В окно жёлтым ногтем по стеклу царапнул месяц.
После Иванова дня смолкли соловьи; душная летняя ночь захлебнулась лягушачьим стоном; над ухом Евгении Эдуардовны Миргородской звенел, не давая спать, комар.
Не открывая глаз, Евгения Эдуардовна – на звук – била растопыренной пятернёй по комару, но никак не попадала: комар молк, куда-то усаживался, и Миргородская с тревогой ждала, когда проклятый инсект вонзит иглу, - таилась, чтобы убить кровососа наверняка. И он вонзал, но опять у Миргородской не получалось - убить. Или прилетали другие, - звон комариный не утихал.
«В этой стране все хотят моей крови», - думала Миргородская, ворочаясь с боку на бок, сбивая крепким, несмотря на возраст, телом несвежую простыню.
Дачная жизнь уматывала – мало того, что тело сгибали пополам никчёмные грядки, требующие неусыпного внимания и заботы, так ещё мозг и душу угнетали обязанности Председателя садоводческого кооператива «Гея», коим оказалась вновь избрана Миргородская. Да по-другому и быть не могло – волшебную круглую печать она никому отдавать не собиралась. Не дождётесь!
Садоводы были вечно чем-то недовольны, но Евгении Эдуардовне тем или иным способом удавалось людское недовольство отводить от себя, и замыкать злобу садоводов друг на друга. Эта способность спасала и давала душе некоторый передых. Не лишней каплей в нынешнее трудное, нестабильное время капала и председательская зарплата, ежемесячно прибавляясь к скромной, основной, которую платили ей в училище, где она преподавала информатику. Главную цель, которую ставила перед собой Миргородская, как руководитель, - не давать садоводам объединяться в большинство при решении какого-либо общего вопроса.
Чистить ли снег на дорогах зимой? – одни орали, что зимой не приезжают и платить за чистку снега не желают: «С какой стати своими деньгами мы будем оплачивать вам комфортную жизнь!» Другие же орали в ответ:
- А если случится пожар, как пожарные машины проедут?
- Нечего здесь зимой жить! – не унимались первые.
- Ну да, пусть лучше бомжи живут!
- По шестьдесят шестому фэзэ чистить дороги от снега обязаны! – пытался ввести разговор в правовое поле садовод Тяпкин. – Закон есть закон! Для всех!
Но господа садоводы разделялись на два непримиримых лагеря – «зимников» и «летников», да как те, так и другие пытались перетянуть Председателя на свою сторону. Хитрая Миргородская ничью сторону не поддерживала, а лишь назначала по спорным вопросам ответственных – с них и спрос! Решения же принимала именно те, которые сама считала нужными и необходимыми. Сама она зимой не приезжала, и распря сия виделась ей глубоко фиолетово.
Стенка на стенку бросались садоводы друг на друга и при оплате электроэнергии – у одних стояли однотарифные счётчики и платили они на рубль меньше, чем те, у кого счетчики двухтарифные. В этом вопросе, чтобы распря не прекращалась, Председатель ввела коэффициент оплаты пропорциональный потреблению, и недостачу таким способом с лихвой покрывала, но и злоба «двухтарифников» на «однотарифников» год от года росла.
- Разберитесь, разберитесь с Тяпкиным, - кричала Сорокина на собрании, сбивая Миргородской повестку дня, - он ночью передвинул забор на двадцать, вы подумайте – двадцать!!! сантиметров моей территории!
- Вы врёте! Вы лгунья! – ответствовал, тараща от возмущения глаза, садовод Тяпкин столь же громко и визгливо.
- Мне утром вызывали скорую! У меня сердце! Убийца! Убийца! Свидетели есть! – не унималась Сорокина.
- Такие же лгуны, ваши свидетели! –вежливо возражал Тяпкин.
Гвалт голосов походил на вскрики и всхлипы белых чаек над соседним болотом. Сорокина, хотя и поправляла интеллигентный чёрный бантик в волосах, никак не напоминала Раневскую из «Вишнёвого сада», но смахивала скорее на её пародию - знаменитую советскую актрису – Фаину…
Евгения Эдуардовна спокойно и невозмутимо восседала на венском стуле, поставленном на помосте, обратив взор поверх толпящихся и кричащих в загоне землероек, к небу – там, в летней синеве безмолвно клубились белые облака.
«Нет, не заснуть сегодня… Разволновалась… Комары ещё эти, - думала Миргородская, сваливая полные ноги с кровати и шаря ими тапки. – А всё-таки удачно вылезла эта сумасшедшая Сорокина со своим забором. Могли ведь и не переизбрать, а так-то - шум-гам… тра-та-та. Кто будет проверять эти дурацкие голоса за-против? Напишем столько, сколько нужно, - главное печать в протоколе поставить!»
Евгения Эдуардовна скосила глаза на подоконник, где стопкой лежали сегодняшние бумаги и обомлела. Она ясно помнила, что сверху положила на них, как бы придавив листы, коробочку с печатью. А сейчас коробочку там не обнаружила.
Евгения Эдуардовна поводила глазами туда-сюда – печати нигде не было.
«Да что за напасть! - прострелило в голове, и сон окончательно испарился. - А может быть Воробьёва взяла?... Нет, я же помню… вроде положила сверху… а если она, то и ладно… но я же помню, что положила сверху…»
Миргородская, вознамерившись позвонить Воробьёвой, бухгалтеру, схватила лежащий на подоконнике рядом с бумагами, мобильник, - правда, сняв телефон с блокировки и увидев на экране 2 часа ночи, звонить передумала.
Она помигала веками, потёрла их указательными пальцами, как бы отгоняя морок, и, сведя глаза к носу, опять уставилась на бумаги. В какое-то мгновение ей показалось, что коробочка лежит сверху. «Ну да, как положила сверху, так и лежит… что это я…», - мелькнуло в голове, и она даже протянула руку, чтобы удостовериться в этом. Но рука легла на пустой лист бумаги, - коробочки с печатью не было! «Чёртовы садоводы! Доведут до глюков.»
Мысль об исчезновении печати выносила мозг.
Потом она подумала о том, что печать могла закатиться под кровать, и, рухнув на колени, сунула голову в подкроватный сумрак. Но там взгляду открылся ненужный хлам: старые коробки из-под обуви, сухие мандариновые корки от моли, старый бюстгальтер с оторванной лямкой, а, чтобы удостоверится, что печати там нет, Миргородская ещё пошарила рукой и наткнулась на забытую детскую машинку. Аркашина...
В детстве Аркаша очень любил играть с нею. Сядет в уголок и играет, правда, как-то странно, - возит по полу машинку взад-вперёд, и мог делать это и час, и два. Тогда Евгения Эдуардовна поняла, что с ребёнком не всё в порядке: Аркаша либо гений, либо…
Подтвердилось второе, - надо было что-то предпринимать, опускать руки ни в коем случае нельзя, надо бороться за его сознание, за его мозг, раскрывать душу, приспособить мальчика к жизни, - она не вечно будет рядом. Ни о какой спецшколе и речи не шло, - среди дебилов мальчик быстро превратится в дурака, - только обычная школа, только с нормальными детьми должен вырасти Аркаша. Аркаша вырос и даже закончил гидрометеорологический техникум, и вот уже работал – снимал показания на городской метеостанции, но каких усилий это стоило матери! Об этом только она и знала. Только она, всё сама, рядом никого – муж, убитый оторвавшимся тромбом, умер внезапно и молодым.
Заводить другого и начать всё с чистого листа Евгении Эдуардовне не хотелось. Вся эта «любофф», половая близость ей никогда не нравились, и воспринимала она всё это, как тяжёлую, бесполезную обязанность. «Ну почему я - должна, почему - меня, за что, Боже, я терплю?» – задавалась она вопросами, разумный и логичный ответ на которые не находила. Более того, Евгения Эдуардовна ощущала себя всегда ХОЗЯИНОМ, скорее мужчиной, чем женщиной, а появление в своей жизни другого хозяина не допускала. Да и с годами она становилась всё менее похожей на женщину: прямой хрящ крупного носа, жёсткий взгляд, нетронутых косметикой, каштановых глаз, короткая стрижка, - почти ёжик, квадратистая фигура - роковым образом перевоплощали её в бесполое существо, в какого-то Кентавра.
Там же под кроватью, чуть слева от Аркашиной машинки, рука неожиданно обрела книгу.
Евгения Эдуардовна вытащила книгу на свет. Ну да, так и есть – Люськина. «Казус Ростоцкого».
Ещё в детстве старшую годами Люську всегда ставили Жене в пример. Отцы работали в одном министерстве, и семья профессора Урицкого дружила с семьёй чиновника Миргородского. Эта дружба была не совсем бескорыстна, но взаимовыгодна – чиновник умело проталкивал изобретения профессора в многострадальное отечественное сельское хозяйство. Но дочери, Люся и Женя, становясь старше, всё меньше и меньше находили поводов для встреч, а жизненные пути девочек, в конце концов, и совсем разошлись. Умненькая, кокетливая Люся поступила на биофак МГУ, Женя - в Институт стали и сплавов. Папа Эдуард Иосифович не одобрял выбор дочери и говорил, что ни теперь, ни после он совершенно не понимает, как сможет помочь дочери. «Вот Евгений Яковлевич поможет Люсе и ещё как! - говаривал он, скептически глядя на собственную несуразную дочь в мужских брюках, рубашке «фомэн» и пуловере в крупную клетку. - Сталевар какой-то…»
Правда, помогать ни той, ни другой отцам не случилось - вихрь развала страны, как в воронку, утянул советскую конструкцию жизни; слились со свистом министерства и ведомственные институты; доктора и кандидаты наук с трудом выживали, получая зарплаты сравнимые с зарплатами дворников; рвались личные связи, в головах витало – «поравалить»! Эта страна снова сошла с ума…
Девочки к тому времени давно потеряли всякую связь и ничего друг о друге не знали. И вдруг в литературных журналах начали появляться повести и романы, а по телевидению и радио заговорили о новом, талантливом писателе, - на культурном небосклоне этой страны взошла звезда не первой ли величины? Евгения Эдуардовна сначала ни глазам, ни ушам не поверила: неужели – Люська?
Взялась читать и поняла – да, это она, подруга детства Люська Урицкая. Тогда Миргородская купила несколько её книг. По прочтении текстов у Евгении Эдуардовны сначала пробудились обрывки давних воспоминаний, но чем дальше она читала повести и романы Людмилы, тем сильнее росло в ней чувство зависти к чужому успеху.
Вытащив из-под кровати «Казус Ростоцкого» и открыв книгу, она почему-то сразу наткнулась на строчки, напомнившие давнее время: «Некоторые женщины-коллеги полагали, что в нем есть скрытый мужской изъян, и связывали это с самой его профессией: какие могут быть влечения у мужчины, который каждый день по долгу службы шарит чуткими пальцами в сокровенной женской тьме...» Евгения Эдуардовна вспомнила свои страхи перед первым носатым мужиком-гинекологом, к нему время от времени наведывались девочки, экспериментируя «с любовью» ещё в школе, - Люська ничего и никого не боясь, Женя со страхом и ненавистью. Ей казалось, что этот врач смотрел и видел её всю насквозь. От его взгляда Женечке становилось не по себе, Люсю же этот его взгляд будто бы - возбуждал. Так она говорила Жене. Ну, насчёт возбуждал – да, её все «возбуждали», лишь бы мужик. Она и замужем-то раза три была, или даже четыре, не считая в пересменках, - когда-то Миргородская выискивала и читала интервью, щедро рассыпанные по глянцевому гламуру, мотаюшейся по всему свету звезды, - в них Людмила Евгеньевна откровенно делилась жизненным опытом.
От давних воспоминаний по телу Евгении Эдуардовны даже сейчас побежали мурашки.
Она с отвращением забросила книжку обратно под кровать, выключила свет и спряталась под одеялом, краем глаза кося в окно, где в заоконной тьме почудились ей «чуткие пальцы» первого гинеколога, - жёлтый ноготь царапал и стучал в стекло.
Садовые участки на берегу Чернавки, речки извилистой и меленькой, пробил ещё в советском Министерстве отец. Сам Миргородский долгое время, - пока шло освоение и строительство дачных домиков, как говорили тогда – имеешь право построить домик для хранения садового инвентаря – председательствовал. Он ревностно следил, чтобы «право» никем не нарушалось, чтобы домики строились не с ломаной крышей, и размером не более шесть на шесть метров, чтобы участки планомерно и культурно осваивались, чтобы все обязательно садили вишнёвые деревья, - у нас будут вишнёвые сады, и мы увидим небо в алмазах, - любил говорить, вдохновляя товарищей, председатель; ещё следил, чтобы по осени излишки урожая сдавались, как предполагали, в детские дома. Теми, первыми, садоводами управлять было не сложно – все свои, министерские, профком и партком помогали, советская вертикаль управления худо-бедно работала. Да в одночасье всё рухнуло, - козлом бешеным поскакала по стране перестройка! Миргородского, задев копытом, спихнули на пенсию…
«Бедный папа… Как же тяжело ему было оказаться в конце жизни никому не нужным старичком…»
У леса, в маленьком домике для хранения инвентаря, он сначала всё бодрился, всё бегал, запрещая строительство коттеджей, которые вдруг начали расти, как грибы.
- Кто дал право? У нас садоводческий кооператив, а не коттеджный посёлок! – возмущался Миргородский.
Но старика никто теперь не слушал, а однажды строители подогнали огромный кран, разворотили дорогу и свалили заборчик напротив, и, когда он начал протестовать, на него замахнулись… лопатой – тебе жить что ли надоело, дед? Иди отсюдова! Цел пока…
Альцгеймер и инсульт завершили его земной путь.
«Я всё помню, папа… как побелели здесь твои чёрные кудри… Ты передал мне печать, ты велел хранить её… она же зарегистрирована в Банке… Она волшебная, без неё любая бумага, чтобы не было на ней написано, – просто бумажка, а с печатью – документ… Документ! А «документ» в этой стране - топор, которым любого врага и дурака зарубишь… Разве без печати я бы выиграла последний суд? Тяпкин, борец за справедливость, полгода собирал бумажки, что незаконно берём плату за электричество, этот вопрос, мол, не обсуждался на собрании. Да написала я, что обсуждали вопрос на общем собрании и решение принято большинством голосов, и печать поставила. Для суда документ нужен! А не тяпкинские размышлизмы… И всё. Проиграл правдолюб Тяпкин… Другим наука…Но сил-то и нервов сколько затрачено на одного дурака… А ииих…»
Евгения Эдуардовна плотно смежила веки, чтобы ничего не видеть – ни окна, ни пальцев, ни жёлтого ногтя; голова гудела, сознание то вязло в липком болоте сна, то всплывало обратно в реальность – на границе, будто вольтижёры в цирке, летали под куполом черепа цветные сны.
Папа живой глядит с укором и шевелит белыми губами: «Ну, что же ты? Потеряла печать, азохенвэй, моя дорогая… Всё теперь…Поравалить… Нет, папа, нет. А я говорю – пора! Смотри, - папа простёр руку, - река отравлена, ни пить воду, ни купаться нельзя, лягушки тебя будят среди ночи, лес вокруг сожрал короед, а ветер и молнии валят сухие деревья, пёсьи мухи кружатся над кучами мусора и сортирами…» И берёт её за руку, и прижимает к себе крепко, и поднимаются они над «Геей», как Шагал со своей Беллой над Витебском, летят на восток в сторону солнца. «Папа, папа, - кричит она в небесах, - а как же Аркаша, первенец мой, папа? Не думай о нём, он уже там, там… там». Евгения Эдуардовна смотрит вниз и видит, что вдогон взлетают Рапопорты с двадцать пятого участка, Крендели с сорокового, а потом и Поляковы, и Свободины… лишь мерзкий Тяпкин, спустив штаны, присел у своего нового забора. И чем дальше они летят, тем собирается их всё больше, а папа, как Моисей, ведёт всех через пустыню неба, где нет никаких алмазов, но тьма египетская, и вдруг слышат они, что внизу прогрохотал взрыв, - и сюда возносится грибовидное облако, будто огненное тавро, испепеляя всех летящих...
Евгения Эдуардовна открыла глаза – в окне круглой золотой печатью сияло солнце.
В первые минуты она никак не могла понять, где же она на самом деле, что случилось с нею и со всеми летящими? Где папа? Где Аркаша? Ночной морок и ужас не отпускали сознание.
Солнце опечатало комнату удушливым жаром, и всё тело Евгении Эдуардовны покрылось липким потом, который не впитывала мокрая сорочка.
Такого ощущения подавленности и одиночества она никогда прежде не знала, в голове продолжали звучать выстрелы, человеческие вскрики, перед глазами проплывали золотые жуки, которые превращались в печати и тут же лопались пузырями.
Ночной кошмар длился наяву, заставляя сердце колотиться в рёбра.
Евгения Эдуардовна вдруг поняла, что, если сейчас не услышит живого голоса, - любого, но реального – она сойдёт с ума. Она схватила мобильник, лежащий на подоконнике, и быстро нашла в контактах бухгалтера. Та долго не брала трубку, но наконец Евгения Эдуардовна услышала сонный голос: «Даао…»
- Послушай, Воробьёва, ты печать не взяла?
От волнения Евгения Эдуардовна даже не поздоровалась.
- Какую… печать, - не понимала бухгалтер в телефоне. – Жень, ты чего в такую рань-то? Я сплю ещё…
- Посмотри, как следует… Может прихватила случайно?
- Где я буду смотреть!? Я – в Москве…
Услышав знакомый голос Евгения Эдуардовна немного успокоилась, но отсутствие печати и у бухгалтера, её расстроило.
- Что же делать, Воробьёва?
- Заказать новую - и все дела. Чё ты волну гонишь!
- Эта была ещё папина… Как ты не понимаешь!
- Ложись поспи, потом найдём…
- Не могу я спать… у меня внутри что-то оборвалось, и сон нехороший видела.
- Ладно… потом… я сплю ещё…
Воробьёва нажала отбой, и живой голос в трубке исчез. Часы показывали 6 утра.
Евгения Эдуардовна вышла на крыльцо.
Садоводы ещё спали – не орали и не визжали дети, не жужжали газонокосилки, не сверлили воздух звуки электрорубанков и пил, лишь мерзкий Тяпкин шёл к реке с удочкой, а поравнявшись с участком Миргородской, он вместо того, чтобы поздороваться, как-то поспешно отвернулся и ускорил шаг. «Что это с ним?» - подумала Евгения Эдуардовна.
Впрочем, всегда вежливого Тяпкина можно было понять – председательша в мокрой ночнушке с помятыми крылышками кружавчиков на плечах, просвеченная насквозь солнцем, смотрелась огородным пугалом.
Но не думала сейчас Евгения Эдуардовна о том, как она выглядит. Она и всегда-то не сосредотачивалась на собственной внешности, - теперь же голову не оставляла мысль о пропаже.
И вдруг она заметила, что на дорожке у самой калитки, куда уже дотянулись солнечные лучи, что-то блестит.
«Вон она… блестит… конечно это она… я просто обронила вчера», - подумала Миргородская, боком спускаясь с крыльца. Но, оказавшись у калитки, она ничего блестящего здесь не нашла. Евгения Эдуардовна топталась на месте, внимательно всматриваясь в траву, потом взяла, неподалёку валявшиеся грабли, и принялась прочёсывать ими стебли. Печати нигде не было. Заметив небольшой холмик земли, мелькнула мысль: «Не крот ли утащил?... Да… крот, наверное, упёр… пока шла.»
Она отбросила грабли и взяла в руки лопату, раскопала холмик, - под ним оказался ход, который пролёг вдоль забора. Евгения Эдуардовна опустилась на колени и, чуть не носом уткнувшись в нору, увидела во тьме кромешной, как серебристо сверкнула, отполированная ещё папиными пальцами, рукоятка печати.
- Ах ты, паразит… ах ты, крысёныш подземный… - бормотала Миргородская.
Она вновь принялась рыть. Ход вёл в глубину. Евгения Эдуардовна копала и копала, иногда лопата обо что-то звякала, и сердце замирало – вот, вот, нашла – но из недр выколупывался камешек…
В хорошем настроении, помахивая не без гордости полиэтиленовым пакетом с десятком карасиков, садовод Тяпкин полуднем возвращался к себе.
Около забора Миргородской он остановился, - сквозь штакетник садовод увидел Председателя всё в той же ночнушке, только теперь сорочка была вся перепачкана, а сама Председатель, стоя по грудь в яме, выкидывала на поверхность комья земли.
«Сортир что ли хочет здесь поставить? – подумал садовод Тяпкин, а понаблюдав за работающей, которая не обратила на него никакого внимания, но тупо продолжала рыть, откидывая прах и бормоча что-то себе под нос, припустил Тяпкин со всех ног домой, чтобы поделиться загадочной новостью с женой Олимпиадой.
- Липа, Липа, ты только послушай, что я тебе расскажу… - кричал он, распахивая дверь.
Тяпкина поджав губы, откликнулась:
- Опять ли ничё не поймал?
Но выслушав крайне сбивчивый рассказ супруга, поняла - надо вызывать «скорую». Председателю…
Для иллюстрации использована картина "На даче" Валентина Губарева.