Вера Вестникова тут намекнула, а я подумал "почему бы нет?". В общем, порадую (равно: оскорблю, удивлю) читателей публикацией отрывков из 800-страничного романа-шванка, романа-хождения "ЧоЧоЧо". Этот эпизод из 1-й части "Книга на спор".
----------------------------
Один из героев романчичека – Порфирий Сергеевич Бим до дыр протёр только начатый (10%) вариант рукописи. Он мусолит его в маршрутках, предлагает соседке по площадке, цитирует погонялам такси.
Млея на проститутках, Бим пересказывает содержание романа. И множит степень своего там участия. Читает выдержки.
– Давай ещё, ещё! – кричат проститутки в экстазе. – Ах! Ох! Не кончай. Продолжай читать. Медленнее! Вот так, вот так. О! Быстрее! Е-е!!!
И чуть позже, обтираясь в душе: «А нельзя ли познакомиться с этими самыми Ченом и Джу?»
– Нет, – твёрдо отвечает Порфирий, помогая отжимать рыжие их мочалки, – нет и нет... Чики-чики, может постричь кустики твои дивные? Нет? Ну и ладненько. – Обидевшись: – Заняты Оне очень... Они, вообще-то, в единственном числе. Они пишут продолжение. Поняли? Для меня. А главный мэн там – я! Ереньки бы Чен взялся без меня писать, я для него антибиотик... я это... депрессант... Мне Париж вообще не стоял, ещё немного и он название сменит. Будет «Бим в Париже». Во, вспомнил, я – Ингибитор, катализатор то есть. Поняли, дорогие мои боуляди?
– Вау! – говорят на американском языке дорогие проститутки из угадайского универа. – Да ты великий прыщ, Порфирий!
– Ни фалуясебе, столько нафалосячить слов, – говорят на чистейшем русском удивлённые боуляди центральные, – бобосов, поди, может дать взаймы?
– Хотим ему отzоzатЪ, – кричат подорожницы с Rуэ Одиннадцати Гишпанских Добровольцев, что на пересечении с проспектом Красного Понтифика. – Халявно! Дай, напиши адресок! Вот здесь, на прокладке.
Думают, что у писателей некоторых член особливой глянцевости, а уж аффектация его, при надобности, прям-таки соревнуется с пожарным шлангом, и потушит любой внутренний дамский огонь. Есть у нутрях ваших мебель? Дак побережите её, расставьте представительниц по углам, а разводящую выставьте за дверь с огнетушителем, еслиф чё. Чочочо!
Но нет: не пишет Бим адресков почём зря.
И Туземскому некогда отвлекаться: он должен писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, писать, до обреза страницы, как Сорокин, как Хармс, как Джойс, как сумасшедший, как Петрушевская, как Кет скользко, как Барт премудро и Беккет – блёвотно, он сам начал, в Чапелизоде, танк, танк, танк, мы говорили. Мы писали, что он из психдома, не останавливаясь на ударениях и переносах слов, не заботясь о тавтологиях, хие, сео, нуе, пляе, клёе, гребя, гробя слова, словеса-веса, дробя предложения на у добо вари мые лом ти. Вот как!
Они поспорили. Ух ты.
Бим даже будет рад, если Чен выиграет. Вот это да.
Писать!!! Француз, ты где бы поставил ударение? А ты, француженка? А ты, макаронник? Ну, извини. Те. В Риме всё через зад. Видели мы вашу дорожную карту. Ну да, ту самую, таблицу Пейтингера вашего любименького. Кого хотите удивить? Русских что ли? Ага. Вот найдите там Пизу! Пизу русский ищет в первую очередь. И не находит. И Пима, даже дырявого, там нет. Не найдёте ничего толкового. Бим Венецию еле нашёл. И то, только по кумполу... на ***чик похож. Ну этот, что рядом с Дожами!
И там можно пописать. Без ударения. Просто на стенку. Дожей этих.
Можно и в канал. Который Гранд. Поzzать, да. Zzать, поSцать и обосZать.
Этруски бы поняли как писать! Им не западло.
Итак, до бесконечности настроен писать Кирьян Егорыч джорналь свой. До восьмёрки набок.
Для себя любимого.
Писать!!! Zzать!!! Лав стори!!! Жорналь ду Пари фор ля Угадай.
Для Бима.
Кто скажет, что это не всенародная любовь к беллетристу Чену-Туземскому? Бим и есть народ.
А кто скажет, что вкус к литературе нельзя привить плохим девочкам? за недостатком у них свободного времени, якобы, и десятка баксов из придорожного заработка не хватает что ли им? на такие сытые, убойные книжки?
– Да прямо на работе и прививайте, – советуют спевшиеся мудрый пьяница и бестолковый псевдописатель новаго, неопознаннаго жанра.
А вот ниже… Что ниже колена?
А: высшая похвала псевдописателю, тож гиперреалисту Чену Джу. Вот что.
Порфирий Сергеевич Бим серьезно и увлечённо, позабыв архитектурную повинность, перемежаясь с пивом, отодвинув порножурналы и порнодиски, мастурбирует над главками Чтива. Первого: из общей Солянки Чена.
Там, где Живые Украшения Туземского Интерьера ходят в трусах и без оных.
Вот целебная сила живого слова!
Какой конкретно странице поклонялся Бим – только ещё предстоит угадать будущим биографам и литературоведам.
Бим слёзно просит «как можно поскорше» «измыслить» «продолжуху». В кавычках бимовский сленг.
А, придя в гости к Туземскому, и не со зла, а из познавательских соображений, побивает в туалете керамику. Она держится на божьем слове Мела Гипса Картона.
Потом начинает канючить:
– Вот это что ли та самая дырочка под батареей, в которую ты...?
– Да, Порфирий, вот это и есть та самая дырочка, – говорит ему польщённый Чен.
– А это та самая сексуальная пепельница с Джульеткой?
– Да, та самая, Порфирий. А что?
– Выкинь её нахер. – Не извиняется, хер старый!
– ??? (Кирьян Егорыч: как так, мол).
– А я подберу. (Это Бим.)
– А я не дам. (Это Егорыч.)
– А я тебе Пенька не дам.(Это Бим. Вот сволочь: не даст он!)
Уникальный домашний пенёк у Порфирия, в назидание пеньку его собственному, дряблому как выщелоченный в материале онона корешок, имеет ноль целых девяносто сотых метра в диаметре по верхнему срезу. В основании корневища – сто двадцать сантимов. Высотой «в три четвертухи порноклизьменного стола».
Звать его, если не громко, а уважительно: Пень.
Просто Пень, без отчества. И это не обидное слово, и не просто имя, а благородная Суть Его. Бог биологии. Синдром. Смысл жизни и смысл пользы. После смерти. Возрождение. Реннесанс. Область культуры. Басня Ромулуса. Языческая традиция. Бог, храм и жертва пилы.
Занесёный как-то раз в мастерскую подельщика глупостей равно в квартиру Бима, пень (а поначалу он не был одушевлённым, ибо не было у Бима знакомых графоманов со странностями) является провокационным козырем при обмене на сексуальную коллекцию пепельниц Чена.
Пень верно и долго служит хозяину стулом для оздоровительно-профилактического действа, совершаемого перед стационарно прикрепленного гвоздём зеркала: накануне выхода в рабочую среду.
Каждая среда у Порфирия – среда рабочая, и она же всемирно еженедельно пятничный, а иногда и по-русски воскресный, праздник Мастурбации.
Чтобы хорошо отметить праздник, надо немало потрудиться над собой.
Пенёк выручает хозяина в паранормальных играх с весёлыми шестидесятилетками, укладываемыми то вдоль, то поперёк универсального изделия. Как они сами соизволят: Бим им тут не указчик: он добрый демократ, толеранщик и негей. Он натурал и добряк.
Кроме того, и в случае чего, Пень повлияет на продажную стоимость хаты.
– Это мой эксклюзив. Наследство, – утверждает и небезосновательно в течение десятилетий Порфирий Сергеевич. – Я его даже за долги не отдам. А в аренду могу. В виде исключения, разумею.
– А я и не прошу твоего пенька. Нахрен мне твой пенёк: у меня тоже есть повод… для гордости… своей. Вместо пня у меня нос. Ископаемый, не думай. Не от Бельдерберга. От носорога. Ты не знал? Ну даёшь! В Угадайке все знают! И скоро ремонт у меня. Рог некуда пристроить, нос то есть, а ты мне про пень… талдычишь. Я что, член Плейбоя, у меня ремонт, а я завтра покупаю Пентхаус, чтобы пережить, да?
– Пхгнимаю, – говорит Бим, разводя руками, – все в одной лодке, у всех ремонт. Ии жить во время оного, всем на балконе: ремонт-то у нас, у русских… ну у сибиряков, извини… только летом можно.
Но, тому – который не Бим, а Кирьян Егорыч, – всё-таки хочется поиметь в аренде пень: уж шибко он неординарен в обращении с ним: в плане сексуальных необычностей: слышал он про таковские… например, качели из потолка росли: в общаге ещё было, у этого… как его… главхудожника, экс который. И он поправляется: «Авось подумаю ещё».
Туземскому Егорычу жалко расставаться с пепельницей даже по временному бартеру: мало ли чего натрухает туда Порфирий: он ведь оригинал: может и коровьи лепёшки курить.
Но, попробовать пенёк нахаляву в качестве сексодрома Егорыч не против.
– Я к тебе как-нибудь в гости зайду. Готовь плацдарм. Пробу будем с товарища твоего брать.
– Приходи с Дашкой, – ррраскатывает гггубищща Бим.
Затрагивает насущную тему. Очень уж Бим смокчет по Дашке.
Но для Кирьяна Егорыча эта тема наисвятейшая.
– С Дашкой не получится.
– А чё так?
– Она моя.
– Ёб? Сколь раз?
– Ещё чего! Моя и всё тут.
– Ну и прощайся тогда с Пеньком, – шантажирует Бим. Веселясь.
– Я и не здоровкался.
– А всё равно попрощайся.
Льдина трогается, ибо подпёрта эрегированным багром весны: для некоторых сексуальнейшей в тот год: Маленькая Щёлочка, к примеру, американка не смотала уди ещё, ещё кто-то падал духом и садился на *** Егорычу.
– Ч-чёрт! Тогда может так: с Жулькой приду. А чё? Жулька пойдёт. Насчёт взаимоёбли сами решите. А ты это… проституточку вызовешь... для меня. За твой счёт. Или с Щёлкой приду. Он забыл, что Маленькая Щёлочка (в телефоне тупо О-щё-щё) на пятом месяце беременности, и потому на пенёк может не сговориться. А на Щёлочку у Кирьяна Егоровича встаёт сразу, стоит только подумать...
– Жаль, жаль, – говорит Бим. – Дашку всё равно хОчу. Ой как до чрезвычайности хОчу ебсть ея!
Дашка ему – как валерьяна котишкУ. Так же извивается и лижет что не попадя. Просит, как минимум, чтобы по pizzе пошлёпали, и чтоб драли шкирку в дню по пять раз: до кити-кэт и после сливок. Глаза при этом бешеные.
Но не продаст Дашку её телохранитель и антидобрый эскимос: ни за какие коврижки, ни за сметану, и даже на золотишко не клюнет. И не только жаждущему, исстрадавшемуся Биму не даст, но никому вообще и никогда с никаким кАком. И ни как подарок лучшему другу Джеку Руби.
***
Планы пеньковой передислокации, надо сказать, оборотились бы сверхпроблемами. Ну, очень комлеватый пенек, ну очень-оченно комлеватый!
Выпилен Пень из старой лиственницы, больно поди было ему! и обидно! Весит под двести кило. Если б Пень был из золота, то весил бы тонны две. Но он изваян из деревянного вещества.
У Пня с точностью до одного пересчитаны кольца.
Самые важные отмечены шариковой ручкой.
Там даты особой толщины наростов и анализ погоды тех треклятых лет, когда крестьянам приходилось туго-натуго затягивать пояса и жидко гадить опилками.
Чтобы внести-вынести Пень в квартиру через дверь потребуется очередная пилёжка.
Его – если целиком – надо грузить в грузовик, поднимать-опускать на этажи как минимум вчетвером.
Если порезать, то снова склеивать.
А если не пилить, то потребуется подъёмный кран на недетских колёсиках.
А все перемещательные операции «квартира-улица-квартира» претворять в жизнь через окна.
Хлопотные все дела.
А если везти Пень в Париж, то... о-о-о!
Вроде бы полная глупость. А Бим и до этого додумался. Причём по трезвости. Ибо он – настоящий гений. А у гениев всё не так, как у нормальных людей.
Обмен прославленной пепельницы из обыкновенного итальянского городка Вероны на Пень из сибирской тайги вероятно никогда уж не состоится.
Причины просты: лень, возраст обменщиков и приближение к границе половой катастрофы, когда уже не только лекарства, но даже волшебные пни не помогают.
Имеет значение и другая ежевечерняя привязанность: Бим на него молится.
Пень – это тотем Бима, Бог жилища Бима, Домовой электросчётчика Бима.
Разговор об обмене для Бима – к красному словцу.
Для Кирьяна Егоровича – к проформе: лишь бы поперечить Биму и подзудить Бима.
Пень Бима величав даже в убийственном флёре матового лака.
Это образец природного наследия Земли, превращенного человечеством в лице Бима в культурно-сексуальный символ.
***
– Ну, назови какую-нибудь букву, брателло. На эту букву – како-нибудь слово. И на эту букву поговорим! Я знаю всё. Ну, всё-всё почти. Я – титан, я словарь.
Бим любит повторять этот тест после каждой восьмой забитой им пивной лунки.
Пень для Бима это ещё одна из предстариковских забав, он обожаем почти как ребёнок. Но ребёнок взрослый и повеса каких поискать, который очень даже не прочь разделить, или хотя бы подглядеть увлечения своего папочки.
Когда Бим трахается на Пне, он сыплет извинениями:
– Ну, прости, мил дружок. Ты ж видишь, что по-другому не выходит. Закрой глазки, съёжься.
«Пень, пнище». Это второе любимое слово на букву «П». Не первое!
Первое его любимое слово на «П» пусть угадает читатель, не Петрарка точно, и не Пикколомини, и не Пилат, не Платон, и даже не Пий-два, и не Поджо-хитрец.
Потому, что редактор Франкози обяжет Чена это по сути прекрасное слово всуе не употреблять, а до лжеисторий Бим не добрался, а автор не хочет всуе, а вот взасуе всех фальсификаторов в зад желает: чтобы неповадно губить хоть немцам, хоть французам бумажный дух правды и славянских хронологий, которые не написаны в большом количестве, потому что настоящим воякам некогда бересту карябать: им воевать надо.
Итак: пень-Пень живее всех живых.
Он друг и товарищ Бима.
Бим никогда не бросит Пень в беде.
Бим в родительном падеже предыдущего предложения сказал бы лучше так: «Пня не брошу». А автор сказал так, как посчитал нужным: как грамота падёжная велит.
***