11 сентября 2016 года
Дорогая моя Катерина,
пишу тебе без малого четверть века спустя. Помнишь, как цвели сирени, смешивая свой аромат со струями дождя? Как мы, смеясь, бесконечно терялись в переулках, омываемые этим дождём, а прохожие лишь плечами пожимали да кутались поглубже в воротник, глядя на нас? Жизнь казалась бесконечной, а мы — вечно юными, глаза наши сияли, а под ногами сиял мокрый асфальт.
В прошлом году не стало моей Валеньки. Мы прожили рука об руку без малого двадцать лет, шутка ли...
Всё решилось тогда в один день, помнишь? Поздней осенью ты уехала. Ты стояла в парке, пожимая плечами и растерянно щуря глаза. За твоими плечами гремел гром, заглушая слова, которых я, впрочем, всё равно бы не услышал. Ты долго и сбивчиво что-то говорила, я видел движение губ, но мне достаточно было взгляда, чтобы всё понять.
Чтобы увидеть страх перед строгой мамашей, детскую нерешительность - кто мы, что мы в этом далёком от твоего дома городе? Чтобы остаться, нужно стать семьёй. Но там, в далёкой Астрахани, тебя ждут институт, однокурсники, будущий диплом врача, там мама и дом. А здесь? Замуж? В девятнадцать лет? Ночевать за сундуком в коммунальной квартире? Мои строгие родители, быт, ЖЕНА, навсегда жена.
Ты не была готова. А билет был готов. В Астрахань. В один конец. На это воскресенье.
Наконец оно наступило. Стояло серое раннее утро, вокруг ни души. Мы шагали по платформе, а поезд замедлял нам навстречу шаг. От его гудков мои ноги становились ватными; наконец мы подошли к твоему вагону, - кажется, номер семнадцать? Ты достала билет, показала его контролёру, рука у тебя чуть заметно дрожала. Как же, будущий хирург, непорядок, не узнавая своего голоса пошутил я. Ты несмело улыбнулась, видно было, что хочешь поскорее войти в вагон и его железными колёсами навсегда отрезать себя от этой истории, от бездны, в которой нам обоим поначалу так нравилось тонуть. Быть дальше подростком, легкомысленным и наивным.
Потом вагон снова застучал, на этот раз набирая ход. Я от неожиданности побежал: хоть я и знал, но не верил как-то, что ты начнёшь удаляться, удаляться от меня навсегда.
Прошла зима, и наступило лето. Я уехал на практику, чтобы не оставаться в пыльной Москве один на один с собою. Помню, что было весело: полуденное солнце пекло мне макушку, покрытую свёрнутой в шапчонку газетой, а мы копали, работали лопатами и щётками, извлекая из-под земли допотопные безделушки. Вечерами мы хлебали из общего котелка ложками суп и пели песни под гитару, а южное небо было звёздным, и мне казалось, что мы живём здесь и сейчас, и не было никогда той девушки с мокрыми от дождя ресницами, а всё это выдумка, полуночный мираж.
В сентябре я вернулся в Москву. Время и богатое на события лето отдалили случившееся от меня, оно осталось где-то в глубине души тяжёлым тёмным грузом. Дождливые вечера темнеющей осени обострили моё одиночество, и вот я уже с тоской возвращался домой по тёмным проулкам, слушая гулкое эхо своих шагов и отдавая себе отчёт в том, что дома тишина станет оглушительной.
Пришла зима, и я вновь сошёлся с компанией моих однокашников. То и дело мы ходили на каток, играли в снежки, катались с горы на чём Бог пошлёт, одним словом — отлично проводили время. Друзья знали о моих «приключениях», а что более важно - об одиноком положении моём.
И вот однажды, в канун Рождества, мы собрались повечерять на квартире у приятеля в Петербурге. Пунш с корицей, имбирные пряники, на ёлке мишура, кругом веселье, все играют — кто в фанты, кто в слова, кто в ассоциации. Надо сказать, я был в ударе в тот вечер: шутки так и сыпались с моего языка, я переходил от кружка к кружку с бокалом в руке и везде был желанным гостем, везде меня встречали с удовольствием, а разговор лился сам собой. Мне даже было немного не по себе, - что, если сейчас мой «завод» остановится, а с ним и мой праздник, и я останусь, как Золушка, без кареты, без друзей, один-одинёшенек?
Когда часы били полночь, я неожиданно для себя обернулся и увидел обращённые на меня глаза. Они смотрели ласково, но твёрдо, этаким бархатным взором. Шум праздника на секунду отдалился и слился в звенящий аккомпанемент. Это продолжалось мгновение, но вечер для меня перестал существовать. Наверное, приятели с удивлением наблюдали происшедшую во мне перемену. Как знать? Я более не замечал их.
Что это было? Пронзительная влюблённость? Нет. Но на сердце вдруг стало так хорошо и спокойно, так прекрасно, что я твёрдо знал, что провожу её этим вечером домой. Дождавшись, когда гости потянутся к груде шапок и пальто, я подошёл к ней, взял за локоть и ещё раз увидал этот дивный взгляд. Затем без малейшего затруднения произнёс — позволено ли мне будет проводить Вас? Да, конечно, отвечала она, с лёгким смущением, подёрнувшим влагой глаза.
И вот мы шли домой, вокруг фонарей кружились снежные мухи, а снег под ногами сухо скрипел, - подступали Крещенские морозы. Я говорю «домой», хотя её дом тогда ещё не был нашим общим. Мне вдруг захотелось, чтоб каждый вечер, изо дня в день, она встречала меня в домашнем халате своим бархатным взглядом. Когда мы подошли к парадному, мне было странно её отпускать. Однако я простился, она поднялась наверх, пожав мне руку и пожелав спокойной ночи. Я тихо улыбнулся, пожелал ей того же и подождал, пока она войдёт. Мягкий силуэт исчез в прямоугольнике света, глухо хлопнула тяжёлая кованая дверь, и я не спеша побрёл восвояси.
Наутро после праздника я вышел из квартиры. Улицы были пусты, набережная убегала вдаль, сливаясь с выцветшим северным небом. Тёмные балясины ограды моста рябили в глазах, и город казался чёрно-белым. Как в фильмах Чарли Чаплина, подумал я. И сразу захотелось любви.
Проплутав с добрых полчаса по незнакомому городу, я, наконец, нашёл место, где мы расстались вчера. Уверенной рукой я нажал кнопку: «Казанцева», и звонок на том конце провода пронзил своей трелью моё воображение. Она вышла в мягком фланелевом платье, с шалью на голове. «Такой я тебя и представлял», - подумал я и улыбнулся. Я положил ей руки на плечи, и незнакомый мне голос произнёс: «Выходи за меня замуж».
Вспоминая об этом, я не могу объяснить, как вышло так, что я сделал ей предложение, не предупредив об этом даже себя. Мои слова как гром среди ясного неба грянули в звенящей тишине.
Она замерла, потом порывисто вдохнула и объявила мне, что должна подумать.
«В 7 вечера на теплоходе», - произнесла она. «Если приду — значит, согласна».
«Она не опаздывает», - с улыбкой подумал я. «Иначе бы так не сказала».
Весь тот день я бродил под бумажным питерским небом, а к вечеру, когда от мороза стало больно дышать, пришёл на пристань. Валентина стояла у причала лицом к воде; я всё понял и молча обнял её со спины.
Двадцать лет мы прожили душа в душу, засыпали и просыпались плечом к плечу. Казалось, утро не настанет, не будь в моей руке её руки. И вот её не стало, а я пишу тебе, потому что так же, как двадцать пять лет тому назад за окном воет дождь, московская осень такая родная; она рвёт листья с деревьев, а гром всё так же заглушает слова, которые звучат теперь лишь в моей голове.
Катенька, зачем и почему твой образ стоит передо мной так ярко? Смешная девочка в резиновых сапогах, ведь тебя уже нету. Когда мы встретимся, я боюсь не узнать женщины со взрослым взглядом и копной седеющих волос.
Я поливаю её фиалки. Они пьют много воды, как пила и она. Она любила жить. Но иногда, глядя в мои глаза, она как будто видела прошлое; тогда она замирала, и взгляд её тяжелел, а глаза становились ещё прекрасней.
Можно ли полюбить в жизни дважды? «Наш роман — юношеская шалость», - твердила ты тогда. Зачем же он шалит в моей голове до сих пор. Зачем, за что я не смог забыть тебя, Катерина? Зачем, за что Валентина всё поняла?
Я никогда не говорил ей о нашей истории. Когда ответ на вопрос комом застревал у меня в горле, она всё понимала сама. Она не спорила, а просто принимала то, что не в силах была изменить. И вот она ушла, так тихо и достойно, как и пришла в мою жизнь.
И теперь я, пожалуй, готов к твоей дружбе; теперь, когда она менее всего кому-то нужна.
<...>
21 ноября 2016 года. Запись из личного дневника
Вчера получил ответ. С фотокарточки на меня смотрит женщина. В её повзрослевшем, чуть оплывшем лице с трудом нахожу я черты моей Катерины. Простые, душевные глаза, в таких уже не утонешь.
Сеть мелких морщин покрывает твоё лицо, Катя, выдавая ту ангельскую заботу и нежность, которой ты окружила своих сыновей. Ты пишешь мне, что прожила всю жизнь с «амёбой». Незавидная роль - женой осмеянным быть. Твоё письмо не говорит мне ясно, жив он или нет. А впрочем, это и не важно; Бог с ним.
...Приближается зима. Я поливаю её фиалки. И вспоминаю твои глаза. А фотокарточка незнакомой женщины смотрит на меня из-под стекла, смеясь.