Говорят, в 1951 году Сталин сказал: «Ищите большого мегрела». Он это произнес в Кремле, но слова эти докатились страшным эхом аж до восточной Абхазии. Он это произнес, и чекисты — они схватили эти слова как выдрессированные псы; они обнюхали, облизали их и жадно вгрызлись в них своими острыми клыками. Они чуяли большую кровь в этих словах, и если они не хотели, чтоб это была их кровь, они должны были найти большого мегрела. Этот Сталин — он все-таки далеко забрасывал свои слова, чтобы они докатились мрачным клубком до Тбилиси, к сапогам министра госбезопасности Грузии Рухадзе, который начал его распутывать.
В 1951 году большого мегрела не было ни в Тбилиси, ни в Сухуми. Он сидел в Политбюро, и у него тряслись руки как у Янаева сорок лет спустя. Он источал уверенность и непоколебимость, но руки прятал в карманах серого пальто. Он принимал разных высокопоставленных гостей, но небрежно здоровался с ними, небрежно давал указания, небрежно прощался. Он заслужил себе право быть небрежным в общении с «навозом истории». Но когда к нему пришел страх, он не смог его выставить за дверь и расстрелять. Этот страх — он входил в его дверь без пропуска и приглашения в любое время дня и ночи, часто задерживаясь неделями.
Вот вы, маленькие люди, которыми словно хворостом история-озорница нещадно разжигает пожар событий, зачем вы надеваете очки? Вы надеваете очки, чтобы пробежать глазами коммунальные счета, дескать, не надул ли вас родной ЖЭК, всякую злободневную газетную чепуху. А большой мегрел — он видел в своих очках все: битву атлантов, крушение Атлантиды, исход народов, революцию, полчища рабов и грязно-красно-бурый поток, что, вырываясь наверх из лубянских подвалов, все шире и глубже разливался по сталинским проспектам советских городов. Он видел этот поток, в котором захлебывались миллионы, и глаза его под очками поначалу расширились, а затем навеки сузились в хитрые щелки.
Этот страх — он ворвался незваным гостем-мстителем в 1951 году, но сейчас речь пойдет о 1936 годе. Сейчас мы вернемся в 1936 год, когда старый ленивый бог еще валялся под сухумскими солнцем и пальмами, вспоминал «отдельные перегибы» товарищей в кожанках, взвешивал их поступки на своих внутренних весах и задумчиво почесывал голову: «А может, маловато я содрал с Иисуса?» Ха-ха, он еще сомневался в тридцать шестом году, а в тридцать седьмом уже понял, что его надули так, как только могут надувать одесские шулера на Молдаванке.
Любимчик вождя, крепкий хозяйственник, старый честный большевик Нестор Аполлонович Лакоба работал председателем ЦИКа Абхазии. Он был глуховат, этот старый абхазский большевик, но зато очень говорлив. За пламенные разговоры его любили и ненавидели. Горячее южное солнце вошло в его сердце, и сердце неистово билось за общее коммунистическое дело. Но оно билось не в такт другим сердцам, и один раз вышло, что Нестор Аполлонович крепко поссорился с большим мегрелом, который уже работал первым секретарем компартии Грузии.
На следующий день после ссоры большой мегрел призвал мириться: «Нам работать вместе на благо народа, поэтому все обиды — к чертям собачьим». Так сказал большой мегрел, но гнилое сердце его кричало о мести.
Он был горяч, этот замечательный Нестор Лакоба, но отходчив. Он принял предложение большого мегрела: не согласиться значило усугубить конфликт.
И он явился в гости к нему, где уже был накрыт такой стол, какой умеют накрывать только на Кавказе.
— Кушайте, товарищи, кушайте… — говорил большой мегрел, сидя во главе стола.
Товарищи кушали и запивали хванчкарой. Они ели цеплят табака, жареную рыбу и закусывали хачапури. Они щелками челюстями и пережевывали между собой ту обильную новостную пищу, на которую не скупилось тогдашнее бурное время.
В разговорах никто не заметил, что глаза большого мегрела странно поблескивали. Но они заметили, что Нестор Аполлонович неожиданно запнулся и схватился за живот.
— Кушайте, товарищи, кушайте… — говорил хозяин стола, но среди его гостей пробежал шепот: «Наверное, чачи лишку хватил…»
Нестор Аполлонович по-прежнему держался за живот, а его глаза устремились на лоб.
— Кушайте, товарищи, кушайте… — говорил хозяин стола, а его гости продолжали шептаться: «Ничего страшного. Хорошо, видать, аджика-то мегрельская забирает…»
Когда изо рта Нестора Аполлоновича пошла пена и он свалился на пол, гости перестали шептаться и наконец посмотрели на большого мегрела. А он, выйдя изо стола, подошел к Лакобе. Страшные обличительные слова вчерашнего балагура, крепкого хозяйственника и любимчика вождя предательски тонули в пенной хрипоте.
Большой мегрел покачал головой и сказал:
— Боже ж мой… Что вы скажете на это несчастие? Это ж кошмар…
Лицо большого мегрела было серьезным, но глаза смеялись. Эти глаза — они видели все: битву атлантов, крушение Атлантиды, исход народов, революцию, полчища рабов и грязно-красно-бурый поток, в котором захлебывались миллионы.
Нестор Аполлонович Лакоба глядел в потолок, за которым где-то наверху сидел бог и в сомнениях перебирал бусы: не продешевил ли, отпуская грехи человечества за страдания одного Иисуса?