фрагмент из романа " Умри, любовь моя, умри".
« Я её ненавижу.»
Много раз у меня мелькала эта мысль, когда смотрел я в её безупречно-порядочные глаза. Безмятежность её вызывала у меня нарастающе-глухой протест. Помню, не однажды, глядя на её маленькое чистое ушко, безмятежно высовывающееся сквозь негустые волосы навстречу солнцу, я представлял себе, какое оно – если укусить. Кровь, конечно, соленая, как всегда. А вот ухо.. Я представлял, как сжимаю зубы и как хрустнет хрящик, как тоненько завизжит Пегги, пытаясь вырваться из моих зубов. Почему-то мне больше всего её хотелось, когда я представлял себе эту экзекуцию. Я проделывал с ней все это не однажды в своем воображении. Иногда мне становилось стыдно – ну что за дурные мысли, но ничего не мог с собой поделать. Сэкс в такие моменты был ярче, чувственней и .. злее. Запоминался надолго.
Да, бывало, оставлял я на её теплой шкурке красные пятна, порой, случалось, синяки, но не больно-то она протестовала, что-то не было похоже – вставала с постели, как ни в чем ни бывало, умывалась лапкой, как кошка, пудрила покраснения и монотонно одевалась и шла на работу. Мне бы , слепцу, уже тогда заметить некоторые признаки: как, порой, отстранялась она поспешно, если наклонялся с поцелуем, как все чаще у неё находились недоделанные дела на кухне, что-то там убегало, пережаривалось, если мои руки нетерпеливо заголяли её спину и зубы мои тянулись к её ягодицам. Ах, как аппетитны они были, розоватые, с просвечивающими прожилками, крепкие на ощупь – сказывались долгие пробежки по парку. Я грезил о них во время судебных заседаний, видя их неповторимый овал, вместо лица судьи или присяжного заседателя.
Я ненавидел её и обожал. Я зарывался в мыслях в промежье её ног, вдыхая полной грудью её запах. В такие минуты уже – не голубики, как-то кисло, вперемешку со сладким пахло там, светлые волоски закрывали верхние губы только слегка, влажная поросль кучерявилась, не скрывая, а как бы намекая, обнажая скорее, мое сокровище. Я залезал туда языком – по праву властелина, я хозяйничал там, как мне вздумается, исследуя знакомые уже лабиринты. Её стоны приводили меня в исступление. Мне хотелось влезть туда целиком, в эту маленькую пещерку, поселиться там и никогда не вылезать, так было там тепло и уютно.
Да, она мешала моей карьере, я путался иногда в своих аргументах, потому что думал только о том, как сомну её, прийдя домой и швырнув портфель в угол, как повалю, как исступленно начну рвать на ней одежду, уже не тормозя себя мыслью, простит ли она потерю своего платья, куплю ведь новое и не одно, она это знает. Я думал о том, как попрошу её стать задом, задрав платье до шеи ( почему-то она всегда подчинялась) и как войду в неё так глубоко, как это только возможно, и как прогнет она спину, двигаясь мне навстречу, и как эти вульгарные чмокающие звуки, когда резко наши тела соприкасались, еще больше заставят её вспотеть и покраснеть всем телом. И тогда – не будет мне уже удержу, потому что растворялся я в ней в эти минуты без остатка, и вид выливающейся из неё спермы приводил меня в еще больший экстаз.
Наши кошки так и не подружились. Зачастую , сидели они в противоположных углах комнаты и , вздыбив нв холке шерсть, заводили нудный концерт , на самых верхних октавах. Потом, Маргоша как-то сникла, потускнела и превратилась в диабетика. Делать уколы дважды в день было грустно и болезненно, и мне – в первую очередь – так и чувствовал я эту иголку, пркалывающую нежную кожицу. Потом уж Пегги взяла все это в свои руки, а я в это время уходил курить на балкон. Да, я начал курить – что делала со мной эта проклятая любовь. Или похоть? Или – смесь того и другого.
Однажды утром Маргоша не проснулась и сплющенное какое-то у тельце её уже остыло, и опало как будто.
Так нас осталось трое: я, Пегги и её кошка Бриджит.
Никогда бы не подумал, что смерть кошки так сильно на меня подействует. Я много курил, опять взялся за коньяк и стал груб с Пегги. Незаслуженно, конечно, просто нужно было сорвать на ком-то зло, и наши ночи превратились в поле битвы.
Тогда-то впервые я её и ударил – наотмашь, хлестко, так что отлетела она от меня на несколько шагов и вплющилась в стенку! Я думал, она сейчас заплачет - вытерев розоватую слюну, она медленно поднималась на ноги… и затемринулась ко мне. Ошеломленный, я и не понял, как повалила она меня на пол, как оказалась на мне сверху, как ходуном заходили опять эти развратные качели – вверх-вниз, к богу – к дьяволу! А рот её кривился и кривился, и тянулась она ко мне всеми своими великолепными зубами, мерцающими в потной темноте.
На следущее утро пудрить синяк пришлось уже мне. А она только насмешливо сверкнула глазами и притворно зевнула, скрывая нахальную улыбку.
Барток замер. Глубокая ночь на дворе, но здесь, в этом застекленном пространстве куба все грани как бы стирались. Было только продолжительное и тягучее время. Усталости он тоже не чувствовал, перечитывая написанное… Вздохнув с сожалением, он нажал кнопку «убрать текст». Никогда бы не подумал, что я – такой монстр. А ведь хорошо написано, даже жалко стирать! – похвалил он сам себя. – А главное, правдиво. Все ведь так на самом деле и было. Эх, Пегги бы сюда, да ведь невозможно это, никогда не будет возможно.. Он закусил напрягшиеся губы и положил руку туда, между ног, где нетерпеливо запульсировала кровь.