мастеров вынужденное безделье.
Рудольф с Добродеей вроде бы помирились, перестали дуться друг на друга, стали чаще разговаривать меж собой на людях… «Вот бы и в княжеской чете то ж», - подумалось Синице. Глянул на Буслая.
– Зови-ка свою галичанку во Вщиж…
– Далёк путь до Галича, - заметил Буслай.
– Не близкий, – согласился Синица, внимательно посмотрел на Рудольфа и положил на стол четыре гривны: всё, что дал пока старшему мастеру князь за работу.
Немец заглянул на свою часть верхней полки, что шла вдоль стен почти под самым потолком, достал оттуда византийские да владимирские золотые. Добродея согласно кивнула: их семьи на месте, князь ещё даст денег, не обидит, а в дорогу много надо.
– Отпустит ли князь? – с нескрываемой радостью в голосе произнёс Буслай.
– Отпустит. Я поговорю с ним, - заверил Синица.
– Спасибо, други. В долгу у вас не останусь. А к весне буду здесь со всем семейством…

На следующий день после этого разговора Синица отправился к князю. А тому было безразлично, уедет ли на зиму кто-либо из простых мастеров, или нет: он беспокоился лишь за главного мастера и за тех, кто отвечал за изготовление плинф. Святослав Владимирович, усадив зодчего в своём доме за стол, поставив перед ним яства разные, чашу с вином, сам сел рядом, о другом речь завёл:
– Ты, мастер, сделал церковь тестю моему, словно девицу у реки поставил… Девица красива, не скрою, да за спиной у неё добры молодцы встанут: град Боголюбов… А у меня за спиной ничего нет: один у меня мой Вщиж… И церковь здесь, церковь Благовещения Пресвятой Богородицы должна встать тут, как родная мать для моих вщижан… Разумеешь, о чём я?
И сам первым стал пить вино из серебряного кубка, закусывать сладкой, на меду приготовленной, пшённой кашей.
Синица посмотрел на большую чашу, что поставил перед ним сам князь. По краю на ней была сделана надпись: «А это чара Володимера Давыдовича. Кто из неё пьёт, тому на здоровье, а хвалит пусть Бога и своего господаря великого князя».
«Отцова чара. Честь высокую мне оказал князь… Значит, не хочет деву юную Святослав Владимирович в центре града своего, хочет бабу зрелую, дебёлую, как… Добродея?» - странные мысли (видимо, от выпитого вина) возникли у мастера, вслух же спросил:
– Гульбище вокруг постройки возвести?
– Сметлив зодчий мой… Да, гульбище. Слыхал я о таких приделах в римских постройках, да и в книгах расписных видел… Раз сразу понял, о чём речь веду, думаю, осилишь.
– Позволь, княже, хоры сделать… Как принято…
– Говорено уже: не надо. Хоры для чего делают? Чтобы князь возвышался над народом своим… А мне куда ж ещё? Меня Бог и так возвысил, что любой меня в церкви увидит… А других возвеличивать у себя не желаю. Перед Богом в храме я един со своими вщижанами… Я с ними пять недель здесь… В огненном кольце… День и ночь со своею женой молодой… Тайны хранить умеешь? – вдруг неожиданно спросил Святослав, наливая себе и мастеру южного крепкого вина.
– Калёным железом пытать будут – не скажу, - поклялся Синица, отпил из чаши. «Вот сейчас о Ростиславе скажет», - подумал он – и ошибся.
– Я знал: готовит черниговский князь главный штурм… День и час знал… Ему что надо было, Ольговичу? Чтоб я под ним был, его старшинство признал… Город мой ему – тьфу! У него городов этих… А у меня? Что я без Вщижа? Я ведь горожанам моим – за отца и за мать… Отдать их на погибель? Из-за гордыни своей? Жалко мне стало родных моих…
Тихо-тихо, шёпотом продолжил:
– Тайно ночью поехал к черниговскому князю… Ничего Изяславу Давыдовичу после не сказал… Признал я старшинство Ольговича. И снята была осада. Судачат теперь: Андреев сын мне на помощь пришёл! Весть о подходе владимирской рати лишь через день после ухода черниговцев и смолян пришла к нам…
Искоса глянул на Помора:
– Поп Миляй ничего не говорил?
Замотал головой Синица:
- Не… Не говорил ничего такого… Он тоже знает?
Глупо вышло. Но пронесло: не заметил неправды князь. Святослав выпил вина, привезённого из Чернигова, помолчав немного, добавил:
– Теперь только ты знаешь. Изяслав Давыдович уже не узнает, что предал я его: погиб храбрец в бою за Киев… Гложет меня предательство то… Может, стоило обождать, стоило сопротивление продолжить? Но не знал я, где вои-владимирцы, не знал! И потому безрассудно поступать не мог…
Как эти сомнения были знакомы Помору! Вщижский князь терзался сомнениями, заключив тайное соглашение со Святославом Ольговичем, оправдывался перед самим собой за совершённое предательство. Переход от одного старшего князя к другому не было редкостью, но такие переходы, как правило, совершались открыто, часто прилюдно, тайная дипломатия считалась чем-то постыдным.
А он, Помор? Предал он тогда своих товарищей в Туме, или нет? Никогда теперь, наверное, он не узнает об этом…
Молчание и воздыхания мастера насторожили князя:
– Смотри, не говори никому, пока в тайне удаётся держать секрет мой. Потом, конечно, раскроется, но должно пройти время… Нет, шутишь, прав я был! (Ударил кулаком по столу, аж пол содрогнулся.) Не было у меня выбора! Люблю свой город, церковь, вот, строю, и – Бог даст – ещё построю, а если б одни головешки от града моего?.. А Ростислава моя? Если б с ней что случилось - ни мне, ни Вщижу Андрей бы этого не простил…
«Боюсь, как бы чего похуже с княжной не вышло», – подумалось Синице, и от этих невольных мыслей почему-то пробежал мороз по коже, он с трудом поднял руку, перекрестился на икону в красном углу.
– Чего крестишься? – опять насторожился Святослав.
– С Божьей помощью спас ты свой город. Бог спас и супругу твою: слышал, храбро она себя вела, кольчугу надевала, пожары вместе со всеми гасила… Бог тебе судия – не я. Иного пути, княже, для тебя не было.
– То-то и оно, что не было! И сейчас не вижу, когда в прошлое зрю. Прав я был… - князь, отставив в сторону кубок, прямо из большой корчаги большими глотками стал пить вино.
«Сколько ж надо такому исполину, чтоб опьянеть?» - улыбнулся Синица. Выпив до дна, князь посмотрел на мастера, подмигнул ему:
– Ты со мной не тягайся. Со мной никто не может тягаться. Не видал равных себе… А ты? Видел с меня ростом?
Синица порылся у себя в памяти:
– Не… Не припомню…

*

Прошла лютая, холодная, почти без снега, зима. Стены церкви выдержали испытание, нигде не показалось ни трещинки.
За месяц до начала работ вернулся Буслай с женой Диной и двумя девочками семи и восьми лет. Дубок пожаловался Синице:
– Ну, вот… мало мне сестрёнки, ещё девок прибавилось… Хоть бы на леса скорей…
– Мал ещё! Тебе сосед заказ сделал – доски над входом резные хочет приделать, - вот и делай! У тебя звери, цветы, растения на досках хорошо получаются, все хвалят! Прямо как на узорах книжных… Из «Златоструя» взял?
– Из него, князь разрешил… Похоже? – Дубок поставил резную доску перед Синицей. Мастер залюбовался, глядя на двух оскалившихся львов… Было такое впечатление, что они готовы были броситься на тебя, если ты – непрошенный гость.
– Похоже… Только…
– Что? – забеспокоился Дубок.
– В книге звери другие… Добрее… А у тебя – словно сожрать хотят смотрящего.
Рассмеялся Дубок детским заливистым смехом:
– Так то ж в книге… А у меня они дом сторожат, злых духов внутрь не пускают!
– Добро… А о строительстве церковном не помышляй: в камне нельзя сделать того, что можно из дерева… Ты душу дерева чувствуешь, разные виды дерев различаешь по плотности… То ж в камне, но тело камня иное… В нём свои жилы, прожилки, пустоты понимать надо… К тому же здесь, на вщижской церкви, даже ликов никаких не будет, какие удалось мне сделать под Боголюбовым…
– Почему?
– Княжья воля… А мы, мастера, лишь делаем то, что князь замыслил…
Дубок посмотрел на своего отца так, словно хотел сказать: «Врёшь ты всё… Не знает князь ни размеров столбов внутренних, ни соотношения размеров купола и внутренней площади храма…»

*

И вот наступил, наверно, один из самых трудных дней строительства: по лесам наверх поднимали крест, что должен был увенчать главу церкви.
Казалось, всё предусмотрел мастер: и людей правильно расставил, и воротную тягу сделал, и десятки крепких канатов сам на прочность проверил…
Чего эти князья не в свои дела лезут? Пусть уж командуют дружинами своими, их ли дело крест на главу церковную поднимать? Решил своей силой и удалью блеснуть Святослав, там, где должны были двое стоять, сам, один решил справиться…
Словно чуяло беду сердце Помора, – встал рядом с князем, – просто так встал, словно от Святослава лучше видно было за ходом работ… Силы в руках князя много, а не выдержало напора его ног свежая смолистая доска: треснула, поскользнулся князь, боковое натяжение ослабло. Наклонился крест в сторону – вот-вот завалится совсем, может и деревянную главку задеть…
Подскочил Синица, ухватился за канат, что князь держал, потянул изо всей силы… Почувствовал – треснуло что-то в боку, потемнело в глазах… Но уже поднялся Святослав, перехватил натянутый Синицей канат, крест выпрямился… Мастера стали укреплять его в специальном гнезде главки…
Помору плохо. Встал на колени, за бок держится. Глянул со стен храма вниз. А там, внизу, стоят и Ростислава, и дети его: Воробышек, Дубок… У всех глаза полны тревоги… Переживают за него.
Глянул на князя. Справился Святослав со своей задачей, не нужна больше его помощь, бросил канат рабочим. Подошёл к мастеру:
– Плохо? Держись за меня…
Обхватил своими крепкими ручищами, и не повёл – понёс вниз…
Подбежал Рудольф:
– Сейчас осмотрим тебя… Добродея!
Знахарка – тут как тут:
– Кладите его сюда, на плинфы прямо.
Задрала куртку, рубаху, щупает живот.
– Больно, – застонал Синица.
– Ничего, Синичка, знаю, что больно. Всё будет хорошо! Несите его домой, а ты, мужинёк, командуй здесь, я им займусь.
– Буслай! – сердито позвал Помор: он жив ещё, и работами командует он, не жена Рудольфа.
– Что, друже? – галичанин тоже был рядом.
– Ты за старшего.
– Добро! Теперь лишь медью купол покрыть…
Сколько участливых лиц склонилось над ним: князя, друзей-мастеров, и Воробышек его рядом… Бедная, испугалась как: лицо белое, как известковая стена храма… А где Ростислава? Синица попытался приподнять голову: захотелось увидеть голубые глаза княгини, но тупая боль разлилась по всему животу, затошнило, закружилась голова…
Почувствовал, как бережно понесли его рабочие, как внесли в избу, положили дома на лавку… «О великий угодниче Христов, страстотерпче и целителе многомилостивый, Пантелеймоне! Умилосердися надо мною, грешным рабом, услыши стенание и вопль мой, умилостиви небесного, верховного Целителя душ и телес наших, Христа Бога нашего, да дарует ми исцеление от гнетущего мя недуга», - не один и не два, а много раз повторял про себя молитву мастер, обращаясь к святому великомученику и целителю Пантелеймону. Ходила молва среди ремесленников и воинов, что этот святой всегда оказывал помощь тем, кто нуждался в ней и кто особо отличился на Руси трудами праведными, храбростью и отвагой в ратном деле…

Воробышек

Видимо, не оставил без внимания святой Пантелеймон Синицу, да и Добродея умела лечить: уже через месяц после этого события мастер встал на ноги, пришёл на место стройки, посмотрел, как под руководством Буслая церковь стала одевать свой сарафан, окружать себя галереями. Галичанин пошутил:
– Если твоя боголюбская церквушка напоминает Ростиславу, дочь Андрееву, то здешняя церковь – это Добродея наша… А? Кругла, статна, высока…
– И как у тебя язык повернулся такое сказать, - нахмурился Помор. – Смотри, жене не ляпни вздор сей.
– Ладно, чего уж там… Да и знают все про неё и князя…
– А вот про это даже и думать не смей. Понял? – строго предупредил Синица.
Буслай понял, что друг не шутит.
– Как скажешь. Но…
– Это «но» – оставь. Церковь откроем – чтоб за эти срамные мысли сорок поклонов пред алтарём сделал… Сам прослежу…
– Сделаю, мастер, – сухо ответил Буслай.
– А когда будешь поклоны класть – думай о князе и княгине. Люди они светлые, нам с тобой повезло, что здесь, на Десне, у таких добрых людей мы… Посмотри, что в соседних землях творится… Веси горят, свои же города князья штурмом берут, а наш Святослав в мире хочет жить, даже за Чернигов не хочет бой вести… А мог бы, опираясь на Андрееву мощь, да своих родственников-половцев… И горели бы храмы черниговские, что мы видели… Понял?
– Я-то понял, мастер. Широко смотришь, далеко видишь… Кроме того, что у тебя под носом. Этого ты не замечаешь, – серьёзно ответил галичанин.
– Ты про что? – удивился Помор.
– Про Воробышка твоего… Была воробышком, а превратилась в орлицу молодую… Приглядись-ка к девице получше… Трясётся вся, когда Добродея к тебе подходит… Давно уже она не ребёнок, любит тебя, сохнет по тебе, как сохнуть может девица, видя, что любимый на неё не смотрит, красы её не замечает…
– Ты… что? – Синица, задыхаясь от непонятных чувств, овладевших им, и мысли, давно мучившей его, а теперь неожиданно ясно и чётко высказанной другом, протянул руки к Буслаю, пытаясь схватить за грудки.
Тот увернулся и, словно увидев какую-то оплошность плинфотворителей, побежал к церкви, закричал на них:
– Что делаете, ироды? Кто так ряд кладёт? Пьяны, что ли?..
Синица увидел, как замерли работники, ничего не понимая… задумавшись, отвернулся от постройки, от работающих на ней людей. Ноги сами понесли к дому…
Теперь он ничего не видел перед собою, весь поглощенный тяжёлыми мыслями.
«Выходит, пока любовался княжной, своя княжна дома выросла, а я… Когда упустил её, позволил ей думы такие? Может, слишком много ласкал её, как дочь? Да нет же, редко то бывало… Часто её красоту отмечал, глупыми своими словами какие надежды девице подал? Нет, может, раз или два отметил, что не дурнушка она… Так для пользы отмечал, чтоб бойчее была среди юношей, чтоб не краснела каждый раз при виде парней… Нет, не дело это… Может, дурь молодая? Смотрит иной раз, будто я муж безусый… Год назад ещё девочкой была, а я, пень трухлявый, за этот год ничего не заметил… Вот и Буслай говорит о том, о чём я и думать боялся… Что делать теперь? Надо ей парня найти… Но это не просто… Сердце разбить – не горшок у печи… Горшок новый можно сделать, рубцы на сердце иногда всю жизнь кровоточат, по себе знаю…»
С этими мыслями он и отворил дверь.
А дома «масла в огонь» подлил Дубок, пользуясь тем, что, кроме них, в избе никого не было:
– Отче, а чего возле тебя всё жёнка Рудольфа крутится? Ты вроде как поправился, думаешь, Воробышек не сможет за тобой, как знахарка, ходить? Ещё лучше справится, будь уверен!
– Тебе эти слова сестра подсказала?
Покраснел сын, ничего не сказал. А и говорить не надо: пунцовые щёки и уши сами всё сказали.
– Добродея – это ты верно, сын, заметил – знахарка. Лечить умеет. Если твоя сестра хочет этим умением овладеть – пусть учится у Добродеи. Сказать ей так?
– Скажи… Только… Ласково скажи, не ругай.
– За что же мне ругать её?
– Да так… Ты иногда говоришь слова нам, словно мы камни какие… Словно не живые… Мы любим тебя, пойми, только я – как сын, а сестра моя…
– Хватит! Больше – ни слова. А то глупость скажешь.
В ответ – лишь глубокий вздох сына.
«Что они, белены объелись?» – заволновался Помор.
– Где сестра твоя?
– К подруге гадать пошла…
– Гадание – грех… Не может человек наперёд свою судьбу знать, вопрошение без иконы есть игра диавольская…
– Что это за речи про гадание? – раздался из сеней голос Воробышка.
Дубок тут же метнулся к своей лавке, затих там, колдуя над очередной резной доской.
Синица достал с полки новую книгу, только что данную ему князем.
Воробышек вошла, перекрестилась на икону, стала хлопотать у печи: скоро уж вечерять пора, вот-вот должны были вернуться Рудольф и Буслай.
Синица во все глаза смотрел на свою красавицу-десняночку, словно впервые видел её.
За своей работой по возведению храма и не заметил, как маленькая девочка превратилась в стройную, на первый взгляд хрупкую, а на самом деле очень сильную и крепкую девушку. Глаза светлые, как у него, Синицы. Волосы в две тугих русых косы. Руки тонкие, но движения уверенные, быстрые: вот уж и тяжёлый горшок из печи ухватом достала, воду греть поставила, подошла к столу, хлеб в плетёный короб порезала…
– Садись сама, доченька, поешь…
– Разве не по очереди можно? Не девочка я маленькая, чтоб вперёд мужей за стол садиться…
Помолчав немного, добавила с грустной улыбкой:
– Просила тебя, Синица, не называй меня доченькой…
– Кто ж ты мне, если Дубок – сын мой названный, а ты – сестра брату своему?
– Так не родной он тебе сын…
– Отцом зовёт! – нахмурился Синица.
– Теперь не будет, я его крепко попрошу… Верно, брате?
Дубок сильно засопел в своём углу.
– Ну-ка, сыне, выйди из избы, я с сестрой твоей поговорю. Быстро!
Того за дверь как ветром сдуло.
- Вот, слушай…
Открыл книгу, нашёл нужное место:
– Здесь… Святая Богородица в ад спустилась… «Богородица увидела, что ангелы печальны и грустны из-за грешников…» Нет, чуть далее… «И, слыша плач и крик грешников, сама зарыдала, причитая и говоря: «Господи, помилуй нас», чтобы, когда кончила молитву, утихла речная буря и огненные волны; и явились грешники, словно семена горчичные. Увидев это, заплакала святая и спросила: «Что это за река и волны её?» И ответил ей архистратиг: «Это река вся смоляная, а волны её все огненные, а те, кто в них мучается…» Нет, не то, не здесь…
Синица, водя пальцем, пропустил несколько строк.
– Вот! «Здесь те, кто блуд творил после святого крещения с кумами своими, с матерями своими и дочерьми…»6 Слышишь? Понимаешь, о чём я?
Воробышек подсела к Синице, положила руку ему на плечи:
– Ты и Буслай меня буквице научили… Я сама нужное место и тебе, и себе найду.
Закрыла перед Синицей книгу, глядя прямо в глаза своему учителю, сказала:
– Понимаю: здесь не могу стать твоей женой… Но не век тебе во Вщиже жить, вернёшься во Владимир, к князю Андрею… Вот там и наречёшь меня своей женой.
Синица аж подскочил, сильно ударился ногами об стол.
– Кем? Тебе сколько лет?
Глаза девушки вдруг из светло-голубых превратились в тёмно-голубые, глубокие.
– Лета считать вздумал? А ты… не головой, сердцем посчитай… Может, тогда и услышишь мою душу, моё сердце…
Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы в избу не зашли мастера.
– Так, хозяюшка, уже и каша из печи? Добро! Ставь на стол! – прогудел Рудольф.
Воробышек захлопотала с горшками, занялась ужином.
Синица не знал, что делать, куда идти. Постоял посреди избы, пошёл было к двери.
– А ты куда? – остановил его Буслай. – Брезгуешь? Садись-ка с нами!
Пришлось подчиниться, сел. Ложку в руку взял странно, не за ручку, а целиком, всей пятернёй: совсем растерялся Синица, он не знал, как теперь вести себя с девушкой.
«Что делать? Она так серьёзно говорит… Вся какая-то крепкая, уверенная, такую не согнёшь своей волей, грубостью, резким отказом – только сломаешь, убьёшь… И Дубок сестре вторит… Что это он? Он-то что в этих делах смыслит? Или что говорено меж ними? А Буслай? Все зрячие – один я слепой?!»
Синица хлопнул ложкой об стол, не обращая внимания на оторопевших товарищей, встал из-за стола и, не говоря ни слова, вышел из избы.
Прошёл за ворота города, встал на круче у самой реки и крепко задумался, глядя в задеснянскую даль, где синь бескрайних лесов сливалась с тёмными грозовыми облаками. Задумался о прожитой жизни, о том, что ждёт впереди. Почудилось Синице – не сине-лиловая туча пред ним на небе – стоит грозная скала Аркона, а он смотрит на неё снизу, и – знает – никогда уже не взобраться на неё, не познать всех тайн могучего языческого поморья… Не увидеть крепкого, весёлого отца, радостную красавицу-мать, маленьких сестёр… Не встретиться на побережье с девочкой из соседнего славянского племени вагров…
Второй каменный православный храм уже стоит на русской земле, построенный им, Синицей. Некоторым мастерам и этого не удаётся сделать! Уверен мастер: будут здесь ещё его постройки. И церкви тоже. Спасибо тебе, Господи, что разрешаешь мне славить тебя! Разрешаешь вносить в твой мир красоту рукотворную!
…Так что же так сердце болит? Как отвратить от себя милое создание юное? Кажется ему – не для него живёт на этом свете Воробышек, не для него… Для кого? Где тот, с кем соединит она свою жизнь?
Только в книгах есть на всё ответ… Много прочитал книг Синица, а о себе ничего не вычитал… Как жить дальше?
Обнял кто-то сзади за плечи. Оглянулся. Она, Воробышек. Нашла его здесь, над диким оврагом, уходящим к реке, поросшим непроходимым кустарником. Встала прямо перед ним, в пяди от пропасти (Синица вынужден был обхватить её руками), взглянула в глаза дорогого:
– Не мучай себя… Воспоминаниями не насытишься… И если не ждёт тебя никто, запомни: люб ты мне, шибко люб… Будь моим!
Быстро поцеловала в губы, вырвалась из крепких объятий Синицы, убежала домой.
Пошёл назад и Помор, а в голове всё стучало: «Если не ждёт тебя никто… Если не ждёт тебя никто…»

*

Торжественное открытие церкви для прихожан состоялось в день Благовещения Пресвятой Богородицы, двадцать пятого марта. Приехал из Чернигова епископ; поп Миляй как мог, старался угодить высокому гостю… Церковь ещё не была покрыта фресками, но уже была приобретена различная церковная утварь: бронзовые подсвечники привёз с собой епископ, вщижский мастер отлил изумительные по красоте бронзовые решётки хороса (осветительного устройства). Белые стены украсили разноцветными тканями… не Киев, конечно, но кто из вщижан бывал в Киеве? Княжеская чета – безусловно, мастера из Владимира – конечно, а ещё кто? Не более десятка наберётся, эти немногие и будут рассказывать своим соседям, что красота их храма не уступит киевскому благолепию.
…В центре церкви стоит Святослав. Головы самых высоких горожан не достигают княжеского плеча, князя видят все. Маленькая хрупкая Ростислава стоит рядом с мужем, но её замечают лишь самые близкие к ней люди. Чуть поодаль присутствуют на службе зодчие, Синице виден лик княгини, её большие красивые глаза… Не может сердце мастера не почувствовать боль и печаль в глубине этих глаз…
«Вот, Богородица, дитя твоё, отчего не даёшь ей счастья? За грехи отца? Или мужа? Пусть справедливо будет твоё решение», – сами собой проносились мысли.
Рядом с мастерами молится Добродея – простой, и вместе с тем, такой сложный человек! «Главное - сердцем лечит, не только знаниями своими… А молва о её любовных играх с князем? Кто знает точно? Может, собой, своим телом отвела какую порчу от князя… Вон Святослав, стоит под самым куполом церкви, в силе опять, кажется, если толкнёт стену, как Самсон, - может рухнуть стена…»
Истово крестится князь, вместе с ним – все его горожане. Синица почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Так и есть: уставилась на него Воробышек-Вероника, глаз не сводит, шепчет что-то… Синица сначала улыбнулся, затем нахмурился, глазами показал на епископа – мол, туда смотри, не на меня… Улыбнулась в ответ девушка, поняла, отвернулась…
Понял мастер: любое его приказание, прихоть, пожелание она выполнит беспрекословно, ибо любовь её безгранична…
«Уступить ей, дать волю своим чувствам? Ведь не безразлична мне её судьба, не равнодушен я к ней… Не буду искать ей неведомого жениха! Не вижу такого здесь, во Вщиже… Кто здесь лучше меня? Мало ли примеров, когда муж намного старше жены! Много таких знаю… Мила мне, дорога, без неё не могу… Часа не проходит, чтобы за работой не вспомнить о ней… Эх, скинуть бы десятка два лет! Влюбился бы без огляду… А сейчас - как на весах взвешивать приходится… Уступить? Согласиться? Господи! Вразуми! Как быть? Вероника – не Снежана, не на одну ночь я ей нужен… Хочет всю жизнь со мной вместе пройти… Много ли мне осталось? Вероника-Воробышек, Воробышек-Вероника… Была Воробышком, стала Вероникой, неудобно эту красу ненаглядную именем птицы-предателя звать… Так и буду её по-новому, христианским именем называть».

*

Перед отъездом мастеров к ним всё же зашёл поп Миляй.
– Хочу с вами не по-церковному, по-дружески проститься. Не беспокойтесь – распишу храм вщижский не хуже киевских и черниговских… Мастера скоро будут здесь…
– Из Чернигова? – полюбопытствовал Буслай.
– А то откуда ж? Епископ обещал… А обратно, в Чернигов, заберёт с собой плинфотворителей ваших смоленских… В Чернигове сейчас строительство доброе идёт, и не только церквей… Рудольф!
– Да? – встрепенулся мастер.
– Береги жену свою, Добродею… И помни: много в нашем мире найдётся злых людей, чтобы целителя оклеветать…
Добродея с благодарностью взглянула на Миляя.
– Ты, Синица, береги Дубка и Воробышка. Верными помощниками тебе всегда будут…
– Благодарю, отче, за слова добрые.
– Не меня – их благодари, другов своих, Добродею… И помните все: Господь всем в этом мире даёт место под солнцем, и лишь люди грызутся меж собою, мечтая каждый для себя захватить большее… Разве можно вдохнуть воздуха больше, чем можешь? Разве можно съесть всего хряка, всю корову? Можно ли выпить реку? Вы, зодчество ваше – суть одна из тех нитей, что ведёт к вечным заповедям Христовым. Чтобы жить всем по заповедям… Чтобы душа плоти указы давала, а не плоть душе… Скажете – мол, что это я болтаю, ведь с язычниками знаюсь… Помните: велико терпение Господне, чуть ли не до последнего дыхания ждёт Он, когда придут к Нему… Много ещё заблудших душ, но это души русских людей… Ко единой вере православной весь народ привести надо, тогда душа едина будет, а единую, цельную душу народа никто не одолеет – то истина. Можно, конечно, огнём жечь лесные веси язычников, добро ли то будет? Нет, лишь диавол посмеётся, порадуется безумию нашему…
Жаль мне расставаться с вами, добрыми людьми. Да ничего не поделаешь: мала казна вщижского князя, не будет он больше каменных церквей ставить…
Миляй встал, сначала перекрестил, трижды обнял каждого, затем перекрестил всех:
– С Богом! Не забывайте вщижскую землю!
– Как же забыть её теперь? Половинка сердца теперь принадлежит деснянским далям и весям, – вырвалось у Помора.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СНОВА – ВЛАДИМИР

Сомнения мастера

– Смотри, Вероника, смотри, Дмитрий, дети мои, вот он – Владимир! – от волнения Помор привстал в санях, что катили прямо к Золотым воротам.
Та же деревянная стена с башнями на высоком земляном валу, опять, как несколько лет назад, зимний город встречал приезжих столбиками дыма, поднимающимися из печных труб… А вот и отличие: надвратная церковь Золотых ворот, да и сами Золотые ворота возведены из белого камня – этого раньше не было! Что напомнила эта церквушка Помору?
– Эй, Буслай, гляди – это же Спасский собор Переславля-Залесского! Точь-в-точь! – закричал седоку на соседних санях.
– Лях! – с отчаянием выкрикнула Вероника. – Если хочешь отослать нас назад – можешь называть нас своими детьми! Понял? Ты же не отец нам! Я жена твоя, а Дубок – мой брат!
Нахмурился Помор. От большого волнения забыл уговор. «Вот, даже Ляхом назвала, а ведь ни разу такого не бывало прежде: знает, что не мило мне имя это». Спросил угрюмо, не глядя на девушку:
– Венчанная?
– На этой неделе и повенчаемся! – хмуро ответила Воробышек, но, встретившись глазами с любимым, оба враз рассмеялись.
– Будет вам! Правда, красота какая! А что там, зятёк, купол высокий золотой сверкает в городе? – спросил Дубок.
– Это, шурин, – быстро исправился Помор, – главная Андреева церковь – Успенский собор. Его мастера Константин и Куфир начинали ещё при мне, а когда закончили – не знаю! Иоанн всё скажет!
– Это глава немецкой дружины?
– Он самый!

Приезду гостей немецкие мастера, да и Степан Галичанин, были рады. Особенно радовались нашедшемуся Рудольфу: его не видели дольше всех.
Познакомились семьями. Узнали новости: у Константина и Светланы родился сын Липок, у Артура и Людмилы – сын Глызя. Обоим было уже по полтора года.
– Смотри, какой крепыш у меня! – хвастался перед Помором Артур. – Потому и назвали Глызей, что значит – комочек!
– Иоанн, а ты? Отстаёшь! Нет прибавления в семействе? – смеясь, спросил Помор.
Отвернулась Роза, а Иоанн как-то скособочился, глухо ответил, жалостливо глядя на жену:
– Умерла у нас годовалая дочка… Господь к себе призвал. Будет теперь на том свете ещё одним ангелочком больше…
Встряхнул головой, и, улыбнувшись, сказал:
– Рад за тебя. Наконец-то нашёл своё счастье. Ну, а деток когда нянчить начнёте?
Теперь покраснела и отвернулась Вероника. Помор нашёлся, что ответить:
– Вон, Рудольф пока ничего не думает, а он с женой дольше моего живёт… Сначала уж он, потом – я…
– Человек предполагает, Господь располагает, - закончил эту тему Рудольф, обняв за плечи свою жену Добродею, которую все мастера хорошо знали ещё по Перемышлю.
– Завтра – к Возняку? – по-прежнему в хорошем расположении духа, спросил Помор.
Немцы-владимирцы нахмурились.
– Что такое? – насторожился польский мастер.
– Нет Возняка на службе у князя Андрея… И многих уже нет, - угрюмо ответил Иоанн, обнял за плечи Помора, потом подтолкнул его к столу. – Садитесь все. За столом поговорим.
За едой и питьём владимирской медовухи приехавшие узнали последние новости здешней земли.
Оказалось, по неизвестной причине Возняк вошёл в немилость к князю, был отстранён от дел и сослан в Ростов. Теперь мастерами командовал боярин Жидиславич. Изгнан был не один Возняк. Всех старых бояр, служивших ещё Юрию Долгорукому, отстранил от себя Андрей. Кого в Ростов, кого в Суздаль, кого в Переславль-Залесский и Москву отправил князь. Даже родню свою не пощадил: выгнал Андрей из княжества свою мачеху, греческую царевну Ольгу, вместе с её детьми Мстиславом, Васильком и малолетним Всеволодом… Потом удалил и племянников, двух сыновей Ростислава Юрьевича.
Из церковнослужителей возвысился суздальский игумен Феодор – такой же неуживчивый и честолюбивый, как и сам Андрей.
– Два сапога – пара, – заметил Помор.
– Возможно. Только сапоги эти… – замялся Иоанн, подыскивая слова помягче, - без души сапожником стачены… Кто ни обуется в них – всё не то, всё не так.
Рассказал, что по Владимиру поползли слухи, будто бы без большой мзды на милость Феодора рассчитывать не приходится. Ни простому мирянину, ни церковной братии…
– Ну, а Боголюбов, как он?
– Не терпится увидеть? – улыбнулись немецкие мастера.
Помор лишь головой кивнул да расплылся в широкой улыбке.
– Завтра же и поедем…

…И увидели Помор и Вероника, все мастера и их жёны, дети, морозным зимним солнечным днём красоту Боголюбова: центральный златоверхий храм, очень похожий (только чуть поменьше) на Успенский владимирский, палаты княжеские, а у храма с обеих сторон – две башни угловые (одна ещё без навершия шатрового).
– Хорош град… Очень хорош! – похвалил работу Иоанна Помор. – И узоры, лики каменные настенные – точь-в-точь как у нас с тобой на церквушке у Нерли… Эх, жаль, камня не было во Вщиже, я бы и там развернулся…
– Кто б тебе позволил? Вщижский князь не ровня владимирскому или черниговскому князю… Лишь великим мужам Руси митрополит киевский позволяет богатое убранство церковное… А здесь у тебя ещё будет время показать себя, - успокоил друга Иоанн. – Работы продолжаются. Внутри боголюбовская церковь будет необычна, кроме росписи стен, пол будет покрыт медными плитами, западный портал будет весь покрыт листами золочёной меди, во дворе появятся ещё некоторые постройки…
– Синица, а это твоя церквушка – вон та, на лугу? – спросила Вероника и указала рукой на малюсенькую, но очень красивую церковь вдали.
– Она самая, – подтвердил мастер и сам залюбовался своей работой. Прошло несколько лет, и рукотворное сооружение словно вжилось в местный ландшафт, природа приняла как должное новую красоту. «Правду говорил Святослав Владимирович: стоит одинокая храмина, построенная мною, Иоанном и Артуром, словно девица на лугу, любуются ею издали строения града Боголюбов, будто женихи невестой…»
– Сам князь Андрей, приезжая сюда, любит смотреть отсюда на церквушку Синицы, – заметил Иоанн, стараясь представить друга в самом лучшем свете перед вщижанкой.
Вероника попросила:
– Пойдём, муж дорогой и мастер великий, посмотрим твою церковь вблизи?
– Зачем идти? Поехали, – сказал Помор и направился к саням.
– Нет-нет! – девушка схватила мастера за руку. – Только пешком.
– Снега много! – пытался Помор отговорить жену от этой затеи.
– Прошу… пойдём, – тихо сказала Вероника и потянула за собой.
– Идите, мы вас подождём! – ответил Иоанн на немой вопросительный взгляд Помора.
И молодая супружеская пара направилась к каменному храму на берегу Нерли, по колено утопая в снегу.
Долго месили ногами рыхлый снег Синица и Вероника. Устали, запыхались. Но росла и росла, приближаясь к ним, красивая церковь, и, наконец, предстала перед ними во весь свой величественный рост, и впервые увидела Вероника в камне и царя Соломона, и зверей, птиц, внимающих царским речам и звукам псалтериона, увидела девичьи лики…
Такие разные все… Узнала в одном Добродею – промолчала, ничего не сказала мужу: тот уже много раз словесно описывал свои творения, почти ничего не скрывая. Лишь о юной польке утаил Помор – к чему ворошить прошлое? Годы стёрли в памяти события далёкой юности, что там было в Туме – уже и сам мастер смутно помнил…
Вероника обошла церковь вокруг, постоянно крестясь, шепча что-то… И, не пытаясь проникнуть внутрь, не говоря ничего, пошла назад… Синица, смущённый таким странным поведением супруги, поплёлся следом…
Не пройдя и полсотни саженей, Вероника обернулась, лукаво улыбаясь, указала мастеру на их следы вокруг церкви:
– Смотри: два воробышка ходили вокруг каравая, а откусить сладкого пирога так и не решились…
– Отчего ж не откусили? – спросил Синица и обнял девушку. Вдруг волна нежности, любви к этому юному созданию захлестнула мастера, он стал целовать её в щёки, глаза, губы… Вероника робко пыталась отстраниться, смеясь, говорила:
– Смотрят же… Не надо… Нас видно…
– Мы далеко, – оправдывался мастер, продолжая целовать девушку.
Через какое-то время Вероника с силой оттолкнула Помора, тот упал в снег, а она, смеясь, побежала к Андрееву граду. Помор поднялся, догнал девушку, повалил её в снег, стал целовать опять…
Этой ночью, когда вернулись во Владимир, Синица и Вероника впервые в своём доме спали вместе (до этого мастер устраивался на большом сундуке). И когда волоковое оконце слегка побелело, говоря об утреннем рассвете, Вероника присела на кровати без рубашки, откинула назад волосы, тихо спросила:
– Я красивая?
– Очень… Хорошо – не рассвело совсем, а то бы я ослеп от твоей красоты…
– Не удивляйся моему вопросу… Хотел бы, чтобы меня такой увидели други твои?
– Зачем спрашиваешь? Конечно же – нет! – нахмурился Синица.
Вероника юркнула к мужу под одеяло:
– Пойми… Твоя церковь здесь – как девушка в одной нижней рубашке под пристальными взглядами парней… Ладно, если парень один и он люб девице, а если нет? А если этой красотой враги залюбуются? Разве одетая девица хуже смотрится? Одеть бы тебе её, церковь свою. А? Как во Вщиже… Они, твои церкви, как две капельки воды похожи…
Мастер призадумался. Может, правда, предложить князю сделать гульбище? А с них и вход на хоры сделается проще, не будет выделяться… Хуже не будет… Но будет ли лучше? Всё же вщижская церковь посреди града стоит, а эта… Неужели права Вероника – его постройка нагишом в поле стоит?
Решил поделиться сомнениями с Иоанном. Тот мудро рассудил:
– А ты скажи князю, какую церковь во Вщиже поставил. Всю её опиши. Пусть сам князь решит…
Так и поступил Помор при первой же встрече с князем Андреем. Не тая, всё рассказал. Как камень искали. Как из плинфы строили, внешних ликов не создавая, украшая лишь тонкими полуколоннами… Что размеры церкви почти те же дал деснянской красавице… Как одел её в гульбища, всю белой затиркой покрыл, отчего основательности и небесной чистоты храму прибавилось…
– А если церковь Покрова на Нерли в гульбища одеть? – сам спросил Андрей.
– Хуже не будет… Будет ли лучше?
Андрей взял из стопки на столе чистый лист пергамента (он только что обосновал в письме к патриарху необходимость введения нового русского церковного праздника Покрова Божией Матери, часть листов осталась нетронутой), бросил Синице, дал перо, чернила:
– Черти новый лик церковный!
Мастер быстро сделал набросок будущего вида храма Покрова.
Долго рассматривал рисунок князь. Потом сказал:
– Иди! Свою волю позже скажу…
С лёгким сердцем покидал князя мастер. Размышлял: «Хорошо, что сгоряча не решает князь. Осмыслит всё, потом и скажет. Это хорошо. Почему о нём плохо думают? Ему разве легко столько дел делать на большой земле? Ещё поход против болгар затеял…»

Новый вид храма Покрова на Нерли

Перед тем, как отправиться войной на болгар, великий владимирский князь встретился с мастерами. Дал указания сделать гульбища-галереи вокруг храма Покрова на Нерли, достроить этим летом Боголюбов, соорудив в центре, на площади, столп Богородичный с четырьмя ликами девы Марии, как было задумано с самого начала, а во Владимире поставить церковь на княжьем дворе (у неё ещё не было названия).
– Гульбища вокруг церкви Покрова, что у Нерли, – первыми довершить, чтоб мои вои, возвращаясь из похода, глядя на неё, могли сердцем возрадоваться!
«У князя Андрея скучать не придётся», – подумалось Помору.

Работы он не боялся, к ней привык. Работалось легко, рядом были добрые помощники-друзья, молодая жена. Не смог пойти мастер против воли Дубка: и он теперь с великой охотой взялся за дело, стал изучать премудрости каменного дела… Только вот…
Что-то стали побаливать глаза. Словно песка в них насыпали… Промоет родниковой водой, закапает капли, что дала Добродея, – вроде легче становится…
Лето выдалось сухое, солнечное, да с сильными ветрами… Запрокинет голову вверх Синица, проверяя работу каменщиков, а тут, словно поджидая этого момента, дьявол и дунет, и кинет ему в глаза песок… Стоит, протирает глаза мастер, клянёт все злые силы, что есть на свете… «Не любит сатана, когда люди заняты богоугодными делами… старается помешать… Знать, верное дело задумал, надо строить так, как во Вщиже», – думал, помогая простым рабочим носить камни, Синица.
Старается, хочет не испортить первоначальный замысел, рассказывает всем каменщикам, что замыслил, чтоб прониклись его идеей; сам становится на самые сложные, ответственные места…
А глаза вблизи совсем плохо стали видеть. С трудом, не с первого раза, может теперь нитку в ушко иглы продеть…
– Что делать, мой Воробышек? – так – Воробышком – наедине всё-таки звал свою жену мастер. Получалось мягче, по-домашнему.
– Не волнуйся. Пока на расстоянии вытянутой руки ты видишь прекрасно. А вот Добродея мазь передала… Перед сном будем мазать веки… И молись почаще… Ты совсем не молишься! Как можно? – нахмурясь, спрашивала Вероника, открывая круглую чашечку с мазью.
Муж улёгся поудобнее, закрыл глаза, пробормотал в полудрёме:
– Молюсь я, молюсь… Про себя… Днём некогда мне перед иконами стоять, а вечером – сама знаешь – на три перекрестия меня только и хватает, валюсь спать, где стою… Что за мазь? Чтоб тебя измазать? Ночью начну тебя целовать, а ты и прилипнешь ко мне…
– Брось! Добродея ещё никому плохого не сделала…
– Как она так может? Вот мне бы её уверенность! Заранее знать, что всё будет хорошо… Так нет – всегда какие-то сомнения… Никому об этом не говорю. И всем кажется – я провидец, наперёд всё вижу… А внутри – огонь горит: вдруг испорчу церковь? Перед Богом и людьми оправдания не будет!
– Не испортишь. Не смей так думать! Богородица тебя ведёт…
– Ведёт. Знаю. Да дьявол иной раз мешает…
И рассказал, как сегодня днём неожиданно поднялся ветер, и ему снова песком засыпало глаза.
– Помолюсь с подругами за ниспослание дождя… Недолгого, но долгожданного… Так?
Ответа не последовало: Синица уснул, словно провалился в пустоту, в никуда, не видя никаких снов… Завтра он проснётся, и будет казаться ему: на мгновение лишь прилёг, а уже надо вставать, надо всех поторапливать, тормошить, – вдруг быстро из похода вернётся Андрей, а постройка не готова к встрече славных витязей!

Поход владимирского воинства закончился благополучно. Главный город Болгарии, правда, не взяли, но такой цели и не ставил перед собой Андрей, зато большую битву с врагом выиграли, знамёна его захватили, уже после сражения штурмом овладели крупным городом Бряхимов и ещё двумя малыми городами. В поход владимирцы взяли с собой икону Божьей Матери и двустороннюю икону, на которой были изображены «Спас Нерукотворный» на одной стороне и «Поклонение Кресту» – на другой.
– После разгрома болгарского воинства первого августа, - рассказывал мастерам сын Андрея, Изяслав. – Андрей Юрьевич со мной и братом своим Ярославом сначала долго преследовал врага, затем вернулся к своей пешей рати и поклонился иконам. И в этот миг солнце прорвало тучи, сплошь покрывавшие небосвод, яркий луч осветил лик Богородицы и Нерукотворный Спас. Солнечный луч так ярко заиграл на иконах, что всем показалось, будто свет исходит от самих икон… По инициативе князя тут же были учреждены праздники Спаса и Покрова Пресвятой Богородицы.
Первой церковью, встретившей победителей, была его, Помора, церковь. Вместе со своими друзьями – Иоанном и Рудольфом – отстоял он торжественный молебен на хорах рядом с князьями Андреем, Изяславом и Ярославом.
Потом была праздничная служба в боголюбовском храме Рождества Богородицы, куда Андрей поехал вместе со своими зодчими. Вышедши из храма, великий князь глянул вдаль, на преобразившуюся церковь Покрова на Нерли, улыбнулся мастерам:
– Какой она стала… крепкой, надёжной, нарядной… И красоты своей не утратила!
Отвёл в сторону Иоанна и Помора, сказал тихо - не то с грустью, не то с сожалением:
– Но мы её помним и другой… Тонкой, устремлённой вверх, к небесному своду… Она была, как наши детские мечты… А сейчас? И сейчас хороша, только впечатление такое, что она рассталась со своим девичеством, как мы – со своей юностью… Основательно теперь завладела клязьминскими просторами, нам, владимирцам, пример подаёт. Словно над нами, а не в Царьграде, покров свой Божья Матерь распростёрла… Грех теперь всю Русь не поднять, Владимир мой центром Руси не сделать!
И пошёл к своему коню. Сын и брат его уже ждали, сидя в сёдлах.
– Сможет ли? – сказал только Иоанн.
– То князю решать. А наше дело – церкви и храмы возводить! – ответил Помор.

Ведьма

…Во Владимире пир шёл горой. Не забыли и про мастеров с их жёнами. Гуляли широко. Столы стояли прямо на княжьем дворе, у только что завершённой церкви, которую назвали церковью Спаса. Чего только не было на столах, каких только яств: постаралось владимирское да суздальское купечество… Прежде всего, конечно, каши: полбяная, гречневая, ячневая, к ним по желанию можно было добавить мясо домашней птицы и дичи, грибы, творог, овощи, ягоды, фрукты, а сколько было пирогов! В каких удивительных причудливых формах они красовались на столах: перед князем Андреем – в виде крепостной башни, перед Изяславом и Ярославом стояли пироги-ладьи, зодчих манили румяные корзиночки… А напитки! Были тут и мёд ставленый – крепкий, выдержанный в княжеских погребах более двадцати лет, и обычная березовица – лёгкий, но очень опасный продукт, многих уже через час сваливший с ног, и мёд хмельной, и мёд варёный, для незамужних девушек – обычный квас и кисели…
По левую руку от Помора сидел Иоанн с Розой, по правую руку была Вероника… без Дубка: тому нездоровилось, и ему разрешили остаться дома. За Вероникой сидела какая-то женщина, которую Помор не знал, далее купец известный…
Чашу за чашей осушали мужчины. Вероника с опаской поглядывала на мужа: она ещё не видела его в пьяном виде, боялась, что её суженый натворит каких-нибудь глупостей.
Пока всё шло хорошо. Плясали перед князьями-победителями молодые ребята и девчата, играли на гуслях и дудках музыканты… Вот Веронике положили на блюдо какой-то каши с кусочками мяса… Положили много, горкой. И вдруг сзади подошла какая-то женщина со своим блюдом и, бормоча что-то невнятно, сняла верх горки… Вроде бы правильно: слишком много положили, некрасиво, лишнее убрали… И уже из убавленного Вероника успела отведать вкусной пищи…
Показалось Помору: сзади какая-то опасность. Резко обернулся: за ним стоит женщина, та самая, что часть каши взяла у жены его, стоит, ест украденное, улыбается… Как же он сразу не узнал её! Лицо бледное, а глаза, как два уголька, чёрные, чёрный пламень до самого сердца достаёт… И волос чёрный, гладкий… Снежана!
– Зачем пришла? Сама же оттолкнула!
Наклонилась к Помору:
– А ты поверил и забыл свою любовь? Ведаю: моложе меня нашёл… Будь счастлив!
И, отстраняясь, уходя, бросила слова, словно камни на дорогу:
– Если сможешь!
Замер Синица - что сказать? Не нашёлся!
Играет музыка, крутится молодёжь в танце, не услышала Вероника Снежану, лишь заметила окаменевшее лицо мужа, решила: опьянел он совсем. Спросила:
– Тебе плохо?
– Да… Не ешь из этой мисочки…
– Думаешь, отравлено? – засмеялась Вероника. – Здесь всё проверено, всё чисто!
И нарочно положила в рот кусочек мяса…
Тогда Синица сделал вид, что потерял ориентацию. Тяжело повёл рукой по столу, смахнул миску, та упала со стола в грязь под ноги сидящим. Все отвернулись, будто ничего не заметили, ничего не случилось. Обиделась Вероника:
– Да ты совсем пьян… Без еды меня оставил…
– Будем из моей есть, – ответил мастер и пододвинул свою миску к жене.
Посмотрела внимательно на мужа Вероника. Нет, вроде не пьян ещё, что же случилось? Что взволновало его? Кого или что увидел? Потом спросит обязательно…

*

С того дня стала худеть Вероника. Ничего есть не хотела… Ручки стали тоненькие, как палочки, на ногах большими желваками стали выступать коленки… Личико осунулось, большие глаза смотрели теперь с тоской и немым вопросом: что с ней случилось? Если бы знал Синица…
Посоветовался с Добродеей, палочкой-выручалочкой мастеров. Рассказал ей всё про Снежану.
Та нахмурилась, сказала лишь:
– Почаще молись за жену, за её здоровье… И Вероника пусть молится…
– Она только этим и занята… Эх, жаль, нет здесь попа Миляя… Тот бы посоветовал, как бороться с языческими чарами!
– Не унывай, надейся на Божью милость… И я буду молиться…
– И всё?
– Другое тебе знать и ненадобно.
Шли дни – Веронике лучше не становилось. Уже наступила зима, Помор подолгу оставался вместе с женой, рассказывал ей про своё детство, загадочный остров на Варяжском море, про ракушки, что находил на берегу моря… Про свою юность, возведение церквей на польской земле, про побег свой…
– Понимаешь, я до сих пор не знаю, честно ли я поступил, убежав от строителей в Туме… Ведь они обещали помочь… Может, надо было подождать? – говорил Синица о том, что ещё недавно его волновало, а в голове только одна мысль: «Чем ещё можно помочь? Чем?»
– Подождать – чего? – как-то глухо спрашивала Вероника, было видно: она старается поддерживать разговор, а у самой немой вопрос в глазах: «За что, милый? За что муки эти?»
– Пока они расправятся с этим жестокосердным старшим мастером…
– Боялся он тебя… Потому и не связывал тебя путами своими, разрешал за город выходить, чтоб ты сам сбежал… А не сбежал бы - не попал к нам, не встретил меня…
– Встретил вот. Спасибо Господу. Давай, помолимся? – В иное время Синица внимательнее бы отнёсся к словам супруги, необычному её мнению о побеге, но время зарубцевало былые душевные раны, и сейчас только одно беспокоило мастера – это здоровье Вероники, её крайне плохое самочувствие. Всё остальное не имело значения и смысла.
– Давай, – коротко ответила жена.
Они опять, в который раз, встали на колени перед иконой…
Оба терзались одной мыслью: неужели их короткое счастье закончится в эту зиму из-за чёрной зависти женщины, которая не смогла найти крепкую земную любовь и поэтому мстила всем, кто таковую берёг.

*

– Купание крещенское в реке, забыли? Быстро одевайтесь! – к Синице и Веронике пришли Рудольф и Добродея.
– Вы что? Какое купание? – удивился Помор. Подошёл к другу поближе, глазами показал на Веронику – мол, посмотри, насколько она плоха.
Добродея подошла к молодой женщине, стала помогать ей одеваться, говоря:
– Крещение все празднуют! На Клязьме три купальни подготовлены, чуть ли не весь город там! Быстро одевайся!
Чуть ли не насильно Синицу и его жену вытолкали из дома. За мастером приглядывал Рудольф, за Вероникой – Добродея.
Заставили каждого трижды окунуться в ледяную воду. Потом, одев на них шубы,  повели в баню.
Ещё на льду реки, сразу же после купания, Добродея, развернув полотенца, вытащив из них и распечатав кувшин, дала Веронике выпить какой-то тёмной горячей жидкости. То же самое проделала и после бани. Придя домой, Вероника, не раздеваясь, присела на лавку, прислонилась к стене и, виновато улыбаясь, успела только сказать:
– Синичка, я так спать хочу…
Подошёл к жене мастер – а она уже спит. Снял с неё шубу, бережно перенёс на полати, уложил, укутал в одеяла. «Пусть спит. Во сне, говорят, болезнь уходит из тела», - подумал Помор, прислушался к ровному, чистому дыханию Вероники. «Бог даст – обязательно поправится. Да и Добродея – настоящая кудесница…»
Вероника спала долго, целый день. Мастер хотел было послать слугу за женой Рудольфа с вопросом – будить, иль нет? – как та пришла сама:
– Хрипов нет? Слава Богу (перекрестилась)! Не буди её. Жди, когда сама проснётся. А проснётся – ты должен возле неё быть. Она тебе сама скажет, что делать надо. За печью следи – в доме должно быть тепло. Тепло, но не жарко.
– Чем отблагодарить тебя, солнышко ты наше? – впервые без тревоги в глазах улыбнулся Помор.
– Не спеши благодарить. А вот когда совсем поправится твоя жёнушка – она сама меня отблагодарит.
«Всё загадками говорит… Ладно, на то она и знахарка.»
Стал ждать Помор. Правду говорят: ждать да догонять – хуже нет ничего. Дремал – и приходили какие-то кошмары, бодрствовал – и в голову лезла всякая дребедень…
Лишь в полдень второго дня открыла глаза Вероника. Потянулась – и с улыбкой, увидев рядом мужа, попросила:
– Есть хочу… Дома что-нибудь осталось, пока я валялась?
– Сейчас, сейчас, милая… Всё сделаю, принесу… Чего хочешь?
– Да любой кашки пожиже… Овсяночка есть?
…Так закончилась странная хвороба, чуть было не закончившаяся трагедией.
Не знал (и не узнал позже) Помор, что для излечения Вероники Добродея предприняла и другие средства.
За Снежаной ходили слухи, что она травит людей, лишает ума парней молодых… То одного парня видели заходящим к Снежане в полном здравии, а уходящим на четвереньках, лающим, то другого, зашедшего к молодой женщине спокойно, чинно, а выбежавшего из дома в одних портах, как сумасшедшего… Да так далеко убежал неизвестно чего испугавшийся юноша, что его с тех пор ищут – не найдут… Выбирала свои жертвы дьявольское отродье умело: из приезжих, не из местных, чтобы никто шибко не искал пропащих…
Мужа и детей Снежаны давно не видели: уехали те в Новгород по торговым делам. Женщина жила в доме одна. Этим и решила воспользоваться Добродея. Однажды вечером знахарка вместе с известным владимирским игуменом Николаем зашла в дом колдуньи. Всю ночь горел в городской избе свет, видимый через приоткрытое волоковое оконце… На рассвете покинули Снежану церковнослужитель и целительница. Покинули уставшими, но, видимо, довольные результатами своих ночных трудов.
А ровно через день, тоже на рассвете, покинула свой дом и сама хозяйка. Городская стража обратила внимание на молодую женщину, ранним утром вышедшую на московскую дорогу… С тех пор о Снежане ничего не было слышно. Дошла ли она до Новгорода, нашла ли мужа и сыновей? Или погибла от лихих людей, лесных разбойников? Владимирцы не узнали этого. И памяти о Снежане не оставили. Была злая сила – и сгинула, не стало её, словно и не было.
Долго дом колдуньи стоял пустой. Никто не искал её, никто не посылал весточки в Новгород... Лишь через полтора года разломали ветхое жильё, ибо место в городе ценилось высоко: понимал русский люд, что слава Владимира выросла не на десять-двадцать лет, - сиять ей не одно столетие! Вот и занимали предприимчивые ремесленники любой пустующий участок, знали: жить во Владимире – жить в достатке, без работы не сидеть. А работать лучше всего в собственном доме.

Поп Миляй

Ранней весной в городе появился старый знакомый Помора. Мастер ужинал вместе с Вероникой и Дубком, как вдруг широко открылась незапертая дверь, грузный мужик в чёрной рясе с порога перекрестился на домашнюю икону, загудел ровным голосом:
– Вот, теперь я нуждаюсь в помощи моих владимирских друзей… Выгнал меня из Вщижа епископ черниговский… Чем я ему не угодил – ума не приложу. Может, наговоры какие? Всякое может быть… Приехал от епископа новый игумен, молодой, заносчивый… Мне послание епископа показал: мол, волен идти на все четыре стороны… Я и пришёл… к тебе. Чего дверь в поздний час не заперта?
– Миляй! – Помор встал, обнял попа. Раздел, усадил рядом с собой.
– Дверь не заперта – жду другов своих. Ты их опередил. Поешь с дороги. А потом поразмыслим, как место тебе здесь подыскать…
– Мне надо встретиться с игуменом Николаем, он знает меня, – подсказал Миляй.
– Ишь ты! Игумен Николай – самый близкий к князю Андрею человек из вашей братии… Найдём его, не волнуйся!
Помор сделал всё, чтобы свести вместе двух служителей церкви. Не прошло и недели, как поп Миляй получил назначение в Белоозеро, край далёкий, дикий, полуславянский, полуязыческий…
– Я рад! Далеко, да сам себе хозяин. С лесным деснянским народом смог подружиться, подружусь и с белозёрами, – не обиделся на это решение князя поп, засобирался в дальний путь.

*

Прошло много лет.
И вот однажды тёплым летним днём, клонившимся к вечеру, в белозерскую избу Миляя постучали. Хозяин сам открыл дверь, да так и ахнул: перед ним стоял Помор со всей своей семьёй: к плечу мастера прильнула Вероника, из-за спины женщины выглядывала дочка лет восьми, а сзади них, с большим узелком за плечами, стоял здоровенный детина – видимо, слуга.
– Примешь ли, святой отец, беглецов владимирских? – спросил Синица.
Миляй лишь прослезился, обнял всех по очереди, перед ребёнком присел:
– Тебя, красавица, как звать?
– Забавой кличут, – серьёзно ответила девочка.
– Найду тебе куколку, Забавушка моя, найду обязательно, – привстал, подтолкнул мастера в спину. – Располагайтесь, как в своём доме… Слуга узелок в угол на сундук пока пусть кинет… Воробышек, милая, хозяйничай, один я тут живу, служка у меня есть, да на три дня к отцу с матерью отпросился… Молоко на печи ещё тёплое, только что принесли, хлеб вон там, на столе… Да присаживайтесь к столу, родимые…
Видя уставшие и невесёлые лица путников, сам помог Помору начать разговор:
– Говори, мастер, великое или малое горе тебя сюда, на окраину земли русской, привело? Или и здесь каменное дело задумано?
Вероника поставила еду сначала перед мужчинами, потом налила молока дочке и себе. Забава жадно схватила кружку и быстро её осушила.
– Последний день в дороге крошки хлеба во рту не было, - извинился за нескромное поведение дочки Помор. – Строительство? Какое нынче строительство… А за малым горем, сам знаешь, часто большое идёт… О кончине князя нашего, Андрея Юрьевича, ведаешь?
Ничего ещё не знали белозерцы, не долетела эта злая весть на берега лесного озера раньше беженцев… И рассказал Помор о трагической кончине великого князя владимирского, о той смуте, что началась сразу же в стольном городе… Много обиженных было князем, много недовольных… Нет власти – нет порядка среди людей, что было незаконным при князе – теперь всё стало можно…
И пошли грабить горожане палаты княжеские, хоромы бояр Андреевых, дома мастеров… Пострадал и дом Помора. Не только злато-серебро – рубахи, порты мужские, платья супруги повынесли…
– Вот, в чём были, в том к тебе и пришли, отче, - закончил рассказ Помор. – Слуги разбежались, один лишь Добр остался (кивнул мастер в сторону верного слуги). Я ему велел не мешать разору… Пришибли бы сгоряча… А так живы остались… Хорошо, немецкие мастера с семьями своими пять лет тому назад Русь покинули, а то досталось бы и им…
– Где ж Дубок? – спросил о главном хозяин дома.
– Молимся за него, помолись и ты, отче… Весной только дом поставил и женился… Не тронули его пока владимирцы, никто на него дурное не замыслил… Не стал искать спасения у Дубка, тень на него бросать… Разреши у тебя смутное время пересидеть… Мыслю: недолго смута продлится. Возмездие должно свершиться и убийц Андреевых найдут и покарают ещё судом земным, не только небесным… Испытание нам послано свыше, страдаем за гордыню княжескую, а всё ж, отче, согласись: Андреем церкви не зазря поставлены? А? Вера спасёт народ христианский? Как ведаешь?
Поп Миляй достал толстенную книгу с полки, открыл её, но прочитал не из переплетённых листов, а из отдельного вложенного в книгу листа:
– Вот, смотри, что говорит пророк Исайя: «Зависть воспримут люди неучёные, завидуем мы, грешные, чести и славе праведных вместо того, чтобы подражать их делам»7. Чёрная зависть ведёт к разрушению, к хаосу, а хаос противен устройству мира христианского… Верно решил: недолго продлится смута… Кто ж княжить будет во Владимире? Без князя ведь нельзя!
– Послали за сыновцами Андрея, Ярополком и Мстиславом Ростиславичами…
– Зря… Держаться надо Михаила, брата Андреева…
– Мне то ж сказал Дубок, за Михаила многие старые бояре, горожане простые жизнь за него готовы отдать…
– Помолимся за торжество истины… За шурина твоего…

*

Видимо, молились за Михаила не только Помор и поп Миляй, но и многие другие. И не только молились, но и поддержали Андреева брата кто оружием, кто деньгами, кто продуктами, кто добрым советом, а иные просто шли к нему, готовые на любое дело… Вся земля владимирская встала за Михаила. Отступились от неё Ростиславичи, рязанский князь Глеб. Всё вернули соперники, всё, что награбили в Андреевой обители: и образ святой Богородицы, и меч святого Бориса, возы злата и серебра, оружия и доспехов тяжёлых, книги редчайшие и утварь церковную…
А на следующий день, как вернулся на свою родину Михаил, учинил он суд убийцам брата своего. И сказали про Андрея владимирцы: «Воистину убит неправо». И посекли головы нечестивцам поганым, а имущество их было роздано тем, кого они обидели, вдовам и сиротам погибших неправою смертью, а ещё отдали церкви и убогим многое… Сам Михаил себе не взял ничего.
Было казнено человек двадцать, остальным сказал великий князь: «Если есть ещё виноватые – всем вину прощаю и преследовать не буду». Тут его, за слова золотые сказанные, все полюбили, даже те, кто сомнение в себе держал.
Почти неотлучно при Михаиле находился Дубок. В одной из многочисленных поездок по городам северо-восточной Руси князь Михаил как-то сказал мастеру:
– Вот сменю всех посадников, коих наставили Ростиславичи, восстановлю справедливость во всех весях своей земли, и начну возводить каменные церкви, как брат Андрей делал… Не хочу иноземных мастеров к этому делу допускать… Как мыслишь – своих найдём?
– Найдём, обязательно найдём! – отвечал Дубок. – Меня зять многому научил, он с немецкими мастерами церковь Покрова на Нерли украшал… У мастеров, что владимирские церкви вместе с немцами ставили, сыновья есть, отцово дело перенявшие, я их знаю…
– Зять-то где твой? Чего прячешь от меня? – полушутя, полусерьёзно спросил великий князь.
– Только что из Белоозера приехал…
– Прятался там? – нахмурился Михаил.
– Скрывался от Ростиславичей… Двор-то его весь пограбили злые люди, нищим оставили… На виду был мой зять, знали его хорошо горожане…
Разговор этот слово в слово Дубок передал Синице. От себя добавил:
– Раз спросил про тебя князь Михаил, значит, должен встретиться с ним.
– Я разве против Михаила? Я готов… Только, шурин мой дорогой…
– Ну?
– Я уже вблизи и пальцев на руках не вижу…
– А тебе и не надо, – постарался успокоить Помора Дубок. – Ты издали смотри… Да подсказывай, когда что не так будем делать… Твоими руками я буду.

*

Встреча с Михаилом не состоялась.
Мудрых и справедливых мужей почему-то рано забирает к себе Господь. Наверно, и там честных управителей не хватает… Ровно один год прокняжил Михаил… Дали знать себя, видимо, старые раны, полученные несколько лет тому назад в битве с половцами…
После смерти Михаила владимирцы, наученные горьким опытом, действовали не мешкая. Совместно с переславльцами быстро собрались перед Златыми вратами и единогласно учинили клятву князю Всеволоду Юрьевичу, младшему сыну Юрия Долгорукого. Всеволод поклялся во всём следовать братьям своим, Андрею и Михаилу. И клятву свою сдержал. Мудро начал править, не возбуждая в народе к себе ненависть, как это, к сожалению, часто бывало у Андрея… Всеволод (как и Михаил) лучше Андрея разбирался в людях, ставил на местах умных посадников, тиунов, игуменов церквей, отверг епископа Николая-гречанина, присланного митрополитом киевским Никифором без учёта мнения княжеского, к тому же Всеволод усмотрел в митрополичьем ставленнике гордыню непомерную…
Чтобы воля княжеская исполнена была правильно, послал Всеволод в Киев большую делегацию из преданных людей, чтобы подсказали митрополиту: избран во Владимирскую землю епископом должен быть Лука, игумен Спасского монастыря, что на Берестове… Знал его Всеволод, знал как мужа кроткого и смирного, любезного в общении и весьма мудрого, многими языками владеющего. Одним из послов к митрополиту был поп Миляй, уроженец Вщижа, известный уже владимирцам своей прозорливостью… Миляй превратился в древнего сгорбленного старца, смотрящего на всех из-под густых седых бровей. Впервые видевшим его казалось, что поп слеп, не видит ничего, как крот; да и глуховат, видимо, ибо головой из стороны в сторону водит… Действительно, игумен был глуховат на одно ухо, но людей видел насквозь, с первого взгляда определял, кто чего стоит, на что способен, - на подвиг ли великий, труд усердный, иль предательство низкое, поступок подленький…
Делегация справилась со своим поручением, во Владимир епископом поехал Лука…
Приезд нового владыки совпал с великим пожаром в стольном городе Всеволода. Погорело свыше тридцати церквей, сильно пострадала главная пятиглавая церковь Успения пресвятой Богородицы. Может, не всем по нраву оказался выбор княжий, лихие люди могли и поджёг учинить, но достоверную причину возникновения огня установить не удалось…
Вот когда настала пора Дубка, вот когда понадобилось созывать к себе всех мастеров владимирских. Повторил главный зодчий то, что говорил ещё брату Всеволода, Михаилу:
– Сами справимся, не надо нам иноземных мастеров!
– Тебе и отвечать за постройки, – грозно напомнил Всеволод, добавив, – даже если бы и захотели, приглашать из иных земель мастеров не на что: всё добро сгорело у нас…

После пожара целыми днями Синица ходил вокруг церкви Успенской, рассматривал её издали. Что произошло страшное внутри, он уже знал: погорели связи дубовые вверху, внутреннее напряжение стен и куполов могло измениться. Изменилось ли?
Особенно внимательно присматривался к церкви с южной и северной стороны. На стены детинца забирался, на башни угловые… И всё смотрел, смотрел на собор, который начинал одеваться строительными лесами: надо было ликвидировать следы пожара снаружи, вновь явить храму Богородицы белизну московского камня.
…И однажды, в жаркий полдень, когда смотрел на собор с южной стены детинца, показалось Синице: будто валится главная, самая высокая глава на алтарную сторону, на восточную стену. Позвал Дубка:
– Видишь ли что страшное?
Дубок внимательно пригляделся к пятикупольной церкви:
– Нет…
– Внимательно смотри! Ошибки Богородица не простит… Её это церковь, мы праздник ей Покрова посвятили, Успение не забыли, этот храм небесный  для народа русского поставили… Перекрестись и смотри, смотри так, как если бы сама Богородица на храм сверху смотрела…
Перекрестился Дубок, немигающими глазами уставился на церковь… Долго смотрел… И вдруг побелел весь, схватил за руку друга.
– Ну? – выдохнул Синица.
– Показалось мне… Или померещилось?
– Что?
– Будто наклонилась церковь к востоку… А вроде бы и нет… Может, от жары воздух перегрелся и плывёт перед глазами всё?
– Не тебе одному то показалось… А проверить догадку легко. Леса внутри поставили?
– Завтра должны до сводов довести. Пойду, потороплю плотников.
…На следующий день утром Синица и Дубок вошли внутрь храма. Солнечные лучи, проникая через оконные проёмы, освещали не красивую настенную роспись, а чёрно-серые от копоти стены и своды. Стоял устойчивый запах гари.
Мастера по только что законченным лесам поднялись на самый верх, внимательно осмотрели основания угловых главок. Возникла проблема: Синица вблизи видел плохо. Прошептал шурину:
– Увидишь трещины в кладке – дай знать.
У двух башенок в восточной части Дубок крепко сжал руку Синицы и кивнул головой: небольшие трещинки были. Мастера внимательно прошли главы собора с отвесом. Древний надёжный строительный прибор показал совсем незначительный наклон трёх глав храма.
…Дома Дубок при Воробышке вычитывал Синице:
– Плохо он видит… Да что ты зришь, то лишь святой Климент увидеть может… Каждый бы так видел, как ты…
– Ладно, будет, – оборвал недовольно Синица. – Что делать думаешь?
Помолчав немного, Дубок сказал:
– Главы разбирать надо. Менять. Стены усиливать… Может, и склон сам.
– Верно, – согласился Синица. – Только всё это надо делать, начиная со следующего года. Весна покажет и состояние склона, его усадку и твёрдость, и величину трещин в церкви – выросли они, аль нет… А пока надо всё князю доложить. Без его помощи нам ничего не сделать.
Когда владимирскому князю доложили состояние Успенской церкви, тот не поленился пройти с мастерами на леса, на стены детинца для осмотра собора издали. Дал наказ:
– В следующем году начинайте, как задумали.
И вдруг неожиданно добавил:
– А центральную главу церкви не троньте. Наклон её обычному глазу людскому не заметен. Сможете? Не опасно сие?
Переглянулись Дубок и Синица, в знак согласия поклонились князю:
– Сделаем, княже.

Заключение

Верно говорят: легче десять домов поставить, чем один перестроить. На разборку четырёх угловых глав, укрепление сводов, возведение новых глав и постройку гульбища-галереи Успенского собора ушло несколько лет. Всеволод был доволен новым видом старой церкви: он был теперь более внушительным, соответствовал своему назначению главного храма могучей земли владимирской, земли христианской. По окончании постройки получил Дубок новое задание: построить в детинце ещё одну каменную церковь, которую назовут Дмитриевской (Дмитрий -  православное имя князя Всеволода Юрьевича). Дома мастер похвалился перед зятем:
– Ну, Синица, поставим мы теперь церковь, какую никто никогда не ставил… По красоте превзойдём твою красавицу на Нерли… Имя ей будет – Дмитриевская! Как имя князя и моё имя…
Усмехнулся в усы Помор:
– Что ж, попробуй… Только теперь без меня. Пока выправлял церковь Успения Богородицы, совсем ослеп… Такова цена божьего дела… Теперь лишь белый свет от тьмы отличаю… Думаешь, неправду говорю, притворяюсь?
Вздохнул Дубок, попытался успокоить друга:
– Знаю, глазами ты совсем плох. Да память у тебя крепкая, ум прежний и словами описать можешь многое, - успокаивал друга Дубок. – Помнишь, как описывал мне многоглавую деревянную церковь Успения ростовскую, что сгорела почти тридцать лет тому назад? Не видел я её, а ты рассказал – и она как живая стоит у меня перед глазами, всю её разукрашенную вижу…
– Хороший ты мастер, Дубок. Крепкий, как имя, что ты носишь… Позволь всё же сыном тебя звать: Воробышек мне троих дочерей подарила, а сына нет… Ты как сын мне… Тебе всё, что знал, передал…
Подошёл Дубок к Синице, положил ему голову на колени, крепкие руки старика взял в свои руки.
– Ну, будет, – часто заморгал невидящими глазами Синица. – Дочери здесь…
– Спасибо, отче, за всё. Обещаю: увидишь ты мою церковь. Обязательно увидишь, обещаю!
– Велика сила Бога, но и он не может вернуть зрение, как нельзя время повернуть вспять. Как я увижу? О чём ты?
– После… после, Синица, - только и сказал Дубок, выбежал из избы. К отцу подошла старшая дочь:
– Верь ему. Я верю. Что обещал – обязательно сделает!
Сзади подошла жена, обняла мужа за шею:
– И я ему верю. Что-то он задумал, а что – пока не говорит, тайна пока это… Разве у тебя никогда не было тайн?
Задумался Помор. Тайна? А как же без тайны? Вот он вырезает лик Богородицы… А думает о чём? О всех женщинах-славянках, об их тяжёлой судьбе… Ведь лёгких судеб не бывает, даже у жён князей… Взять хоть Ростиславу, хоть Воробышка – легко ли ей с ним, слепым старцем? А Богородице разве легко было? Нет, конечно, лёгких жизней не бывает! Потому и делал лики Богоматери, защитницы всех матерей христианских, и на церкви у Нерли, и на столпе, в её честь поставленном в Боголюбове… А кто вдохновлял Синицу, с кого брал образ? Лишь немногие владимирцы узнавали на столпе в ликах Богородицы Андрееву дочь – Ростиславу, жену мастера Артура Людмилу, жену другого мастера, Степана Галичанина… Синица хотел было запечатлеть в камне свою Веронику, да побоялся: во Владимире и Боголюбове очень хорошо знали его красавицу супругу, вдруг князю злые языки не так истолкуют появление именно этого лика на камне, преподнесут как богохульное деяние зодчего…
Так что же ныне задумал Дубок? Терялся в догадках старый мастер…

И вот однажды Дубок подошёл к Синице, взял его за руку:
– Пойдём.
– Куда?
– Мою новую церковь Дмитриевскую смотреть.
– Смеешься ты, что ли? – закричал, вставая, Синица.
– Не кричи, детей напугаешь. Иди за мной, я тебя за руку держу, – спокойно и уверенно проговорил Дубок.
И повёл мастер на леса новой церкви глубокого старца, к тому же слепого. Шептались рабочие за их спинами:
– Синицу ведут… Что церковь на Нерли ставил и Успения Богородицы подправлял… Великого мужа ведут…
Забравшись на леса, Дубок положил руки Синицы на стены собора.
– Смотри.
Провёл по резным камням Помор одной рукой… И увидел льва, на него смотрящего.
Другой коснулся стены… И второй лев взглянул на Синицу.
Взял чуть выше – и ощутил пальцами рук знакомый образ царя Давида…
– Давид? Мой Давид? – задыхающимся от волнения голосом спросил старец.
– Да… Почти такой же, как на твоей церкви у Нерли…
Уже почти бегом ощупывал Синица собор…
Вот грифоны, вот архангелы над Давидом, райские птицы над всеми… А внизу – растения земные, растения все разные, нет двух одинаковых…
Что это? Вот внизу росток молодой вырезан, над ним – в самой силе, в цветении, а ещё над ним – увядший уже…
– Да твою роспись читать можно…
Усмехнулся Дубок:
– Как ты учил… Каждый прочтёт своё… Как в книгах учёных…
А вот узор необычный, на птицу похожий… Где видел он его?
… Из каких-то глубин памяти вдруг всплыла перед глазами Помора золотая птица на красной полоске ткани, висевшей сзади бога Святовита в Арконе… Да, так же крылья сложены, тот же поворот головы…
– Откуда сие?
Обрадовался Дубок, что именно на это изображение обратил внимание старый мастер.
– Видел на кувшине восточном… Сказывали, что из далёкого Хорезма кувшин тот…
– Нет, я эту птицу видел совсем в иной стороне… На побережье моей родины… Как думаешь – простое совпадение?
– Иногда Бог одни мысли мастерам в разных частях света внушает… Так мыслю.
– Веди к другой стороне церкви, – приказал Синица.
Так, от стены к стене, от самого верха до самого низа, осмотрел старец весь собор.
Увидел и Александра Македонского, в корзине поднимающегося в небо, и самого князя Всеволода с младшим сыном и четырьмя старшими по бокам… И Богоматерь в преклонном возрасте, ликом похожую на тётку Дубка, одно время приютившую мальчонку-сироту во Вщиже…
Капли пота текли по лицу Синицы, смешиваясь со слезами, текущими из невидящих глаз…
– Устал я, сынок… Отведи домой… Еле на ногах держусь…
Дома прилёг на полати, задержал руку Дубка в своей руке:
– Неужели всё это разрешил сделать князь?
– Не разрешил. Велел расписать, – поправил старца молодой мастер.
– Эх, мне бы тогда… Всю жизнь мечтал… Смотрели на лики мои, как на чудо заморское, – начал было Синица, но не закончил мысли, замолчал. Потом, отдышавшись, сказал:
– Молодец. И неважно, что имён наших не узнают! Не для славы своей мы делаем великое дело… Ты превзошёл меня. Так и должно быть. Ступай. У тебя дел ещё много… Отдохну я…
– Пойду, отче. Там, правда, меня ждут, – вставая, сказал Дубок.
Синица в ответ лишь махнул рукой.
«Что-то бледен он сегодня… Загонял я его на лесах… Лекаря завтра позвать, что ли», - подумалось молодому мастеру.

Ночью Помору приснился красивый сон…
Будто стоит во Владимире великая церковь до самого неба, крестом облака задевающая… И на стенах её изображены все города русские, все её правители как нынешние, так и бывшие… Стоят под сводами вместе князья смоленские, черниговские, галицкие, новгородские, беседуют меж собой дружно, без распри… Рядом с Синицей стоят вщижский князь Святослав Владимирович, его жена Ростислава с ребёночком на руках, Дубок что-то доказывает Андрею Боголюбскому, тот, улыбаясь, кивает головой, а навстречу всем идёт поп Миляй.
Вот он подошёл к Синице, протянул ему руку:
– Идём со мной. Не бойся… Там хорошо…
И пошли по ступеням храма Миляй и каменных дел мастер – всё выше, выше, к самым небесам, к золотым лучам солнца.

На утренней зорьке умер Помор. Умер тихо, во сне. Просто перестал дышать. В тот же день скончался и поп Миляй.
…Говорят, лики покойников печальны. Как правило, это так. Но все, кто видел Синицу в гробу, отмечали удивительное благостное выражение лица покойного, будто после многих лет труда его душа обрела наконец-то вечный отдых. Казалось всем: усы, борода покойного скрывают улыбку…
– Душа мастера на прощание говорит нам: она довольна, как прошла её жизнь в этом бренном теле… Не зря прожил жизнь этот человек! – этими словами простился со своим духовным отцом Дубок.

КОММЕНТАРИЙ ИСТОРИКА

В историческом романе Александра Ронжина «Во Владимире и Вщиже» («Жизнь мастера») описываются события Киевской Руси XII века: приглашение великим князем Андреем Боголюбским мастеров «из всех земель» для создания христианских церквей из камня, строительство в 1158 году храма Покрова на Нерли, строительство каменного (из кирпича-плинфы) собора во Вщиже. Автор использует предположение некоторых исследователей (Н.Н. Воронин, П.А. Раппопорт и др.) о том, что мастерами у Андрея Юрьевича работали не только немцы, но и поляки, и галичане, и делает главным героем своего романа Помора – выходца из кашубского поморья, присоединённого в 20-х годах XII века к Польше. Помор (в детстве – Синица, в зрелом возрасте на Руси – Лях), пленённый воинами польского герцога, вначале работает каменотёсом на строительстве костёлов в Кракове, затем, в небольшом городке Тум на строительстве крупного собора становится помощником главного мастера. Но погибает главный мастер, и вновь будущая судьба Помора становится неопределённой…
Благодаря целому ряду случайных обстоятельств мастер-кашуб оказывается в немецкой строительной артели, направляющейся к великому владимиро-суздальскому князю.
Возможна ли такая цепь событий и такой путь следования мастеров (Галич-Киев-Чернигов-Владимир)? Вполне была возможна до зимы 1158-1159 годов, когда киевский князь Изяслав Давыдович, дядя вщижского князя Святослава Владимировича, открыто перешёл к боевым действиям против Ярослава Осмомысла, галицкого князя. Конечно же, племянник помогает дяде, но…
Но не так всё просто оказывается в этом мире, и читатель сопереживает с главным героем книги, размышляя над критериями оценки рукотворной красоты, над вопросами перехода к новой (для того времени) православной вере, вопросами предательства и верности, допустимости компромиссов или их невозможности.
Допустимо ли, чтобы настоятель православной церкви обратился за помощью в лечении князя к волхвам? Чтобы сюжеты языческих сказаний легли каменными рельефами на стены православных церквей?
XII век на Руси – век политической раздробленности, когда Рюриковичам становится тесно в старых городах и княжествах, растут новые города, дробятся княжества и образуется много новых, мелких. При этом растёт понимание – необходимо единство Руси, прежде всего для отражения внешних врагов, недостатка в которых никогда не было. Это понимание прозвучит очень скоро в великом литературном памятнике той эпохи – в «Слове о полку Игореве». А пока… Пока идут поиски той дороги, что приведёт к единству русичей. Они, эти поиски, касаются и вопросов экономических (сбор пошлин, развитие торговли и торговых путей), и вопросов веры. Греческие священники, как правило, нетерпимо относятся к русским народным праздникам – святкам, русалиям, комоедицам… Даже катание на качелях вызывало у них негативную реакцию, получило определение «бесовское».
И в то же самое время в «Поучении Моисея о присягах и клятвах» (Моисей – игумен новгородского Антониева монастыря в конце XII века) говорится о том, что люди «отверженных бесов языческих, на шарах их рисуя, помещают на священном столе во время святой литургии…» (Златоструй. Древняя Русь Х- XIII веков. М.,1990.С.214-215). В одном селе Крестецкого уезда Новгородской губернии ещё в начале ХХ века местные батюшки регулярно служили по настоянию крестьян молебны перед… древними каменными идолами (Голубиная книга. Славянская космогония. М.,2008. С.54).
Взаимоотношение язычества и православного христианства иногда неверно трактуется как обязательная борьба антагонизмов. В реальной жизни было всё намного сложнее. Язычество – это взаимодействие человека и природы, которое на протяжении многих тысячелетий обрастало множеством ритуальных действий, игр, песен, плясок, говоря современным языком, «рядом увеселительных мероприятий». Отказаться от большинства из них любящий веселье русский народ просто не мог. И превращались комоедицы в масленицу (переход произошёл только в XVI веке), Иоанн Креститель становится Иваном Купалой… На Руси появляются изображения сказочных птиц Сирин, Алконост, которые принадлежат не то новой христианской вере, не то старой, народно-языческой… На браслетах, в летописных миниатюрах мы видим языческие игрища, пляски ведьм с распущенными рукавами до пят… Позже всё это получит не совсем точное определение «двоеверия»: на основе многотысячелетних языческих верований шёл процесс утверждения норм и представлений, приносимых православием. Двоеверия не было. Было рождение новой православной веры – русской. И сейчас мы без опаски празднуем масленицу, на Троицу берёзовыми ветвями украшаем церкви, веселимся на Красную Горку, дети колядуют перед Рождеством. О рождении новой веры, о тесном единстве старого и нового, об изяществе и красоте памятников древнерусской архитектуры и хотел рассказать автор романа «Во Владимире и Вщиже», показывая жизненный путь своего мастера – создателя двух удивительных православных храмов – во Вщиже на Десне и на речке Нерль, что на Владимирщине.

Заслуженный работник культуры РФ,
зам. директора Брянского краеведческого музея В.П. Алексеев

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ АРХИТЕКТУРНЫХ ТЕРМИНОВ

Апсида – полукруглый (иногда снаружи гранёный) выступ в восточной части церкви, в котором расположен алтарь. Если церковь имеет не одну, а три апсиды, то в боковых расположены жертвенник и дьяконник.
Аркатура – (аркатурный пояс) – декоративный мотив в виде ряда глухих арочек.
Базилика – вытянутое в плане прямоугольное здание.
Барабан – вертикальная цилиндрическая вставка под куполом, прорезанная окнами и служащая для освещения церкви.
Галерея – здесь: узкое крытое помещение с аркадой вдоль стены церкви.
Гульбище – русское название галереи.
Капитель – венчающая часть колонны или пилястры. Верхняя часть капители выступает за пределы колонны.
Квадр – отёсанный прямоугольный каменный блок.
Крестовокупольная система – система перекрытия церкви, при которой в центре находится купол, опирающийся с помощью парусов (см.) на четыре столба, а к центральному пространству примыкают крестообразно расположенные цилиндрические своды.
Леса – временное сооружение из досок и брёвен у стен здания для строительных или ремонтных работ.
Лесина – срубленное дерево, идущее на постройку.
Лопатка – плоская вертикальная тяга, утолщение стены, отвечающее конструктивным членениям здания. Если лопатка не плоская, а имеет более сложную профилировку, то в древнерусском зодчестве её обычно называют пилястрой.
Мозаика – род монументальной живописи из маленьких кусочков специального цветного стеклянного сплава-смальты; в древнерусском зодчестве применялась также для убранства полов наиболее известных церквей и княжеских палат.
Парус – часть купольного свода, сферический треугольник, служащий переходом от квадратного подкупольного пространства к круглому кольцу барабана купола.
Пилястра – см. лопатка.
Плинфа – плоский и широкий кирпич, применявшийся в домонгольской Руси.
Плинфотворители – рабочие по изготовлению плинфы.
Портал – декоративное обрамление входа.
Притвор – помещение типа тамбура перед порталом церкви.
Фреска – монументальная живопись, основные тона которой исполнены водяными красками по свежей известковой штукатурке. Детальная проработка обычно выполняется уже по подсохшей штукатурке в темперной технике.
Хоры – внутренний балкон в церкви, предназначенный для привилегированных лиц.

ПРИМЕЧАНИЯ

1Болеслав III Кривоуст (1102-1138) – польский герцог, в 1123 году присоединил к Польше западное Поморье. По его завещанию, Польское государство было разделено на несколько уделов, старшим из которых считался Краковский. В 1146-1173 годах краковским герцогом был Болеслав IV Кудрявый.
2Сыновец – племянник.
3Стрый – дядька.
4Поршни – вид кожаной крестьянской обуви.
5Мария – православное имя княжны Ростиславы.
6Из «Хождения Богородицы по мукам», славянского апокрифа XII века. / Златоструй. Древняя Русь X-XIII веков. М., 1990. С.288.
7Цитата из «Притчи о человеческой душе и о теле» Кирилла Туровского, написанной в конце 60-х – начале 70-х годов XII века, данный политический памфлет был направлен против ростовского епископа Феодора.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: репродукция картины «Древний город Вщиж» Е.И. Конькова