Фотография на память. В последнее лето с Муслимом

 


VII. Фотография на память. В последнее лето с Муслимом Магомаевым

   Только собрались СНГ-овские женщины, Германия,  август 2012 года,час дня, разложить на траве  скатерть «все на  всех»,  как налетел  на пляж нетерпеливый ветер с запада, принес сердитые тучи с  холодом, унес плачущих чаек, мгновенно всколыхнул многосотенный пляж; родители с детьми сорвались, а  опытные сеньоры и сеньорши  складывали  свою основательную пляжную экипировку в рюкзаки весьма аккуратно, да  вовсю веселилась молодежь, - убегать-не-убегать,  -  начиналось «самое то" для нее:   штормовой прилив посмотреть.

Сквозь шквал волн, бьющих серятиной в  бетон береговой плотины, Марина крикнула:
«Чего ждем? А ведь какой день начинался!»
Нина  откликнулась:
«Девчата, едем ко мне! Мариночка, ты на  трехколесном, давай вперед, а мы быстро соберемся.»

Нонна у машины   козырем  протянула правую руку с пультом  вперед, хоть так еще наступающему возрасту  фору дать можно, ее ауди  подобострастно покраснела сигнальными лампочками, женщины поместились на  разогретых сидениях и  -  вовремя успели  уехать от ливня.

Под белым козырьком  пятиэтажного краснокирпичного дома их встретила Марина:
«Девоньки, чудо, просто чудо,  что Нина почти на море живет!»

Войдя в квартиру, Мариноннки  выкладывали  из пляжных сумок  закуски на стол, а Нина, поставив на плиту кастрюльку с голубцами, крикнула: «Окрошку будем!?», и повела Настю осматриваться в  квартире. Так делали все.
Уже с порога, Настя  только удивилась:
»Живешь, как  студентка, масса книг, - оттуда еще?-  радиотехника, компьютер. Все остальное  -  обои и шторы. Ты после ремонта, что ли?»
Умехнулась Нина,  объяснила:
«Да пока я три месяца в больнице и реаклинике была, дочки мне собственным дизайном квартиру  обновили. Это чтобы я на новые мысли...»

Телефон прервал. Нина  послушала и  мягко, как  говорят родители с  детьми,  со взрослыми тоже, ответила:
«Доченька,  как ты понимаешь,  да, я уже дома,   спасибо, Викуся.  Мы успели вовремя уехать, а сейчас собираемся обедать. Да, Марина и Нонна, и Настя с Украины, все у меня.»  -  Обернулась в комнату: - «Девчата, вам привет! Настя, моя дочь передает  в твоем лице персональный  родственный  привет солнечной Украине...»  - В трубку:  - «Вика, и  они тебе тоже...» - Опять личное, семейное: -  «Ну, почему же? Ну, как хочешь... Позвонишь,  доча, вечером.  Внука  поцелуй!»

Марина   с фужером, перевернутым колокольчиком, кружила по комнате и  дилинькала по нему чайной ложечкой:
«Настя, Нонна, Нина, что должно быть холодным, то холодно, что должно быть горячим, то пускает пар,  стол накрыт.»

Как могут сидеть за столом четыре  таких разных женщины?
Марина, Нонна и Настя,   горожанки  с  Украины, сорок второго года рождения,  дружили   еще через своих отцов-военных Отечественной войны. 
Марина  была в Германии уже почти тридцать лет,  еще при Андропове она приехала сюда вместе с мужем   из-за  его «политической линии», когда   его бдительно-показательно  как   якобы институтского  преподавателя-взяточника разоблачили и посадили на  семь лет,  после которых  они и уехали  в Германию, и остались тут навсегда. 
Марина  же показала дорогу  в тогда еще  демократическую Европу -  Нонне.  Она  -  рабочая сталелитейного  завода, горячий цех, после Чернобыльской катастрофы  осталась жутко  одна и переехала сюда   по   своей найденной «еврейской линии». Тут  с лекарствами было для нее надежней. 
Настя, оставшаяся   верной   Украине, где  как заведующая кардеологическим отделением   выработала  себе приличную пенсию, на нее она  теперь кормила  безработных   мужа и сына, выбралась  к Мариноннкам   на две недели с трудом и рассказывала им, что на Украине  дела пошли совсем  не так, ее пенсия быстро скукожилась, муж и сын  превратились в  яростных противников всего москальского, и  она, Настя,  только здесь в Германии  могла с подругами юности  откровенно  поговорить  о жизни, о том, какая она на  самом деле, и помечтать,  какой она  д о л ж н а  быть.

Нина  же   их  лет на пятнадцать моложе,  «из одного совхоза в Казахстане,  ее родители,  сами дети уже тех немцев, которых  высылали  еще в войну с Западной Украины, где их предки — шлезвиг-гольштейнские, чуть ли не "Петра Третьего потомки» были.  С  Мариноннками она познакомилась в городе попросту  - по  родству русской речи,  она  для постсоветских людей в Европе  является  главной  родственной  линией, именно  по этой линии   все нормальные люди из бывшего Советского Союза считают себя  земляками, а находясь далеко от Родины, то  и родней. 
Вот поэтому они сидели четверо женщин за  круглым столом как  очень, очень между собой близкие, нормальные люди, давно имеющие по жизни кое-что за плечами, а потому знающие толк в слове добром,  вовремя сказанном и вовремя услышанном. 

Было для них что-то приятно-веселое  в том, что они  от дождя убежали-уехали, успев до него  три добрых часика понежиться,  на хорошем солнце погреться и от   души поговорить  о    д о м е,   о    в р е м е н и,  когда  все они еще  были безумно молоды, когда они жили,  не боясь, без   т а б л е т о к,  без ограничений и  без   г р а н и ц.  Было им и теперь  за  круглым столом в  небольшой и  безмятежно-легкой  квартире у Нины,  прервав из-за дождя  пленительную беседу о Баку,  о  Магомаеве, о  Моцарте,   хорошо  чувствовать себя,     к а к   п о ч т и   т о г д а,  и  это  нечто  наполняло  аурой их взаимные обращения друг к другу. Они   нежили себя  чувством защищенности   и  отъединенности (от чего? от реальности?)  от всего   того, что  теперь в их жизни, да, почти у каждой из них, совершалось  совсем  по-другому,  не    т  а  к,  как   т о г д а.  И хотя они и  шампанское пили всего лишь по глоточку, это Марина принесла его, (Ах, брызги шампанского,  кто не рискует, тот его не пьет! - Еще не забыт всплеск этих слов),  они смаковали его по глоточку, предупредительно выяснив,  совместимо ли оно у каждой с  медикаментами «от сердца», от «безжелезья», от диабета у Нонны,  но  фужерчики  они  приподнимали часто и с вдохновением   во здравие всех,  кого не хотели забыть  и всех вспомнить, и  продлить гармонию покоя, чувство общности своей человеческой... 
 
Приезжая гостья Настя уже за чаем,   долго поглядывала на хозяйку Нину, а потом приготовила себя к вопросу таким действием: обхватила кончиками пальцев  верхнюю губу,  прижала  локоть  под грудью, наклонилась вперед  и  ласково сказала:   
«Нина, ты такая ж маленькая, прости, невидная даже.  А когда нам про Магомаева и Моцарта говорила,  ты  порозовела, поздоровела даже,  у  тебя  голос играл.   Спасибо тебе за твое гостеприимство...  и  за Магомаева спасибо. Я хочу спросить тебя:  ты какой-то материал собираешь о нем?  Почему вдруг он?»

Нина подумала.
Мариноннки   обрадованно приготовились слушать.

«Материал? Да нет... Скорее...   я себя вспоминаю. Через него. Я недавно узнала, что он в мой день рождения умер. Это меня потрясло,  это,  понимаете,  заставило меня на собственную жизнь  посмотреть  иначе, а именно, через его духовное, эстетическое,  человеческое присутствие в моей личной жизни. Магомаев  старше меня  был, он больше ваш ровестник,  тоже сорок второго года, но он взлетел и отлетел  при  мне, я его песни  со второго класса помню, он весь был  на моей памяти.»

Страстно поддакнули Мариноннки:
«У всех, у всей нашей памяти!» -   
«Мы ж все вместе с ним жить начинали, мы влюблялись по  его песням, мы любили и  жили в настроении его песен!»

«И, вот  понимаете,»  - объяснительно говорила Нина, - «получилось  так, что здесь в Германии,  когда мне, наконец,  опять стало  хорошо,   он, оказывается,  умер, и это  уже почти четыре года, вот теперь семнадцатого,  будет семьдесят лет со дня его рождения.  А я про его смерть даже не знала. Дней  десять, как узнала случайно. Я  как раз начала  учить компьютер, зять мне его подключил, и магомаевская  «Синяя вечность» в интернете мне попалась. С нее все и  началось.»

За распахнутым окном было блестяще  тихо. Солнце утихомирило летний дождь. Легкий ветерок слегка шевелил штору по обеим сторонам окна.
Недальний мост над  каналом своим геометрическим кружевом уравновешивал бегущие по нему машины.
И не хотелось останавливать беседу. И расходиться не хотелось. И печально говорить не хотелось.
Была возвышенно-жизненная потребность говорить о  светлом, о Нем, о Певце, о Времени. 

И Нина  стала им рассказывать  о своем  ошеломительно-прекрасном наваждении последних дней, и получалось, она говорила им о всей своей  жизни, которую она  удивительным образом соединяла  воедино чудными  событиями-звеньями по имени Муслим Магомаев.
«Он -  певец радости и гармонии, наше всеобщее, всенародное, прекрасное  достояние, а для меня - личный друг и свет,  именно свет для меня. Во мне сонмом поднялись  размышлениями о том, как мне  жить дальше,  что  делать со своими  мыслями и  со своими   размышлениями  о  себе самой.»
Так полувопросительно заканчивала Нина свой рассказ.
 
Гостья Настя поглядывала на Нонну и Марину. Они    заметно  удивленно рассматривали давно знакомое им лицо  своей приятельницы Нины. Настя с облегчением  рассмеялась:
«Ну лектор, ну просветитель!  Я так и вижу, как ты могла раньше  с молодежью работать, как ты, наверное, какой-нибудь идеей увлекать могла.»
Нина подтвердила:
«Да, профессия у меня была такая.»

Настя  продолжила, кажется, она думала об этом в течение их  всего совместного дня: 
«Девчата, милые, Нина, послушай, все это верно,  у тебя это было так.  Когда ты рассказываешь, то я как будто перед собой какое-то кино вижу,  я еще его не видела, но знаю, что оно уже есть. Или это моя  собственная жизнь, про которую нет такого кино. Я мимо певца Магомаева, а он - сто процентов мой самый яркий земляк из родного города Баку, -  я мимо него   почти  пролетела, нет,  не возражайте мне, я его Величину не отрицаю, он - прекрасный Гигант нашего времени, это так. Но степень моего  увлечения  им  с  вашим -  не сравнить, в целом, я... не крамола, но я с прохладцей к нему была.
Вот  сестры мои любили его безумно и до сих пор его  боготворят.  И я их понимаю, я и ваши чувства к нему разделяю. Но:  вспомните, ведь не он один тогда  у нас был, не  одного его любить можно было! Нам в молодости здорово повезло, столько в шестидесятые-семидесятые  несравненных, исключительно бесподобных мужских голосов у нас было! Они были  сами по себе очень самостоятельные, но я согласна с вами, все были где-то вокруг него, вокруг Магомаева, в одном музыкальном ключе с ним.»

Марина  подняла пальчик вверх:
«Обратите внимание, Настя стала как Нина выражаться! Нин, замечаешь?»
Нина прокомментировала: «Один культурно-образовательный слой.»   
Настя улыбнулась,  подзадорила:
«Мне,  лично, - ну, что тут такого? - У меня другой прынц был, заграничный: мне  Джордже Марьянович  сердечно  больше нравился, он мягче пел.  Вспомните его  «Листья желтые»! И он «Марину» лучше пел.»

«А у Магомаева дочка Марина, поэтому он и не мог бы на это имя  песню  о женщине  петь», - Горячо  Марина сказала. - «Помните, тогда это имя из-за песни в популярности  взлетело. Меня, правда, родители   назвали в честь Цветаевой Марины. И они говорили,  что до  нее была еще Мнишек Марина, полька на российском престоле.»

Нонна удивилась:
«Ты что, считаешь, что Магомаева  защищать нужно?   Он пел сам,  другие,  конечно, тоже пели, они выступали в совместных концертах или сольных, соперничали,  тогда места на сцене хватало всем.»

Настя подосадовала:
«Это как сказать, как вспомнить...  Я хочу немного сместить тему. Ведь точно, в одно время с Магомаевым у нас были равные с ним по популярности, наши и многие  зарубежные  артисты. Вот Джордже Марьяновича я назвала - раз! Его «Три года ты мне снилась...» - Он же потом и женился на русской из Свердловска, у него целый клуб фанатов в Союзе  был, и они до сих пор его поддерживают, он сейчас болеет сильно. Еще его  «Маленькая девочка» была,  ее по всему  Союзу пели.  Все это было в одно время с Муслимом. Любви хватало на всех. Вот что я хочу сказать.»

Марина сорвалась следом:
«Точно,  я еще за Лили Ивановой умирала,  болгарка, помните ее  «Неспокойное срдце»? Лили  рукой вот так сердечный стук, ритм  отбивала,» - она показала  жест певицы. - «По-моему, немного натянуто она это делала, но  ее страсть,  голос... Эта  Лили  всех своими чувствами в дрожь зашибала,  сама в мини-юбке, так из-за этого  в «Комсомолке»  тогда целую дисскусию  развели, -  помните? - можно  ли ей в мини выходить при ее  кривоватых ножках или лучше прикрыть их?  Да, и глаза она раскосо красила,  она была  брюнеткой. Девчата, так  эта Лили,  теперь блондинка, и поет до сих пор, и у нее голос  остался, я слушала недавно:  «Море на младоста» и особенно «Хризантеми мой, хризантеми»,  ой, в Лили  что-то цыганское,  бродяжническое есть...

Нина и Настя:
«Точно, помним!»

Нонна свое продолжение  наготове  держала: 
«А  Радмила Караклаич,  югославка, ее «Падает снег» помните? Это тоже целая драма была. И мужское исполнение этой песни было!
Потом Веслава Дроецка, она — чешка, она что-то муслимовское пела,  эту, его «Дороги дальней стрела».  Потом еще одно польское гортанное имя было: Рена Рольска: «Цлоти пирсционек»! Я еще даже  с  патефона  ее слушала,  моя бабушка очень любила эту песню. Но это же были наши все, из стран социалистического содружества, как  говорили мы тогда, и как говорят сегодня, все они на  одних фестивалях светились.»

Виртуально комнату Нины наполняли десятки прекраснейших мелодий, рядом парили облики незабытых  кумиров ушедших лет, ушедших дней. Но не умерших! Живых и молодых навсегда. Этого так хотелось!

«Ну, хорошо, а  вот не из социалистического лагеря.» - Марина пантомимкой изобразила: - «Японки сестры Дза Пинатц, 1963.  «Каникулы любви»,  приветствие к  Олимпиаде в Токио.» - И Марина на немыслимых для нее высотах  напела: - «У моря, у  синего моря,  со мною ты рядом со мною...» У этих  Дза Пинатц голосишки такие высокие были, казалось,  они поют за облаками,   и одеты  были, как куклы, экзотично очень.
А еще  я со своими, все у нас в семье, мы  Ваню Клиберна любили, но он же класссика. Пианист. Конкурс имени Чайковского, 1958 год.» - Неожиданно с грустью закончила Марина.

Настя, не замечая Марининой грусти,   воскрешала  имена мужчин  с длинными прическами:
«У меня   тот же Адамо в любимцах был, и Джо Дассен, его дед из Одессы был. А Том Джонс,  его «Лайла», это же божественный вальс, во время этого танца  мне один  в любви  объяснился.  Магомаев тоже  «Лайлу»  пел, и Эмиль Горовец ее пел, но потом он исчез, уехал. "Бонни М»... нет эти уже позже, восьмидесятые, и «АББА» тогда же, нет, тоже попозже, но опять же во времена Магомаева.»

Нонна  торопливо продвигала своих:
«А  Адриано  Челентано,  он  - француз или итальянец?  Правда, его даже за иностранца не считали. Он такой свой, душевный, рубаха-парень, он так небрежно пел, как в подворотне, а голос -  бархатно-хриплый, завораживающий...
Ну, а  Рамино? Рамино  и ее Аль-Бано с  их «Феличита» - гвоздь всех ВИА на  танцульках в начале восьмидесятых,  я тогда  уже перестала на дискотеки ходить, уже очередь моего Алешеньки подошла.» - Глаза Нонны наполнились черным   блеском ее  не заживающей боли. Она торопливо перебила сама себя.-  «Ну, хорошо, про ВИА не будем,  только про мужчин-солистов. Вот Жан Татлян вместе с Магомаевым  начинал, и его  Магомаев очень ценил. Но Татлян  в начале семидесятых уехал, помните его?»

     Запели, не  сговариваясь:  «И не дают они-и-и  людям сбиться с пути, мои ночные друзья-фонари!»
Женщины смотрели друг другу в лица и  прислушивались к словам, что выводили их губы.
Марина подперла рукой щеку, доиграла песню:
«Бродяга,  судьбу проклиная,  О родине что-то  поет...» - И никому не  скажешь теперь, то ли это  сентиментальная песня про фонари, то ли  вариант «Тоска по родине...»

Нина  обронила:
«И Мондрус потом уехала. Из женщин она лучше всех с Магомаевым  пела. - Помолчали.- Мы страдали  за теми, кто вдруг исчезал. И еще больше любили оставшихся. Магомаев не уехал.» - Нина вопросительно посмотрела на подруг.

«И все-таки, почему у тебя вся стена закрыта шторой? И она от ветра не колышется. С подкладкой что ли?» 
Настя  встала из-за стола и начала отодвигать штору  к окну; из-за нее,  как из-за клубного  занавеса,    открывалась  во всю высоту  стены черно-белая групповая  фотография.
Мариноннки  только охнули:
«Ох,  ты...   большую сделала!»

С фотографии   в веселый зимний день смотрела  прямо в объектив фотографа, улыбаясь, щурясь, смеясь  —  большая  группа  ярких, необыкновенно дружно счастливых людей.   
Все  стояли на фоне казахских юрт с надписями «Кош келдениздер!», «Добро пожаловать!»,  и на одной немецкое «Херцлих виллькоммен!» легко прочитывалось. Сзади людей  поднимались  типовые пятиэтажки молодого города, но в кадре была и голова верблюда.   
Марина тут же довольный коммент  подкинула:
«Сельская работа нашей Нины!»
Верблюд на фотографии тянулся к крайнему справа военному, а он веселым коробейником  держал в руках охапку женских пальто с большими меховыми воротниками. Других, нетипично улыбчивых военных было на снимке еще  много, и они занимали весь задний ряд, все  были генералы и офицеры,  в зимних папахах и шинелях;  но по сюжету снимка  они являли собою  не  парад,  а  ппредставляли скорее богатых,  знатных родственников, знающих, что сейчас все-таки не они здесь главные, они  лишь окружение,  а главные здесь те,  что посередине и впереди стоят, а это были: Нина, только моложе,  в белой шубе и  меховой шапке с цветком,  как  невеста, к ней  прижималась, чтоб не замерзнуть, чтоб согреться,  в  летнем народном  танцевальном  костюме девочка лет десяти, а   двух других костюмированных молоденьких девушек, - так  это их пальто были  на руках у военного, - обнимал  и прижимал к себе красавец-мужчина, с широкой победной улыбкой,  в шикарной шапке, как в  короне набекрень, с бутылкой шампанского в поднятой руке, ах, залихватский жених!
Вот эти пятеро и были на  фотографии главные.

Сам по себе снимок был мастерский. Все лица как на переднем плане, яркие, подчеркнуто четкие, в порыве праздничности и солнца, вовлеченные в призыв шустрого фотографа: «И... И вспомним первый поцелуй!»
Запечатлено было, несомненно, какое-то большое событие.

Настя  была  ошеломлена.
«Нина, что это все?»
Она тоже сосредоточенно оглядывала свою стену, ответила медленно,  итогом.
"Это - праздник Наурыз  у нас в Казахстане, я от городского отдела культуры отвечала за его художественную часть, 1994 год.
Мои дочки сделали мне эту стену. А  фотографию, уже здесь в Германии,    с  маленькой увеличил еще  мой муж, он  вот  этот,  который   не военный».

«И он самый красивый! И самый  высокий! А эти все толстые!» - У Марины была фотострасть к высоким мужчинам.

Нина,  помедлив, подтвердила,:
«Да, он был такой. Три  девочки, они же на меня похожи, разве не видно, это мои дочки.
Получилось так,  это мой Рома их   сорганизовал, они  подбежали ко мне  перед своим выступлением  и  ушептали меня разрешить им сфотографироваться с военными на память, видишь, один,  самый молодой  даже держит пальто моих девчонок, чтобы они свои танцевальные костюмы и  фигурки показать могли. 
А  военные - это  штаб поисково-спасательного  отряда космонавтов. Тогда в  марте 1994-го праздник  «Наурыз» был  за день до приземления  очередного космического экипажа, и мы этот  штаб  на нашем городском празднике принимали, то есть из юрты в юрту водили.  Они   одобрили наш наурыз, один  выразился: «Хоть к каждому вашему  Наурызу приземляй космонавтов!» 
Космонавты чаще всего у нас в Тургае приземлялись, в тот раз еще один немец из ГДР с ними был. Вспомните, когда по  Всесоюзному радио  объявляли: "Экипаж благополучно приземлился в ста десяти километрах севернее Байконура»,  так это у нас  в Тургайской области  где-то в степи находили их обгорелую капсулу-кастрюлю, там же  космонавтов  на нашем морозе приводили в себя,  медицински обслуживали, и потом из нашего аэропорта в  Аркалыке торжественно, смотря по их самочувствию, уже в Москву отправляли.»
 
Нонна вспомнила:
«Да, да, именно в связи с приземлением космонавтов название Аркалык мне знакомо и сама Тургайская область. А здесь в Германии есть Торгау, но это...»
Нина рассмеялась:
«Но Торгау совсем не Тургай!
Да, для меня, для нашей семьи это получился удачный символичный снимок ко всей перестройке. Летом того года мы в Германию уехали.»

Настю привлекло на снимке что-то другое. Она рассматривала дочек Нины не из приличия, и вдруг она всплеснула  руками:
«Слушай, они же у тебя в азербайджанских костюмах. Я их везде узнаю! Вы же уже отделились тогда?»

«Нет, строго говоря, Казахстан не отделялся. Он  образовался.
Да, тогда  на нашем празднике двадцать пять девочек в национальных костюмах и в современных ритмах, а это было новинкой, из ансамбля Бушаевой Бархат Тукеевны  танцевали «Шейк! Шейк!Шейк!» под магомаевскую песню «Азербайджан»! Она почти как Гимн теперь.
У нас тогда получился такой ослепительный драйв, танцы, пляски, песни шли на площади несколько часов». 

Нина  выпрямила спину, стала своим ростом выше,  воодушевилась слушательницами.
«Представляете, температура  минус семнадцать, и по нашим меркам не очень холодно, а  вокруг снег, и  вся площадь танцует и поет. Подряд, под все музыкальные номера,  для  сцены два КамАЗа сдвинули. Настроение у всех, как в Новый Год,  на  этой же площади у нас Ледяной Городок  всегда  заливали, и музыка до пяти утра  бывала.   
Тогда в  перестройку мы  провели  целый парад, вихрь  суверенитетов культуры.  Мы  открыли пять национально-культурных центров, это  было для всегда уже многонационального города новое национальное узнавание себя. Среди «своих новых предпринимателей»,  искали  спонсоров, находили таких. 
Мне было здорово работать тогда.
Да, такое фото только в те годы могло стать возможным. До этого космический штаб с КГБ-шниками никогда по городу  так свободно, открыто не гулял.
Сами казахи были очень воодушевлены своей независимостью.»

Настя  обратилась к Нининой семье:
«По этой фотографии видно, что у тебя к тому времени все  стабильно,  устроенно было, ты положение  имела, семья открытая,  гармоничная.» 
Нина отчужденно  ответила:
«Эта фотография лишь моментальный снимок, лишь момент, а жизнь...»
Настя:
«Нина, меня потрясли твои дочки в азербайджанских костюмах.»
Нина:
«Почему? Что именно? Да, их костюмы  были красивые, сценичные и  дорого стоили. Но это было  у нас  для   художественной самодеятельности нормально,  и, конкретно говоря, по-советским временам очень даже распространенно.»
Настя:
«И  это при том, что ты говоришь, что азербайджанского центра у вас не было, и азербайджанцев в городе почти не было.»
Нина: 
«Азербайджанский танец Бушаева сделала, потому что Азербайджан был одной  из пятнадцати сестер, что тут говорить много?    Музыка-то прекрасная! Она же главный критерий. Музыка, мелодия ведь очень танцевальная, песня же  была всем известна, еще с восемьдесят пятого года.  Да, у нас с Кавказа в городе было  всего  несколько грузин, чуть побольше армян. И хотя Союза уже официально не было, но мы все  жили  в Союзном искусстве и верили в его духовные скрепы для нас всех.»

Настя:
«Вот и я к тому же, к тому же! Да даже мы здесь четверо. У нас и сейчас есть общая любовь, которую мы все разделяем и  она нас всех соединяет, как будто мы из одного теста, из одного корыта, и в этом нашем  корыте хлеб печется, который делится на всех.

Тут праведную Марину повело, она, не долго думая, закинула Насте:
«Мать, шампусик не того? Причем здесь какое-то корыто? Символ примитива и отсталости.»

Нина  встрепенулась: 
«Нет, нет, зри в корень. Настя дает  мысль.»
И Нину обуяло языческое вдохновение.
«Большое корыто — это старинный, древний образ общего родового начала, большого дома, единых корней, единых условий формирования культуры, это образ единого духовного дома. Недаром говорится: корыто хлебное.» - Она засмеялась, -   «Если, допустим,  сказать по-современному, изысканно,  мы все из общего «единого духовного сервиза» едим, то у вас же не возникает никакой ассоциации о духовном единоначалии, наоборот, неприязнь:  есть из общей тарелки, это же — фи! - не гигиенично. Вот именно. А «общее корыто» - это общий стол, семья, родня,  любовь, друзья...

Слушайте, Настя навела меня на мысль, на продолжение развития моего наваждения о Магомаеве.
Я эту фотографию закрывала,  мне...  больно было  видеть, что моего Ромы  уже нет рядом со мною. Дочки мне ее недавно наклеили на стену, а увеличил с маленькой, уже здесь, только тут такое возможно,  еще он, мой муж. Я тогда сразу на нее занавес сшила,  а дочкам сказала, что от солнца,  от света фотографию надо беречь. Частично это так. Но я  не могла на нее смотреть, оттого что она большая, и  все фигуры, как живые. И потому  закрыла ее. А из памяти - не выкинешь.  И вот, да, мои дочки тут стоят, приготовившись к азербайджанскому танцу под музыку  и песню Муслима.  Настя  заострила на этом внимание.

И внезапно теперь я спрашиваю себя, а не потому ли я, с моей больной головой, с тоской от дикой пустоты в душе, от бесперспективы для себя лично из-за моего поганого физического недомогания, которое на меня так рано и так безнадежно обрушилось, я, сев впервые, несколько дней назад к компьютеру, как самые первые слова, как имя, которое открывает целый мир, набрала имя Магомаева, я ж села за компьютер, чтобы облегчить себя, чтобы отвлечь самое себя от себя.
Его присутствие в моей, нашей жизни тогда, когда он был жив, и теперь, когда он в нашей, моей памяти, остается повсеместно  не как случайность, а как закономерность, неотъемлемость нашего бытия на земле!
У каждого музыкально что-то чувствующего человека найдется в сердце нечто, какое-то собственное событие, освещенное его музыкой, его участием, его пением, даже если и  не вспоминать его имя каждый день. Потому что он был тогда для всех людей в нашей стране везде, повсеместно, и при этом это было для нас естественно, как воздух, как смена дня  и ночи, нормально, в общем это было.

Вот как у Насти, она рассказывала нам на пляже о Муслиме, недалеко от которого она выросла и которого она за ровню считала и  только таким его воспринимала, а мы этим ее объяснением  как-то были поражены и воодушевлены, ну, я лично, так  здесь у меня в квартире получился эффект наоборот, а именно, фотография из моего семейного альбома, теперь, правда, во всю стену, тут мой Казахстан, наш казахский праздник Наурыз, мои дочки-немочки,  мои абсолютно советские девчонки, они перетанцевали во Дворце культуры  много разных народных танцев, и они же - мои  азербайджаночки на три  минуты современного  танца - все  это мне  естественно, дорого,  любимо, но это  было и как-то  привычно-обычно! А Насте же азербайджанские костюмы моих девочек сразу сказали гораздо больше, чем мне; мне на этой фотографии  мой Рома важнее всех, больнее всех, он же и придумал  это фотографирование; а  Настя тут же связала это фото открытым текстом со своей Родиной, с Азербайджаном, то есть, она тоже в этой костюмной детали находит  свое, дорогое.

Девочки, я заговорилась, может быть, у меня  не совсем все четко, я углубляю мою мысль, разворачиваю ее другой стороной: вот как меня утром поразило, что Настя, живущая давно на Украине, и  волей профессии ее отца,  знала про Магомаева еще из его азербайджанского детства, а у нас же огромнейшая страна была, не так-то легко встретиться,  и все-таки  все про всех все знали, так я это вижу; так меня  теперь это очень и очень трогает, что для Насти тоже  значимо,  что уже, когда  нас с вами сделали не едиными,  у нас в Казахстане танцевали под магомаевскую песню, и это для  Насти  так, будто она  у меня в квартире подарок для себя нашла.
И при этом,  ведь для нас, для нашего поколения,  было бы не нормальным,   н е    т а к    о б   э т о м  думать. Вот именно, не нормально было бы  не понимать этого!  И  для нас  всех было естесственно  и прекрасно жить в одной стране без границ,  петь и любить одни и те же  песни. Почему? Они отвечали интересам и запросам всех. Помните, в этой песне про Азербайджан  такая строчка есть: «Звезда моей любви», это абсолютно  по-восточному сказано, но  каждый понимает, что это про Родину, про любовь к родному,  так пел Магомаев.  А  тому, что пел Магомаев, доверяли все. Если он объяснялся в любви Азербайджану, своей Родине,  это не противоречило никакой песне о любви к любому советскому краю: «В Вологде, Вологде, Вологде где... где резной палисад.» Это же тоже о любви  к о   в с е й   стране! 
И поэтому, хотя у нас в городе  азербайджанцев почти не было, по крайней мере, я никого не вспомню, но для моих дочек, для   нас - Азербайджан был  наш,  его музыка, - через Магомаева конкретно, - была наша. То есть, через музыкальную культуру, через конкретного посла, проводника этой культуры,  через  Муслима Магомаева мы были объединены.»

У Насти   дрожали в глазах слезинки несмеха:
«Философ-политик ты наш от советской культуры, Ниночка, ты такая идеалистка, как ты только уцелела еще, не скисла, не сломалась. Слушать тебя, диву даешься...»

«Подожди, Настя, я заключение хочу сделать. Ты, видя на моей семейно-космонавтской композиции девочек в азербайджанских костюмах, проникаешься вся тоской и признательностью, заставляешь меня начать  вслух размышлять  о роке, судьбе, закономерностях и  связях.
Я сама как-то вся в последние дни в магомаевском наваждении, оно меня молодит, у меня это действительно так, я иногда не могу твердо сказать, я в сегодняшнем дне нахожусь или  в том времени, когда я еще жила той полнокровной жизнью, когда в ней  было много созидания, прекрасного просветительства и  столько открытий и вдохновений.
Не смейтесь, мои дорогие, работник культуры — это было очень оптимистически, позитивно до полной самоуверенности, до крыльев с девизом "Вперед, я все смогу!»

Нонна попросила внимания:
«Нина, при всех твоих эмоциях, скажи конкретнее. Мы тебя такую разговорчивую не знали, ты ведь всегда больше молчишь.»

Нина:
«Хотите - верьте, хотите — нет, а лучше — верьте, в последние дни я поняла и прочувствовала, что вся моя жизнь завязана на влиянии Магомаева.  Да. От детства, от второго класса,  от школьного хора до выбора  профессии - делать  народные праздники, до любви к моему мужу Ромке, царство ему... до любви к  моим  дочкам  и моей теперешней страсти  по Муслиму  Магомаеву, - все теперь держится у меня  на одном моем желании преодолеть мою болезнь, преодолеть себя. И его смерть почти четыре года назад,  в день моего  рождения  должна меня возродить...»

Настя:
«А ты напиши про Магомаева, про то, как он на тебя влиял. Ты  можешь этим  много важного, дорогого всем  сказать.»

Нина:
«Как? Я романов не писала. Только тематические сценарии, протоколы, отчеты, заявки.»

«Пиши, как нам рассказываешь.»

У Нины от волнения и радости сил не было, открыться подругам, что она уже про самую юность  и про лучшую свою любовь даже попробовала написать кое-что. Может, действительно, это будет кому-то нужно знать, о том,  как любили в стране, где песня значила больше, чем песня, а любовь была больше, чем сама любовь.
Протоколистка Нина тут же себе в памяти отметила, что вот эта мысль: любовь - больше, чем любовь, а песня - больше, чем песня, - должны стать красной нитью в лирическом осмыслении участия Певца Магомаева  в ее  судьбе. Это надо отложить для записей.

...На таком творческом подъеме закончился пляжный день  Нины, с ее необычной  военно-азербайджанской  семейной  фотографией на стене.

Наваждение о Муслиме Магомаеве продолжалось.