С опушки старого леса было хорошо видно его сгорбленную понурую фигуру. Он был не столько сторожем у врат дворцового парка, сколь оберегом, пугалом, страшным предупреждением всем, кто нёс в душе недоброе начало.
Утром и днём мимо него сновали слуги, торговцы углём и дровами, приезжали крестьяне со снедью, охотники привозили свежую дичь, пробегали хозяйские дети, выезжали на прогулку господа — всей семьёй или с гостями, наведывались соседи и иногда заглядывал лесничий. Последний ни разу не прошёл мимо равнодушно: косился из-под густых бровей, кривил в усмешке щербатый рот и наровил поймать взгляд. Но уродец был готов к коварствам и колкостям старика-лесничего. Он всегда смотрел вдаль, в пустоту себя, и было непонятно, приветствует ли он входящих или провожает спины покидающих парк, рад ли он кому или гневается. К нему привыкли, почти не замечали. И это его устраивало.
Летом он зарастал травами и полевыми цветами, осенью его заносило опавшими листьями, зимой — снегом, и только весна вносила в его уединение оголённость, выставляла его напоказ, раня незащищённостью и всеобщим любопытством. В него тыкали пальцами, корчили противные гримасы, дразнили скверными словами, крестились (словно это он воплощение всех зол на земле!) и тут же забывали о нём.
Боль и обиду скрашивали ароматы цветущих ветвей, их доносил то из леса, то от клумб парка ветер и как бы трепал его дружелюбно по плечу: брось, приятель, не расстраивайся, пусть их кривляются — это они себя в тебе узнают.
Раз в году, в первое весеннее полнолуние с ним шутил злые шутки старик-лесничий. Он являлся в ночи, но в своём подлинном обличии — косматого злющего Колдуна, который повеливал душами леса, его многоликими обитателями, и все-все — нимфы и тролли, зверьё и птицы, каждый стебель и лист — трепетали от его слов и взглядов. Люди этого не знали, они вообще мало знают, что происходит как на земле, так и вокруг неё; им однажды объяснили, как всё устроено, они и поверили, так и продолжают верить, глупые. Раз в году …
… усадьба погружалась в тревожную мглу исхода сумерек, ночь была готова поглотить всё в объятия, как она уже накрыла собой лес и лишь вздохи деревьев отпугивали шелестом веток и дрожью крон. Всё затихало и замирало перед выходом луны. Диск её всплывал над лесным холмом, прокладывал дорожку к парку и касался фигуры Горгульи. Раздавался жуткий хруст и вой, от которого волной поднимало каркующие и разлетающиеся в стороны стаи. Уродец распремлял сгорбленную, окостеневшую за год спину, откидывал грузную голову на короткой шее, раскидывал по сторонам оплетавшие тело руки и диким криком сходил со своего пьедестала. Горгулья оживал в лунном сиянии, метался и маялся из стороны в сторону, каждой окаменевшей клеткой возвращая себя к жизни.
Вот тут-то и появлялся Колдун. Он усмехался над неуклюжими прыжками уродца, над его обезьяньей косолапостью и волочащимися по земле уставшими загребущими руками с гирями кулачищ. Он шикал на него, вызывая дикие рёвы в ответ, знал, что огрызаясь Горгулья прочищал уснувшие за год связки и что ему самому ничего не грозит: он здесь всеми правит, ему принадлежат все души, его право начать ночь весеннего полнолуния. Каждым взмахом руки, каждым звуком заклинаний он вычерчивал события ночного святотатства над пробуждающейся природой.
Сначала он созывал на опушку перед оградой лесных нимф. Они дымкой струились сквозь стволы, стелились у его ног и наполнялись свечением. Их стройные фигурки кружили хоровод вокруг повелителя и пением привлекали к себе уродца. Он пытался схватить их, но каждый раз кулачищи его сгребали воздушную дымку. Нимфы просачивались между его рук и дёргали его за космы, щипали волосья грубой кожи и хихикали в уши. Горгулья, оглушенный звоном их голосов, мотал головой будто вытряхивал их смех из себя. Потом Колдун призывал птиц и троллей — они наполняли воздух звуками неведомых труб и бубнов. Ритм всё учащался и приводил всех в экстаз. Горгулья бросался на нимф всей грузной тяжестью тела, подминал их под себя и оглашал лес истошным криком.
Развлекшись, Колдун отпускал всех от себя. Эти весенние пляски леса на какое-то время его возбуждали, но и быстро утомляли. Дикарь-уродец валялся перед его ногами опьяненный своей плотью и, засыпая, сопел, по-детски причмокивал толстыми губами, которые расползались в омерзительной улыбке. И это был триумф Колдуна: это вонючее косматое тело с убогостью плотской радости на морде давали ему превосходство и уверенность в своей правоте. Как же он тогда был прав, как верно дал выход своему гневу! И Колдун, как и уродец во сне, вновь погружался в боль и невосполнимость утраченной радости, что объединило их навеки. Эти воспоминания и были их единственной целью совместного самосознания, убив которое в себе, они с новой жадностью и страстью искали его очертания, боясь упустить каждое движение души и мысли, каждое звучание сердца. Давным-давно …
… был в лесу Колдуном установлен порядок: каждая новая народившаяся нимфа принадлежала ему по праву первой ночи. Каждый молоденький тролль был им обласкан и обучен хитростям телесной страсти. Никто и никогда не смел ему возразить или отказать. Эти токи молодых тел давали ему бессмертие. Физическое обладание насыщало его силой, туманило мозг и отключало душу. Так было, есть и будет в моём мире, убеждал себя Колдун. Так было. Пока в лесу не появилась она, новая молодая нимфа, почти ребёнок. Звонкая, весёлая и озорная, она притягивала к себе всех, никому не давала покоя, бесконечно вмешивалась во все лесные порядки, вечно из-за своего любопытства и проделок попадала в приключения и звала на помощь, множила вокруг себя друзей и обожателей. Всё ей сходило с рук, пока она росла.
Колдун наслаждался её грацией, умом и щедростью нежного сердечка, почти не ревновал, многое прощал, как заигравшемуся малышу, и предвкушал обладание ею.
Вести в лесу расходились со скоростью света: стоило сломаться ветке — и уже все были оповещены. Малышка-нимфа загрустила. Не щебетал по рощам её голосок, не обсуждали по углам её проказы. Колдун решил, что время подошло и девочку пора взять силой. В сиянии луны он запустил экстаза бубны и повелел её назвать своей. Но нимфа в ужасе его отвергла, сказав что сердце отдано другому. Никто и никогда не смел ему перечить! Какое сердце? Кто — другой? Он дал ей рассказать: всё перед всеми. Лучше бы он этого не делал …
...там, в дальнем ветками кустов заросшем овраге нимфа углядела перьев белизну. Она нашла заброшенные ельником крылья — два белоснежных оперенья. Кто? Кому? Ни у кого таких она ещё не видела. И гладила, и примеряла, и утопала в них лицом — как ароматно было это чудо. Забрать себе? Или хозяина дождаться? И решилась: в тени куста прикинулась ночным туманом, затаилась. И вот на склоне тишины ночной, перед зарёй восхода к оврагу юноша пришёл. Он схоронил здесь крылья, ему они принадлежат. С лучами первыми восхода он руки к свету протянул, лицо его озарено, всё тело содрогнулось, он припал спиной так нежно к крыльям и взлетел в столпе горячем солнца. Что за сила? Как возможно? Малышка-нимфа замерла, подставила лицо сиянию, руки обратила ввысь — возьми меня с собою...
Вновь и вновь она к оврагу приходила, и любовалась юношей прекрасным, гадая, что ему неймётся в вышине? Зачем он ночь в лесу проводит? Кому своё внимание дарит? Не тролль, не человек, не птица … Доверить тайну побоялась, вдруг заберут её видение, её волшебную мечту. Сама. Откроюсь. Спрошу сама, кто он. Не скрою, что чувствую и чем горю. Померкли лес, его забывы и подружек смех, не хочется бродить по рощам, в росинке каждой отражается столп света... Где ты, кого не знаю как назвать? Кому не объяснить словами, что с моим сердцем, и с глазами. Куда себя мне деть от переполненного ликования. Что во мне ликует?
И чтобы задержать его в овраге, не дать исчезнуть в синеве, она переложила крылья, себя под ветки в белой пелене закутав. Коснувшись пелены, он встретился глазами с её улыбкой, и руки протянул не к солнцу, а к её рукам, и телом слился не с крыльями, а с нею. Как же им было хорошо, как им самих себя недостовало, как зазвучала в них жизнь, её начало … Ты мой? А ты — моя? Ты кто? Ну, назови меня. А как? Как хочешь, только назови, приму любое имя, чтоб быть твоим. Попробую: мой свет, мой луч, мой милый. Ангел, я ангел твой и, что бы там ни говорили, принадлежу тебе отныне, ты моя! И я люблю тебя...
Вот тут Колдун затрясся гневом: кто посмел в его чертогах разума и воли картины рисовать без боли? Кто ликование души назвал любовью? Кто прозрение ниспослал? И кому? Строптивой глупенькой девчонке. И ангелу, который пал? Перед земным не устоял? Не допущу! Ложись, негодница, и кайся: по кругу тролли к ней касайтесь, зажмите рот ей: дара речи её лишить, чтоб не смущала своими бреднями мой мир — нет никакой любви всевышней, нет избранности, нет излишней души привязанности к одному! Топтать её и рвать на части, унизьте её сознание — ну! Что застыли?
… застыли душ лесных тела: была же нимфочка, была — вот здесь она стояла, а теперь водой уходит в землю. Ручьём сбежала! Мне не далась, мне? Повелителю земного... Так отомщу её душе: ей выйти не удастся — погребена, пусть под землёй её душе метаться. А это кто? Ах, ангел твой! Нет, не было такой здесь. Никто не видел? Видишь, все отрицают, все подтвердят тебе — у нас покой, гармония и разум. Что слышится тебе? Тебя зовут? Проказы! Журчание воды, хоть не было дождя, а всё вокруг намокло … Смотри, куда ступаешь ты, вокруг одно болото. Пригнись и рассмотри внизу, какой туман клубится … Что, слышишь? Кто зовёт тебя? Ах, ангел мой — дразнится!
И каждый шаг его влечёт журчание вод подземных, и каждый всплеск ему кричит — я здесь, с тобой, избранник мой небесный. И юноша приник к земле, раскинул рук объятия — моя любимая, ты где? Не покидай меня! Исчезнуть не можем, друг для друга быть нам выпало случайно и наши чувства сохранить — здесь, на земле — вот тайна!
О, не гневите вы меня, влюбленные придурки! Вам мало тленного огня? Так жарьтесь в свете лунном! Пусть предаёт её болван в монашеской аскезе: весь год сиди как истукан, горюй по своей нимфе. Скую, и тело, и чело — уродством награжу, а по весне сгоню к тебе всех дев лесных отпетых. И трать себя, излейся в плоть, уйми свои желания, а как проснёшься на заре — так выть тебе в страданиях: не тех ласкал, не ту мечтал прижать к груди, дурашка! Ну, погрусти, иди к вратам и вновь замри до срока. Пусть сердце каменное жмёт любви тоска по Богу! И надышавшись от земли паров зловонных гнева, был ангел растворён в ночи, обрёл он тело зверя.
Колдун доволен, горд собой, всех проучил примером: любви счастливой нет в земле,
а в небе — только пение. Но вот беда, всех наказав, он сам попал в ловушку: ему не спится по ночам, он ищет глаз подружки. Той, что загнал водой в пласты подземного томления, той, что не дал себя спасти для ангельского зрения. И в каждой травке, в каждый лист вливает жизнь водой любви незримые слова: мой милый, я с тобой!
31.07.2016 - Зальцбург
Сюжет, для сценического и экранного воплощения в разных видах искусства, навеян реальностью. В настоящее время создаётся одноактный балет и серия рисунков для анимации. Запланирована опера. Буду рада сотрудничеству.
Лесник = Колдун — злое начало в душе каждого, безразличие
Ангел = Горгулья — доброе начало в душе каждого, сопереживание
Нимфа-девочка — источник творчества, сама жизнь, посланник
нимфы и тролли — мёртвые души, лишенные любви
природа — храм Божий, душа человека