Всем своим братьям и сестрам. Живым и ушедшим.
Постоянно ловлю себя на мысли о том, как часто в последнее время я стал говорить себе сакраментальную фразу - «как же это было давно». Это Давно - вещь тоже относительная. Кто поспорит, например, что двадцать лет назад – это давно. А тридцать, сорок, пятьдесят? Вот, уж, по-настоящему Давно! Ведь пятьдесят или сорок лет – это целая жизнь. У меня много друзей, товарищей и просто знакомых мне людей, так и не доживших до сорокалетия.
Говоря об этом, хочу заставить себя отнестись к письменной архивации своих детских воспоминаний без присущей мне долгой раскачки. Хочу написать об очень многом, но лишь в мыслях. Как только выдается случай уделить этому пару часов – не могу заставить себя сосредоточиться на этом занятии, всё откладываю, думаю, что успеется… Лень. А время идет и идет…
События, о которых я постараюсь вкратце рассказать дальше, серьезно изменили мою детскую московскую жизнь начала семидесятых, раздвинули мои тогдашние познания мира, как мне казалось, до вселенских масштабов и навечно остались в моей памяти, и сердце.
Стоит только закрыть глаза и передо мной вновь открывается величественная панорама Дигорского ущелья и шум грохочущей реки Урух. Старенький неказистый дом в селе Ног-Кау (Новое Село – по-русски), отполированные временем деревянные перила, идущие вдоль яруса жилых помещений. В воздухе витает запах свежих осетинских пирогов, кукурузного чурека приготовленных в каменной печи на веранде дома, слышится веселый шум возни мальчишек, бросающих в спальне друг в друга подушки, звон толстых закопченных цепей в амбаре, торжествующее блеяние овец, возвращающихся с пастбищ…
Ни села, ни дома уже давно не существует. Сегодня, на некогда шумном и людном месте руины – все, что осталось от этого села, в котором прошло детство моих двоюродных братьев, их родителей и моего отца. Правда, есть несколько домов, которые и сегодня принимают своих владельцев, но в основном в теплое время года, и в качестве дач.
Каждое лето наша семья отправлялась на юг. Отдых был основательным и неторопливым, как и сама жизнь в Советском Союзе. В стране плановой экономики не существовало спешки. Были, конечно, авралы, связанные в основном с выработкой плана. Но к отдыху наш народ всегда подходил весьма основательно. Если на море, то не менее трех недель, а то и месяц-полтора. К концу своего отпуска, загорелые, как масаи, мужики из Люберец или Перми лучше местных аборигенов знали, где продают самое хорошее вино и пиво в разлив, где, и на какую насадку лучше клюет ставрида или тарань, в каком соседнем пансионате самые симпатичные медсестры…
Это сегодня, я как ребенок, радуюсь возможности на неделю вырваться к Черному или Азовскому морю и эти дни пытаюсь насытить так, что в результате мой отдых превращается в перечень обязательных работ.
После окончания пятого класса, по уже неизвестной мне причине, мой отец решил отправить меня одного на месяц, в родной ему Ирафский район Северной Осетии, в село Ног-Кау. Сама по себе эта затея была весьма зыбкой и противоречивой. Меня не отпускали одного никуда. Пару раз я пребывал в пионерских лагерях, после первого и третьего классов. Сказать, что мне там не нравилось – ничего не сказать. Из подмосковного Балабаново я убегал с парой таких же отвязанных пацанов, как и сам я. День вне лагерных стен, проведенный у небольшого мутного болота, в котором мы, сбежавшие, плескались без удержи, стал самым счастливым за всю лагерную смену. Накупавшись в почти горячей воде, наловившись стрекоз и кузнечиков, мы валились на спину и о чем-то долго друг другу рассказывали, смотря в облака в синем летнем небе, придумывая им различные сказочные образы. Тогда мы не пытались уйти далеко и не озаботились запасом еды, хотя бы на день. Нашли нас вечером и привели на линейку для порицания.
Я не был хулиганом, но петь песни и маршировать, разучивать то, что мне совсем не нравилось, есть то, что мне казалось невкусным и т.д. и т.п. было невыносимым. Причем я был, как это можно сказать, мальчишкой весьма упертым. Не в плане особого сопротивления существующим правилам и порядку, а в плане непоколебимого собственного убеждения, независимости от кого-либо, веры в свои чувства и превалирования личного мнения над мнением других. Зачастую, в детстве и не только, этим я создавал себе дополнительные проблемы. Меня несколько раз выводили из строя на линейках и ругали, за отказ или нежелание маршировать под песню, кажется, о «ЛЭП-500» и подчиняться своим сверстникам, занимающим должности звеньевых, или заместителей начальников отряда. В эти минуты я вспоминал наш семейный отдых, где-нибудь на море и сердце моё наполнялось неимоверной жалостью к самому себе, и отвращением к лагерю. В родительский день, лишь мать воспрепятствовала отцу отделать меня крапивой, после рассказа руководства лагеря о моём побеге. Я,всхлипывая, сидел на заднем сидении отцовской "волги" и заглатывал ягоды клубники в сахарном сиропе, с ложки, протягиваемой мне мамой. От дальнейших мучений в этом лагере спасла ветрянка. Покрытого оспинами и измазанного зеленкой меня, и еще какую-то девочку, доставили на медицинской машине домой. Сначала ее на Войковскую, а потом меня на Ленинградский 14. После двух неудачных поездок в пионерские лагеря родители решили на школьных каникулах держать меня при себе, мне же на радость.
Подготовку к той поездке в Осетию я хорошо запомнил. Были первые числа июня 1970 года. В Москве было жарко и пахло гарью от торфяников. Отец приехал на служебной машине домой и забрал меня, сказав, что поедем за подарками для всех «твоих многочисленных родственников», проживающих в Дигорском ущелье. Выбор пал на магазин «1000 мелочей» на Ленинском проспекте. Там, отец купил, а я помогал нести к машине парфюмерные наборы из ГДР для дяди Володи и Васи – младших братьев отца, их жен - тёти Зареты, и Клары, а также вдовы моего трагически погибшего дяди Афсатдона – тёти Ауархан. Всем многочисленным двоюродным братьям нашлись подарки попроще, из магазина «Лейпциг» в виде немецких кед, подтяжек и наборов нательного белья. Уже дома я не выдержал, тайком открыв один из парфюмерных наборов, облил себя пахучим берлинским одеколоном.
- Там (в горах) у тебя самые близкие люди – два дяди, три тети и десять двоюродных братьев... Прошу тебя и приказываю слушать старших, быть уважительным, выдержанным.… Никогда не сиди в присутствии стоящего старшего по возрасту… За стол со старшими без их приглашения не садись…
А также, инструкции информативного характера: - Река Урух очень опасна! К реке самостоятельно не подходить, по камням двигаться осторожно… - и многое-многое другое, в качестве напутствий, я услышал в тот день от отца.
- Да! Еще тебе задание – к концу месяца выучить десять предложений по-осетински. Скверно совсем не знать родного языка. Помнишь то, что мы с тобой последний раз повторяли?
Отец изредка, в связи со своей занятостью и бесконечными командировками, брал меня на вечерние прогулки вокруг нашего квартала на Ленинградке, мимо табачной фабрики «Ява» и ДК «Красная Звезда», ДК «Им. Чкалова», где я вынужден был повторять за ним некоторые слова и предложения по-осетински. Не могу сказать, что эти прогулки, были для меня веселым развлечением. Напротив, я совсем не любил эти языковые тренинги. Своим родным языком я всегда считал русский, т.к. никогда не жил в Осетии, а надобности говорить по-осетински у меня не было.
- Хуарз – хороший. Лахгуз –«г» и «х» произносится слитно, означает плохой!
- Лахгуз – повторяю я.
- Карт – нож.
- Баз?
– Подушка… - полушепотом произношу я, но про себя вопрошаю - «У кого на свете я испрошу Баз, а ни подушку?»
- Денгиз – море…
Английский язык в школе, в общем, давался мне легко. Но в ситуации с осетинским, меня очень часто переклинивало. Во-первых, мне было неприятно лишний раз услышать ироничное высказывание отца о моих крайне посредственных способностях. Во-вторых, часто, все, что я повторял – мгновенно улетучивалось из моей головы, с беспокойством, уступая место другим желаниям. Например, побегать во дворе с мячом, покурить окурки сигарет, сидя на кирпичной стене больницы за домом. Но и более благовидные, как необходимость заучивать очередные отрывки текста из другого, уже школьного урока.
Самая отвратительная книжка моего детства была написана автором, некто, Бруксом, на английском языке и носила название «Little Stuard». Главный герой книги – самоуверенная мышь, отправлялась в невероятные приключения по канализационным стокам Лондона, заставляя тысячи советских детей в разных уголках страны, от Магадана до Еревана недосыпать, не догуливать, получать жирные двойки и нелицеприятные записи в дневниках.
Двухметровая, худая, как рама мопеда, учительница школы №165, ставшей с 1969 года школой №69, с углубленным изучением английского языка, по фамилии Арбузова, являлась владелицей двух огромных псов породы русская борзая. Кроме того она же и была председателем общества борзых собак, то ли СССР, то ли Москвы. Часто, гуляя около своей школы, мы с моими товарищами встречали ее, ведущую собак на поводках. Свободной рукой она непременно держала сигарету в мундштуке, часто, по-мужски затягиваясь ей. Очень похожая на своих питомцев Арбузова, быстро и беспощадно выставляла «неуды» за малейшие ошибки в пересказе текстов наизусть. И тогда интенсивность зубрежек детища Брукса о бахвальствах наглой английской мыши, удваивалась, под еще более гневным надзором родителей.
- Хадзар?
- Это дом – отвечал я.
- Горцъэ?
- Ковёр…
- Хуарз – произносит отец, видимо вслух отмечая мою, а быть может и свою лингвистическую победу. Я облегченно расслабляюсь и чтобы окончательно исключить возможность моей дальнейшей экзекуции, быстро спрашиваю его о расстояниях до Солнца, Луны или дальних звезд. Отец, будучи физиком и математиком по своей гражданской специальности, не мог не испытывать удовлетворение от подобных вопросов. Эти его рассказы я готов был слушать бесконечно, по-настоящему очень внимательно, т.к. тема космоса тогда, была близка душе любого мальчишки.
В нашей семье всегда говорили по-русски. Лишь, когда родители пытались от нас что-либо скрыть, «пошептаться», переходили на осетинский.
В Осетию я приезжал ежегодно. Жил у бабушки Гали. Город Владикавказ – ранее называвшийся Орджоникидзе - расположен в огромной чаше Главного Кавказского хребта. Из любой точки города видны красивейшие хребты Казбека и Эльбруса, Столовой и Лысой горы. Иногда, вместе со своими старшими родственниками мы выезжали в предгорья разных ущелий. Но так высоко, как в этот раз я еще никогда не забирался.
Ещё в Орджоникидзе к нам с отцом присоединился его младший брат – дядя Вася, выехавший нам навстречу, чтобы сопровождать до родного села. Дядя Вася для меня, никогда не видевшего своих родственников из Дигорского ущелья, был путеводной звездой или символическим мостом между моей Москвой и тогда неизвестными ещё горами. Обладатель недюжинной силы, благородного характера, был ростом под метр девяносто. Он был, пожалуй, одним из самых любимых родственников. Еще во Львове я, в возрасте четырех лет, по утрам крался к спящему дяде Васе (делающему вид, что спит) и трогал его за усы. Тогда он непременно клацал зубами, якобы пытаясь меня укусить, что приводило меня в самый настоящий экстаз. Наш дом во Львове, а затем и в Москве временами был самой настоящей перевалочной базой для родственников и знакомых. Но его приезд в любое время года и суток к нам в дом для всех был настоящим праздником. Я с разбегу бросался в твердые, как камень руки и обнимал его. Он всегда находил для нас с сестрой доброе слово, частенько вставая на мою сторону, когда нам доставалось, в основном, от отца. Что самое удивительное, отец никогда не возражал против подобной защиты, лишь вслух шутливо говоря, что-то типа «…вы одинаковые дураки». После чего дядя Вася победно мне подмигивал. Дядя Вася, одев очки, не отвлекаясь, по несколько часов в день читал книги, даже таких авторов, как Вольтер и Дидро. Ел дядя Вася, как настоящий лорд, с достоинством, с прямой спиной, отрезая ножиком от пищи крохотные кусочки трапезы, медленно и тщательно их пережевывая. Из напитков он мог позволить себе лимонад и изредка, лишь, бокал шампанского. Его присутствие тогда в нашем вояже внушали мне спокойствие и уверенность перед пеленой неизвестности.
Все знают поговорку: «Русский медленно запрягает, но быстро едет». Так вот, в Осетии запрягают ещё медленней. Любое мероприятие или действие наполняется патетикой и символизмом, целой кучей ритуалов, и традиций. Просто быть здесь и не увидеть или не навестить близких? Тут так не получится! А подспудно, обязательно, обойти всех усопших на погосте и зайти к их родственникам. Лично поздравить всех молодоженов и их родителей... Просто уйти не выйдет, т.к. приход гостя автоматически превращается в ритуальное застолье, не важно по какому случаю. Мой отец и дядя Вася были людьми старой формации, консервативно придерживались традиций, бытующих не только в Осетии, но и на всем Северном Кавказе. Чем дальше наша машина отдалялась от большого города, тем реже я слышал знакомую и родную для себя русскую речь. Можно было представить мои мучения, находясь среди взрослых мужчин, не понимая девяносто девяти процентов того, о чем они говорили. Два дня мы обнимались с незнакомыми мне людьми, меня трепали по голове, прижимали к себе, жали руку, как взрослому и что-то спрашивали по-осетински. И каждый раз столы, пироги, мясо и ещё раз столы. Наш маршрут протяженностью 120 километров пролегал через города Ардон, Дигору, сельское поселение Чиколу, а потом по Дигорскому ущелью, до села Дзинага.
Наконец-то ущелье! Когда вокруг тебя горные вершины высотой от трех до пяти километров, то взрослый начинает задумываться о своей ущербности и незначительности. А что говорить о чувствах ребенка!
Наша домашняя библиотека насчитывала около двух тысяч книг. В основном, как велось в 60-70-е, это были подписные издания. Но было много познавательной литературы, касающейся истории, географии и животного мира. Любимыми с детства книгами, прочитанными мной неоднократно, были те, которые посвящались, главным образом, путешествиям и приключениям. А такие авторы, как Зигмунд и Ганзелка, с их «Охотниками за черепами», «По Африке»… - не давали покоя моему одиннадцатилетнему разуму и воображению. Наряду с ними, присутствовали и неустрашимые Ален Бомбар и Тур Хейердал, многие другие знаменитые путешественники - мои современники, навсегда ставшие героями своего времени.
Поэтому въезд на «Волге» в Дигорское ущелье, воспринимался мной автопробегом на «Татре» через Кордильеры - памятуя о двух знаменитых чехах.
Внизу, тонкой змеей извивался и рычал грозный поток Уруха. Эта река не меньше Терека, осталась в тени своего воспетого классиками собрата. Машина на большой высоте движется по узкой дороге, временами подъезжая к грохочущей пропасти на десяток сантиметров. Смотреть в эту бездну было очень страшно, но взрослые весело беседовали по-осетински, очевидно, на отвлеченные темы. В какие-то моменты мне казалось, что за рулем нашей машины сидит не парень, по имени Сослан, а сам Иржи Ганзелка улыбается мне в зеркало, поправляя на переносице солнцезащитные очки!
Далеко-далеко, на высоких горных пастбищах пасутся стада овец и коз - виднеются еле заметными крохотными точками. Солнце озаряет шапку Караугомского ледника, делая пейзаж похожим на полотно Рокуэлла Кента, альбом которого также покоился на одной из полок с нашими книгами в Москве.
- Мана касай! ( Посмотри сюда!) – фраза дяди Васи мгновенно переносит меня из салона «Татры» в «Волгу». В небе, на высоте 30 метров над дорогой парят два огромных орла. Тут же идет разговор о свидетельстве орлов, способных унести бычка.
Поздно вечером мы добрались до села Ног-Кау, расположенного гораздо выше конечного пункта прибытия автомобиля – села Дзинага. От Дзинаги до Ног-Кау машина не шла. Мощный разлив, вызванный обильным таянием ледника, частично, снес бревенчатый мост через реку, это повторялось ежегодно. Там, мне, одиннадцатилетнему, причудливо казалось, что люди и река не то, что не хотели уступать друг другу, а словно, соблюдали негласный договор – «мы строим мост-так себе, но за это, ты, река, не сносишь его до конца». Иногда река не рассчитывала свою силу и сметала бревна полностью, но это было не так часто. Местные жители, потирая натруженные мозоли, начинали новый ремонт моста, уже знали, что следующим летом или поздней весной этот процесс возобновится. Скорее всего на хороший мост банально не хватало средств. Сама дорога пробитая в оползневом горном грунте после дождей и схода лавин плыла, как каша, теряя свои очертания и безопасность для передвижения на транспорте.
По понятной причине, шли мы по извилистой тропинке в абсолютной темноте около часа. Добравшись до дома, где нас уже встречали все домочадцы, пироги и свежая баранина, я обессилено упал на кровать и тут же уснул до следующего дня.
Знакомство с родными, проживающими в высоком горном селе, началось со следующего дня. Отец, побыв до обеденного времени еще раз посмотрел мне в лицо, приобнял, сказав: - Помни наш с тобой уговор. Приеду за тобой через месяц.
Свобода!
Все мои братья и их товарищи оказались ребятами что надо. Даже самый младший мой брат Тотраз, не отходил от меня, с интересом наблюдая за играми старших. Иногда мы уходили гулять далеко от дома, куда маленькому Тотразу путь был заказан.
- Цо нахема! – строго говорит увязавшемуся за нами малышу Витя.
- Рандай!(Отстань! -по-русски) – оборачиваясь, не менее настойчиво произносит родному брату Тамо.
- Иди домой! Макане!(Нельзя!-по-русски) – и я пытаюсь внести свою лепту бисер заученных слов в распоряжения.
Посмотрев на меня повлажневшими глазами обиженного херувима, Тотраз произносит, почему-то всегда предназначенное для меня: - Рандай, гхала… (в смысле –Отстань, дурак).
Самым близким и неразлучным мне человеком, моим учителем по вопросам выживания, стал двоюродный брат Таймураз (или Тамо). Витя – лучший игрок в карты. Первый был на полтора года меня младше, а второй мой одногодок. Они были сыновьями дяди Васи и дяди Володи, соответственно. Тамо был таким же непоседливым авантюристом, как я, поэтому мы были неразлучны. Витя наоборот, был средоточье спокойствия и прилежания. Какими могут быть развлечения у ребятни 9-11-летнего возраста? Да, сколько угодно! За день мы обходили все ближайшие к селу окрестности в поиске ягод земляники. Подкрадывались к пасущимся ослам и, накинув животному на шею веревку, братья учили меня управлять им в движении. Часто боролись, устраивая произвольные чемпионаты. Я был достаточно ловким и сильным, т.к. борол в Москве всех одноклассников. Здесь моим главным соперником и своеобразным антагонистом был Кайсун Хамикоев, мой одногодок, нередко, без особого умысла, обижающий Таймураза и Витю. Схватки с ним у меня происходили почти каждый день. Он был крепок и коренаст, физически посильнее меня, но я был ловчее и быстрее. В первый день я поборол своего визави, во второй он меня. В третий и четвертый раз я опять положил Кайсуна на лопатки, а он больше не помышлял обидеть кого-либо из нас, но попытки завалить москвича не оставлял до конца, ведь он был по своей натуре лидером. Многочисленные синяки и царапины в первые две недели были результатом этих небезуспешных для меня поединков. Впрочем, с Кайсуном мы часто, удаляясь от посторонних взглядов, курили дешевые папиросы и сигареты, без спроса одолженные у старших.Сегодня, как рассказывал кто-то из моих братьев, Кайсун грузный и болеющий человек. Я бы с превеликим удовольствие сжал бы сейчас его в своих объятиях. Выздоравливай, друг! Также, иногда, в курении к нам присоединялись Таймураз и Витя.
Однажды мы с Тамо, зашли в дом каких-то родственников, по-моему Александра Гацолаева. Тогда он был высоченным и симпатичным молодым человеком. Мы с Тамо сняли со стены мелкокалиберную винтовку, где-то под кроватью откопали патроны. Найти в горах мишень не представляло особого труда…
Будучи по своей природе впечатлительным и чувственным ребенком, я по-своему воспринимал многие обычаи и традиции. Так, я открыто выражал свое негодование по поводу того, что тёти Клара и Зарета не сидят за одним столом с мужчинами. В горах это не принято. Меня это глубоко возмущало.
-Вы имеете права такие же, как и Володя с Васей (говорить дядя Володя или дядя Вася в горах не принято, там все на ТЫ)! – в присутствии взрослых негодовал я. – Почему вы молчите? В Советском Союзе все равны!
Женщины лишь молча улыбались, по-матерински нежно, гладя меня по голове. Но я не унимался и продолжал ершиться, на удивленного дядю Володю, пожимавшему плечами. Два дня я, в знак протеста против неравноправия, отказывался садиться за общий стол с мужчинами и ел вместе с хозяйками. Вообще, мне нравилось часть своего времени проводить с этими женщинами. Они всегда долго и с интересом слушали мои рассказы, часто расспрашивали о школе, московских товарищах, учителях. Я же любил наблюдать за процессом готовки ими пищи, на настоящей дровяной печи. Однажды я притащил полную фетровую шляпу земляники и вместе с ними, к их веселью и радости, приготовил пирог с ягодой, повторяя все движения при раскатке теста, под их нестрогим контролем. Ребята тогда смотрели на меня, как на блаженного.
Вообще в селе принято ходить друг к другу в гости. Вернее не в гости, а как к себе домой. А это я очень любил. Ведь гоняя с ребятами с утра и до вечера, находилась возможность быстрого и разнообразного утоления голода. Там пирог, тут картошка с бараниной, там курица… Мое появление в месте, где моего отца считали если и не полубогом, то кумиром точно, вызвало живейший интерес. Ведь его сын приехал на его родину впервые. Поглядеть на меня, как на пришлый экспонат, задать вопросы на осетинском (а в горах и не говорили по-русски между собой), и с удивлением – иногда неестественным, выяснить, что я ничего не понял, приходили люди из соседних сел. Поговорить с человеком ничего не понимающим стало для многих веселым аттракционом. Все, кто меня спрашивал, о чем-либо по-осетински, были осведомлены, что язык я почти не знаю. Дети всегда сразу находили общий язык и интересы. Ханжество проявляли в основном взрослые люди, чтобы в конце обязательно сказать, как нехорошо не знать свой родной язык. В эти моменты меня охватывало чувство безмерной скуки. Так продолжалось почти все время, пока я не научился понимать и говорить по-осетински. Но тогда, для таких случаев я, специально отвечая по-английски, а по-русски, выискивал наиболее сложные обороты речи, вставляя в них кипу метафор и образных выражений. Этим мои сельские экзаменаторы, зачастую ставились в тупик, удивленно и непонимающе хлопая ресницами, что вселяло в меня чувство равновесия и справедливого возмездия.
- Ке бидцеу? Кудай та?- (дословно:Ты чьих будешь? и Как дела? - по-русски)
На третий день я уже хорошо понимаю эти вопросы, но из принципа делал вид, что слышу эти фразы впервые.
- Виктори бидцеу (сын Виктора – по-русски)- поспешно за меня отвечает Тамо.
- Ах, Виктори? – с широкой улыбкой переспрашивал задающий вопросы (как-будто не знал).
Далее по-осетински, глядя мне в лицо этот мужчина или женщина произносили длинный монолог, заключающийся в том, как это нехорошо не знать свой язык.
- Good afternoon! – послушав последнее слово собеседника, я переходил на английский – I was born in Berlin, In 1958. А сейчас я учусь в английской спецшколе. То, что я родился в Германии, соответственно не означает, что я немец по происхождению – выстреливаю я незнакомцу эту абракадабру. Его глаза на миг стекленеют, а затем он растерянно, но с чувством произносит, как мантру, по-русски: - «родился,... соответственно». Удовлетворенный результатом я быстро исчезаю.
« Ну, неужели все эти люди не понимают, что я живу в Москве, учусь в английской школе, говорить со сверстниками я могу только по-русски!? Даже мои родители, в общем, это понимают. Хотя в отце периодически зажигается неисполнимое желание провести аналогию между своим горским и моим московским детством. Уже сейчас я понимаю, что это великое заблуждение, ведь у каждого свое детство, своя старость, своя жизнь, и судьба.
Впрочем, спустя три недели, я бегло говорил по-осетински в диапазоне 100 слов. Понимал многие слова и выражения. А ещё через месяц, перед приездом в горы отца, мог свободно объясниться, перенимая у всех моих братьев и других ребят интонации и особый дигорский говор. Приехавшего отца я по-осетински попросил оставить меня в Ног-Кау до конца лета. Его лицо тогда осветилось торжественностью и неподдельной радостью.
- Хуарз – произнес он. А я обрадованный, что остаюсь в этом горном раю свободы, даже не заметил, как отец уехал, оставив нам с Тамо, Витей и Тотразом несколько килограммов шоколадных конфет.
С самого детства я был болен темой Древнего Рима. Фильмы «Спартак», «Даки» и «Колона», просмотренные мною по десять раз, сделали из меня пытливого фаната истории наиболее значимых сражений армии римлян. Я перерыл Большую и Детскую энциклопедии (книг о Риме для широкого круга читателей, тогда было мало). В 165 школе г. Москвы, молодая учительница истории поставила мне двойку за то, что я оспорил ее повествование о римском войске. Мы тогда изучали восстание Спартака. Она на уроке сказала, что римская армия была «изнеженной и физически слабой». Конечно это полная чушь! Я тогда же вслух заметил, что амуниция легионера составляла до 50 килограммов, в которых он должен был переплывать реки. Своенравная и волевая историчка была за Спартака и Ганнибала, я же всегда за Красса и Сципиона. Потом, видимо остудив свой гнев, она все же эту двойку исправила на тройку, но не простила мне моих убеждений и верности аквилам и сигнумам.
К моему большому удовольствию в горах, даже среди взрослого населения у меня нашлось много благодарных слушателей, хорошо понимающих по-русски.
Рядом с нашим домом был дом Хамикоева Майрана – старинного товарища моего отца. Он сам был очень серьезно болен, потому, что часто превозмогая боль, останавливался, сжав кулаки, идя по селу или работая в огороде. Иногда он не выдерживал и стонал, схватившись за голову. Мне было его совершенно искренне жаль и я пытался его как-то поддержать. В моей голове не укладывался факт того, что медицина, как поговаривали здесь его родственники, может быть беспомощна. Тогда мне казалось, что взяв его за руку, поговорив с ним и, между делом, рассказав ему о Битве при Заме, можно было бы тем самым уменьшить его страдания. Отчасти так и было. Майран с удовольствием слушал про переход Ганнибала через Альпы, про взятие Карфагена, про амуницию римских легионеров и т.д.
- И что твой Сципион? Как он победил слонов? – с легким подобием улыбки подыгрывал мне Майран, а может и действительно отвлекался от сжимающей голову боли.
- Гениально! Он пропустил слонов, их не тревожа, между рядами своих легионеров, а затем перерезал сухожилия их ног! – радостно, с запалом говорю я. Майран, наклонившись, теплой и шершавой ладонью прижимает мою щеку к своей.
Рядом с его домом стоит дом моего покойного дяди Афсатдона. Там жили его вдова тетя Уархан и мой двоюродный брат Виктор, который старше меня на два с половиной года. Тогда мне он казался совсем взрослым парнем, иногда играющим с нами в различные игры. Я смотрел на него с неподдельным детским восхищением и часто проводил время у них дома. Для меня он настоящий лидер! В небольшой комнатке их дома стоял большой сундук. Каждый раз, приходя в их дом, мы с Виктором открываем его и рассматриваем всевозможные интересные вещи – от бинокля Афсатдона (он во время войны был капитаном-артиллеристом), до его наград, фотографий, открыток, каких-то фаянсовых фигурок. Тотем имени безвозвратно ушедшей жизни. Его мать искренне рада каждому моему приходу, всегда меня обнимает и целует в щеку. Тётя Уархан создавала впечатление крайне одинокого человека. Трагическая смерть Афсатдона (он упал с оступившейся лошади, переходящей бурную реку), казалось, навсегда стерла человеческую радость с ее лица. С женами его братьев, т.е. с Кларой и Заретой она общалась крайне редко. Между ними была какая-то черная тень и она мне совсем не нравилась. Эта худощавая маленькая женщина относилась к тем людям, кто никогда не укорил меня за незнание языка, кто с неподдельным интересом мог слушать меня, как взрослого, часто переспрашивая и делая какие-то для себя выводы. И ещё. У тети Уархан была маленькая черная овечка с красным бантом, следовавшая за ней, подобно собачке, через все село. Никому больше она не давалась в руки, а пугливое животное хорошо чувствует тех, от кого веет любовью и нежностью.
Чем мне нравились горы? Свободой? Нет, скорее вольностью. Меня никто не наказывал, не укорял, ведь я сын Виктора-энелара (генерала - по-русски), которого во всем ущелье, и не только, фактически, боготворили. Я был волен говорить и поступать так, как не мог ни один из моих братьев, получающих бы за подобные провинности оплеухи от родичей. Поэтому в их лице я поневоле становился этаким символом, способным безнаказанно реализовывать их детские чаяния и желания. Так, через полтора месяца моего пребывания в горах, многие ребята в селе, на вопрос родителя: «Почему ты не пришел домой вовремя?» или «Где ты шляешься?», бодро отвечал – «Был с Сергеем из Москвы, показывал ему дорогу в Харширон» (предгорный участок ущелья у подножья Караугомского ледника, изобилующий земляникой и дикими грушами) или «Вместе с сыном Виктора делали плотину на ручье и там купались»…
Можно было придумать тысячу оправданий, связанных со мной, порой совсем не соответствующих действительности, лишь бы не получить полагающуюся трепку от родителей. Поэтому, иногда ко мне подходили ребята и предупреждали о возможной проверке их оправданий. Ощущение особого к себе отношения мне быстро понравилось. В Москве, я был самый младший в строгой патриархальной семье, а, соответственно, моё слово не очень-то много значило и мне постоянно попадало от родителей, и сестры. Здесь же мой статус был значительно выше, мои желания (не связанные с риском для моего здоровья) практически всегда исполнялись.
Я быстро «забронзовел». Для себя самого, мной был выбран тот антураж, который, по моему мнению, сочетался с выпавшей на мою долю миссией. На мне были кеды, тонкие тренировочные брюки, безрукавка, черная фетровая шляпа, которую я не снимал даже в доме, пояс с ножнами, в которых был небольшой тесак. Этот нож с рукояткой из кости сделан руками дяди Васи, был подарен мне в день моего приезда. Убеждению того, что я в горах стал на две головы выше своих московских одноклассников, не помешал даже тот факт, что за первую неделю я пять раз ночью обмачивал матрас. Изнуренный небывалыми нагрузками, бегая на высоте, почти три тысячи метров над землей, мой неокрепший организм не сразу принял местный ритм и нагрузки. Я не стыдился этого факта, ведь никто над этим не посмеялся, а мои тёти молча меняли простыни и исправно вывешивали матрас для просушки на яркое горское солнце. А Солнце, как известно, прощает и более серьезные провинности.
Через месяц жизни в Ног-Кау, в моем кармане всегда была крепкая веревка, необходимая для катания на ишаках, а затем и на лошадях.
- Серые ослы более злые, а рыжие хитрые – загадочно улыбаясь, втолковывал мне азы джигитовки Тамо. – Следи за их головами. Осел любит повернуть голову к седоку и попытаться укусить его за ногу – продолжал он свой лекбез. Меня однажды все-таки укусил серый осел за край кеды, но я вовремя подогнут пальцы. На дальние расстояния отряд из четверых-пятерых мальчиков выдвигался после плотного завтрака, взяв с собой сыр, домашний хлеб, совсем немного воды. Вода родников и кристально чистых ручьев изобилует по всей округе. Продвигаясь на несколько километров по серпантину тропинок и пешеходных дорог, вытоптанных за не одну сотню лет, мы делаем привалы. Часто останавливаемся и собираем ягоды земляники, малины, плоды груши-дички. Иногда разводим костер, чтобы расположившись вокруг - слушать байки про огромных змей, медведей и барсов, обитающих вокруг нас. Я подливаю масла – рассказываю о динозаврах и о возможности их сохранения, в которое беззаветно верю сам. Глаза сидящих у костра расширяются и начинают внимательно всматриваться в темноту деревьев. Даже у меня в памяти сразу же всплывают жуткие образы «невиданных зверей» Игоря Акимушкина, а каждый поворот среди поросших мхом гигантских валунов, таит за собой ожидание встреч с чем-то опасным и неизведанным. Вспотевшая рука, на всякий случай ложится на костяную рукоятку ножа.
В селе занимались самогоноварением. Самогон в Осетии – арака или арак. Делают ее из зерен кукурузы, а по вкусу он почти полностью соответствует шотландскому виски. Этим, в основном занимаются женщины. Арака не является средством для опьянения, а больше средством культа. Надо сказать, что к самому пьянству отношение было неприемлемое. Напиться за столом без меры означало показать свою слабость и несостоятельность. Этого стыдились. Тостов за осетинским столом может быть сотня и каждый сидящий должен уметь поднимать рюмку не пьянея. Чтобы этого добиться, нужен опыт, сноровка и деликатная хитрость, дающая возможность каждый раз не допивать, а пригублять. Впрочем, этот напиток не сделал счастливым ни одну человеческую судьбу…
Однажды я подъехал сидя в седле, на лошади, к сараю, где какая-то женщина готовила араку. Из трубки медленно вытекала по капле пахучая жидкость. Вокруг собралось много моих сверстников, среди которых были и девочки. Кто-то играл, кто-то смотрел за процессом. Вниманию одной из них я постоянно добивался. Черноволосая, румяная и голубоглазая, с ладной девичей фигуркой. Её звали Виолетта Бекурова или Алле. Ударение в этом слове необходимо было делать на последнюю гласную. Она видела мои взгляды на нее, но всегда только молча улыбалась. Алле нравилась и Кайсуну – моему извечному товарищу-противнику. Побороть на лопатки кого-либо на её глазах всегда считалось для нас делом чести. Я остановил лошадь и привязал удила к деревянному забору, где варили зелье. Походкой Лимонадного Джо из псевдо американского вестерна вразвалку подошел к сидящей на табурете женщине. Ничего не говоря, она, как по написанному заранее сценарию, набирает половину стакана с мутной жидкостью и протягивает его мне. На ее устах заинтересованная улыбка. Вот, он мой момент! Все, включая мою юную даму, замолчали и смотрят в мою сторону, смотрят с восхищением – так думается мне! Я молча принимаю протянутую емкость и, сделав короткую паузу, отправляю горячую и жгучую жидкость себе в горло. В глазах помутнело. Возможно эффект был бы гораздо слабее, но арака была горячей. Развернувшись, поняв, что дела мои плохи, я пытался идти быстро и максимально прямо. Но в результате промахнулся мимо стоящей лошади, уткнулся головой в забот, упал. Последнее, что я хорошо помню - это морду лошади. Она, наклонившись к моему лицу и вдохнув пары самогона, громко фыркнула. Среди мелькнувших надо мной видений было и смеющееся лицо моей Дульсинеи. Она так и не поняла, что сама являлась причиной этого события.
Арсенал моего осетинского к концу августа-месяца стал вполне приличным и позволял не только объясниться, но, и аргументировать, и объяснять. Но, вот, что интересно. Сначала я стал замечать, да и тёти весело говорили, что маленький и не особо разговорчивый Тотраз, как губка впитывал мой русский, стал иногда проговаривать слова и даже небольшие предложения по-русски. Невзирая на свой возраст он активно участвовал во всех наших не удалённых от дома похождениях и играх, уже тогда умел играть в «дурака». Та же участь постигла многих моих соплеменников. Витя говорил по-русски неплохо, но к моему отъезду стал говорить совсем без акцента.
С тоской считая дни до окончания лета, я, Витя и Тамо где-то под одной из кроватей обнаружили облигации дяди Васи. Разноцветные, похожие на деньги, с водяными знаками внушили нам страстное желание их потратить. Но на что? Необходим подробный список желаемого. Я взял лист бумаги и пишу на троих под диктовку: «Тамо – мотоцикл «Ява-350», пистолет, карабин; Витя – мопед «Верховина», двуствольное ружье, пистолет; я -…» Выбрав облигации, номиналом в десять и двадцать пять рублей, оборачиваю внушительную пачку листом бумаги и прячу у себя в маленьком чемодане, с которым поеду в Москву. Позже, глубокой осенью, дядя Вася захочет проверить номера билетов и откроет чемодан. Не обнаружив такого количества, он узнает о нашей затее от Тамо. Тамо с распухшим красным ухом неохотно расскажет о желанном заказе из Москвы, которого так ждали и не дождались горы. Я отделался одной оплеухой, видимо из за того, что так и не нашел применения этим цветастым бумажкам и очень проворно достал их из своего чемодана. Отец переправил облигации их счастливому обладателю, сухо заметив: - Твоё счастье, что они все целы.
Последние дни близились к завершению. Дядя Вася, занятый сельхоз работами в селении Стур-Дигора, редко приезжал в Ног-Кау. Однако его приезды были сопряжены с гостинцами в виде конфет и пряников. В нашем селе не было магазинов, а порой, так хотелось чего-нибудь сладкого, привычного для меня. Это и послужило причиной того, что я вместе с Тамо, не предупредив никого, взяли двух лошадей и оседлали их. У Тамо был белый конь, у меня вороной. Мы решили, во чтобы-то ни стало, добраться до Стур-Дигоры, а это около 12 километров. Сначала мы шли рысью, потом решили ускорить своих лошадей, загнав несчастных до пены. Потом опять шли шагом и опять галопом. К нашему огромному счастью дядя Вася удивленно, но обрадованно встретил нас. Мы продрогли, устали и были голодны. Во время одной из остановок на лошадях я услышал громкое мяуканье и увидел маленького дикого котенка. Он был дымчатого цвета с огромными кисточками на ушах. Этот котенок, вскоре превратился в огромного кота, который надолго занял почетное место в доме, построенным дядей Васей в селе Дзинага.
Только то, что мы вернулись на лошади с дядей Васей, поздно ночью, спасло нас от гнева дяди Володи, проискавшего нас вместе со всеми взрослыми, по всем окрестностям. Когда я уезжал, меня до Дзинаги провожали почти все ребята из села Ног-Кау. Машина тронулась, и мир моей воли растаял вместе с потоком слёз, непроизвольно, и беззвучно хлынувшим на черную фетровую шляпу, лежащую на детских коленях. Силуэты тех Тамо, Вити и Кайсуна растворились, чтобы навечно остаться в том образе, в котором я их помню сегодня.
И ещё. Длительный галоп на лошади сыграл со мной злую шутку. Стременем я до крови натер себе лодыжку. Через несколько дней, после того, как меня забрал отец мы еще гостили у бабушки Гали. В один из последних дней пребывания в Осетии, мы поехали на одно из рыбных хозяйств, чтобы отдохнуть на природе и половить карпа. Нога внизу у меня припухла, но я, как-будто, не замечал этого. Боль отдавала выше, в районе паха, где вздулся лимфоузел. Вытаскивая очередного килограммового карпика, я потерял сознание. Очнулся от того, что муж моей тети-сестры матери – дядя Игорь, профессор медицины влил мне в рот рюмку коньяка. Вечером, меня нашпиговали какими-то препаратами, наутро повезли в Республиканскую больницу при Совете Министров СО АССР. Там, в первые дни мне стало совсем плохо. Я не мог ходить, лимфоузлы на ногах опухли еще сильнее. Глаза врачей были озабоченны. М делали бесконечные капельницы и уколы. Удивительная вещи - в неплохой больнице, мне почему-то не поставили судно под кровать. Передвигаться было больно, почти невозможно. В палате была раковина. Для того чтобы пописать в нее, мне не хватало роста. Был графин с водой и стаканом. Не найдя никаких вариантов я справил малую нужду в стакан и вылил содержимое в раковину, найдя силы сполоснуть его водой. Я лежал в одной палате с мужчиной возраста моего отца. Сосед все видел ночью и утром он спросил меня:
- Как ты думаешь, из этого стакана можно будет пить?
Мне было ужасно стыдно, я не нашелся, что ему ответить. Тогда он молча бросил стакан в мусорный контейнер. Но, в общем, этот дядька оказался достаточно приятным человеком и интересным собеседником. В полосатых халатах мы прогуливались позже по дорожкам больницы, утопающим в розариях и беседовали на всевозможные темы, совсем по-взрослому. Изредка, я щегольски, вставлял некоторые предложения и фразы по-осетински. Но мой сосед говорил на другом диалекте, на иронском, поэтому почти ничего не понимал, к моему разочарованию.
Через забор этой больницы находился Республиканский стадион «Спартак». В то время команда «Спартак» Орджоникидзе была в зените своей футбольной славы. В Осетии гремели имена Конфедерата, Папелашвили, Зазроева, Будагяна, Худиева… Они сражались не за деньги, а за честь города и республики! Поэтому в каждом дворе не прекращался стук футбольного мяча, а имена футболистов, как имена полярников 30-х, были на устах у всех. Футбол как великая игра, а не коммерческий проект! Я не был исключением в этом вопросе и тоже был болельщиком. Меня восхищали и Стрельцов, и Численко, и Истомин. Я по-своему обожал все команды от «Динамо» Тбилиси до «Пахтакора». Тогда не было фанатов – были умные и знающие болельщики, уважающие пристрастия друг друга.
В пижаме и халате я перебирался через больничный забор. На той стороне стояли добрые и настоящие советские милиционеры, которые не прогоняли безбилетного пацана, а подставляли руки, чтобы я смог спуститься на землю, а после окончания матча подсаживали на забор. Я сидел на трибуне ревущего стадиона несколько матчей подряд и чувствовал себя частью этого действа. По возвращению в палату обсуждал со своим старшим соседом наиболее лучшие моменты матчей.
Приехав в Москву, окунувшись в проклятого Брукса, я очень долго не мог прийти в себя. Всё нутро Виктори фырта (сына Виктора) сопротивлялось окружающим меня обстоятельствам времени и места. Многие замечали, что я стал говорить с легким осетинским акцентом, выговаривая некоторые слова со свойственной горам интонацией. И я специально на долгих полгода сохранил эту особенность и даже гордился этим в школе. Мне не хотелось общаться со сверстниками из класса и двора. Что вы можете? Оседлать коня, развести костер в дождь, накосить сена и нарубить дров, получить сильный удар, и не поморщиться?
Сейчас я не знаю и пяти процентов того, чему научился в далеком 1970-м. И, по всей вероятности, я уже никогда не смогу повторить свой, тот, языковой подвиг.
Как давно это было? Сорок шесть лет назад - давным-давно.
Всё-таки, уроки осетинского языка, преподнесённые мне почти полвека назад, не прошли впустую. Главным и самым ценным приобретением стала моя память.
В ней, в далеком, несуществующем уже горском селе, на самой его околице, до сих пор стоят маленькие детские фигурки и машут мне рукой.
-Ребята, я еще обязательно приеду – про себя шепчу я.
2013г.
-